Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 52 страниц)

Глава XII
Ундина лазурного грота

Спальня Люциллы, находившаяся на втором этаже, была причудливо отделана вся диким камнем, выкрашенным в светло-голубой цвет. Огромные глыбы, поднимаясь от пола к потолку, образовали разнообразные гроты, арки и колонны; весь потолок был покрыт также дикими камнями, и настоящими, и искусно сделанными из глины, выкрашенными, подобно стенам, светло-голубой краской, на которой сверкали кораллы и перламутровые раковины, выглядывая из-за зелени вьющихся растений, пальм, роз и других детей Флоры, росших в голубых вазах из дикого камня.

Это было подобие волшебного, лазурного грота на острове Капри, близ Неаполя, уже и тогда известного своей красотой.

Капризная дочь Семпрония, проезжая с отцом из Рима на виллу Сервилия, посетила этот грот и непременно захотела обладать если не им, то подобием его.

Любивший до обожания свое единственное детище, богач устроил ей лазурный грот в доме своего друга, не взирая на слабый протест последнего, который, впрочем, не очень противился этому, потому что сам, поэт и идеалист в душе, любил все необыкновенное. Он влюбился и в Люциллу в первые дни ее пребывания у него, но после не только скоро охладел к капризной, избалованной красавице, но стал даже искренно презирать ее и желать выжить из своего дома каким бы ни было способом.

Старый холостяк привык тихо жить в своей деревеньке; привык видеть всеобщее спокойствие в своем доме, благосостояние невольников, строгое распределение времени труда, покоя и удовольствий.

Люцилла перевернула, так сказать, всю его жизнь кверху дном; она сбивала с толку своими причудами его слуг, нарушала их покой и днем и ночью, вставала, ложилась, обедала и ужинала, когда хотела, играла на лире и пела по ночам или бегала по саду со своими десятью невольницами, молодыми и прекрасными, одетыми в богатые платья; это последнее обстоятельство особенно не нравилось Сервилию, потому что и его рабыни стали желать для себя нарядов лучших, нежели их чистые, но простые одежды домашнего тканья.

Рабыни спали на мягких постелях под занавесками в просторной комнате, находившейся рядом со спальней Люциллы.

Поэтическое великолепие спальни нравилось молодой галлиянке, но не увлекало ее до восторга, потому что, несмотря на свою юность и провинциальную наивность, Катуальда уже очень хорошо знала цену всего этого, – знала, что все это очень дорого, красиво, эффектно, но в то же время глупо, пусто и непрактично, – весьма похоже, как ей думалось, на душу и ум очаровательной живой богини, обладательницы этого великолепия.

Душа Люциллы была таинственной загадкой даже и для образованных людей; как же могла ее понять и оценить молодая невольница, никого и ничего не видевшая и не знавшая в мире, кроме своего околотка и тамошних жителей?

Аминандр, изредка навещавший свою жену, всегда смеялся над причудами Люциллы, а он был кумиром Катуальды. Что он скажет, то было свято для нее.

Катуальда считала Люциллу ветреницей, беспорядочной особой, ненавистницей всего, что идет в разрез направлению ее убеждений, а каковы эти убеждения, – это была полная тайна, terra incognita, для Катуальды, не хотевшей ни разу и заглянуть в этот уголок мира особы, помогать которой согласилась единственно для приобретения суммы, нужной для своего выкупа из тяжкого рабства.

К одной из стен спальни было пристроено нечто, похожее на золоченую беседку, отделанную внутри шелковою матернею светло-голубого цвета, с золотыми и серебряными мелкими звездочками, и завешенную для защиты от комаров прозрачной египетской кисеей, падавшей роскошными складками до пола, дозволяя видеть сквозь нее внутренность этого алькова.

Там, на золоченой кровати, покрытой тончайшим бельем с вышивками, лежала красавица.

В эти два года красота Люциллы достигла своего зенита. В ее наружности было все, что только может очаровать смертного. Это был редкий феномен красоты в Риме, где никогда не было недостатка в красавицах. У нее были жгучие, лучистые, черные глаза и густые, длинные, белокурые волосы золотистого цвета.

Ее лицо выражало цветущее здоровье, довольство и счастье любви, о которой она мечтала, достигнув своей цели, потому что Фламиний, как ей казалось, любил ее и готов был бросить для нее все на свете.

Она блаженствовала.

Раскинувшись на подушках, Люцилла, одетая в прозрачное ночное платье, беспечно обмахивалась и играла веером из белых страусовых перьев с резною ручкой.

На углу кровати висела золотая лира, привязанная на широкой розовой ленте.

Круглый столик с ножками из черного индийского дерева с бронзой и доской из черного тенарского мрамора с мозаическим букетом роз был полон всем, что мог требовать прихотливый вкус капризной девушки; на нем было вино, вода, молоко, лимонный сок, разные пирожки и конфеты, кусок жареной дичи, крупные крустумские груши, виноград, яблоки, духи, помада из бальзамина и нарда, розовое масло, гребенка, зеркало.

По комнате плыло густое облако белого дыма от благовоний, поднимавшееся с трех бронзовых курильниц.

Такая атмосфера, несмотря на привычку, всегда ошеломляла Катуальду при ее появлениях, она никак не могла понять, что можно наслаждаться таким дымом.

Маленькая лампа, поставленная в голубой стеклянный тазик, слабо освещала внутренность алькова.

Катуальда распахнула занавес и остановилась пред постелью.

– От него? – тихо спросила Люцилла, улыбнувшись.

– Да.

– Иди сюда, садись и рассказывай!.. отчего он целую неделю не мог со мною видеться? Это вечность для меня!.. тоска!

– С голоду язык не повернется, – возразила Катуальда.

– Ешь, сколько хочешь; я не скряга, как твой филин.

Катуальда громко расхохоталась, схватила лучший кусок дичи, прыгнула на кровать и стала есть, беззаботно разлегшись поперек постели у ног Люциллы.

– Как ты смешно, быстро жуешь! – воскликнула Люцилла и бросила с небрежностью кисть винограда, которую Катуальда схватила налету, швырнув обглоданные кости за кровать, на дорогой ковер, которым был устлан весь пол.

– Ты видела его? – спросила Люцилла с нетерпением.

– Вчера.

– Рассказывай!

– Он долго не придет.

– Почему?

– Какие-то дела мешают… он не будет со мною откровенничать… сказал, что уедет в Рим на две недели.

– Зачем?

– Ничего не знаю.

– А Мелхола?

– Я ее не видела.

– С тех пор, как отвратительный Лентул застал нас, я боюсь ходить к ручью… Аминандр постоянно пугает меня корсарами, а ты…

– Я не знаю, госпожа, корсаров ли я видела… я видела недавно лодку большого калибра, нагруженную тюками и бочками; она, под вечер, когда уже стемнело, пристала к утесу Носорога: из нее вышли вооруженные люди и понесли привезенный груз на себе в дом Мелхолы. Через день после этого пропала Хризида.

– Ее исчезновение очень странно… корсары ли ее похитили, или…

– Сбежала?

– Не знаю.

– Если она сбежала, то мудрено ей было скрыться с ребенком.

– Меткая Рука – не простак. Если она сбежала, то, конечно, он об этом знал и помог жене скрыться.

– А если корсары ее похитили… бедный Аминандр!

Люцилла саркастически улыбнулась простоте своей помощницы.

– Аминандр богат, – возразила она, – богат силой рук и ума.

– У нас прошлой ночью отвязали собаку от ворот и украли; но в этом подозревают моего брата и его друга Дабара, – они, может быть, ее пропили, за неимением денег.

– Корсары… я боюсь, Катуальда, что они могут меня похитить и продать в рабство, особенно, если он… но, нет, нет!.. он меня любит.

– Он любит тебя до обожания; не тревожься…

– Если б было можно, без малейшего укора совести я отправила бы за Стикс моей рукой Лентула, нашептывающего ему, как злой дух… я убью, убью его!.. Мелхола говорила мне, что нет гадости, нет злодейства, на которое не решится этот человек и чего не присоветует другому. Я боюсь спустить веревку из окна, опасаясь, что, вместо моего милого, явится сюда этот изверг и сделает в доме скандал, грозящий мне вечным пятном, стыдом… он нарочно постарается здесь произвести шум и суматоху. Если он успеет охладить чувства Фламиния ко мне…

– Но он еще не успел в этом, и не успеет. Нельзя не любить тебя, госпожа: ты прекрасна, как сама Венера, а богата, как сама Фортуна.

– Да, моя красота и богатство дадут мне все, чего я желаю, но…

– Чего же не дадут?

– Счастья, Катуальда!.. нельзя купить за деньги сердце человека, нельзя его спасти… нельзя и всех подкупить… богатые неподкупны.

– Мелхола?

– Да. Я взяла у нее взаймы два миллиона за огромные проценты и на столько же в долг всяких материй и драгоценностей, без всякой надобности, чтоб только приобрести в ней верную помощницу. Она делает все, что я ей велю, говорит мне, о чем я хочу, но упорно молчит об одном…

– О тайном обществе?

– Да. Клятва и страх перед каким-то таинственным предводителем сковали ее уста. Брось Фламиния, – сказала она мне еще давно, – если ваша любовь не понравится одному человеку, то никакие толпы слуг не защитят тебя; ты будешь убита или увезена в Египет. Я презрела все эти предостережения и презираю. Когда я была в Риме, знатнейшие люди пресмыкались у ног моих, ласкали меня, угрожали мне; я презирала и ласки и угрозы. Какая здесь скука! скоро ли кончится это?!.. здесь даже щеголять не хочется; кроме двух отвратительных стариков, я никого здесь не видала, пока не встретилась случайно с ним… ах, как я его люблю! любовь – мое единственное развлечение в здешней тюрьме, да еще плутни, которыми я забавляюсь над этими глупыми старыми простаками, из которых один вообразил, что может меня устеречь в своей клетке, а другой… ха, ха, ха!.. что я его люблю… любить Аврелия Котту! да от него в преисподней Медуза отвернется!.. скажи, как у нас все устроится?

– Он сам тебе пишет.

С этими словами Катуальда вынула из-за своего платья маленький сверток.

Развернув письмо, Люцилла прочла послание своего возлюбленного.

– Божественная!.. он величает меня божественною, какая любовь!.. слушай, Катуальда: божественная соперница самой Венеры Киприды!.. если б пламя любви, пожирающее мое сердце, могло зажечь что-нибудь, кроме твоего сердца, о котором одном я мечтаю, то он сжег бы вселенную!..

– И тебя вместе с ней! – перебила Катуальда и пощекотала красавицу за ноги.

Люцилла со смехом вскрикнула, вскочила, и обе они начали валяться сначала по постели, потом по полу, то вскакивая, бегая по комнате и догоняя одна другую, то снова бросаясь на пол.

Дорогое жемчужное ожерелье, украшавшее шею Люциллы, разорвалось, и жемчужины, как горох, раскатились во все углы.

– Что я найду – то мое, что ты – то твое, – сказала красавица.

Катуальда кинулась подбирать жемчуг, Люцилла ей мешала, вырывая у нее из рук; они боролись и валялись по ковру, точно безумные, с громким хохотом и визгом.

– Ох, ох, устала! – вскричала, наконец, Люцилла, – подбирай одна! – и, высунувшись в окно, стала жадно вдыхать ночную прохладу.

Катуальда, собрав в складки платья все жемчужины, поднесла римлянке, сказав:

– Сочти их, госпожа, все ли тут, чтоб после не винить меня в воровстве!

– Да ведь я тебе уж сказала, что все твое, что ты поднимешь.

С этими словами Люцилла подтолкнула ногой руки невольницы. Жемчуг фонтаном брызнул ей в лицо из складок ее платья и опять раскатился по полу. Катуальда не стала его подбирать, довольствуясь тем, что осталось у нее. Спрятав жемчужины в тайник своего широкого пояса, она поцеловала руку Люциллы и стала смотреть сзади нее в окно.

– Кто-то крадется по саду вон там, – сказала она.

– Где? не он ли это? – с живостью спросила Люцилла и, высунувшись еще дальше, стала внимательно глядеть.

– Высокая фигура в белом, вон у того тополя, видишь? – указала Катуальда.

– Ах, это старый мечтатель пришел любезничать с луною… я его узнала… только он сегодня не дождется своей милой, она состарилась и не вытащится на небо до утра… ха, ха, ха! любить луну, стихи, каких-то Курциев и Сципионов и всякую такую чепуху!.. кто из них глупее, не знаю: Котта, вместо всего этого, любит горшки, горох, лук, чеснок, приходо-расходные книги и… меня!.. ха, ха, ха!.. он любит меня и лук с чесноком!

– Госпожа, – перебила Катуальда, – он послал моего брата к господину Сервилию за какою-то мазью из собачьих костей; брат, по обыкновению, послал меня; нам придется просить твоего патрона, чтоб…

– К чему? вон там, у моей кровати, стоит расписная банка с желтою помадой; возьми ее и примешай к ней на дороге песку, чтоб хрустело, он не догадается, что это такое. Катуальда, мой идеалист не мечтает о луне, а кажется, за мною подсматривает… давай сыграем с ним комедию: прячься за мою постель… нет, возьми мой платок серого цвета и повяжи голову так, чтоб было похоже на шлем; мы будем целоваться у окна… он все стоит да смотрит.

Обе девушки захохотали громче прежнего.

Катуальда пошла костюмироваться, а Люцилла, присев к своему большому письменному и вместе туалетному столу, написала быстро письмо такого содержания:

«Посылаю тебе, мой возлюбленный Аврелий, лекарство, которое ты пожелал иметь. Сберегая покой моего дорогого покровителя, я вырвалась из объятий Морфея. Семпрония-Люцилла всегда готова исполнить просьбу своего жениха, как готова исполнять его приказания, когда он будет ее супругом».

– Возьми это, спрячь; увидим, что сейчас будет; подай из-под кровати веревку! – сказала она Катуальде.

Привязав один конец веревки к ножке стола, Катуальда выбросила остальное в окно, причем веревка с узлами спустилась до земли; поставив лампу так, чтоб она ярко освещала их фигуры сзади, оставляя лица в тени, она вынула ее из стеклянного тазика, выдернула светильню, чтоб горела ярче, и, обняв Люциллу, громко, грубым голосом проговорила:

– Прощай, моя милая; теперь я долго не приду.

Старый холостяк, стоявший в саду, видел все это. Беготня и смех привлекли его внимание, хоть и никогда не были редкостью в комнате его воспитанницы. Резвясь с рабынями, она также смеялась, но далеко не так радостно, как теперь. Сервилий притаил дыхание, чтоб не пропустить ничего, что могло дойти до его слуха. Какие-то две тени мелькали несколько раз мимо окна в беготне; потом высунулись в окно две фигуры, но он узнал только одну Люциллу, потому что другая стояла сзади нее. Но вот они обнялись, целуются, шепчут, бросают веревку… теперь все ясно.

– Прощай, Фламиний! – говорит Люцилла.

– Фламиний! это Квинкций Фламиний! – воскликнул старый помещик, вне себя от ненависти, – ему не уйти живому из моего дома!.. вот кого полюбила дочь Семпрония! сына моего врага!.. Эй, сторож! рабы!.. спустить всех собак!..

Схватив валявшийся в кустах толстый кол, старый холостяк то размахивал им, как копьем, то, бросив его на землю, топал ногами, хлопал в ладоши и кричал, сколько было силы. Собаки залаяли и завыли, рабы прибежали, не понимая, спросонок, в чем дело, что такое приключилось их доброму господину. Все толклись и суетились около него под окном Люциллы, а Сервилий ничего не хотел теперь сказать, потому что одумался; ему ясно представилось, какой ужасный скандал произойдет и какие пойдут по всем окрестным деревням сплетни. Что ему теперь делать? он ненавидел старика Фламиния; поэтому ненавидел и его сына; уличить своего врага в гнусном поступке было бы для него триумфом, но сделаться предметом сплетен – хуже всего на свете.

Он долго, молча, стоял, глупо посматривая то на суетившихся и галдевших слуг, то на окно Люциллы, откуда слышался по-прежнему громкий смех, но уже была убрана веревка. Наконец, он сказал:

– Я видел, как в комнату молодой госпожи вашей влетела сова; это, вероятно, рабыни хохочут, гоняясь за нею. Вы стерегите здесь и бросьте в нее камнями, если она вылетит, а я пойду в комнату, чтоб помочь выгнать.

Не успел он это проговорить, как из окна вылетел какой-то предмет, похожий на птицу, и, попавши на дерево, запутался в его ветвях.

– Бей ее, бей! – закричали слуги и начали кидать палки и камни кверху, пока не сбили с места таинственную сову, которая тяжело упала с одной ветки на другую и осталась на ней неподвижно.

– А вот я ее живьем схвачу! – воскликнул Рамес и полез на дерево, – эх, братцы! да это не сова, а подушка, завернутая в какое-то тряпье!

Он со смехом швырнул подушку вниз, угодив в голову старику Клеониму, который при этом выругался, а потом сказал, плутовато захихикавши: – Эх, молодость, молодость!.. что она делает!.. на что это похоже? – всех разбудили, перепугали, а вышла одна комедия.

– Самая настоящая Ателлана[6]6
  Так назывались фарсы от г. Ателлы, где их впервые давали.


[Закрыть], дед, – заметил Рамес таким же тоном, – постой, дай срок, будут у нас тут и Фесценины, а наконец все завершится грозною трагедией вроде Софокловой… помнишь, мы видели в Неаполе, когда ездили с господином во время Сатурналий.

– А после трагедии дадут и гладиаторский бой.

– Ну, уж меня-то, дед, увольте!

– Любимец ты изнеженный!

– Не пойду!

– Пойдешь, как все-то пойдут, Рамес; ты молод, чтоб старых учить. Слышал, что Аминандр говорил?

– Молчи, дед, ради всех богов!

Кай Сервилий тихо вошел в лазурный грот и остановился по средине этой великолепной комнаты, точно привидение, на которое он был похож, закутанный в свою белую тогу и освещенный слабым мерцанием лампы, снова поставленной в голубой таз и успевшей нагореть.

Люцилла, спокойно лежавшая на одной из своих кушеток, полузакрытая экзотическими растениями, напротив, походила на прелестную наяду, накинув сверх своей прозрачной ночной одежды паллу, – длинный, легкий, шерстяной плащ, вроде мужской тоги.

Это их ночное свидание годилось бы для сюжета картины, изображающей старца Иерея, пришедшего пожурить за шалости свою дочь.

Долго старик собирался с духом и придумывал, что сказать Люцилле; он откинул с головы свою белую тогу, обнажив короткие, курчавые волосы, густые, но уже довольно посеребренные сединою. Окладистая борода, также почти седая, делала его гораздо старше его лет и придавала ему важный, величественный вид, внушающий почтение всем… конечно, кроме Люциллы, привыкшей только приказывать даже своему отцу.

Поднявши торжественно свою правую руку, он глухим голосом мрачно произнес:

– Семпрония Люцилла, ты ведешь жизнь, неприличную римлянке!

Люцилла вместо ответа расхохоталась.

– Ты знаешь закон, Люцилла, – продолжал Сервилий, – отец имеет право продать и даже убить своего сына и свою дочь. Это отцовское право переходит и к тому, кому отец формально при свидетелях у эдила передал или поручил на время свое дитя. Я принял тебя от твоего отца законным порядком и на все время до его возвращения; я получил все его права и ничем не буду наказан, если отдам тебя замуж, за кого хочу, продам или даже убью… ты любишь без моего позволения Фламиния, сына моего врага; принимаешь его без моего позволения в моем доме тайно; ты обманываешь твоего почтенного жениха, Аврелия-Котту; я был до сих пор добр с тобою, Люцилла, как просил твой отец, но твое поведение невыносимо: вспомни, что я могу казнить тебя!

Глаза Люциллы засверкали пламенем бешеной ярости: она не ожидала от поэта такой энергии. Вскочив с кушетки, красавица подбежала к своему опекуну и резко перебила его речь:

– Кай Сервилий! ты забываешь, что здесь пред тобою не твоя возлюбленная, покорная Аврелия, а Люцилла, соперница самой Венеры!..

– Люцилла, не богохульствуй!.. великая Афродита услышит и поразит.

– Услышит! – насмешливо перебила красавица, – пусть она слушает, сколько угодно, если у нее в самом деле есть уши!.. смешны мне твои торжественные, высокопарные тирады. Кай Сервилий!.. ты думаешь, что в Риме до сих пор живут такие же мужиковатые дикари, как во времена Валерия Публиколы, издавшего эти варварские законы… наивные провинциалы! и ты и Аврелий, вы оба уверены в глубине ваших простоватых сердец, что небо – это какой-то потолок над нами, потолок, выкрашенный в голубую краску, как в моей комнате, а над ним, на втором этаже вселенной, как я в моей комнате над твоею, живут боги, зорко приглядываясь и чутко прислушиваясь ко всему, что делается и говорится внизу. Если б было, как вы, простаки, полагаете, то некогда было бы Венере ухаживать за разными Адонисами, а другим богам – пить свой нектар с закуской из амброзии…

Наши боги – олицетворение сил природы и идеализация людей. Если есть какой-нибудь Бог в мире, то он, верно, не похож на олимпийцев, потому что они хуже нас враждуют и интригуют между собою… но этот Бог неведом никому. Я знать не хочу твоей Венеры-Афродиты, потому что я сама Венера, кумир всего Рима!.. все будут мне поклоняться, лишь только я вернусь туда, в эту блаженную сферу веселья… шею Люциллы положить под секиру!.. от одного моего взгляда рука палача окаменеет.

Слышал ли ты о молодом Юлии из фамилии Цезарей, о том Юлии, что дерзнул безнаказанно нарушать повеления грозного Суллы? о нем Сулла сказал, что он стоит десяти Мариев. Этот могущественный Юлий был у ног моих.

Слышал ли ты об ораторе Марке из фамилии Цицеронов, слушая речи которого, никто вздохнуть не смеет? Этот новый Демосфен был у ног моих.

Я отвергла все их искания и забавлялась их напрасными вздохами, дурачила их… меня ли казнить или продавать тебе Кай Сервилий?!.. я хлопну в ладоши, и ко мне явится целый легион защитников, которые вырвут меня из твоих когтей прежде, чем ты успеешь опомниться, или беспощадно отмстят за меня… взгляни на меня, Сервилий, – разве я не прекрасна? разве я не сама Венера, принявшая вид смертной?

Ошеломленный горячим монологом Люциллы, Сервилий с недоумением все время глядел на нее. Гордо стояла она, прислонившись к колонне среди роз под лаврами и пальмами, лицо ее разгорелось, вся она нервно дрожала от негодования, а прекрасные черные глаза ее казались блестящими, лучистыми. В эту минуту она была именно Люциллой, – дочерью луча.

Сердце поэта затрепетало от созерцания красоты этой дивной девушки, в фигуре которой природа, богатство и искусство совместили все, что признается величественным, прекрасным и изящным.

«Да, это сама Венера», – подумал поэт, готовый броситься к ее ногам в порыве увлечения.

Он отвернулся от искусительницы и с горестью воскликнул:

– О, горе, горе славному Риму, если там властвуют над сердцами и умами граждан такие женщины, как ты, Люцилла!

– Захочу быть женою Котты – буду; не захочу – вы меня не принудите. Я могу сделать диктатором последнего раба, если его полюблю; могу погубить самого знаменитого сенатора, если возненавижу. Бойся моего гнева, Кай Сервилий!.. мой гнев опаснее проскрипций Суллы!

Совершенно уничтоженный этими словами, старик продекламировал с пафосом:

– Будет день и погибнет священная Троя; с ней погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

– От души его сожалею, Кай Сервилий, особенно за то, что он попал в твои стихи! – воскликнула Люцилла с прежних веселым смехом, заменив величавую позу оскорбленной патрицианки гримасами беззаботной шалуньи. Это затронуло слабую струну поэта.

– Мои стихи?! – мрачно сказал он, рассердившись до последней степени, – разве ты не знаешь, что это строфы великого Гомера? ты не читала даже Гомера!

Она знала Гомера наизусть, но притворялась совершенною невеждою, чтобы злить своего патрона и потешаться над ним при всяком удобном случае.

– Раза три я за него принималась, – лениво ответила она, – да очень скучно… бросила… оттого-то мне и показалось, что ты сказал нечто складное; дело просто: оттого и складно, что не ты сочинил.

Сервилий вышел из себя от негодования; как за несколько минут до этого он готов был упасть к ногам Люциллы в порыве поэтического восхищения ее красотою, так теперь готов был растерзать ее за глумление над его любимым занятием.

– Высшее наслаждение для тебя дразнить меня моими стихами, – сказал он, – высшее наслаждение – оскорблять меня, осмеивая каждый мой стих. Хороши или нет мои стихи, – не тебе судить, Люцилла!.. я не положу моих сонетов и элегий к ногам твоим, как римская молодежь. Когда ты просила меня дать тебе прочесть мои произведения, я не думал, что у тебя одна цель при этом – насмешка. Но лучше писать плохие стихи при честном образе жизни, чем быть кумиром и вести себя, как ты себя ведешь. Я умру, но все-таки отмщу за честь моего дома; омою мой священный порог кровью нечестивца Фламиния.

Под кроватью раздались звуки, похожие на кашель и на стон, а скорее всего, на сдержанный хохот.

Сервилий бросился к постели, оттолкнул Люциллу и, нагнувшись, грубо вытащил смеющуюся Катуальду.

– Катуальда! – воскликнул он, отскочив прочь, – это ты!

– Это Фламиний! – захохотав, сказала Люцилла, – казни же меня за это!

– А это что такое? – сказал старик, подняв оброненный будто нечаянно рабынею сверток.

– Письмо к моему возлюбленному, – пояснила Люцилла.

Прочитав нежное послание, адресованное Котте, Сервилий совершенно растерялся.

– Что это за комедия? к чему? зачем?

– Затем, чтоб отучить тебя подсматривать за мною да сторожить по ночам у моего окна. Один старый филин сидит за своими приходо-расходными книгами; ступай и ты, другой старый филин, сидеть за твоими стихами!.. не мешай мне жить, как жила я у отца, в славном, свободном Риме!

– Письмо к Аврелию Котте!.. любовь, покорность Аврелию Котте!.. ах, провалитесь вы обе к вашему Котте, в Тартар, хоть к самому Фламинию, только оставьте меня в покое!..

И, плюнув, старый холостяк ушел от смеющихся девушек, громко хлопнув дверью.