Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

– Ты не злодей и не волшебник.

– Я признаю только одно волшебство: силу воли и разума.

Глава X
Бродяги в развалинах. – Певец Рамес

Бродяги продолжали свой медленный путь на юг, ночуя в шалашах и пещерах. Нарцисс теперь уже разделял все труды своего друга: носил половину пожитков в сплетенной им самим сумке, выучился варить похлебку, рубил хворост для костра и чинил свое платье. Друг с незаметной постепенностью свалил на него всю черную работу, которую простак исполнял с удовольствием, стараясь угодить другу. Это отвлекло его от всех размышлений о своем прошлом, будущем, о личности товарища и т. п.

Чем дальше они шли, тем местность становилась пустыннее и безлюднее; они видели явные следы разбойничьих нападении: сожженные дома, потоптанные нивы и виноградники, вырубленные сады; попадались им и тела замученных людей. Однажды они нашли кучу рассыпанных денег, вероятно, оброненных второпях пьяными грабителями.

– Поднять? – спросил Нарцисс.

– Оставь, – возразил певец, – наживем и без этого.

Никто их не обидел; два раза встретились им толпы таких же оборвышей в заплатах, как они сами; на вопрос, кто они и куда идут, певец отвечал, что они рабы-беглецы, идущие к товарищам в шайку Спартака.

– Если б на нас был пурпур, мы не могли бы так бесстрашно идти, – сказал певец товарищу однажды вечером, когда они, пройдя Неаполь, вступили в округ Нолы.

– Да, – ответил Нарцисс, – иногда рубище нищего приятнее.

– Ты сирота, Нарцисс?

– Да; у меня нет на свете ни тех, кого я любил, ни тех, кто любил меня. Я гоним Роком.

– Я тоже гоним Роком; я не сирота; у меня есть люди, близкие мне, любящие меня, но я должен скрываться от них под этим париком и чужим именем.

– Потому что ты преступник?

– Да, я – убийца и изгнанник.

– Я тоже убийца.

– Мы птицы одной стаи. Рок соединил нас, товарищ; может быть, он перестанет гнать нас, пригнавши одного к другому. Что прошла, Нарцисс, того не воротишь. Постараемся заменить друг другу тех, кого мы любили, насколько это возможно в нашей горькой, нищенской доле.

– Не было дня, когда я не молился бы за тебя, Электрон, с тех пор, как брожу с тобой. Ты не воспользовался твоими правами господина надо мною не мучил меня, хоть и казался разбойником.

– А теперь кем я тебе кажусь?

– Добрым гением моей Жизни.

Певец глубоко вздохнул.

– Я сделал хоть одно доброе дело в моей жизни, – сказал он, – ты совершил убийство из-за денег?

– Нет, по внушению одного ужасного человека, увлекшего меня на путь порока.

– Я также совершил одно в минуту отчаяния, но другое… ужасно вспомнить!.. ради шутки.

– Ради шутки?!

– Молодость не разбирает, чем шутит, мой друг.

– А еще? ради денег?

Певец вздохнул и не ответил.

Они вошли во двор разоренной усадьбы.

Груда обвалившихся камней и бревен показывала, что здесь когда-то было огромное здание, от которого уцелела только самая малая часть.

– Переночуем здесь, – сказал певец, вводя Нарцисса под своды.

Сова с диким завываньем вылетела оттуда; летучие мыши с писком летали под потолком.

– Осторожнее, Нарцисс!.. тут можно провалиться в подвал. Дай руку!

– Здесь страшно… я знаю, чей это дом.

– Я также знаю: Тита-Аврелия-Котты. Нарцисс, я убил Котту.

– Ты?.. ты тогда был в шайке Бербикса и Аминандра?

– Ах, моя рука не делает промахов, а совесть не дает мне покоя!

– Ты поразил его мертвого. Я знаю, что он умер прежде нашествия разбойников.

– Это правда… но…

– Мне говорили очевидцы.

– Он умер от любви… я виноват в этом.

– Припоминаю… ты когда-то говорил мне.

– Вот его кровать. Сними это бревно; я тебе помогу; это упавшая балка. Сгребем этот мусор… старик сожжен в постели; поищем его кости и зароем… его тень преследует меня.

Из-под мусора выползла маленькая змея и с шипеньем уползла в провал под пол.

– Вот череп, – сказал Нарцисс.

– А я отрыл его ноги, – прибавил певец.

Они нашли все, что было цело от обгорелого скелета старика, положили в свои плащи и вынесли в сад.

– Где же мы погребем его? – спросил Нарцисс.

– Здесь, под стволом этой обгорелой старой мирты, под большим камнем, – ответил певец.

Он подрыл с помощью своего широкого ножа землю под камнем, положил туда кости и снова засыпал, а потом вырезал на стволе обгорелой мирты надпись: «Здесь покоится прах римского сенатора – плебея Тита-Аврелия-Котты; он схоронен его убийцей».

При свете луны Нарцисс видел, как слезы текли из глаз бродяги, стоявшего на коленях, видел, как он поцеловал обгорелый череп и прижал к своей груди; ему послышалось, будто певец шепнул:

– Прости, прости меня!

– Пойдем отсюда, – сказал певец, – здесь нет ни одной удобной комнаты для ночлега: все разрушено.

Они пошли через пригорок к Риноцере. Луна ярко освещала эту безлесную, выжженную местность. Тонкие, правильные черты красавца поразили в эту минуту Нарцисса. Его любопытство разгорелось с новой силой. Кто этот таинственный певец, и добрый, и честный, и в то же время злодей? Он узнает, непременно узнает. Он с намерением отставал от певца, вглядываясь в его стройную фигуру. Певец, как много раз прежде, показался ему чрезвычайно похожим на кого-то, виденного много раз именно в этих местах, вблизи его незабвенной Люциллы. Фантазия ясно представила ему, как певец сидит, точно Аполлон с музами, в кругу рабынь его жены; Катуальда сидит у его ног; Лида облокотилась на его плечо; Адельгейда подает ему лиру, но, странное дело! – он не видит Люциллы, когда видит певца, и не видит певца, когда образ жены вспоминается ему, как будто она и певец никогда не были вместе.

Этот человек, думал Нарцисс, непременно был к ней близок; ему не больше 25 лет; он силен и ловок, не высок, учил Люциллу песням и сам, по его словам, учился у нее… теперь понятно, почему фантазия не рисует их вместе: он уходил, когда являлся жених Люциллы. Это… это… тайна открыта: это Рамес.

Пред ними раскинулась другая усадьба, также разоренная, но дом, построенный из прочного горного камня, уцелел почти весь.

Бродяги вошли под своды бывшего жилища Сервилия-Нобильора.

– Пойдем наверх, – сказал певец, – я знаю, что в этом доме есть комната, не могшая обрушиться, потому что очень недавно и очень прочно устроена. Мы там переночуем.

Они вошли в лазурный грот Люциллы.

Нарцисс зарыдал при виде разрушенной обители его богини, повторяя: Ее уж нет!.. если она и жива, то мне не спасти ее, не найти!

– Тебе не найти ее! – повторил певец и также заплакал, обнявшись с другом.

– Я узнал тебя, – сказал Нарцисс.

– Узнал?

– До этой минуты я сомневался, но теперь, в этом гроте… при этой обстановке… сними эти черные волосы, милый друг.

– Зачем?

– Я хочу убедиться… но, нет, не снимай, если не хочешь… я и так уверен.

– Кто ж я?

– Рамес.

Певец снял черный парик, под ним оказались гладко остриженные светлые волосы.

– И похож и не похож, – сказал Нарцисс, – у тебя прежде волосы были длиннее.

– Голова привыкла к парику, – сказал певец, – мне без него холодно, – и снова надел букли.

– У тебя, друг, волосы были гораздо рыжеватее, похожи на волосы Катуальды, хоть и не такие огненные, а теперь…

– Они изменились от постоянного ношения парика; изменились бы и твои.

– Если б они изменились!

– Твоя наружность, друг, до того изменилась с тех пор, как мы расстались после твоего первого бегства, что я тебя положительно не мог узнать, но сегодня и я узнал тебя… я знаю, почему ты боишься меня… не бойся, не донесу… я не скажу Семпронию, кто ты.

– Ты узнал меня?

– Узнал, бедный Каллистрат, друг моей юности.

– Каллистрат?

– Не бойся же! не донесу на тебя.

– Я Каллистрат? какой Каллистрат?

– Не таись от меня, не донесу, хоть твоя вина перед Семпронием, действительно, велика!.. мы один во власти другого; если я выдам тебя Семпронию, ты можешь выдать меня Сервилию. Ах, как счастливо свела нас благая судьба!.. Каллистрат, мы ведь были когда-то друзьями, хоть ты и не помнишь, под каким именем любил ты меня до моего поселения в этом доме. Ты любил Люциллу, Каллистрат… это для меня новое открытие. Я ее тоже любил… Я – ее мститель. Будем вместе мстить за нее!

– Будем вместе мстить за нее! – повторил Нарцисс, удивляясь, что друг принял его за какого-то Каллистрата, неизвестного ему, но радуясь, что друг и теперь не узнал его.

– Ты не презираешь меня, милый Каллистрат?

– Нисколько, милый Рамес. Ты любил Люциллу?

Оттенок ревности в этом вопросе не ускользнул от внимания певца.

– А ты любил ее?. – спросил он.

– Больше моей жизни! – вскричал Нарцисс.

– Мы не соперники, милый; я любил Люциллу только обожанием преданного раба. Я женат.

– Но твоя жена умерла?

– Нет, Нарцисс, она жива.

– Кто она?

– Лида, рабыня Люциллы.

– Зачем же ты продал Катуальде твою дочь?

– Я не могу сказать тебе, зачем я это сделал, но моя жена идет с нами, в числе слуг Аминандра. Там. есть женщины. Аминандр потерял свою жену, но уже утешился. Он взял за себя Амизу и любит ее не меньше, чем любил Хризиду, потому что она храбра, а он любит смелость. Аминандр тосковал о потерянной жене; Амиза тосковала об отвергнувшем ее Барилле; горе сблизило их, и они счастливы.

– Ты долго служил Каю-Сервилию?

– Три года.

– Столько же жила у него и Люцилла. Он любил тебя.

– Я не раб по рождению. Я родился в Сицилии от богатых родителей, но… я преступник… родные не могли меня защитить от мести моих врагов. Я бежал и скитаюсь под разными именами.

– Ты добровольно продался Сервилию?

– Добровольно. Не называй меня Рамесом. Это не мое имя; мое имя – Электрон-сицилиец.

– И мое – не Каллистрат.

– Что нам за дело, друг, до нашего прошлого? наше настоящее хорошо?

– Очень.

– Для нас началась новая жизнь, честная и добродетельная. Так?

– Ты клеветал, на себя. Ты не был разбойником.

– Я буду охранителем и мстителем несчастного старого отца Люциллы; я буду тратить его деньги только на месть за мою несчастную госпожу.

Они провели ночь в комнате Люциллы и ушли на рассвете.

– Куда ты ведешь меня, друг? – спросил Нарцисс.

– Туда, где мы будем жить спокойно все время, пока я не повидаюсь с Семпронием, – ответил певец.

Он привел друга в развалины той самой древней крепости, где Аминандр едва не убил в гневе. Аврелию. На дворе бродило до пятидесяти человек мужчин и до двадцати женщин; среди них бегали и дети. Оставив друга у ворот, певец поговорил с некоторыми из них и возвратился.

– Пойдем; наше жилище уже готово, – сказал он и привел друга во второй этаж башни, лестницу которой уже успели починить до такой степени, что с нее нельзя было слететь и раздробить голову, как прежде, и устроить перила.

– Читай! – сказал певец, указывая на стену, где были написаны клятвы Люциллы и Аминандра.

– Она жила здесь! – удивился Нарцисс.

– Да. Здесь было написано подложное письмо Катилины, решившее участь ее простоватого мужа.

– Лучше бы она его не писала!

– Не все ль равно теперь? ни ее, ни ее мужа нет на свете, есть только мы, – ее мстители.

– Аминандр – ее друг!

– Самый верный. Часто бывают на свете удивительные вещи!.. ты любил Люциллу; ты, значит, считал ее за хорошую, добрую женщину?

– Да. Она была добра и чиста сердцем.

– Ты знал Аврелию, дочь Котты?

– Знал. Она – цветок невинности и доброты.

– А эти женщины терпеть не могли одна другую. Ни любовь, ни зависть, ничто не стояло между ними; никакого соперничества не было, потому что Аврелия не завидовала ни красоте, ни чему-либо другому в Люцилле, а ненавидела ее, сама не зная, за что.

– Люцилла была прекрасна, как лилия: Аврелия, как ландыш; обе были прелестны, невинны и добродетельны.

– И обе глубоко ненавидели одна другую.

Бродяги прожили месяц в развалинах. Лида и Амиза посещали башню, но также не узнали, кто скрывается под именем Нарцисса, а он свободно расхаживал между бандитами, удивляясь только одному: отчего Рамес, бывший прежде выше ростом, стал теперь равен головой своей жене, но высказать этого другу не решился, боясь новых расспросов о своем прошлом.

Глава XI
Ужин у старого воина. – Певец-загадка

Справив тризну по дочери, Семпроний остался жить в своей Пальмате безвыездно, как в добровольной ссылке, никого не посещая и не принимая. Он вызвал к себе только Росцию и долго беседовал с ней. Он поручил ей свою месть, на что актриса ответила притворным согласием и взялась найти Аминандра; потом старик спросил ее, есть ли в самом деле известный ей хорист под именем Электрона, или эта личность только бред безумия его несчастной Люциллы?

– Электрон-сицилиец не бред твоей дочери, – ответила актриса, – это личность загадочная; он певец, плясун и разбойник, друг Меткой Руки.

– Моя дочь вела дружбу с разбойником?!

– Твоя дочь любила Электрона; за что она его любила, – не мне знать, не мне и говорить. Я умею выведывать тайны, но никогда не разглашаю их, даже тайны мертвых, иначе ни один хороший человек не вверил бы мне ни одного секрета, не просил бы моего содействия и не уважал бы меня.

Больше года прошло после смерти Люциллы, а про загадочного певца Семпроний ничего не узнал. Родные и знакомые, которым старик показал завещание своей дочери, посудили, покритиковали, но мало-помалу перестали толковать об участи и завещании неукротимой. Семпрония и Люциллу забыли.

Государственные потрясения заставили всех забыть и Катилину: на проделки его партизанов стали глядеть сквозь пальцы, почти не замечая их преступных потех ночью, – убийств на мосту и на улицах, похищений, краж и т. п. Улик никаких не было; притянуть к суду злодея и всю его шайку не было возможности: он по-прежнему величаво расхаживал по Форуму в своей тоге и заседал на своей сенаторской скамье, рассуждая о мерах к прекращению набегов корсаров на берега и разбоя в городе, точно это его нимало не касалось. С ним видалась, с ним говорили, вели прения, но все-таки он был забыт, т. е. лишен внимания публики и толков общественного мнения за множеством другого, более интересного материала.

На вилле Семпрония собрались римские гости, – самые близкие люди. Это было в первый раз, что старик наконец отворил свою крепость, внявши письменным увещаниям друзей, после смерти дочери. День начал клониться к вечеру. Смерилось. Подан ужин. Невесело село маленькое общество за стол. Никто не решался ни утешать старика, боясь коснуться его горя, ни смеяться, чтоб не обидеть его в дни бедствий. Все тихо толковали о новостях вроде того, что Помпей одержал новую победу над корсарами; претор Вариний разбит Спартаком; Цезарь уехал на Восток; Кай-Сервилий скоро вернется; сын Клелии очень умненький мальчик; Квинт-Аврелий решился развестись с женой, и т. п.

– Росция, – обратился Семпроний к актрисе, сидевшей подле Цецилии, – ты давно обещала мне привести знакомого тебе певца. Когда же он найдется?

– Он нашелся, почтенный Семпроний, – ответила актриса, – я его нашла в Помпее.

– Когда же он придет ко мне?

– Он пришел и ждет в сенях твоего зова.

– Неуместны застольные песни в моем доме; не для песен я хочу его видеть. Вы читали, друзья, завещание моей дочери… ах, моя несчастная дочь!

– Мой бедный друг, – сказал Марк-Аврелий, – покорись судьбе!.. твоя деятельность полезна отечеству, а отечество для римского гражданина должно быть дороже семьи.

– О, Марк! – возразил Семпроний, – не говори этого, не испытавши горя, подобного моему. Две цветущие ветви венчают твой старый ствол жизни: священная дева Марция и всеми чтимая матрона Клелия, подарившая уже тебе внука, а я имел только одну отрасль, и ту разбила буря. Остался я, как обгорелый пень, без отростков, печальный, одинокий, в горести доживать дни мои.

– Слышал ли ты, Семпроний, вести о твоем зяте? – спросила Цецилия.

– Слышал, – ответил старик, – он убит; туда ему и дорога!

– Все указывают на тебя, – прибавил Фабий.

– На плаху что ли положите мою голову, венчанную лаврами за победы, на плаху в наказание за смерть негодяя?

– Полно, друг, – сказал Марк-Аврелий, – Фабий только сообщает общие толки.

– Погубитель моей дочери!.. как она его любила!.. как старалась исправить, отвлечь от порока!.. негодяй достоин десяти, смертей в лютых муках!

– А я остаюсь при моем прежнем мнении, – заявила Теренция, жена Цицерона, – пока не отправят в ссылку Люция-Катилину, – не будет спокойствия в Риме.

– Благородная Теренция, – возразил. Марк-Аврелий, – это не доказано. Нет повода, чтобы привлечь Катилину к суду.

– Он развращает нашу молодежь; разве этого мало?

– И это не доказано.

– Каких же вам еще надо доказательств?! – вскричала Теренция гневно, – пожара всей столицы или резни на улицах? вы и тогда, пожалуй, все скажете, что участие Катилины не доказано, если не поймаете его при свидетелях поджигающим дом или убивающим беззащитных.

– Моя дочь помешалась на этой идее, – сказал Семпроний, – перед гибелью она мне целые дни твердила о мщенье Катилине. Может быть, она была права…

– Войти ли певцу, почтенный Семпроний? – спросила Росция.

Старик молчал в нерешительности, – пригласить ли загадочного человека при друзьях, или прежде переговорить с ним наедине?

– Интересно видеть этого певца, – заявила Цецилия, – он упомянут в завещании Люциллы, как близкий к ней человек. Застольные песни различны. Мы велим ему спеть что-нибудь грустное или торжественное, – например, гимн богам.

– Или военную песнь в честь Помпея, – прибавил Фабий.

– Ничего мне от него не надо, – возразил Семпроний, – я хочу только узнать, что за знакомство было у него с Люциллой. И почему он ей полюбился.

Актриса сходила в сени и ввела Электрона. Взоры всех обратились на вошедшего; он выдержал эту атаку критики, бросив смело со своей стороны вызывающий взор, как будто говоря: «А вот, и я перед вами, посмейте меня обидеть, – я сдачи дам… сидите вы, простаки, за столом, не ведая, какая птица влетела в ваш курятник!»

Он состроил кислую мину Фабию и сладко улыбнулся Клелии, что заставило ее покраснеть и отвернуться. Затем он подошел к хозяину и громко сказал: – Высокопочтеннейший Люций-Семпроний-Тудитан, владелец, виллы Пальмата и десяти домов в разных городах, бывший претор сицилийский, сирийский, испанский, галльский… всех твоих титулов, милостивец, не перечтешь и не припомнишь, как и моих имен, под которыми меня знают… ты хотел меня видеть и слышать мои песни; гляди же на меня и слушай!

Он низко поклонился, тряхнув кудрями своего парика, и лукаво, насмешливо улыбнулся.

Хозяин оскорбился сравнением его титулов с именами бродяги. Певец ему не понравился.

– Не для песен я звал тебя, гистрион, – перебил он угрюмо.

– А мое правило иное, почтенный патрон, – возразил бродяга, – если я раз переступил порог триклиния, то непременно всех потешу моими песнями; не спрошу, хотят или не хотят меня слушать. Где я, там и веселье; при мне не плачут! Захочу, – ты горе забудешь, даже порадуешься, что твоя дочь…

– Молчи, дерзкий, – прервал его Семпроний.

– Будешь рад, – что она умерла.

Он схватил любимый стеклянный кубок Люциллы, стоявший перед ложем старика, осушил его, но, ставя обратно, уронил и разбил о мраморную верхнюю доску стола.

– Негодяй! – вскричал старик, побледнев.

Певец невозмутимо отошел немного, принял величавую позу, взял несколько тихих, мелодичных аккордов на струнах своей лютни и запел:

 
– Из грота похитил рыбак молодой
Ундину, дочь бога Нерея,
И прожил, счастливый, довольный судьбой,
Полгода с супругой своею.
Увидел однажды их злой чародей
И счастье разрушить поклялся:
Напрасно чету седовласый Нерей
Хранить от злодея старался.
Злодей превратил волшебством рыбака
В зловещую, страшную птицу;
Рыбак улетел на крылах в облака,
Покинув супругу вдовицей.
Но твердою духом в печали была
Дочь бога Нерея, Ундина;
К отцу своему она в море пришла
Молить об отмщеньи, в пучину.
С тех пор, когда буря над морем ревет
И молят пловцы о защите,
То слышно, как голос из глуби идет:
Отмстите! отмстите! отмстите!
Всё чайки, над морем взвиваясь, кричат;
Все нимфы под тенью ракиты,
Все фавны, Тритоны, все сонмы наяд,
С Ундиною вторят: – Отмстите!
И самые скалы не глухи к мольбам,
Туманом печали покрыты;
Мрачны их ущелья с пещерами; там
Ревет отголоском: – Отмстите!
 

– Певец, ты тронул меня до глубины души! – вскричал старик, заплакавший с самых первых слов песни, – я прощаю тебя за то, что ты разбил этот кубок. Скажи, мне, что просишь ты за эту песню?

– Не дорого, почтеннейший, – ответил бродяга с прежней дерзкой улыбкой, – господа, твои собеседники, дадут мне по монетке, а ты дай мне на память вот это колечко. Я подарю его моей сестре; она тоже из актрис.

– Скорее миллион дам, чем это кольцо.

– Дай, почтеннейший!.. оно не дорого; на нем амурчики вырезаны по золоту; оно очень понравится моей Катуальде.

– Катуальде?! – спросил Семпроний, взглянувши пристально в лицо певца.

Бродяга смело выдержал этот испытующий взор.

– Да, почтеннейший; это Сервилия-Катуальда, отпущенница, служащая в театре.

– Бери, – сказал Семпроний, отдав перстень и едва владея собой от мысли, взволновавшей его сердце, – ты… ты…

– Я, пожалуй, еще спою для твоих гостей.

– Твой голос… твое лицо… – прошептал он.

– Твоя дочь была славная матрона, щедрая; она выучилась многим песням от меня, почтеннейший; она со мной познакомилась задолго до своей смерти.

– Приходи завтра ко мне.

– Нет, господин патрон; я завтра уйду отсюда. Ты посулил мне миллион вместо кольца; на что он мне? с деньгами-то ограбят или обыграют, а колечко при мне останется.

– Куда же ты уйдешь?

– Сам не знаю, куда. Пойду на юг. Без денег, в бедной одежде никто меня не тронет; скорее помогут, чем обидят. Не будь твоя дочь богата, не пришлось бы ей утопиться; не будь она красива, – тоже не пришлось бы покончить с жизнью так рано. А я слыхал, почтеннейший, чудеса такого рода: бросится женщина в море, а корсары ее выловят и продадут… это хуже смерти.

– Певец, ты говоришь мне что-то вроде загадки.

– Не загадка это, а бывалое, Электрон, – говорила мне много раз твоя дочь, – хотела бы я быть на твоем месте; ходила бы я невредимо среди моих врагов с сумкой и лютней, и плела бы сети их гибели. Поди к моему отцу, когда меня не будет на свете, и помоги ему отмстить за меня.

Он обошел всех гостей с низкими поклонами, получил несколько монет и подошел снова к хозяину.

– Странный ты человек! – сказал Семпроний, не сводя глаз с бродяги, – я хочу познакомиться с тобой ближе. Приходи завтра.

– Не могу, почтеннейший. Мы еще увидимся. Побывай в Помпее; я тоже там буду скоро. Я, может быть, остался бы, но у меня есть товарищ, который не может оставаться здесь. Он болен, ранен в правый локоть.

– Певец!

– Прощай!

Певец ушел, а Семпроний зарыдал.

Никто не слышал, что говорил певец Семпронию, и все подумали, что он ему наговорил дерзостей, но старик не решился наказать человека, упомянутого в завещании его дочери. Одна Росция этого не подумала. Все сошлись вокруг старика и стали расспрашивать, но он ничего не отвечал, зарыдав истерически, как женщина. Когда его рыдания утихли, он сказал мрачно: – Росция, коварная!.. это все по твоей вине!.. позор мне, позор хуже горя!.. приведи негодяя, вороти!.. я должен говорить с ним. Друзья, уйдите, уйдите!

Певец воротился, а гости немедленно сели на галеру и уплыли в Рим, недоумевая, что такое сталось с их другом.

Певец вошел с Росцией, но через час вышел с Семпронием. Они вдвоем почти всю ночь ходили по аллеям парка, тихо говоря.

Семпроний угрожал и бранился; певец умолял и плакал; потом певец стал угрожать, а старик умолять и плакать. Может быть, звезды и ночные птицы видели выражение их лиц и слышали эти речи, но тот, о ком они спорили, – Нарцисс, ничего не слышал и не видел.

– Каллистрат-Нарцисс! – вскричал певец на заре, стремительно взбежав на башню притона и чуть не упавши с лестницы, – радуйся моему благополучию!.. теперь мне не надо ходить по горам, не надо разбойничать. Я бросаю ремесло навсегда.

Нарцисс, как безумный, привскочил в испуге на соломе и стал протирать заспанные глаза, ничего не понимая и не отвечая.

– Я открыл Семпронию замысел Цетега, – продолжал певец, уселся на солому и крепко обнял друга.

– Ну! – проговорил Нарцисс, зевая.

– Старик до того мне благодарен, что назвал меня своим сыном и дал мне вот что, – гляди!

Он бросил на колена друга обручальное кольцо Фламиния и перстень с печатью Семпрония.

– Все мое! все мое! – воскликнул он громко, стиснув друга в объятьях так, что тот закричал, и наделил его десятком поцелуев в глаза, и в щеки, и в лоб, и в губы.

– Перестань, сумасшедший! – вскричал Нарцисс.

– Теперь, друг мой, что я захочу, то и сделаю. Если захочу, то завтра же отделаю эту башню листовым кованым золотом; одену тебя, как одевался зять старика, Фламиний, когда сорил деньгами направо и налево, зажмурив глаза; куплю и подарю тебе кальдарий не Семирамиды и не Девкалиона, а тот самый кальдарий, из которого пил дедушка-Хаос до сотворения мира!..

– Замолчи! замолчи! ничего мне не надо! – жалобно говорит Нарцисс, вырываясь из объятий.

– Давай кутить и проживать деньги, выманивая их у старика под предлогом мести за его дочь!.. я брошу Лиду, как Флациний бросил Люциллу; устрою театр, выпишу хорошеньких танцовщиц; сама Росция будет любить меня.

Нарцисс гневно оттолкнул певца, вскочил с, постели и закричал: – Электрон-Рамес, я твой раб или нет?

– Ты не раб, а друг мой.

– Если я твой друг, а не раб, и ты хочешь, чтоб я. любил тебя, а не повиновался от страха, то не касайся сокровищ Семпрония!

– Ах, ты скряга!.. у тебя есть кое-что, похожее на твердость характера!.. поздравляю и тебя и себя с этим открытием. Ну, не сердись… я хотел тебя испытать. К чему грабить честного старика? не буду, не буду. Полно же, не дуйся, Нарцисс!.. пойдем в наше новое жилище!.. мы сами все себе приготовим и будем вести трудовую, жизнь. Ты хотел жить в пещере одиноко со мною; так и будет; мы поселимся в парке Пальматы.

Не много было надо тратить убеждений, чтоб уговорить, как угодно, слабохарактерного человека.

– Милый Электрон! – шепнул Нарцисс, – я уверен, что ты не ограбишь Семпрония.

– Милый Нарцисс, я буду самым почтительным сыном для старика и самым бережливым распорядителем его богатства, – ответил певец.

Объятия и новые поцелуи скрепили примирение.