Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

Глава XLVI
Бегство Люциллы

Здоровье Аврелии медленно поправлялось; отец удалил от нее Катуальду, лишь только она встала с постели, и стал хуже прежнего мучить ее мелочными придирками.

Аврелия сделалась раздражительна; ей казалось, что никто ее не любит и не понимает, кроме Сервилия Нобильора, но его дружбой она тяготилась, считая себя не в силах отблагодарить его.

Слыша от нее постоянно одни и те же разговоры на эту тему, Сервилий решил оставить ее на время; сначала он перестал ходить к соседу под предлогом уборки вина и хлеба, а потом уехал зачем-то в Неаполь.

Катуальду Аврелия положительно стала ревновать к Люцилле и, наконец, рассорилась с ней, видя попытки галлиянки убедить ее, что Люцилла далеко не такое отвратительное существо, как ей кажется.

– Ты любишь теперь не меня, а твою новую покровительницу, – сказала она, – ты продала Люцилле твое сердце за это тряпье и бусы.

– Не за подарки полюбила я ее, моя милая Аврелия, – возразила Катуальда, – я с каждым днем, с тех пор как живу в Риноцере, убеждаюсь…

– Что Люцилла – богиня красоты, ума и всяких добродетелей, а я – глупая, бедная провинциалка, не желающая ни морочить хитростью, ни мучить капризами моего старого отца.

– Если б ты знала, моя дорогая, как нежно она ухаживала за твоим больным отцом, когда ты хворала! Или спасать тебя или его, – мы не знали, что нам делать, к кому кинуться… Люцилла…

– Одна научила вас уму-разуму!.. все, все, привезенное из Рима, отец у меня отнял, даже новое траурное, платье… не мог он отнять единственного рисунка, данного на память Марцией; Люцилла ухитрилась лишить меня и этого. Катуальда, зачем ты, ненавистная, сожгла мои стихи?! ты хотела этим угодить Люцилле. Единственный подарок!.. единственное воспоминание!..

Истерически зарыдав, Аврелия отвернулась от молодой девушки.

Несколько минут Катуальда боролась сама с собой в нерешительности; наконец, жалость взяла верх в ее сердце. Положив нежно руку на плечо плакавшей, она шепнула: – Аврелия, стихи целы.

Аврелия пытливо взглянула на галлиянку и спросила:

– Это не плутни, не подлог?

– Удивляюсь, как ты изменилась, Аврелия! – сказала Катуальда с оттенком досады, – удивляюсь, что такие пустяки могут тебя, ссорить с твоими лучшими друзьями!

– Отдай, отдай!

– Я боюсь возвратить тебе этот несчастный лоскут бумаги, чтоб он не послужил кому-нибудь во вред. Я не поняла, что говорила Люцилла Каю Сервилию; не смею и спросить ее об этом; но кому-то грозит беда, если эти стихи или этот рисунок увидит какой-то римский сановник.

– Ага!.. быть может, они опасны для Люциллы!.. оттого она так усердно старалась их уничтожить. Катуальда, все здесь говорят, что Люцилла – волшебница, ученица Мертвой Головы.

– Аврелия, кто эти все? – полоумный Вариний с глупой женой; Минуций, поверивший своим пастухам, что не они, а оборотень украл его овец, и другие дураки, не лучше их.

– Катуальда!.. что я слышу?!.. ты прежде бранила Люциллу и говорила то же самое, а теперь… я поняла все… ты под властью ее волшебства. Кай Сервилий говорил мне, что изображение Курция – есть предохранительный амулет от всякого колдовства. Отдай, отдай стихи, если ты меня хоть крошечку любишь! я никому их не покажу, даже Сервилию.

– А если в Риме…

– Я никогда больше не буду там, а если буду, то никто никогда не может увидеть моего амулета; я его носила и буду носить на груди.

Видя, что Аврелия готова броситься на колени, Катуальда развязала свой пояс и, доставши роковой документ, отдала ей.

Аврелия не повисла на шее своей подруги детства и не осыпала её поцелуями, как поступила бы два месяца тому назад. Она торопливо сказала:

– Благодарю, – и скрыла сверток под платье.

– Прощай, Аврелия; я не нужна тебе, – сказала Катуальда.

– Прощай.

– Люцилла искреннее тебя, – сказала галлиянка уходя.

Отогнав от себя друзей, Аврелия стала терзаться от нового повода, изобретенного ее больною головой. Ей казалось, что она сделала несчастным Барилла, потому что прогнала своей холодностью Катуальду, любимую им. Напрасно невольник старался разубедить ее в этом, говоря, что вполне покорен своей рабской доле.

– Твой родитель, госпожа, скоро отойдет в вечность, – говорил он, – я достанусь твоему брату, и неизвестно, куда он меня продаст или пошлет, если я ему не буду здесь нужен. Катуальда теперь свободна: она не пойдет за раба; она все равно потеряна для меня.

– Я выкуплю тебя у моего брата, бедный Барилл, чтобы ты мог взять за себя Катуальду, но теперь… теперь… ты ее не видишь; она может полюбить другого… ах, я – причина всеобщих бед!

Счастье друзей детства представилось Аврелии зависящим от смерти ее отца; ей подумалось, что она для этого должна желать ему скорейшей смерти; эта мысль была для нее пыткой.

Поездка в Рим, оживившая старика, после возвращения в деревню оказала губительное влияние на его здоровье. Тит Аврелий, дряхлый и больной прежде, теперь окончательно ослабел и телом и духом. Его характер стал еще невыносимее. У него уже не было сил ходить по саду; не мог он и разгуливать на носилках, жалуясь, что они качаются. Все было не так, да не по нем. Страсть его к Люцилле, напротив, не угасала; он посылал ей ежедневные приглашения навестить его; если она не являлась, он воображал, что она хворает горячкой, как хворала его дочь, и мучился мыслью, что не может отправиться к ней.

Когда приходила Люцилла, Аврелия постоянно скрывалась, под предлогом хозяйственных работ, на все время, покуда красавица оставалась у старика.

Люцилла недоумевала, что ей делать с этим несчастным влюбленным псевдоженихом. Она уже давно раскаялась в своей шутке, видя нешуточные последствия кокетства, но было поздно. Оставался один исход: свалить повод к разлуке на приехавшего отца, который будто бы сам отдаст ее за другого.

– И смешно и жалко видеть этого живого мертвеца, как он вздыхает, говоря о любви! – сказала она, сидя с Катуальдой и рабынями в сумерках зимнего дня.

Все засмеялись.

– Смеяться нечему! – серьезно сказала красавица и глубоко вздохнула, – Аврелий любит безнадежно; гибель ждет его в сетях моего глупого кокетства. Кто знает, что ждет меня впереди? не воздастся ли и мне по заслугам?.. ах!.. быть может, и я люблю безнадежно!.. я не знала, что могу так сильно полюбить, и кого?.. – человека, над которым все смеются, потому что он этого достоин; человека бестолкового, бесхарактерного, легковерного. Кара судьбы началась!..

– Но ты, госпожа, ведь не веришь в богов, – заметила Адельгейда, – от кого же наказание постигнет тебя?

– Я не верю в олимпийцев и в мифы, сложившиеся о них, – ответила Люцилла, – потому что мифология есть лабиринт самых туманных абсурдов. Возьмите, например, солнце и луну; что они такое? вначале их считали братом и сестрой, Аполлоном и Дианой, но потом сложили об Аполлоне и его сестре такие мифы, при которых им некогда сделалось разъезжать по одной и той же небесной дороге. Солнце разделилось на Аполлона и Гелиоса, а луна – на Диану и Селену. Но старые мифы остались при новых, и вышла чепуха, путаница, которую разобрал только один Аристотель, учивший, что светила неба не больше как такие же звезды, как и все остальные; он доказал нам, что затмения происходят не оттого, что солнце или луна от чего-нибудь горюют, но от их положения относительно земли.

Это один из спорных пунктов, на котором Кай Сервилий горячится больше всего, называя меня безбожницей. Увидев новую луну, он непременно начнет бить в медный таз. Зачем? – спрашиваю я. Он, не зная, чем объяснить этот нелепый обряд, отвечает, что так надо, а безбожнице нет дела до его священных обязанностей. Но Бог существует, моя милая Адельгейда!.. на твоей родине, в Германии, зовут его Ирминсулом, в Галлии – Гезу, у евреев – Иеговой. Имена разны, но он – Один. Никто не знает его настоящего имени, но он был, есть и будет, каратель неправды, защитник невинных. О нем нет мифов, он не допустил и никогда не допустит людей исказить понятие о его сущности; от этого он и неведом никому.

Голова Люциллы тяжело поникла на грудь и слеза скатилась по щеке ее.

– Ты плачешь, божественная! – сказала Лида.

– Не величай меня так… я много раз говорила, что смеюсь над этими титулами; они приятны мне только в устах льстецов; льстецы, возводя людей до равенства с богами, низводят богов до равенства со смертными. Сколько раз в Риме я была свидетельницей того, как говорили льстецы Цицерону: божественный Марк Туллий! а сами, я знаю, думали: провались ты в преисподнюю!.. я плачу… я плачу только пред вами, мои нелживые подруги. Льстец и гордец не увидят слез моих; не увидит их и тот, кто своей любовью вызвал эту слабость в моем твердом характере. Аврелия каждый день плачет… Сервилий много плакал, когда она была больна… что их слезы? – вода дешевая или легкое масло, всплывающее поверх всех горестей и исцеляющее сердце в одну минуту. А моя редкая слеза – тяжелая свинцовая пуля, пущенная меткой рукой балеарского пращника… меткой рукой… а где Меткая Рука, наш храбрый гладиатор?

– Мы ничего о нем не знаем, – ответила Архелая, вопросительно переглянувшись с другими рабынями.

Катуальда испустила глубокий вздох.

– Это единственный человек, умеющий меня утешить, – продолжала Люцилла, – неужели он меня покинул?

Катуальда опять вздохнула.

– Неужели успехи в цирке до такой степени вскружили эту умную голову?.. он писал мне из Рима, но такими загадками, что я не могла решить их, поняв одно, что беда грозит мне от кого-то, если я не покину, как можно скорее, Риноцеру.

Катуальда нервно вздрогнула и сказала:

– Что же ты медлишь, Люцилла? Фламиний тебя любит. Бегите!

– Я не решусь бежать с ним до приезда батюшки; коварный Лентул может внушить ему какие-нибудь дикие планы относительно меня. Простак, сам того не подозревая, заманит меня в ловушку… бесчестье, или корсары… или кинжал Катилины… ах!.. мой бедный избавитель!.. он сам погибает.

– Беги, Люцилла!.. беги отсюда одна!.. – сказала Катуальда мрачно.

Люцилла не ответила. Безмолвно сняла она с себя все украшения и подошла к своей кровати.

– Не будешь купаться на ночь, госпожа? – спросила Амиза.

– Оставьте меня одну! – был ответ.

Все вышли.

Люцилла легла в свой роскошный альков. Лампа тусклым мерцанием освещала лазурный грот, по которому, как всегда, плыли облака ароматных курений.

Люцилла неподвижным взором глядела прямо перед собой. Она видела то самое кресло, сидя на котором дала свой первый поцелуй жениху, тайно обручаясь с ним. Сколько любви видела она тогда во взоре своего Квинкция!.. сколько надежды было в ее сердце!.. где теперь он, это беспомощное существо? зачем он, не прощаясь, покинул ее? три письма послала она ему через Мелхолу; ни на одно нет ответа. Разлюбил? – невозможно!.. а если он ее бросят, что ей делать? в Риме, мечтая о своем избавителе, она решила, что забудет его, если он окажется недостойным любви, а теперь? теперь не то!..

Люцилла крепко прижала к глазам руки, чтоб не видеть места, напомнившего ей минуту ее блаженства, но и сквозь руки ей виделось кресло, она сидела на этом кресле, а Квинкций у ног ее, доверчиво склонивший свою бедную русую голову к ней на грудь, как на единственное место покоя для его измученного сердца.

Ей слышалась его исповедь, – мучительные признания своих преступлений; виделись его слезы, – жгучие слезы раскаяния и безвыходного горя.

Квинкция нет; нет и Меткой Руки; Мелхола сурово советует ей бросить любимого человека, уверяя, что его нельзя спасти. Все покинули Люциллу. Рабыни ее недоумевают, что ей посоветовать, а Катуальда таинственно, как Аминандр, советует ей бежать.

Бездна разверзлась… неужели Неведомый, которому она молится, не даст ей крыльев, чтобы перелететь эту юдоль страданья? неужели нет богов?!.

Голова ее горела; сердце усиленно билось, она лежала ничком, скрыв лицо в подушку.

– Если есть Бог он спасет и меня и моего милого, – подумала она, – я в него верую, я ему молюсь… я перенесу безропотно эти тяжкие испытания… я надеюсь…

Тихая дремота мало-помалу одолела страдалицу; ей показалось, что она очутилась в роскошном саду помпейской виллы своего отца; Фламиний должен прийти в этот сад; она плетет для него венок из роз… кто-то очутился сзади нее и нежно обнимает ее… это не он… это…

Люцилла очнулась и увидела Катуальду, склонившуюся над ней: галлиянка нежно положила руку на плечо Люциллы, разбудив ее.

– Филин кричал, – сказала она шепотом.

– А!.. – отозвалась Люцилла.

– Пойдем!

– Куда?

– Троекратный крик ночной птицы, вестницы горя, призывает вас к ручью.

Люцилла поняла слова галлиянки, встала и накинула теплый плащ.

– Я его давно ждала, – сказала она.

– Ты уходишь отсюда навсегда, госпожа.

– Как?

– Он велел… я его видела вчера… беги или погибнешь!

– Куда, с кем бежать, Катуальда.

– С ним.

– С ним?!

– Рассуждать поздно!.. он объяснит все сам.

– А ты?

– Я не могу; я люблю тебя, Люцилла, но есть и еще одно существо, дорогое мне, – Аврелия. Беги, беги!

Они ушли, не взяв с собой больше ничего.

Ночь была тепла, но очень темна; мелкий дождь изредка накрапывал из тяжелых туч; южная зима уже давно наступила.

Вдали у ручья молодая девушки заметили свет маленького факела, воткнутого в землю; при его дрожащем мерцании они, подойдя ближе, увидели фигуру мужчины, плотно закутанного в черный плащ, стоявшего под деревом.

Люцилла узнала Аминандра.

Силач поднял голову и снова понурил ее на грудь, сказав:

– Беги, Люцилла!

– Аминандр, скажи мне все, – ответила она, – зачем мне бежать и куда? что грозит мне и от кого?

– Ты – единственная плотина, мешающая литься кровавому потоку: ради тебя Меткая Рука удерживает эти волны… но Меткая Рука не может один, как Атлант, держать все небо… Меткая Рука не один; у сторукого Бриарея есть много метких рук; они тебя достанут.

– Корсары?

– Нет, враги корсаров.

– Кто же?

– Слуги моего господина.

– Гладиаторы?

– Любопытство – пагубная страсть. Не пытайся ничего разузнавать!..

– Когда же обрушатся бедствия на эти места?

– Рука Бриарея не может знать, когда гиганту вздумается идти войной против Олимпа. Я не ручаюсь за завтрашний день. Аминандр – гладиатор в Риме, но здесь он – воин.

– Враги корсаров – враги Катилины; Аминандр, мое сердце мужественно, а рука тверда…

– Знаю.

– Горе сосет мою грудь… да, я бегу. Возьми меня с собою; я буду сражаться подле тебя, как галльские и германские девушки сражаются подле своих братьев.

Гладиатор снова поднял голову; саркастическая улыбка исказила его прекрасное лицо.

– Свободной патрицианке нет места подле презренных рабов, – сказал он.

– Но ты сам зовешь меня.

– Не для того, чтобы сражаться.

– Куда же?

– В убежище от гибели. Если ты не убежишь сейчас со мною, не доверишься руке человека, который назвал себя твоим другом, то сеть гибели захлопнется и рука друга превратится в руку врага. Я убью тебя, Люцилла, потому что тогда не будет иного средства спасти тебя от того, что хуже смерти.

– Мое горе, Аминандр, давно уж сделало мою жизнь хуже смерти. Я люблю…

– Знаю. Свободная госпожа уж больше не поет о зефирах и лирах… свободная госпожа надела оковы любви и стала рабой человека, которого Аминандр презирает больше, чем слабую, ветреную женщину. Ха, ха, ха!

Его хохот резко раздался в ночной темноте, а глаза светились, как у тигра.

– Я убью его, – сказал он.

– Аминандр!.. ты сам любишь… любишь слабое, беззащитное существо, безропотно переносившее все муки в неволе, вспомни твою любовь!

– Аминандр счастлив, потому что разорвал оковы той, которую любит. Сын Аминандра не раб.

– И я хочу разорвать оковы любимого человека, Аминандр, мой друг, мой старший брат, мой единственный советник!.. не презирай Квинкция!.. не лишай меня существа, могшего согреть и растопить лед моего сердца!.. научи меня быть на тебя похожей!

– Похожей на разбойника горной банды?!

– Аминандр!.. что за слова ты сказал?!

– Язык мой – язык человека: он выдал тайну Бриарея; сила клятвы повелевает Меткой Руке заглушить на веки уши, слышавшие его тайну… но эти уши – уши его сестры.

– И Катуальда слышала.

– Катуальда – мое милое дитя, моя дочь, спасенная из пламени; она не выдаст тайн отца своего.

Галлиянка подошла, обняла шею силача и ласково положила голову на его плечо.

– Мой избавитель, просветитель, отец, – сказала она, – дочь имеет немые уста для тайн своего благодетеля, а отец имеет благосклонное внимание для просьб своей воспитанницы.

Силач поцеловал девушку в лоб и сказал:

– Говори.

– Люцилла достойна твоего покровительства.

– Если б я еще не убедился в этом, что могло бы заставить меня спасать ее?

– Спаси меня, великодушный гладиатор, – сказала Люцилла, – спаси от грозящей мне неизвестной беды!.. быть может, настанет время, когда и тебе понадобится моя помощь… плен, заключение, казнь… слово Люциллы много значит в Риме… дороже денег мое расположение.

Аминандр вздохнул.

– Сто рук было у Бриарея, – продолжала Люцилла, – но ни одна не достала Юпитера на Олимпе; и твой Бриарей может низринуться в Тартар.

– Пойдем, сестра, – сказал гладиатор.

Люцилла дала ему руку.

Они удалились за ручей и скоро скрылись из глаз оставшейся Катуальды.

Глава XLVII
Три простака

– Мой добрый, благородный друг, не выпить ли нам еще? – говорил Кай Фламиний Фламма, старый сенатор, Лентулу, сидя с ним в доме Афрания вечером.

– Отчего и не выпить? – ответил весельчак, протягивая кубок, – эй, наливай еще!

Слуга поднес амфору и нагнул, но она оказалась пустой.

– Давай еще! – повторил Лентул с недовольной гримасой.

Слуга пожал плечами, покосившись на своего господина, сидевшего поодаль с другими гостями.

Фламма пошел к хозяину.

Афраний сидел рядом со своей женой, Орестиллой, ревниво следя за ней. Около них сидели старый Дион со своей внучкой и Семпрония.

Молодой Афраний, Фламиний и Курий играли в двенадцать таблиц; около этих молодых людей, надоедая им неуместным вмешательством в игру, увивалась Ланасса.

Искательница знатного жениха нисколько не смутилась тем, что весь Рим говорил о сватовстве Фламиния к Люцилле; она полагала, что их брак, если он состоится, будет, без сомнения, гражданский, а не религиозный, значит, через год или два, по примеру прежних поступков, юноша бросит свою жену и опять будет холостяком, если же, против ожидания, Люцилле удастся закабалить своего супруга жреческими обрядами, то Ланассе и тут нечего горевать: Марк Афраний знатностью не ниже Фламиния, а умом, пожалуй, еще простоватее своего друга.

Звеня золотыми цепями и браслетами, сверкая алмазами, гречанка давала то тому, то другому игроку свои непрошеные советы, еще больше сбивая их с толку.

Фламиний был к ней гораздо благосклоннее прежнего.

Получив поцелуй и кольцо от восторженной Люциллы, он на несколько минут увлекся блаженством скорого обладания кумиром мечты своей, но, одумавшись, увидел снова бездну, в которую их обоих увлекала любовь, и решил, что Люцилле не быть его женой, несмотря на. всю их взаимную любовь. Если она погибнет с горя, то он не будет в этом виноват; его совесть чиста перед нею, потому что он не увлекал, а всегда остерегал ее.

Сумасбродный план увлечения Аврелии ему не удался, испорченный Лентулом. Они оба знали очень хорошо, что теперь Аврелия не пойдет в сети ни к какому Флакку, если не случится что-нибудь непредвиденное, если Аврелия для них не свалится, так сказать, с неба, как свалился верующим камень пессинунтской Матуты.

Получив письма Люциллы, Фламиний облил каждое своими слезами, но ни на одно не ответил; он стал подавать друзьям надежду, что возьмет за себя Ланассу, и предался кутежу с отчаянием человека, для которого все кончено.

Поощренная его любезностью, гречанка давала ему сумму за суммой. Они взаимно обманывали друг друга.

Подле Курия сидела Фульвия.

И платье, и цветы были на красавице так же нежны и шли к ней прелестно, как и на балу у Росции три года тому назад, но лицом она уже не походила на бабочку или незабудочку над мирной струей лесного ручья.

Она по-прежнему мило улыбалась; ее кроткие голубые глаза сияли, но в выражении их можно было подметить какую-то странную тень смущения, набегавшую на них подобно тому, как легкие облачка набегают на солнце.

Фульвия была одета в белое шелковое платье, украшенное, на зимний манер, лебяжьим пухом; вместо столлы, которую она, как девушка, не имела права носить, на ней была персидская кофта, перетянутая у талии золотым поясом и застегнутая золотыми пуговицами с крупными жемчужинами. На шее, в волосах, на руках, в серьгах, – везде был жемчуг разной величины, но весь подобранный зерно к зерну с величайшим вниманием к гармонии. Вместо цветов ее волосы были украшены белыми лентами, сшитыми наподобие нарциссов или крупного жасмина, что было в большой моде зимою за неимением живых цветов.

Вечер еще только начинался, а Фламма с Лентулом уже осушили порядочную амфору вина.

Зная очень хорошо, зачем приплелся старик, Афраний вздохнул, вспомнив, сколько эти два гостя выпьют у него в течение ночи. Оба были замечательные пьяницы.

– Я знаю в Риме самый гостеприимный дом, – сказал Фламма, – это дом почтенного Афрания; у него я пью бесподобное фалернское, какого даже в моих погребах нет.

– Явится, явится сейчас, – уклончиво ответил скряга, – послушай, друг Фламма, пение дедушки Диона.

Старик взглянул на танцовщицу, сидевшую подле своего деда, и позабыл о фалернском.

– Если прекрасная Дионисия позволит мне сесть подле нее, я охотно буду не только слушать, но и вторить ее деду.

Он уселся подле танцовщицы и взял бесцеремонно ее руку в свою.

Старый Дион, бывший когда-то певцом, любил вспоминать в гостях былое времечко, на веки минувшее, и, выпив первую кратеру, говорил длинную речь в похвалу хозяина, хозяйки, повара, посуды и т. д. до самых последних мелочей в доме; выпив вторую кратеру, он затягивал дребезжащим голосом священный гимн, приличный случаю; после третьей кратеры, – садился на свое место и, склонясь на подушку ложа или откинувшись на спинку кресла, засыпал безмятежным сном старческого детства, чем ловко пользовалась его бойкая внучка.

Он уже выпил вторую кратеру и, откашлявшись, приготовился петь.

Лентул соскучился сидеть без ушедшего Фламмы и тоже подошел к этой группе.

Выпрямившись, насколько позволяла старость, Дион затянул:

 
Царь Мидас, взяв свою кифару.
На состязанье Феба вызывал…
 

– И проигра-ал! – подтянул Лентул у самого уха старого певца.

– Молодой человек, не сбивай меня! – с досадой сказал Дион и снова затянул:

 
Феб принял вызов безрассудный…
 

– Безрассудный! – подтянули Фламма и Лентул. Старик опять сбился. Все засмеялись.

– Когда? – шепнул Марк Афраний танцовщице, покинув своих игравших друзей и также подойдя.

– Скоро будет дождь, – сказала танцовщица, обращаясь к Фламме, но Афраний хорошо знал, что это был ответ на его слова.

– Почему ты думаешь, небо ясно, – сказал Фламма.

– В голубой комнате, что подле спальни Орестиллы, есть окно… я видела тучи, – ответила Дионисия рассеянно. Это было сказано опять Афранию, а не старику.

– Дождя не будет; успокойся, наша птичка! – сказал Фламма.

– Кай Фламиний, подпевай же моему дедушке!

Фламма стал подпевать, сбивая певца к общему смеху.

– Я завтра еду, – шепнул молодой Афраний.

– Куда? – спросила Дионисия, не глядя на него.

– На Восток.

– Зачем?

– После скажу.

Дион, пропевши священный миф о том, как Феб-Аполлон наградил Мидаса за его вызов состязаться с ним в пении ослиными ушами, хотел выпить свою третью кратеру, но Фламма успел осушить ее прежде зазевавшегося певца.

Все хохотали; старик внутренне злился, но не выказывал этого, довольный возможностью знакомства со знатными людьми.

Ему дали выпить: он сел и заснул.

– Сделаем превращение! – сказал Лентул и побежал в комнаты Орестиллы; скоро он вернулся, принеся огромную пачку козьей шерсти, сшитой на скорую руку в виде чего-то, похожего на парик. Нахлобучив это на голову сонного актера поверх его черного парика, весельчак наклеил ему длинную бороду из той же шерсти. Старик не очнулся. Все смеялись, предвкушая наслаждение сценой, которая произойдет после его пробуждения.

– Кай Фламиний, поиграй на мое счастье, – сказала Дионисия своему поклоннику.

– Твой взор заставит меня проиграть, а не выиграть, – возразил старик.

– А я уверена, что будет напротив.

– Попробуем.

Старик уселся играть с Лентулом в кости.

Дионисия ловко сумела вовлечь его в интерес игрою; старик увлекся и даже не заметил, как его нимфа ускользнула из комнаты.

Фульвия пошла за ней. Обеим было тяжело; обе имели многое, чем поделиться. Они, обнявшись, прошли на половину Орестиллы и уселись на диван в голубой комнате, поджидая Марка Афрания.

– Навязчивые ласки Фламмы невыносимы! – воскликнула танцовщица, чуть не плача.

– Милая!.. я понимаю, как ты страдаешь.

– Я не могу дольше так жить!.. мой дед, напиваясь в гостях, дома не пьет ни капли; никакой Аргус не мог бы сторожить лучше его каждый мой шаг!.. Марк обещал мне увезти меня: он меня увезет из моей тюрьмы; я разорву мои цепи.

– А твоя слава на сцене?

– Ах, Фульвия!.. пропадай все!.. я бегу за ним в армию, буду жить где-нибудь в маленьком городке, питаясь моими трудами, он будет приезжать ко мне из лагеря… славно будет!

– Дионисия, пять лет тому назад и я сказала то же самое, – пойду за Курием, хоть в пастушью хижину! И я пошла.

Два миллиона взяла я с собой, а теперь… растаяли эти деньга, как снег на горах. Что нас скоро ждет, я не знаю, и боюсь вперед знать.

– Мое искусство даст мне новые деньги, – гордо возразила танцовщица.

– Разве за искусство платят танцовщице, друг мой? платят ей за ее красоту и снисходительность к поклонникам. На краю света для тебя найдется другой Фламиний Фламма и будет надоедать и преследовать тебя. Тернистый путь дает жизнь влюбленным!.. мои мученья уже начинаются.

– Курий разлюбил тебя?

– О, нет! – вздохнула Фульвия. – наша любовь никогда не охладеет. Есть нечто, чего я еще не поняла, но боюсь… Бедность?

– Хуже. Против бедности мы уже приняли меры, променяв наш огромный дом на уютную квартирку на Авентине. Слуг продали, кроме троих; продали и лошадей. У нас осталось кое-что, дающее возможность если не избежать разорения, то отсрочить его, а тем временем мы что-нибудь придумаем…

Фульвия и Курий в последний год каждый день решались поутру что-нибудь придумать для избежания грозящей нищеты; ночь наступала, но легкомысленные головы влюбленных ничего не придумывали, откладывая это до завтра.

– Что же тебя пугает? – спросила Дионисия.

– Есть человек… везде я его вижу, куда бы ни пошла; в лавку ли зайду, он там; в храме ли помолюсь, – он очутится сзади меня, в театре ли сяду, – увижу его вблизи. Он везде, как тень, ходит за мной. Его взор жжет мою душу; его голос я слышу, даже оставшись одна. Никуда нельзя от него скрыться; никто и ничто не спасет от него избранную жертву.

– Катилина?

– Да.

– Ты скажи об этом Орестилле.

– Я говорила; она на меня рассердилась за несправедливые подозрения.

– Скажи Семпронии.

– Говорила… она захохотала.

– Фульвия, обе мы несчастны. Бежим вместе!..

– Куда бежать, Дионисия? враги везде нас найдут.

Осторожные шаги прервали беседу подруг. В комнату вошел Марк Афраний.

– Дионисия!.. два слова! – сказал молодой человек, севши подле танцовщицы, – я боюсь долго разговаривать с тобой; моя мачеха следит за мной, а за тобой – Фламма.

– Я сумела вовлечь старика в азартную игру; от Лентула нельзя скоро отделаться. Орестилла и Семпрония заняты ожиданием пробуждения моего замаскированного дедушки. Будь покоен, милый Марк!

– Я поступил в армию Помпея и уезжаю завтра.

– Когда ты успел?.. вдруг… никому не сказавши…

– Я старался это скрыть, чтобы враги не расстроили моих планов. Я хочу порвать всякую связь с компанией этих отчаянных злодеев, – игроков, пьяниц, расточителей, убийц; они увлекли меня и заставили растратить все мое наследство после матери; они сделали меня таким образом рабом моего скряги-отца. Я не могу жить в этом доме: я задыхаюсь в этой атмосфере всяких низостей и несправедливостей.

– Марк, возьми меня с собой, увези!

– Милая, куда же я тебя увезу? взяв тебя, я возьму и все легионы моих врагов, которые погонятся за мною из мести. Я дождусь смерти моего отца: тогда мы будем счастливы.

– Но Фламма…

– Употребляй все хитрости, чтобы обмануть его и твоего Аргуса-деда, но… лишь бы твое сердце не изменило мне!

– Прощай, Марк!

– Прощай!

Они простились, зная, что больше не удастся им переговорить во всю ночь.

В зале все смеялись на проснувшегося Диона, несколько минут недоумевавшего, каким образом у него выросла борода на бритом подбородке.

– Мой добрый, благородный друг, не выпить ли нам еще? – беспрестанно спрашивал Фламма Лентула.

– Отчего не выпить? – отвечал тот и обыграл его.

Старый Афраний дулся, считая про себя, во что обойдется ему этот вечер, но утешал себя мыслью, что у него гости редко бывают, а он бывает в гостях почти каждый день, имея возможность экономией вознаградить себя за расход.

Потешившись над старым Дионом, гости занялись рыбой, назначенной к ужину. Поставив на стол стеклянные вазы с небольшим количеством воды, они положили туда барбунов и, закрыв плотными крышками, стали следить, как умирает эта рыба, меняя свой цвет в предсмертной агонии.

Семпрония захотела, чтобы барбун умер без воды у нее на руках и держала скользкую рыбу, не жалея своего хорошего платья.

Орестилла, подражая ей, делала то же самое, вопреки мужу, заворчавшему на ее небрежное отношение к обновке, пятна на которой поведут к новому расходу.

Ланасса, покинув игроков, также подошла.

Фламиний и Курий кончили игру и стали говорить с Марком Афранием о своих общих бедах. Все трое любили друг друга и все они не могли друг другу помочь ничем, кроме доброго слова, потому что были легкомысленными простаками, сбитыми с толка ужасным кругом злодеев, между которыми вращались.

Это был заколдованный круг, из которого нельзя было выйти человеку, раз туда попавшему.

Афраний утверждал, что он теперь навсегда свободен от союза расточителей. Фламиний и Курий уверяли его, что он скоро разочаруется в этом, потому что и в Азии злодеи достанут его.

Слуга ввел в залу человека, в котором игроки узнали одного из невольников Мелхолы.

Еврей с низким поклоном вручил Фламинию восковые дощечки с написанным на них письмом.

Осмотрев печать, юноша побледнел.

– От него, – шепнул он друзьям.

– Вельзевул? – спросил Афраний.

Фламиний утвердительно кивнул и, распечатав, прочел:

– Люций Катилина Квинкцию Фламинию говорит здравствуй! советую тебе немедленно ехать в Неаполь и в день Февральских календ быть на заре в приморской гостинице. Жди там лицо, присланное мной.

– Февральские календы! – вскричал Фламиний, – до них осталось несколько дней. Ехать скорее!.. если найду корабль в Остии, сяду и доеду морем, но едва ли кто-нибудь теперь туда отправится на самой средине зимы. Найму лошадей, целую квадригу, и уеду. Извинитесь за меня здесь.