Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

Глава XXXIX
Певец – карикатура красоты. – Возвращение ссыльных. – Три свадьбы

Художник и певец вошли в отдаленную от залы комнату, также ярко освещенную. Там был приготовлен ужин из самых дорогих вин и изысканных блюд для трех особ.

– Что все это значит! – воскликнул художник в полнейшем недоумении, – тесть меня гонит.

– Да, друг Нарцисс, патрон нас прогнал; мы больше не нужны.

– Но я им признан…

– Простись, друг, с певцом навеки!

– Я был признан за зятя… а теперь…

– Этот ужин приготовлен не для шутов. Не мешай мне!..

Слабохарактерный художник, не понимая, что вокруг него творится, глядел на своего друга, ожидая, какую новую комедию он покажет ему.

Певец снял с него всю гримировку и сказал, указывая на одежду, лежавшую на стуле:

– Надень вот это!

Художник со своим всегдашним привычным повиновением переоделся беспрекословно в дорогое пурпурное платье. Его руки дрожали; сердце усиленно билось, предчувствуя что-то особенное, что должно сейчас произойти; но он не смел больше расспрашивать певца.

– Я исчезну, – сказал певец, – я открою тебе мое волшебное имя.

– Не исчезай!.. не уходи!.. если даже настоящая Люцилла жива, то без тебя… не буду я счастлив.

Певец отворил шкаф, вынул шелковое женское платье, затканное золотом, и надел его сверху своей одежды.

В эту минуту художник не выдержал.

– Друг, что ты делаешь?! – вскричал он, подбежав и осматривая одежду, – это платье сшито из новой материи, но совершенно по образцу того, в котором Люцилла шла со мной к брачному алтарю. К чему эта профанация образа, святого для моего сердца?!

Певец надел вместо своей гримировки женский парик из белокурых волос с алмазной повязкой.

– Скажи сам мое волшебное имя! – сказал он.

– Твое имя – карикатура на все мои чувства!.. неужели ты хочешь, чтоб я…

– Квинкций, эта карикатура сделана рукой беспощадного времени и трудовой жизни, полной лишений. Мне почти 40 лет. Ты не узнаешь меня? не хочешь сказать мое имя?

– Люцилла!.. О, нет!.. нет… невозможно!

– Ты говорил мне неоднократно, что мое сердце узнало бы тебя даже превращенного в кучера; говорил, что моя душа узнала бы твою переселенную душу. Но твое сердце в двадцать лет ни разу не сказало тебе, кого любил ты в твоем друге. Фантазия поэтов, художников и других идеалистов вроде Кая-Сервилия создает эту симпатию душ или сердец; в действительной жизни ее нет. Не узнал и не полюбил меня мой отец, пока я ему не открылась; не узнал во мне и Сервилий свою всегдашнюю оппонентку. Не узнал меня никто. Сегодня твое сердце не сказало тебе и того, что ты отец Амариллы.

– Твой голос – не голос Люциллы… нет!

– Мой голос от постоянного старания подражать голосу мужчины с течением времени до того огрубел, что уже не может стать нежным. Это тебе останется память от Электрона-сицилийца. Если б я открылась тебе раньше исполнения всех моих планов мести, ты выдал бы меня вследствие твоей всегдашней робости, помешал бы мне в моих затеях. Теперь мне нет больше надобности скрываться; Катилина скоро погибнет; всех его главных союзников нет на свете, а Юлий Цезарь, узнав о моем возвращении из мнимой ссылки, не станет меня преследовать, потому что я состарилась, а он теперь преследует и хочет похитить иную красавицу, – власть. Мстить мне он не станет, потому что, при всех его опасных склонностях, в его груди бьется великодушное, геройское сердце. Его власть над Римом, если он ее достигнет, будет благотворною властью мудрого повелителя. Жалость юности давно забыта героем.

Милый Квинкций, никому я не могла, кроме самой себя, вверить ни моей мести, ни моей помощи защитникам отечества, ни утешения отца, ни спасения от Катилины моей дочери, ни тебя, избранник моего сердца. Никто не мог бы выполнить моих планов честнее и удачнее меня самой.

Ты спас мою честь от Юлия Цезаря в храме Изиды и поступил великодушно. Тогда мы полюбили, но не поняли друг друга. Ты не понял моей силы, а я твоей слабости. Вследствие этого я сделала роковую ошибку в Байях, – подвергла тебя испытанию мужества, которое было для тебя не по силам. Но я вознаградила тебя, чем могла, – спасла твою жизнь от проскрипций, а душу от порока. Мы поквитались и невредимо пронеслись над бездной.

– Люцилла!.. ты… ты… я и этому верю, хоть и боюсь верить. Я не смею быть опять твоим супругом… моя измена…

– Заглажена твоей чистой жизнью.

– Но я любил певца больше тебя… хотел… чтоб ты ре ожила…

– Ты любил меня и в певце. Тяжело, мой друг, мне было выносить, как в моих объятьях ты тосковал обо мне же и хотел, сомневаясь в моей смерти, отправляться искать ту, которая была подле тебя!..

Муж и жена, не разлучавшиеся почти всю жизнь, заключили друг друга в объятья, как после долгой разлуки.

– Когда ты стал меня забывать, – продолжала Люцилла, усадив мужа в кресло, – мне было легче, нежели видеть твою тоску. Я старалась об этом.

– Но если б Курий меня не продал…

– Я была вполне уверена в этом, но если б прошло еще полгода в безуспешных ожиданиях, то я велела бы Аминандру похитить тебя. Ты, так или иначе, был бы в моей власти.

– Мелхола знала твою тайну?

– Да. Было большим риском с моей стороны ввериться этой еврейке, заведомой служительнице Катилины. Но была причина, заставившая ее и ее родных нарушить клятвы; эта причина, – гибель ростовщиков, обещанная злодеем своим сообщникам. Лентул выдал это своей болтливостью. Мое золото окончательно тогда перетянуло. Я дала Мелхоле три миллиона и вексель еще на столько же с рассрочкой платежа.

Знала мою тайну и Росция, моя учительница в гримировке. Она помогала мне безвозмездно, потому что любила тебя, как сына. В тебе Росция видела дитя горя, порученное ей несчастной матерью, и пожалела тебя своим добрым сердцем.

– Но я не узнал… не узнал тебя… мы столько лет жили вместе.

– Много было случаев, могших выдать тебе меня, но твое простодушие, отличительная черта каждой истинно артистической натуры, помешало этому. Ты сначала боялся меня, как разбойника, а потом ни о чем другом не думал, кроме твоего искусства. Два раза я сама готова была себя выдать. В первый раз это было, когда я купила тебя у Курия и безжалостно велела тебе, изнемогшему от лихорадки и боли в руке, голодному и прозябшему… следовать за мной из Рима… мое сердце рвалось тогда от терзаний. Я выдержала с трудом эту пытку, не бросившись к тебе со слезами и ласками, не приказавши дать тебе самую лучшую постель и пищу, не оставшись для тебя в Риме. Ах, что за ночь пережила я тогда!.. если б ты хоть раз застонал или начал кашлять, пропало бы все… роль сурового господина, взятая мною на себя, была мне не по силам, и я ее оставила на другой же день. Я не могла мучить тебя.

Второй раз я чуть не выдала себя в то утро, когда ты хотел поцеловать меня в Риме и на коленах молил открыть мое имя.

Мысль о мести и о счастье дочери удержала меня.

Публий-Аврелий давно любил Амариллу, как подругу детства, не смея мечтать о ней, как о невесте. Бродя по деревням и домам помещиков, я убедилась в этом. Я поступила служить ненадолго к Аврелию, чтобы достигнуть моей цели. Если б это не удалось, – я бы чем-нибудь иным постаралась заслужить его дружбу и открылась бы ему.

– Милая супруга!.. моя верная, отважная Люцилла!.. я буду счастлив хоть в конце моей жизни… ты со мной и друг в лице твоем… и дочь моя жива… и тесть меня любит…

– Квинкций, мы долго будем счастливы. Каю-Сервилию почти 70 лет, а он еще здоров и бодр; Вариний и Флориана шлепают по земле своими дряхлыми ногами больше 80 лет, а еще не думают о разлуке. При спокойной, счастливой и умеренной, трезвой жизни, что помешает нам блаженствовать долго, долго?!.. вечная разлука… нет ее, Квинкций, для любящих сердец, верующих в вечную жизнь за гробом!..

В комнату вошел Семпроний.

– Гости мои наконец уехали, – сказал он, – милые дети, обнимите меня!

– Батюшка, – сказала Люцилла, – наш брак расторгнут жрецами. Ты, как глава семьи, по закону жрец у твоего домашнего очага. Благослови же нас вторично!

– С искренней радостью благословляю вас, дети мои, на счастливую жизнь!.. радуйте меня вашею взаимной любовью в мои последние годы! – сказал Семпроний; обняв счастливую чету, он воскликнул в восторге: – Как римский гражданин, верный сын моего отечества, я чту римских государственных богов, но, как честный человек, я невольно верую, что есть только один Всемогущий Бог, – Создатель мира, Неведомый.

На другой день рано утром поселяне видели певца и художника; они тихо брели по берегу моря, направляясь к северу.

Скоро в доме Барилла и Катуальды отпраздновали две свадьбы: Люцианы и Евмена, Гиацинты и Никифора, принятого в торговлю на правах купца-компаньона Аристоником.

Через месяц после этого к дому Семпрония подъехала повозка, из которой вышли Фламиний и Люцилла, возвращенные из ссылки.

Рубеллия-Амарилла, жившая в доме своего деда со дня признания ее патрицианкой, вышла за Публия-Аврелия и уехала с ним в столицу делить счастье и горе его политической карьеры.

Во время многолюдного свадебного пиршества Люцилла была, к общему удивлению, очень молчалива, но и немногих ее речей было достаточно, чтоб возбудить толки. Ее голос многие нашли похожим на слишком хорошо знакомый всему околотку голос изгнанного певца.

Барилл, которому певец надоел больше всех, утверждал, что Люцилла утонула, а эта матрона есть переодетый певец, с которым Семпроний не решился расстаться; сметливый рыбак приводил в доказательство своего мнения, кроме голоса, родинку на щеке Люциллы и шрам на руке.

Бариллу верили и не верили, но сплетни долго ходили по околотку.

– Не только Люцилла может оказаться переодетым певцом, – сказал Бариллу Сервилий-Нобильор, – но и певец мог быть переодетой Люциллой; от этой ужасной, безнравственной женщины, которая предпочла мота-расточителя мне и почтенному Котте, которая не признает ни поэзии, ни симпатии душ, не верует даже в самого Юпитера, от такого чудовища можно ожидать всего.

– Что вы ни говорите, соседи, – возражал Вариний, – а по моему мнению, и Спартак и Катилина, и Фламиний с Люциллой, и рыжий колдун с певцом, и даже сам Юлий Цезарь, которого теперь все славят, – все это один человек в разных видах, источник всех наших бедствий, – чародей Мертвая Голова.

Глава XL
Накануне боя

Консул Антоний повел вверенные ему легионы против Катилины с той уверенностью в своем успехе и пользе для народа римского, с какой нарушают свои клятвы и переходят из одного лагеря в другой люди, не имеющие того балласта, который на языке их противников, людей другого закала, именуется честью, совестью и т. д. Выбросив этот лишний для его корабля балласт, Антоний поплыл по морю житейскому, перепрыгивая с волны на волну, то кормой, то носом вперед, не отдавая себе отчета в том, что, почему и зачем он делает.

Он был уже стар, но остался ветреником, как в юные годы. Воевал он когда-то и против Суллы за Мария, и против Мария за Суллу, и давал много раз кровавые клятвы Катилине, видя в этих ужасных формулах заклинания только забавный фарс с угощением оригинальным напитком; ему ни разу не пришел в голову вопрос об ином значении этого фарса. Быв много лет одним из задушевных друзей Катилины, разбойничая с ним, проигрываясь и плутуя, Антоний не пристал к заговору душой и при первом же выгодном предложении Цицерона, – уехать в Македонию, – забыл все свое прошлое и стал льстить новому товарищу, как льстил Катилине.

Антонию всегда казалось, что все, что он делает, непременно очень хорошо и полезно. Он повел с таким убеждением легионы в Этрурию против Катилины, на сторону которого, конечно, не замедлил бы опять перейти, улыбнись лишь раз фортуна заговорщику.

Цицерон спокойно поручил войско Антонию, зная отлично его характер и девиз: быть на стороне силы и выгоды.

Войска расположились вблизи небольшой крепости Фезулы в долине реки Арно, стараясь пресечь врагам сообщение с Римом, что им и удалось успешно.

Катилина, поджидая аллоброгов или резни в столице, избегал сражения; его и не торопились принудить, потому что трусливый Антоний поджидал также подкрепления: преторианскую когорту, состоявшую из молодых людей знатных фамилий, являющихся на поле битвы больше затем, чтоб, ничего там не делая, участвовать потом в триумфе победителя и хвастаться.

Теперь преторианцы были назначены в резерв, точно охотники для добивания раненого зверя в случае победы, а в случае поражения для того, чтоб было кому домой добежать целыми и невредимыми.

Был вечер. В одной из лагерных палаток молодой воин ужинал, сидя на деревянном стуле около столика. Против него, на другом стуле сидел богатырского вида старик, усердно чистивший песком стальные доспехи своего господина.

Это были Публий-Аврелий и его оруженосец Аминандр.

Аврелий был храбр, честен, добр и полон золотых надежд на будущую карьеру; только одна тень омрачала нередко его чело: мысль о матери.

– Готов ли мой щит, Аминандр? – спросил он.

– Твой щит, господин, будет яснее самой луны, – ответил старый силач, – он готов. Не надеялся я дожить до такой чести: служить тебе. Добрый был твой отец, господин; скуп он был, как твой дед, но со мной хорошо обходился; товарищем я ему был в Галлии, – не слугой.

– И мне ты дан в товарищи. Если б дедушка не продал тебя в каменоломню, а отдал моему отцу…

– Не было бы пятна на меткой руке Аминандра… скоро Аминандр смоет это пятно своей кровью. Аминандр теперь воин.

Входной полог шатра распахнулся и вошел молодой человек лет 18, прелестный в своих черных локонах, точно шаловливый Амур, одетый в военные доспехи преторианца, новенькие с молоточка и иголочки.

– Фабий! – вскричал Аврелий, бросив недоконченный ужин, – наконец-то вы явились!

– А ты думал, что нас, преторианцев, можно скоро собрать в поход, как простых солдат! – ответил юноша со смехом, пожимая руки друга, – мама надавала мне в поход столько всякой всячины, что если б я не раздарил половины римским друзьям, то пришлось бы целый караван везти.

– На вас нигде не напали?

– Э, нет!.. ведь мы не одни.

– Не одни?

– Метелл Целер провел нас сюда. Он пошел тайком в обход по горам с тремя легионами, чтоб отрезать Катилине отступление, когда мы его начнем крошить.

– Начнете-то не вы, а мы.

– Что ж из этого?! без резерва и у вас дело не обойдется. Когда вам будет плохо, нам скомандуют: – Преторианцы, вперед! – и дело кончено.

– Ой, не хвастай!.. дома все здоровы?

– Все, только мама расхворалась. Целый месяц она, бедная, бегала из угла в угол по дому, снаряжая меня в поход вместе с тетей. И напекли, и наварили, и насолили, и нажарили, и нашили, и навязали они для меня всего целый воз. Ах, какая беготня была! мама – то захохочет, то заплачет, то наденет на меня всю амуницию, то снимет, то скажет: – Герой ты мой, не посрами чести предков! то – милый ты мой мальчуган, как мне тебя жалко! – и сны-то ей разные снились каждую ночь, то будто я. в Рим въезжаю и везу на копье голову Катилины, моей рукой отрубленную, то будто лежу я одиноко в поле раненый. Всяких амулетов и писаных заклинаний она мне надавала. Если б я это все на себя надел сверху доспехов, как мама советовала, то был бы похож на Пана или Макка наших фарсов[52]52
  Арлекины древних времен.


[Закрыть] со всякими этими побрякушками и записками. Ужасно надоели мне эти приставания!.. я убегал от мамы на берег к девушкам… милые!.. долго теперь мне их не видеть!

– Счастливец ты, Фабий!.. весел ты и беззаботен, точно воробей!.. садись ужинать. Аминандр, не осталось ли чего-нибудь съестного?

– Осталось, господин, – ответил силач и ушел в другую палатку, где была походная кухня.

– Я думаю, что тебе скучно с этим стариком, – сказал Фабий, – а со мной знаешь кто? Церинт, брат наших рыбачек.

– Ему только 17 лет.

– Что ж такое?

– А то что оба вы – мальчишки.

– Да и ты еще не старый ветеран.

– Все же постарше тебя; отец дал мне слугу опытного, старого. Свернете вы себе шеи здесь оба!

Оруженосец принес кушанье; Фабий не отказался от предложенного угощения и стал с удовольствием есть.

– Счастлив ты, Фабий, всем ты счастлив! – воскликнул Аврелий с грустным вздохом, – есть у тебя мать, которую ты почитаешь и любишь. Ах, Фабий! мысль о матери парализует всю мою храбрость. Охотнее пошел бы я сражаться против самого Аннибала под Каннами, нежели против этой шайки злодеев. У них есть переодетые женщины… моя рука дрожит и роняет меч при этой роковой мысли… Фабий, я могу случайно пронзить то сердце, под которым получил жизнь!.. ах, какой ужас!

– Успокойся; твоя мать арестована за убиение Курия, одного из лучших наших лазутчиков.

– Плохое успокоение!.. мою мать ждет казнь.

– Чем же ты виноват?

– Знаю, что ни я, ни батюшка не виновны в ее преступлениях, но, Фабий, она все-таки моя мать… не сметь ни любить, ни чтить матери – ужасно! мать – святое слово, самое святое для человека; женщина, носящая это название, должна быть самою милою, самою дорогою из всех на свете. Счастливее был бы я во сто крат, если б она умерла, рождая Меня, вместо того, чтоб, будучи живой, покинуть меня сиротой в колыбели!.. ни улыбки, ни ласки, ни благословения не получил я от моей матери, встречаясь с ней, как чужой, у общих знакомых.

Сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как благородная, добрая тетя Клелия нежно ласкает тебя. Ты – ее сокровище, ее баловень, ее гордость и слава. Я счастлив выбором моей супруги, но мысль о матери не перестает меня мучить.

– Если Целеру удастся сделать обход в тыл Катилине, то завтра бой.

В это самое время в лагере Катилины, в палатке самозваного консула, происходил военный совет, или, лучше сказать, объявление будущих действий, потому что злодей никогда ни с кем не советовался, а только приказывал, изрекал приговоры и объявлял свою волю. С ним были его главные помощники, – Манлий, Фезулан и Кай-Фламиний-Фламма.

– Такой ловкости я не ожидал от пьяницы Дентула, – говорил Катилина, – напрасно я сердился прежде на его слова, что он может кое-что придумать лучше меня; напрасно я сердился на его медленность. Отлично обставил он мое дело! – аллоброги с севера, Юлий[53]53
  Не Цезарь, а его однофамилец.


[Закрыть] из Апулии, Септимий из Пиценской области грянут на Рим вместе со мной, а в столице резня: консул и все патриции перебиты, командовать некому, город пылает, Антоний переходит на мою сторону.

В эту минуту раздался топот подъехавшего во весь опор коня и у палатки кто-то остановился, подслушивая разговор.

– Слава тебе, наш великий консул, наш диктатор, наш император! – закричали вожди, выпивая свои кубки.

– Благодарю, друзья!.. теперь выпьем еще за наше теперешнее благопол…

Его речь была прервана на полуслове вбежавшим воином, который вышиб кубок из руки его.

– Катилина! – вскричал вбежавший, – все пропало!.. беги!.. спасайся сию минуту, если успеешь!

Воин снял шлем со своей головы; его блестящие, белокурые с проседью волосы упали вдоль спины длинной косой.

– Семпрония! – воскликнул изумленный Катилина.

– Да, это я; я прибыла сюда, чтобы спасти тебя или умереть вместе с тобой.

– Лентул…

– Разве ты не знаешь, что он и все твои главные помощники, Цетег, Габиний и другие, казнены?

– Казнены?!

– Да. Аллоброги выдали их. Преция закололась; Фульвия умерла, потому что я убила Курия за его очевидную измену и шпионство за нами после твоего отъезда. Ах, что у нас было!.. ни лада, ни согласия, точно на гуслях без главной струны. Все перессорились или запили мертвой чашей!.. все закутили, забыв твое дело!.. я была арестована, но, пока собирались меня судить, успела подкупить дорогим перстнем, спрятанным в рот, одного солдата, переоделась в его платье и бежала сюда. Беги, Катилина, чрез час будет поздно!

– Друзья, – обратился злодей к вождям, – поспешите собрать войско для отступления на север; мы проберемся в Галлию; там всегда найдутся друзья и помощники, готовые к услугам врагов Рима.

– Катилина, отступление отрезано, – сказала Семпрония, – Метелл Целер сегодня обошел лагерь с тыла.

Злодей прижал свою правую руку ко лбу и стоял так несколько минут в раздумье; потом его голова понурилась на грудь.

– Все погибло!.. спасенья нет! – тихо воскликнул он глухим голосом, – о, Рок!.. величие или ничтожество, сила или гибель, свобода или цепи рабства, Олимп или бездна даруется человеку по прихоти Рока… ничтожный случай ставит он нередко на пути человека, и этот случай все ему дает или его губит!

Постепенно возвышая силу своего голоса, Катилина прокричал последние слова и упал к столу на стул, закрыв лицо руками.

Все присутствующие безмолвно переглядывались, ожидая, какое решение примет ужасный человек.

Катилина встал.

– Фламиний-Фламма, – обратился он к старику, стоявшему поодаль от других, – пошли в твой дом за бочками самого лучшего вина. А вы, друзья, соберите всех воинов моих и пируйте до рассвета; мы дорого продадим Цицерону нашу жизнь и свободу. Меня называли злодеем; пусть же скажут, что Катилина умер, как герой!

Вожди и старик вышли из палатки.

– Семпрония, – обратился Катилина к переодетой красавице, – повеселимся в последний раз!

Красавица положила руку на плечо ужасного любимого ею богатыря.

– Беги, Катилина! – сказала она умоляющим голосом, – один ты, может быть, успеешь проскользнуть сквозь цепь наблюдательных постов врагов.

– Один? – ни за что!

– Катилина, из всех наших женщин ты был всегда холоден только ко мне одной, именно к той, которая больше всех тебя любила. Я вела вольную и веселую жизнь, как все наши, но, развлекаясь с другими, я любила только тебя. Ты один был кумиром, которому поклонялось мое сердце; для тебя я бросила мужа и сына; для тебя я презрела самую опасность жизни, не бежала за море, а явилась сюда, чтобы спасти тебя, или умереть с тобою. Неумолимый, жестокий, холодный гордец! только единый день любви подарил ты мне после моей клятвы союзу, но и этого было мне достаточно, чтоб сильнее всех клятв закабалить тебе мое сердце и душу. Заклинаю тебя всеми клятвами, которые я тебе дала, заклинаю всеми услугами, которые я тебе оказала!.. беги!

– Нет.

– Бели это не властно над твоей упрямой душой, то знай, что это просьба Орестиллы и вашей дочери. Я с ними виделась в день и час моего бегства, Орестилла в моем лице умоляет тебя… беги, Катилина!

– Несчастные!.. что ждет их теперь? – казнь или нищета в ссылке?

– Они бежали в Массилию; Сенат по ходатайству Катулла, которому ты их поручил, решил оставить их в покое, только конфисковав все их богатство. Беги, Катилина!

– Нет. Ничем не убедишь ты меня, Семпрония. Умрем вместе!.. врата вечности открылись предо мной; земля ускользает из-под ног моих; близится великий момент моей кончины… теперь я скажу тебе, Семпрония, почему из всех наших не преследовал я одну тебя. Я любил тебя.

– Любил!

– Да. Я не мог равнять тебя с другими моими игрушками, которыми тешился, презирая их. В тебе, героиня моего дела, я видел существо, подобное мне. Орестилла была для меня только источником богатства.

– Но ведь и я была богата.

– Богатство Орестиллы я мог тратить, куда мне угодно, изменяя ей ежедневно; если б я поклялся в любви тебе, то не мог бы нарушить клятву. Мое сердце клялось тебе; ты была всю жизнь для меня богиней, которой я поклонялся, но поклонялся тайно, не профанируя моей святыни, единственной слабой струны моего сердца. Я погибну, но не погибнет мое дело; оно есть только продолженье великих революций, которые потрясут Рим до основанья, не оставив камня на камне в здании старых порядков. Как Феникс из своего пепла, возникнет на старых развалинах новый Рим, новый, еще более славный, владыка вселенной. Никакие самопожертвования не закроют этой бездны, разверзшейся на Форуме, под ногами расстроенного государства, пока оно не сплотится под единоличной властью мудрого повелителя, который мановением своего жезла вмиг уничтожит все партии Сената, эту язву, разоряющую страну хуже всякого врага.

– Ты был бы этим мудрым повелителем; никто лучше тебя не мог бы…

– Не льсти!.. я сурово очистил бы Рим от всех плевел, но не знаю, возрастил бы или нет я там пшеницу. Может быть, вырвавши плевелы, я позволил бы расти еще худшим тернам, но тернам не расти в Капитолии Вечного Города!.. более сильная рука, нежели моя, сожгла бы эти терны, сожгла бы и меня вместе с ними; настал бы скоро час моей гибели… тогда я умер бы тираном; теперь же я умру, как герой… враги врагов моих очистят мою память.