Текст книги "Над бездной"
Автор книги: Людмила Шаховская
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)
Глава XXXVI
Признание невольницы. – Могущество заклинания
Простившись со своей отвергнутой невестой после ее неудачной попытки примирения, Кай Сервилий смотрел ей вслед, пока она не скрылась из глаз его; потом он сел на скамью в беседке и глубоко задумался. Все для него кончено, все прошло!.. но он, как благоразумный человек, решился не поддаваться горю, а с твердостью перенести его. Он старался развлечься работою и разными хозяйственными планами, но это. ему удавалось лишь ненадолго; печаль терзала его сердце. На другой день он, вставши с зарею, пошел на вершину холма, разделявшего его владения от поместья Котты, и, усевшись там, стал смотреть на двор барского дома, хорошо видный оттуда. Он видел, как Аврелия усаживалась в повозку, как ласково прощалась со старою Эвноей и прибежавшею Катуальдой. Он невольно подумал, в какой экипаж посадил бы он Аврелию, какими заботами окружил бы ее во время дороги, если б был ее мужем.
Повозки укатились; самая пыль улеглась, а поэт все сидел на холме и глядел.
– Ах, как я любил ее! – невольно громко воскликнул он, – все кончено!
– И нечего больше ждать, господин! – договорила его речь Катуальда, незамеченная им.
– Пойдем домой, Катуальда! мы теперь остались одни… ее нет.
– Но она возвратится оттуда, не унывай, господин! вот мое горе…
– Твое?
– Ничем непоправимо. Я знаю всю историю страданий Аминандра, знаю, что заставило его убить своего господина и пойти в гладиаторы. О, Кай Сервилий!.. Аминандр далеко не заслуживает такого презрения… он сделался злодеем, это правда, но еще не все доброе погибло в его душе… он скоро бежит из цирка… его поймают, казнят.
– Разве он тебе до такой степени дорог, дитя мое? – ласково спросил старик.
– Аминандр – все для меня: нет жертвы, которую я не принесла бы ему. Никогда не забыть мне нашей первой встречи!.. я спала у груди моей матери… мне было не больше пяти лет от роду; вдруг раздались крики; наша хижина осветилась факелами; прибежали римские солдаты, схватили мою бедную мать; двое стали за нее драться, а третий убил ее, чтоб она никому не досталась. Они подожгли хижину и убежали. Пламя уже касалось моей постели; я кричала. Сквозь пламя и дым явился мой избавитель и вынес меня. Это был Аминандр. Он ласкал меня, дарил мне вместо игрушек раковины, обломки рукояток мечей, перья со шлемов, бусы; говорил мне, что отдаст меня доброй маленькой Аврелии. Он выучил меня грамоте. Так, и спасением жизни и просвещением я обязана ему. Он научил меня, как добыть себе свободу. Великодушный господин, не зная, что ты купишь меня, я обманывала тебя очень долго. Теперь свобода мне не нужна. Возьми у меня все, что я имею.
Катуальда развязала свой таинственный пояс; из него к ногам изумленного Сервилия посыпались всевозможные деньги, от медного асса до большой золотой греческой драхмы, алмазы и жемчуг.
– Откуда это? – вскричал он.
– Это вещи, данные Люциллой.
– Это больше чем надо для твоего выкупа, дитя мое. Соблюдая формальность, я беру себе эти три жемчужины, а остальное – твоя собственность. Мне не надо знать тайн коварной Люциллы.
– Она не выйдет за господина Аврелия.
– Я этого и не предполагал, но старик ужасно упрям.
В тот же день Сервилий отвез Катуальду в Нолу, к эдилу; Ударил ее слегка по щеке и голове, повернул вокруг себя три раза и проговорил:
– Я хочу видеть эту женщину свободной.
Посте засвидетельствования и уплаты пошлин Катуальда была освобождена, сделавшись клиенткою Сервилия. Молодую девушку тянуло в Рим, к Аминандру, в водоворот приключений, но ей жаль было оставить доброго Сервилия, Аврелию и Люциллу. Она не любила красавицу, но тешилась ее плутнями, найдя полное удовлетворение своей жажде таинственных приключений. Ничего не решив, Катуальда осталась в Риноцере.
Дни шли за днями. Кай Сервилий решился, после удаления Люциллы к отцу, переехать из деревни в Неаполь, в один из своих домов, и заняться торговлею под именем своего вольноотпущенника, так как быть купцом нельзя было знатному римлянину.
В то времена купец был не только торгашом, но также опытным моряком и храбрым воином, потому что на море ему грозили корсары, а на суше – разбойники.
Сервилий надеялся размыкать свое горе по морям и горам или сложить где-нибудь голову, все ему постыло; бесцельная, одинокая, жизнь опротивела, у него достало бы мужества кончить ее самоубийством, но он хотел быть полезен людям, пока жив; ему блеснула надежда устроить счастье Катуальды и Барилла, если Аврелия отвергнет его дружбу.
Он сидел в беседке и думал о своей бывшей невесте. Где она, что с нею творится?
Так застала его Катуальда. Молодая галлиянка была очень весела.
– Довольно тебе горевать, господин! – сказала она, войдя в беседку.
– Катуальда, – ответил Сервилий, вполне расстроенный от горя, – была минута, когда Аврелия любила меня. Не Аминандр, а я – ее первая любовь, я в этом убежден.
– Ах, если б так было!
– Это так. Я – ее первая любовь, а первая любовь не забывается, несмотря ни на какие увлечения. Если б я не отверг ее любви, когда она возникла в ее сердце, и не пустил бы ее в Рим, она была бы моей, мы были бы счастливы. Я сам разрушил свое счастье.
– Ты бы обратился к богам, господин! Есть разные заклинания, привлекающие любовь. Я знаю одно из таких заклинаний, его чары могущественны, оно может вызвать кого угодно из дальнего места.
Хитрая девушка знала, что ее чары должны теперь подействовать, потому что видела многое, чего не видел ее господин.
– Я плохо верю в это, Катуальда, – ответил он, – но для рассеяния горя готов на все.
– Иди же за мной!
Приведя господина в отдаленную часть сада, Катуальда устроила род жертвенника на камне. Сбегав с быстротою дикой козы в дом, она принесла, как говорится, в руках и в зубах, все нужное.
Живо наломала она свежих веток ивы и, заострив ножом, воткнула в землю вокруг камня, что образовало род частокола. Подав господину кувшин, помогла ему вымыть руки; вымыла и свои. Положив на жертвенник фимиам с цветами вербены, она зажгла это и стала взывать к Венере. Потом, обращаясь на все четыре стороны, говорила:
Сделав из соломы куклу, Катуальда обвязала ее тремя лентами разного цвета и три раза обошла с нею жертвенник, приговаривая:
Твой образ, Аврелия, я обвязала
Повязкой тройною различного цвета;
Тебя обношу я три раза вкруг жертвы;
Скрепляю повязку тройными узлами;
Скрепляю я чары богини Венеры.
Могучие чары, скорей приведите
Аврелию прямо сюда из столицы!
Огонь укрепляет сушеные прутья.
Огонь этот самый и воск растопляет;
Пусть силу такую ж Венера имеет!
Она бросила на жертвенник муки, несколько лавровых веток и щепотку серы.
Она продолжала заклинания, а когда все сгорело, собрала пепел и подала своему господину, советуя бросить его через голову в протекавший около этого места ручей, что он и исполнил, повторяя за ней слова заклинаний.
Не успел Сервилий дойти назад к дому до половины своего сада, как увидел Аврелию, идущую с Люциллой. В первый момент он не верил своим глазам, приписывая это видение расстройству рассудка, но скоро убедился в радостной действительности.
Простирая руки к нему, Аврелия издалека закричала:
– Сервилий.
Боясь, что видение исчезнет, он не трогался с места точно окаменев.
Аврелия сильно побледнела и исхудала; глаза ее горели лихорадочным блеском; она с трудом переводила дух от быстрой ходьбы, почти бегом прибежав сюда. Все существо ее как бы озарилось сверхъестественным, неземным сиянием от вдохновенного экстаза любви, рассеянной умной Клелией, но загоревшейся с новой силой, лишь только она рассталась с кузиной и предалась мечтам на досуге во время дороги.
Сервилий не получил писем от нее и ее отца, потому что они морем доехали скорее, чем Дабар, останавливавшийся у каждой таверны для выпивки, в полном убеждении, что господин долго останется в столице.
Любовь создала на досуге в мыслях Аврелии разные теории разгадок ее тайны, клонившиеся все без исключения к оправданию ее так называемого Флавия. Советы Клелии забыты; забыты и все диковины Рима, кроме тех, что составляли декорум любви, например, беседка, часовня Курция и стихи Марции.
Глава XXXVII
Чтение поэмы
Сервилий любовался, глядя, как легкая, стройная фигура Аврелии приближалась к нему, как будто не касаясь земли ногами, а плывя по ней, подобно утреннему туману. Вся его твердость исчезла, любовь и надежда снова поселились в сердце.
Аврелия подошла и повторила:
– Кай Сервилий!
– Я не верю моим глазам, – ответил он, – Аврелия, я не ждал тебя так скоро.
– Разве Катуальда не сказала тебе, что я приехала сегодня, рано утром?
– Плутовка! – вскричал шутливо старик, обратившись к смеющейся отпущеннице, – ты еще раз меня обморочила!
– Бедные влюбленные! – с громким смехом вмешалась Люцилла, – их всегда кто-нибудь морочит!
– Катуальда, – сказал Сервилий, – принеси сюда самого лучшего винограда, и орехов, и всего, что есть у нас… сюда, в беседку.
Катуальда ушла. Люцилла отошла прочь от своего патрона и Аврелии, чтоб издали подсмеиваться над тем, что сейчас произойдет.
– Что же ты видела хорошего в Риме, Аврелия? – начал бывший жених, усадив молодую девушку на лавочку в беседке, а сам стоя пред нею в восторге.
– Обезьяну… говорящих птиц… ростры… брата… сенат… яйца, начиненные мясом дрозда… – отрывисто ответила она, думая о другом.
– Как странно соединяешь ты твои воспоминания о близких людях и знаменитых зданиях с пустяками! неужели и пустяки тебя заняли наравне с великим?!.. не ждал я, что в столице все ослепит тебя без разбора; я полагал, что, несмотря на новизну, ты сумеешь отличить одно от другого. Ростры и обезьяна!.. разве можно ставить рядом эти два слова?
– Конечно нельзя; но столичная жизнь, Сервилий, такой хаос, что невольно потеряешь голову и смотришь с интересом на все, что ни укажут. Ты правду мне говорил… ах, какую правду, как много правды ты мне сказал!.. ты угадал… то, чего я не знала о себе… Сервилий, теперь я поняла миф о Курции.
– И он тебе понравился?
– Больше всего, что я видела в Риме.
Катуальда принесла большую корзину с фруктами и орехами. Люцилла подошла, взяла горсть и вышла из беседки, подмигивая Катуальде, чтоб и та ушла за ней. Они стали наблюдать, притаившись за плющевыми стенками.
– Сервилий, прочти мне эту поэму, – сказала Аврелия, – я скажу тебе потом многое… я открою тебе тайну, ужасную тайну.
Оттащив галлиянку от беседки, Люцилла вскочила на качели, повешенные в тени деревьев, и, тихо раскачиваясь, проговорила:
– Два любящих сердца, беседка из роз, стихи, тайна… все есть для полной идиллии счастья аркадских пастушков!.. Катуальда, гляди: вон и луна… хоть она теперь и днем на небе, при солнце, а все-таки – луна, без нее нет полного блаженства для поэта и его Музы!
– Оставим их, госпожа! – ответила Катуальда.
– Ни за что не оставлю!.. какая может быть тайна у Аврелии? это преинтересно! я устала там стоять, но сейчас опять побегу.
Она покачалась и опять начала подслушивать.
Сервилий декламировал наизусть:
В неожиданной тревоге
Ужаснулся славный Рим.
Потому что гаев свой боги
Изъявили перед ним.
Затряслась земля, раздался
Гром, огонь с небес упал,
А затем образовался
В центре форума провал.
Бездна черная зияла
С этих пор на площади,
Гибель Риму предвещала
Несомненно впереди.
Часто граждане сходились
Удивляться чудесам,
А жрецы богам молились,
Воскуряя фимиам.
Собрался на совещанье
В зале Курии совет,
Чтобы сделать изысканье,
Нет ли средства против бед.
Чем так боги прогневились?
Кто пред ними согрешил?
Все ль Квириты провинились
Иль один их оскорбил?
Наконец в стихах Сивиллы
Повеление нашли,
Чтоб основы римской силы
Тотчас в жертву принесли.
Всех сенаторов тревожит
Воля грозная небес,
Но понять никто не может
Смысла тайного чудес;
Не понять Сивиллы слова
Самым смелым мудрецам!..
Страшно чуда рокового
Всем сенаторам-отцам!..
Весь народ, раздумья полный,
Перед Курией стоял,
Взоры потупивши, безмолвно.
Целый день, и трепетал.[32]32
Считаю излишним заметить, что римляне писали свои стихи без рифмы и в размере длиннейших гекзаметров, весьма неудобных для русского языка; поэтому я не стараюсь подражать этому размеру.
[Закрыть]
– А ты при этом был, Кай Сервилий? – спросила Люцилла, показавшись в дверях беседки.
– Кажется, и ты была, – ответил стихотворец.
Они взглянули друг на друга неприязненно-насмешливым взглядом. Люцилла взяла яблоко и вышла.
– О, продолжай, продолжай! – сказала Аврелия.
Поэт продолжал:
Вдруг толпа заколыхалась,
Загудела, зашепталась;
Крики, вопли раздалися:
– Эй, народ, посторонися!
Найдена к разгадке нить;
Курций может объяснить.
Из толпы в порыве страстном
Вышел воин молодой;
На лице его прекрасном
Виден замысл не простой.
Отмахнув назад руками
Кудри черные от плеч.
На трибуне со жрецами
Начал он к народу речь:
– Вы ль не знаете, квириты,
В чем вся сущность состоит
Нападенья и защиты?
– Толстый панцырь, крепкий щит,
Прочность шлема боевого,
Меч в испытанных руках,
Твердость сердца удалого,
Неизведавшего страх;
– Вот могучие основы,
На которых славный Рим
Уцелел от горя злого,
Много раз судьбой гоним.
Курций смолк, сошел с трибуны,
Опустивши жгучий взор.
Точно волн морских буруны,
Поднялся в народе спор:
– Человека всех храбрее
Надо в жертву принести
И, как можно поскорее,
Поспешить его найти.
Кто ж быть жертвою достоин?
Не сенатор ли седой?
Или консул? или воин?
Иль патриций молодой?
– Но что с тобой, Аврелия, ты бледна, как умирающая!
– Ничего, Сервилий. Это от усталости после морского переезда… нас ужасно качало. Продолжай!
Сидя неподвижно, она походила на прекрасное мраморное изваяние в своей белой одежде, сшитой в столице; только никакая статуя никогда не могла быть прекраснее ее в эту минуту, потому что никакому художнику не придать резцом своему творению того, чем одаряет природа своих детей; никогда не выразить, ни на полотне, ни на мраморе, таинственных движений души, отражающихся в лице, – этом зеркале наших чувств, все равно как не нарисовать ни ослепительного блеска молнии, ни бурного движения волн, ни кроткого сияния луны. Картина, несмотря на все вдохновение великого художника, все-таки будет картиной; статуя – статуей; человек же, любимое творение Божие, всегда будет прекраснее той и другой, если хранит в душе образ и подобие своего Творца.
Поэт любовался своею слушательницей и продолжал:
Шум народный умолкает;
Пылкость спорящих сердец
Любопытству уступает:
На трибуне главный жрец.
«Что он вздумал? что он скажет?» —
Тихо шепчется народ;
Жертву ль нужную укажет,
Иль иную весть несет?
Жрец сказал: «Перед богами
И патриций и плебей,
Если славятся делами,
Равны доблестью своей.
Лишь бы жертва всенародно
Нам согласие дала,
Без насилия, свободно
Свой обет произнесла;
Но не будет никакая
Благосклонно принята,
Если нами кровь людская
Будет силой пролита.
Отыщите же героя;
Пусть себя за весь народ
В жертву с искренней мольбою
Добровольно принесет!»
«Он отыскан!» – снова твердый
Голос Курция звучит
И к жрецу с осанкой гордой,
Он приблизясь, говорит:
«Если можно, удостойте
Выбрать жертвою меня
И, не медля, все устройте
Для торжественного дня».
Радость общая, живая,
Эти встретила слова;
Жертва именно такая
Лучше всех для божества.
Курций молод был и знатен;
В жизнь он только что вступал;
Честь его была без пятен,
Как прозрачнейший кристалл
Аппенинской горной льдины.
Иль, глядящий в ручеек,
Горделивый сын долины,
Белой лилии цветок,
Что едва лишь распустился
И с приветом наклонился
На стебле высоком, тонком.
Над журчащим ручейком,
Но при этом не ребенком
Курций был, и сердце в нем
Жаждой подвигов горело;
В ярой битве раза два
Он помог отлично делу,
Проявив отвагу льва.
– Да, да… он таков, таков! – вскричала Аврелия, забывшись в сладких грезах о незнакомце.
– Ты видела его в мечтах твоих? – спросил Сервилий.
– Сервилий… я… я полюбила!
– Полюбила! – повторил он с тяжелым вздохом.
Никто еще не слушал с таким вниманием, как в эти минуты Аврелия, его стихов, которые все находили неудачными и над которыми смеялись. Был у него один благосклонный почитатель таланта, Котта, но он отравлял удовольствие поэта неподходящими сравнениями героя и героини его поэмы с самим собой и Люциллой, и беспрестанно то прерывал декламацию разными замечаниями, то просил повторить, чего недослышал. Читать стихи Аврелию Копе было, скорее, для стихотворца мучением, которому он позволил себя подвергать из любезности отцу любимой девушки, нежели удовольствием.
Люцилла многозначительно толкнула локтем Катуальду, как бы говоря: «Слушай, слушай что будет дальше!.. комедия начинается».
Они притаились обе за беседкой, усевшись на траве и не шевелясь.
– Да, я люблю, Сервилий, – сказала Аврелия робко.
– Кого ты полюбила, Аврелия? – спросил поэт с тайной надеждой, что часовня Курция напомнила ей именно его, воспевшей этого героя.
Аврелия молчала.
Старик продолжал декламировать, но уже не с прежним влечением; сомнение боролось в его сердце с надеждой; он пытливо глядел на свою слушательницу, как бы стараясь разгадать по выражению ее лица ее тайные думы.
Сильно Курция родитель
Сына милого любил,
Но, богов усердный чтитель,
Подвиг он не осудил,
Только молвил: «Неужели
Ты к себе был так жесток,
Иль тебя от колыбели
Выбрал жертвой грозный Рок?»
«Я отечеству без лести
Рад служить, как ты желал;
Что ж, отец, боишься вести,
что твой сын героем стал?»
Много было разговора;
Очень быстро ночь прошла,
И румяная Аврора
Выход солнцу отперла.
Лучше всех, какие были,
Курций доспехи собрал
И очистить их от пыли
Поскорее приказал.
Сверх туники чистой, новой
На себя он их надел
И с отцом, совсем готовый,
За последний завтрак сел.
Конь готов; надета сбруя;
Бедный мечется и ржет,
Участь горькую почуя;
Раб к крыльцу его ведет.
Курций сел и уезжает.
Конь, взвиваясь на дыбы,
Под ногами поднимает
Пыль на улице в столбы.
Все сияет на герое
В первых солнечных лучах:
Стан под броней дорогою,
Плащ военный на плечах,
Щит в руке с. резьбой богатой,
С боку в ножнах острый меч,
Каска с гривою косматой
Кроет голову до плеч.
Вдруг препятствие явилось
Продолжать геройский путь:
Сердце Курция забилось
И тоской заныла грудь…
С диким криком подбегая.
За узду схватив коня.
Появилась молодая
Дева, полная огня,
Страсти чистой, безмятежной…
Покрывала тканью нежной
Ветер утренний играл,
Косу девичью небрежно
За плечами разметал…
С добротою голубиной
Смотрят кроткие глаза.
Из которых жемчужиной
Льется горькая слеза…
– Аврелия, – прервал поэт свою декламацию, – когда я это писал, я думал о тебе, о том, что прошло для меня невозвратно… о чем я клялся не говорить тебе… твой образ помог мне изобразить Атилию.
– Увы, это невозвратно, Сервилий… невозвратно, как прошлогодние весенние цветы… ах, зачем, зачем это невозвратно?! но я одолею искушение!
– Это не цветы, Аврелия, а перелетные птицы… они возвращаются в свои старые гнезда…
– Если б было так!
– Ты желаешь, чтоб так было?
– Желаю, но не могу, Сервилий!.. я возвратилась сюда, но мое сердце осталось в Риме; мои мечты, мои думы, мои желания там… зачем ты допустил меня видеть столицу мира, этот блаженный рай, который я не в силах забыть!
– Яд подействовал! – мрачно сказал Сервилий.
– Да.
Он продолжал:
Дева с горькою тоскою
Говорит: «Остановись,
Милый мой, и здесь со мною
Перед гибелью простись!»
Это Курция невеста.
Сердца юного мечта.
Как сама богиня Веста.
Непорочностью чиста.
Недождавшися ответа.
Дева просит между слез:
«Ведь священного обета
Ты еще не произнес…
Воротись!» Он прерывает:
«Нет, Атилия, я мой
Долг исполню; ожидает
Уж меня алтарь святой.
Вместо горести бесплодной.
Безнадежных слез любви
На поступок благородный
Ты меня благослови!»
«Я люблю тебя!» – со стоном
Шепчет в ужасе она,
И в герое огорченном
Вся душа потрясена.
Он, к Атилии нагнувшись,
На минуту побледнел
И, до милых уст коснувшись.
Поцелуй напечатлел.
Вот невесту отстраняет
Тихо Курция рука,
И коню герой вонзает
Шпоры острые в бока.
Быстрокрылой, легкой птицей
Конь по улицам летит:
Далеко по всей столице
Слышен стук его копыт.
Близ ужасного провала,
Чуть затеплилась заря,
Чернь героя поджидала,
Нетерпением горя.
На особом возвышение
Главный жрец, священный царь[33]33
Это лицо совершало все те жертвоприношения, которые прежде были обязанностью царей; оно не служило специально никакому божеству и не причислялось к жреческим коллегиям.
[Закрыть],
Все для жертвоприношенья,
Как водилось это встарь,
Приготовил. Слышен шепот
Меж народа, это весть:
«Раздается конский топот,
Это Курций… вот он… здесь».
На средине возвышенья,
У священного огня,
Курций стал с благоговечьем,
Низко голову склоня.
Жрец душистый фимиам;
Синей струйкой улетает
Дым к далеким небесам.
Вот, над жертвой молодою
Жрец молитву сотворил.
Очищения водою
Изобильно окропил,
На колена. Зажигает
Жрец душистый фимиам;
Синей струйкой улетает
Дым к далеким небесам.
Вот, над жертвой молодою
Жрец молитву сотворил.
Очищения водою
Изобильно окропил,
Локон Курция волнистый
Срезал каменным ножом,
Из цветов венок душистый
Сверху шлема над челом
Возложил, к ботам взывая
И над жертвой простирая
Руки старые, молил,
Чтобы дар приятен был.
Опершись на меч тяжелый,
Курций медленно встает
И, стараясь быть веселым,
Он приветствует народ.
Молодой, бесстрашный воин
Горд, величествен, спокоен,
Как Юпитера орел,
К краю бездны подошел.
Завернувшись плотно в тогу
С головою и лицом,
На стрелу поставив ногу,
Курций, стоя пред жрецом,
У богов для Рима просит
Удаления всех бед
И без страха произносит
Громко с клятвами обет.
Совершилось роковое
Обреченье. Смертный час
Наступает для героя.
Он вздохнул, в последний раз
На краю своей могилы
Вспомнив все, что сердцу мило.
Что сулило впереди
Много счастия, отрады…
Все окончены обряды;
Строго жрец сказал: «Иди!»
Тяжкий стон в толпе раздался
И привлек невольно взор;
Курций тотчас догадался,
Кто там был, но с этих пор
Он не должен был ни слова
Уже больше говорить;
Для него, еще живого,
Жизни сладостная нить
Порвана. Вот повторился
Снова нежный, тихий зов;
На мгновенье возмутился
Дух героя; он готов
Все обеты и заклятья
Обреченья преступить,
Отказаться, и в объятьях
Милой девы снова жить.
Но он скрыл свои мученья
И, обеты сохраня,
Вниз сошедши с возвышенья.
Сел, не медля, на коня.
На коне своем без страха
Воин доблестный сидел,
Расскакался, и с размаха
Прямо в бездну полетел.
Черной тучею покрылись
В ту ж минуту небеса,
И над Римом совершились
Снова божьи чудеса:
Буря дико разыгралась,
Полил дождь, раздался гром,
И земля заколебалась
В основании своем.
Бездна черная сомкнулась,
Поглотив героя прах;
В Рим спокойствие вернулось
И исчез народный страх.
Очень скоро, всем на диво,
Там ручей потек игриво,
А над этою струей
Тень раскинула олива,
Перевитая лозой.
Прозерпина ль их явила
В символ благости своей?
Дева ль грустная взрастила,
Как печальный мавзолей,
Над могилой, ей любезной,
Чтоб над местом скрытой бездны
Тихо слезы проливать?
Все догадки бесполезны;
Нам об этом не узнать.
– Тайна – ужасная вещь! – тихо молвила Аврелия, – тяжело… ах, как тяжело носить в груди своей тайну, которой никто не может объяснить!
Люцилле, несмотря на все ее любопытство, наскучило сидеть за беседкой; она вошла туда и села рядом с Аврелией.
– Диковата твоя поэма, Кай Сервилий! – небрежно сказала она своему патрону, – что хорошего в этом варварском обречении?
– Я не для тебя писал, не тебе и декламировал. Одним не любо – хулят, другим нравится – слушают; на всех не угодишь.
– Да почему ты можешь знать все эти подробности? может быть, у Курция не было никакой невесты, не было и отца. Почему ты знаешь, что ему срезывали волосы, как срезывают животным пред закланием? может быть, он просто бросился без всякой церемонии. История молчит обо всем этом.
– Спорить с тобою, Люцилла, невыносимо; мы никогда не сойдемся во мнениях; поэтому лучше это оставить.
Я тебе много раз говорил, что поэт имеет право фантастически воспроизводить то. что утрачено летописями.
– Что такое и сам твой Курций? Одна легенда, не подтверждаемая никакими серьезными документами.
– Если и так, все-таки эта легенда прекрасна. Бездна разверзается часто не только для целого народа, но и для частного человека. Что нам делать, чтоб закрыть, уничтожить эту предвестницу горя? мы собираем все наше мужество, все лучшие порывы души и спасаемся при их помощи.
– Побросав все это в яму?
– В какую яму?.. бездна – символ несчастия, как герой – символ мужества. Мужество спасает от бедствий: вот тайный смысл этой аллегории.
– А если никогда не жил на свете никакой Курций, если он никогда не обрекал себя и не бросался в пропасть, – зачем же я буду чтить его память и молиться его кумиру? разве мне поможет дух человека, которого не было на свете?
– Люцилла, опять я слышу от тебя эту старую песню; ты совсем не веришь в богов!
– Курций – не бог.
– Он – обоготворенный герой; много чудес было над его могилой.
– Я не могу чтить богов искренно, как ты, Кай Сервилий, потому что ты подвластен твоим фантазиям; ты веришь нередко даже в то, что сам же сочинил, а у меня над душою господствует рассудок.
– И его софизмы?
– Сами вы, поэты, виноваты в этих софизмах, потому что каждый из вас приплетает к мифу что-нибудь от себя; переходя из рода в род, этот миф, вначале простой, разрастается и сплетается с другими, схожими мифами, если вздумается досужему стихотворцу, за неимением своих вымыслов, заимствовать их из другого источника.
Вы сделали то, что все сказания о богах и героях стали сбивчивы и противоречивы. Если можно обоготворить душу Курция, как символ мужества, то почему же не поклоняться и моей душе, как символу красоты, чем Венера хуже Марса?
– Не наделила бы богиня тебя этим опасным даром, если б знала, что он приведет тебя только к безбожию.
– Что ж она не позаботилась спросить Парок?
– И Парки не все знают.
– Ну, Аполлона Дельфийского… Сивиллу Кумскую.
– О, наказанье!.. откуда проникла такая порча в твою душу?!
– Это не порча, а голос рассудка: я не верю в богов Олимпа.
– Кому ж ты молишься, Люцилла?
– Я никому не молюсь. Я пробовала выбирать богов, когда жила в Риме. Я долго молилась пессинунтской Матуте. Меня привлекла всеми хвалимая строгость ее адептов. Я ревностно служила этому глупому камню, будто бы упавшему с неба; но раз пришел мне в голову вопрос: для кого собираются все эти дураки, по три дня не пьют и не едят, бьют себя в грудь кулаками, вертятся, точно жернова, валяются и кувыркаются на сыром полу подземелья? Для простого камня, о котором даже никаких мифов нет.[34]34
Об этом камне было только предположение, что его бросила, как свой кумир в землю Рея, мать Юпитера и его братьев; от этого Матуту и звали матерью богов. Возможно, что это был, действительно, камень, упавший с неба, аэролит.
[Закрыть] Потом я бросилась в другую крайность: хотела молиться Изиде. Обряды ее безнравственны, а чудеса – плутни жрецов. Юлий Цезарь схватил меня в этом омуте порока и погубил бы мою не запятнанную честь, если б твой сосед, Фламиний, не спас меня от этого. Я никогда не забуду этого ужасного дня!.. моим спасением я обязана твоему врагу.
Рим глядит на Цезаря, как на молодого шалуна, а Фламиния заклеймили прозваньем погибшего мота, чуть не злодея, не желая ни знать, ни проверить, что нередко у наружно ужасного человека бывает доброе сердце, доступное благородным порывам; бывает душа, омраченная, но еще не погибшая, душа, которую можно спасти.
– Без помощи богов? – спросил Сервилий.
– Без помощи олимпийцев… нет богов ни на Олимпе, ни в подземельях храмов!
– Где же твои бога, Люцилла? – спросила Аврелия.
– Не знаю… теперь мой кумир – моя красота.
– А когда она завянет от старости?.. – спросил Сервилий насмешливо.
– Тогда мой Олимп разрушится, но я умру с сознанием, что была живою богиней.
– Получишь ты возмездие за гордость!.. не сбивай с толку твоими софизмами эту невинную девушку; не болтай при ней таких высокомерных речей.
– Не тревожься обо мне, Сервилий, – возразила Аврелия, – твои советы всегда будут правилами моей жизни.
– Как подобает будущей супруге, – прибавила Люцилла.
Сервилий и Аврелия сконфузились.
– Кай Сервилий, – сказала Люцилла после минутного молчания, – ты сочинил эту поэму о подвиге Курция; она тебе, как автору, конечно, нравится… а я уверена, что, если б разверзлось что-нибудь вроде такой бездны под ногами Рима, ты не только самого себя или твоей обожаемой Аврелии, – башмака не бросил бы, чтоб ее замкнуть, ха, ха, ха!
– Не смей глумиться над тем, что свято для моего сердца, безбожница!
– Ты любишь твоего героя, а подражать ему тебе и в голову не придет. Приснись тебе, что жрец ведет Аврелию к такой бездне, – ты закричишь на весь дом и с кровати свалишься… ха, ха, ха!.. Кай Сервилий, поэт неподражаемый! если б не только под ногами государства была такая бездна, если б она разверзлась даже частным образом, под твоими ногами, то ты не сумел бы ничем ее закрыть. Представь, что вдруг Аврелия изменяет тебе…
– Наши отношения, Люцилла, нимало до тебя не касаются. Жених я Аврелии или нет, – не тебе это знать.
– Бездна разверзлась! – шепнула Аврелия, но Сервилий Нобильор, разгоряченный спором, не обратил внимания на ее слова.
– Слышишь, что она говорит? бездна разверзлась! – вскричала Люцилла еще насмешливее, – свалитесь же в нее оба, чтоб одному не тосковать в преисподней без другого!.. я на твоем месте, Кай Сервилий, заставила бы и Атилию кинуться вслед за Курцием, если фантазии поэта дозволяется коверкать все предания. Интересно знать, какая бездна могла разверзнуться пред тобой, милая Аврелия.
– Мне пора домой идти, – сказала Аврелия, встав со скамьи.
Она холодно ответила на поцелуи Люциллы; чуть не плача, горячо пожала руку Нобильора и ушла, не облегчив признанием своего сердца: ушла, ненавидя Люциллу, мешавшую все время ей.
