Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

– Я оставлю тебя в доме Семпрония.

– В розовой комнате? там привидения!.. покойница ходит… ни за что не останусь.

– Ты уже не любишь Люциллу?

– Я ее люблю, я чту ее память, но ужасно боюсь ее призрака с тех пор, как ты напугал меня ундинами и ламиями. Люцилла везде мерещится мне; я вижу ее взор во взоре ее отца; я вижу ее взор и в твоих глазах, когда ты сердишься.

– А ты меня не серди!

– Зачем ты сознался мне, что ты ее брат?! я прежде не видел в тебе такого сильного сходства с утопленницей, а теперь… ужасно!.. точно ты и она одно лицо!.. возьми меня в подземелье.

Они говорили между собой, сидя около лачужки, не мешая женщинам работать. Аминандр сидел поодаль и, казалось, дремал, как всегда, опустив свою, уже довольно поседевшую, голову на грудь в раздумье. Скоро старуха ушла просить милостыню и подбирать орехи. Фульвия уснула.

Около полуденного времени на пустырь пришел Курий вялой, неверной походкой полубезумного, не совсем проспавшегося пьяницы; все тело его передергивалось и дрожало; черты лица перекосились; волосы были всклокочены; не заметив ни Аминандра, ни нищих, он прошел в лачужку, откуда послышался в ту же минуту громкий стук опрокинутого стула и слабый стон проснувшейся Фульвии.

– Курий, – сказала она, – ты опять не ночевал дома; опять ты являешься ко мне в нетрезвом виде, не проспавшись; скоро ли это кончится? твоя одежда в крови: ты и в эту ночь ходил на твою ужасную работу?.. берегись!.. брось разбой!.. тебя схватят.

– Мы скоро всех схватим и передушим, – ответил погибший, – скоро настанет день великого Переворота; Катилина решился.

– Давно уж ты мне говоришь, что он на что-то решился, да никаких результатов этого решения я не вижу, кроме мелких грабежей и убийств. Принес ли ты какую-нибудь добычу?

– Скоро будет много добычи… Рим запылает с двенадцати концов… всех богачей предадим смерти и разделим их деньги. Диктатор уничтожит все сословия; все будут равны под его властью. Тогда ты будешь моей законной женой: я поселю тебя во дворце… в огромном… мраморном… везде бронза… серебро…

– Прежде этих палат дай мне денег на пищу; я умираю с голода. Нищие подали мне милостыню, – кусок хлеба. Курий!.. Курий!.. это ли твоя любовь? это ли блаженство ты мне сулил, когда похищал меня от отца?.. я прошу милостыню у нищих!.. я готова есть падаль, но и падали, гнилого мяса у меня нет!..

– Потерпи… скоро у нас будут деньги… много… я куплю тебе платье из пергамской парчи с бахромой.

– Дай мне хоть одну сестерцию на хлеб!

– Что сестерция!.. миллионы дам я тебе, моя богиня!.. сегодня последняя сходка…

– Молчи!.. мы не одни; у двери сидят нищие.

Взор Курия был мутен и дик; он вышел из лачужки, долго вглядывался в лицо Аминандра, узнал его и радостно вскричал:

– Фламиний мой!.. убью его!.. найду!.. Меткая Рука, давний знакомый, здравствуй!..

– Здравствуй, Курий, – ответил Аминандр, – в славных палатах живешь ты, господин плебей!.. мои палаты похуже твоих.

Он подошел к лачужке и стал подле певца и художника.

– А ты где живешь? – спросил Курий.

– Между небом и землей, между пламенем с водой!

– То есть где придется, господин плебей.

– И певец здесь… певец, как тебя зовут?

– Фотий Родосский, – ответил Электрон.

– Кажется так… еще тебя звали… звали… хоть убей, не помню, как… такое было мудреное имя, что…

– Звали его, господин плебей, всяко: и собакой и забиякой; звали, звали, да и звать перестали, потому что не дозвались, – сказал Аминандр со смехом.

– Ты мне нужен, Меткая Рука… очень нужен!.. я тебе дам много денег… много…

– Вижу, вижу, господин плебей, что у тебя их много.

– Скажи мне, кому ты продал моего невольника?

– Старику, скупщику рабов; он его купил для фабрики.

– Его можно найти?

– Может быть, и можно. Видел я его в Регионе матросом лет десять тому назад.

– А потом?

– След простыл твоего невольника, господин плебей.

– Найди его!.. под каким именем я его продал?

– Забыл, хоть убей, господин плебей; пятерых после него таких же больных я вылечил да продал. У него глаз болел?

– Нет, рука.

– Не Церинтом ли его звали?

– Забыл.

– Ты все позабыл, и я все позабыл… ха, ха, ха!.. ищи теперь ворону, которая улетела!.. ищи, на какое дерево она села да что там каркает!..

– Ты не узнал, кто этот человек?

– И не старался; старался я об одном: вылечить да продать его с выгодой… теперь у меня вот этот старик на руках; побродит с ним певец, прося милостыню для больного отца, до выгодного покупателя, а потом я продам его в привратники. Он глух; говори при нем, что угодно.

– Тот невольник был сенатор.

– Вишь ты, павлин какой в мой птичник попал!.. тебе, верно, его родные поручили его выкупить?

– Найди мне его и выкупи!

– Найду и выкуплю, когда ты мне поймаешь ту самую рыбу, которую я из невода в море упустил… ха, ха, ха!.. скажи мне, где находится дом Порция-Лекки?

– Для чего тебе?

– Я должен там побывать сегодня во вторую стражу ночи.

– Пароль?

– Яблоко раздора.

– Это вчерашний.

– Давно ли наш диктатор стал менять ежедневно пароль?

– День ото дня он становится подозрительнее; ему не дает покоя слух, упорно подтверждаемый всеми, будто бы не убит человек, которого он велел убить, а я продал тебе. Это навело его на мысль, что спаслись и многие другие жертвы проскрипций. От этого невольника зависит теперь моя жизнь. Ах, зачем я его не убил! каждый день я боюсь встретить его на улице и быть уличенным в неблагонадежности. Я был вполне уверен, что все было устроено ловко. Целых 8 лет я был покоен. Вдруг явился, точно призрак из могилы, этот слух… откуда он возник? от кого? – никто не знает… будто он жив. Сам-то он по себе не велик герой, но для нас опасны близкие ему люди: некто Семпроний из бывших провинциальных преторов и Квинт-Аврелий; оба они жили долго в захолустье; мы о них уж и забыть успели; забыли и этого проданного сенатора, зятя Семпрония; Квинт-Аврелий женат на племяннице старика, но не поладил с женою, развелся и поклялся отмстить ей за ее неверность: отмстить лишением наследства после Семпрония. Встретили ли они случайно и выкупили проданного тебе мною человека или тут кроется иная интрига, – никто из наших не разведал, только весь Рим толкует, что Фламиний жив, а тесть только притворно говорит о своей ненависти, втайне же помирился с ним.

– Эх, господин плебей! – вскричал Аминандр, ударив Курия по плечу так сильно, что тот присел, – вы-то не проведали, а я давно все разведал… Старик-то очень хитер; зятя у него нет, это я достоверно знаю; хочет, слышно, подставного достать. Это ему Квинт-Аврелий насоветовал в злобе на жену. Ведь этому уж много лет; лишь бы человек был немножко похож, все и признают его настоящим.

– Самозванца-то?

– А то какого же? ха, ха, ха!.. если б я был похож, первый пошел бы к старику да сказал: – Тестюшка, я вернулся!.. ха, ха, ха!.. подавай завещание!

Хохот бандита раздался по всему пустырю.

– Может быть, это и правда, – сказал Курий.

– Самая настоящая правда, господин плебей!.. успокой этим диктатора и сам успокойся, хоть я и уверен, что вы оба еще больше перепугаетесь. А выгодно тебе теперь служить кровавой клятве?

Курий испустил глубокий вздох и отчаянно махнул рукой.

– Скоро будет выгодно, – уклончиво ответил он.

– А я вижу, что и теперь выгодно: платье на тебе прочное да чистое, как на консуле в Сенате, – дыра на дыре и заплата на заплате; живешь ты в золотой палате, что десять локтей вся в обхвате…

– Один террор моя надежда.

Новый вздох последовал за этими словами.

– Славное будет времечко! – вскричал певец, – вместе пограбим!.. в сумятице никто ничего тогда не разберет!.. бей да тащи!.. но скоро ли это будет?

– Сегодня в доме Лекки все узнаем.

– Какой же пароль на сегодня? – спросил Аминандр настойчиво, – без пароля-то ни меня, ни Фотия Родосского не пустят.

– Огненный змей, – ответил Курий.

– А завтрашний?

– Не знаю. Дадут на сходке. Диктатор почти каждый день велит своим приближенным клясться ему в верности; его подозрительность достигла крайних пределов, потому что перестали удаваться покушения.

– А если и весь-то заговор не удастся?.. эх, господин плебей!.. плохо тогда тебе будет!.. я, мелкая птица, чижик перелетный, упорхну при первой опасности, а таких соколов, как ты, пожалуй, а сеткой прихлопнут.

Хохот бандита раздался громче прежнего.

– Пусть!.. я давно покончил все счеты с жизнью. Я не могу быть прощен Сенатом, если узнают о моих преступленьях. Поэтому мне все равно, какой конец меня ожидает в случае неудачи дела Катилины. Если же оно удастся, я буду богат.

– Ух, как ты будешь богат, господин плебей!

Взор Курия прояснился, из мутного стал блестящим; перед ним явилась мания его помешательства: деньги и разочарование.

– Я служил Катилине искренно, по юношескому увлечению идеей невозможного равенства сословий и имущества, уничтожения долговых обязательств и других благ… потом я убедился, что если сегодня переделить всю Италию поровну, дать всем по югеру земли, по дому и по сумме денег, достаточной на безбедное житье, то завтра же все пойдет по-старому, – одни наживутся, другие промотаются, потому что природа человека не допускает этого равенства плута с простаком, умного с глупым; я убедился, что эти идеи, проповеданные в пользу черни еще давно, Марием, служат только приманкой.

Марий льстил народу, но, добившись власти, только перерезал всех, кто ему не нравился, а про то, что сулил своим помощникам, про золотой век, он позабыл… утопил Марий все свои идея в чаше вина и галлюцинациях сумасшествия.

Марий передал власть свою Цинне; при этом злодее уж и помина не было ни о каких общественных благах: только резали да грабили без разбора и недругов и друзей под предлогом неблагонадежности…

Курий все больше и больше увлекался, жестикулируя и возвышая голос; ему казалось, что он говорит речь на Форуме.

– Сулла прекратил террор черни новым террором, – со стороны мстительных оптиматов.

Катилина, перебежчик от Мария к Сулле, ученик того и другого, соединил в своем лице идеи и жестокость обоих тиранов Рима; он принимает к себе и знатных и безродных, сулит благосостояние всем без исключения. Я стал колебаться… были минуты, когда я готов был нарушить ужасные обеты… презреть все… но не презрел… около меня была несчастная, слабая женщина… она отговорила меня; она сказала: – Курий, куда бежать от проскрипций? если ты бежишь, все равно, должен будешь разбойничать в горах ради хлеба… ведь нам нельзя заниматься работой и жить на одном месте вблизи заказчиков, потому что грозит кинжал за измену, куда бы мы ни ушли.

Я перестал колебаться; выбор мой решен; я усердно служу, как в дни моей юности, но служу теперь, сознавая, что никому не будет никакой пользы от нового переворота, а наживутся только те, кто сумеет ловко воспользоваться сумятицей. Я буду богат!.. Фульвия!.. радость моей жизни!.. как мы хорошо будем жить!.. поди сюда!.. довольно тебе лежать там на соломе и плакать!.. радуйся вместе со мной!.. иди сюда.

Он вошел в хижину, вытащил насильно больную за руку я грубо бросил ее на землю подле певца, продолжая говорить бессвязно: – Обними меня, поцелуй меня, единственная радость моей жизни!.. еще поцелуй!..

– Курий, – сказал певец, – я слышал, что Фульвий-Нобильор записан в проскрипции.

– Конечно… все… все богатые записаны… все, кто не за нас… все сенаторы, не произнесшие клятвы; все ростовщики, не служащие нам… всех в проскрипции, кто нам не люб!.. Фульвий-Нобильор – мой личный враг, мучитель своей дочери… он должен погибнуть… милая Фульвия! не будет скоро преград к нашему счастью… у нас будет дворец… рабы… колесница из слоновой кости… вороные кони без отметины… пурпур…

– Ах!.. ай!.. пусти!.. больно!.. – стонала Фульвия, которую сумасшедший гладил по голове и лицу, царапая и вырывая ее волосы своими когтеобразными ногтями.

– Всем врагам будет больно! – вскрикнул он, бросившись в лачужку.

– Всех в проскрипции! – раздался его голос оттуда. Стул полетел из двери и изломался.

– Кровь и пожары!

Стол последовал за ним.

– Самого Катилину убью!

Полетела вся посуда, солома постелей, лохмотья кое-какой одежды.

Курий выбежал и стал все это рвать и топтать ногами, кидать обратно в дверь своего жилища и на крышу, и бить об стены; безумие вполне овладело им.

– Жжет!.. горю!.. пить хочу!.. вина!.. вина!.. – закричал он диким голосом и убежал с пустыря.

Фульвия, рыдая, лежала на земле; ее лицо было окровавлено; волосы растрепаны. Певец взял ее за руку и, стоя подле нее, начал говорить строго: – Дочь непокорная! тяжко божье возмездие за ослушание воли родительской! вот она, кара, достойная проклятья отцовского!.. зачем променяла ты, дочь непокорная, тихие воды светлого озера на это бурное море страдания? зачем променяла ты ласки доброго старика родителя на страсть этого безумца? твой отец сурово поступил с вами, – это правда, – но он отец и власть его священна. Ты, Фульвия, была слишком слаба душой, чтобы плыть против течения потока неумолимой, бурной жизни; ты была слишком изнежена, чтоб вынести нужду; у тебя не было энергии, достаточной, чтобы спасти любимого человека от гибели. Ты могла и умела только плакать и упрекать, но не умела утешать и поддерживать угасающую волю и энергию Курия. Вместо того, чтобы сберечь капитал, захваченный тобой при побеге из дома отца, вместо того, чтоб честной, скромной жизнью заслужить прощенье родителя, ты радостно упала в омут роскоши и увлекла твоего избранника. Вместо того, чтоб отвлекать его от общества злодеев, ты твоими жалобами на бедность сама толкала его в бездну и довела до отчаяния. Курий погиб невозвратно. Я знал его, когда он еще был честен, когда еще его можно было спасти; ему протянула руку спасения энергичная женщина: он услышал ее призыв к новой жизни и внял ее совету, но ты, Фульвия, разрушила все планы Люциллы: ты, в малодушном ужасе пред Катилиной. отговорила честного юношу, когда он колебался между путями добра и зла. Тебя прельстили ласки Катилины и золото Ланассы; эти ласки превратились скоро в насмешки и оскорбления; золото прожито в один год непрерывного веселья. Я знаю все твои тайны, Фульвия; я знаю, как предала ты Люциллу; ее ласковое письмо, полученное тобой, показала ты самому извергу, Катилине, в доказательство твоего усердия.

– Кто ты, таинственный вестник гнева Рогов? – спросила Фульвия в ужасе.

– Я тот, в чьей власти теперь твоя судьба; я тот, кто один может погубить или спасти тебя, изменница; я тот, кому не страшен мертвящий взор Катилины, кого не увлекут его сладкозвучные, льстивые речи. Я – мститель Люциллы; я – ее тень. Проникни, Фульвия, мыслью в грядущее!.. Великий Рим пылает, как громадный костер, пожирающий множество невинных жертв; везде кровь, везде вопли, везде разрушенье… в этом пламени, в этой крови погибают лучшие люди нашего отечества, унося с собою последние проблески древних добродетелей честных Квиритов. С ними вместе погибает твой отец… слышишь, злодейка?!.. твой отец, еще раз проклинающий тебя в последний миг жизни!.. отец твой гибнет, а ты подаешь руку шпиону, ночному придорожному душегубцу, любимцу изверга, бросаешься в его объятья, пляшешь вместе с ним в хороводе злодеев, празднуешь веселую тризну, одетая в награбленный пурпур!..

– Пощади! – простонала Фульвия, ломая руки в отчаянии.

– Те, кого ты оскорбила, Семпроний и твой отец, могут пощадить тебя, если ты загладишь твою вину. Я – исполнитель их воли. Иди к твоему отцу и спасай его, потому что тебе могут быть известны все тайны заговора через Курия. Я больше сюда не приду, но мой взор будет следить за тобой, где бы ты ни была и что бы ни делала. Мой кинжал опаснее проскрипций Катилины. Я – Электрон Каменное Сердце, или Верная Рука, верный друг Меткой Руки, а Меткая Рука также мститель Люциллы.

– Ах!.. я слышала о тебе.

– Ты теперь знаешь, кто перед тобой.

– Пощади!

– Ты в моей власти!

– О, могущественный, таинственный человек!.. пощади!.. пощади!..

– Сегодня вечером ты должна явиться в дом Цицерона и рассказать все, что знаешь об организации заговора. Ты не давала кровавой клятвы; твоя совесть не будет страдать. Ты должна выдать все пароли и лозунги, места всех сходок, складов и притонов, все что тебе известно. Там будет и твой отец. Вот тебе деньги на покупку приличной одежды и подкрепление сил пищей. Прощай!

Певец бросил на землю кошелек, полный золота, и тихо удалился с товарищем и Аминандром. Бывший гладиатор пошел вдали от своих спутников.

Глава XXIII
Тщетные старания художника узнать тайну певца. – Моментальное превращение. – Певец-старик. – Цицерон и начальник охранителей

– Герой! – воскликнул художник в трепете благоговения перед своим другом.

– Ты видел теперь вполне славу и могущество твоего защитника, – сказал певец.

– Божественный!.. где твоя отчизна?.. Олимп, Элизий или море?.. откуда тень Люциллы послала тебя мне?.. мой дивный защитник!.. мой друг!.. мой избавитель!.. теперь я никого не боюсь. Скажи мне, таинственный гений, правда ли, что все знают и говорят о том, что Фламиний жив?

– Друг, – ответил певец равнодушно, – что нам-то за дело до этого? кто мы оба, Нарцисс? – наемные служители щедрого старика Семпрония, – больше мы никто.

– Но Курий говорил, что проданный тебе человек…

– Именно и был этот самый желанный зять старика!.. ха, ха, ха!.. разве Семпроний не мог бы сразу это сказать? разве Росция ослепла, чтобы принять за беглого машиниста пропавшего расточителя? разве, наконец, я не убил бы тебя, если б ты был хоть крошку похож на Фламиния?

– Ты бы меня убил?!

– Оставь!.. оставь эту комедию!.. к чему ты ухватился за глупые слова полусумасшедшего Курия и метишь в самозванцы? куда тебе!.. ты не годишься на эту трудную роль.

– Но я…

– Но ты теперь хочешь сказать, что интересуешься, зачем Курий это выдумал? – Я не могу этого знать, потому что здравомыслящий человек не в силах понять ход мыслей безумного. Фламиний убит Аминандром в таверне. Подозрительный Катилина усомнился в этом акте, потому что ему не принесли на осмотр голову убитого, а враги Курия из зависти пустили молву о спасении проскрипта. Вот единственное, возможное объяснение всей этой путаницы. Хочет ли Семпроний выставить самозванца, – я не знаю.

– Но я…

– Но ты – милый мой Нарцисс, друг, дорогой моему сердцу, которого я люблю и защищаю. Не меняй этого имени на опасное имя сенатора. Я хлопочу о восстановлении чести Фламиния только потому, что этим можно угодить старику, оправдав выбор его дочери. Эх, друг-Нарцисс! пусть старик выставляет не только подставного зятя, но даже и дочь!.. что нам до них? платят, – служим; разочтут и отпустят, – уйдем.

– Но ты брат Люциллы… ты сын…

– Ты сам надавал мне этих великих титулов; я только не опровергал твоих слов.

– Ты не сын Семпрония?!

– Я не сын Семпрония.

– Кто же ты, таинственный?

– Я сказал тебе, что я – сын луча солнечного и волны морской; их сын – морской смерч, водяной столб, поднимающийся от воды до неба и грозно несущийся при буре, губя все на пути своем.

– И ты не Рамес?

– И я не Рамес.

– Ты не муж Лиды?

– Я не муж Лиды.

– Но Люцилла знала тебя; она…

– Она знала меня: она доверила мне все свои тайны; она избрала меня своим мстителем, назвала своим братом, Электроном-сицилийцем; она одна знала, кто я, покуда я не открылся ее друзьям. Ее месть – не такая узкая, заурядная месть оскорбленной женщины за гибель любимого человека и скорбь отца, как, может быть, ты полагаешь. Если б это так было, ей стоило нанять бандита и убить Катилину, Лентула, кого угодно. Нет, Люцилла не могла любить заурядной любовью и не могла умереть только от страха и горя. Нет, она бросилась в пучину, как Курций в бездну среди Форума; она принесла себя в жертву за отечество. Она решилась на этот подвиг, зная, что ее смерть будет смертным приговором замыслам Катилины на власть. – Друг, – сказала она мне перед гибелью, – следи за моим мужем, не допусти его погибнуть в бездне порока; если нельзя будет его спасти, убей его. Когда общественное мнение будет возмущено моей смертью, явись к моему отцу и предложи к его услугам твою хитрость и кинжал Меткой Руки. Рим погибает от лени и апатии его лучших сынов. Сервилий-Нобильор пишет патриотические поэмы, но пальцем не двинет, чтоб подражать своим же героям. Много у нас таких Нобильоров, от которых исходят только громкие фразы о самопожертвовании. Пока неудачи преследовали его, он мог еще быть полезен отечеству, мог с горя сделать что-нибудь хорошее, но едва улыбнулась ему Аврелия, – он посадил ее на корабль и уплыл за тридевять земель от всех наших бедствий. Никогда он не покинет своей Аврелии, никогда не вспомнит, что кто-нибудь может страдать, когда он счастлив.

Я также могла бы взять моего отца и мужа на корабль и уплыть с ними, куда мне угодно, хоть за самые Столбы Геркулеса, но я отрекаюсь от всего, что мне мило, приношу в жертву мою молодую жизнь, лишь бы это могло вызвать к пробуждению от апатии лучших людей моего отечества, могло оторвать их, хоть на время, от азартной игры, вина, женщин, всего, что они зовут удовольствиями жизни, и заставить трудиться на общее благо. – Вот что говорила мне Люцилла. Она щедро заплатила мне, указала людей, к которым я могу обращаться за помощью; потом она умерла.

Я исполняю все ее предписания. Я следил за ее мужем; я указал его Аминандру, убедившись, что иначе нельзя его спасти; я ходил застольным певцом в лучшие дома Рима и других городов, распевая мои песни о противодействии заговору террористов. Ты видишь, насколько я уже успел в этом деле.

– Неужели только щедрая плата Люциллы заставила тебя так честно исполнять ее поручения?

– Разве бандит не может быть честным?

– Может, но…

– Ты хочешь сказать, что я мог, получив вперед плату, взять эти деньги и убежать с ними?

– Да.

– Ты видишь, что я этого не сделал.

– Ты совершенно чужой человек для Люциллы? не фаворит ее? не брат? не друг детства? только наемник?

– Только наемник.

– Ты отвечаешь на все мои вопросы с точностью и равнодушием эхо.

– Потому что не считаю нужным отвечать иначе. Друг мой, в эти все годы, что мы прожили вместе, ты не видел от меня ни одного сердитого взгляда, кроме двух случаев из-за Лиды; ты не слышал от меня ни одного грубого слова; не получил ни одной обиды. Правду ли я говорю?

– С первого дня, как я попал во власть твою, я получал от тебя только самые нежные заботы, точно не ты меня, а я купил тебя.

– Для чего же тебе знать, как назвали меня родители: Рамес, Электрон, Фотий или иначе? разве от этого тебе будет лучше? Египет, Родос или Сицилия приютила мою колыбель, – не все ли равно?

– Конечно.

Певец настроил струны своей лютни и грустно запел:

 
Из какой земли и куда бредет
С ветхой сумкою бедный странничек?
Одинокий ли сиротинушка?
Неповинный ли он изгнанничек?
Молча вдаль идет, не оглянется,
Не поведает, не признается,
Из какой страны он скитается.
Вихри ль снежные в дебрях севера
Пели песнь ему колыбельную?
На востоке ли, в дальней Индии,
Розы нежные с желтым лотосом
Были брошены милой матерью
В колыбель его с кожей тигровой?
Львы ль с гиенами в знойной Африке
В ночь тревожили сон младенческий?
Никому того не поведавши,
Странник вдаль уйдет неизвестную;
Не откроет он, не признается,
Что гнетет его сердце пылкое,
Что на родине им покинуто.
 

Народ собрался вокруг певца, слушая его заунывную мелодию. Многие кидали ему деньги; он не просил, но и не отказывался.

Уже вечерело, когда певец и друг его подошли к дому Цицерона.

Певец присел на самую нижнюю ступеньку парадного крыльца, снял с плеча лютню и повесил на плечо друга; потом снял сумку и начал в ней рыться.

– Что ты делаешь? – спросил Нарцисс.

– Хочу здесь поужинать, – ответил певец.

Он дал товарищу лепешку и, когда тот занялся едой, провел слегка рукой по своей голове и лицу, потом проворно сунул что-то в сумку, отчего она сделалась тугой, повесил ее также на плечо Нарцисса, и сказал ему:

– Пойдем!

Подняв глаза от своей лепешки, художник вскрикнул от изумления: пред ним стоял не певец, а совсем незнакомый человек пожилых лет и почтенной наружности; в его гладко остриженных черных волосах серебрилась весьма заметная проседь, также на усах и небольшой бороде; он был одет в городской костюм солдата: в кожаную броню с медными бляхами на плечах. Короткий меч висел у него с правой стороны на перевязи через плечо, а за поясом виднелись ножны кинжала.

Не дав товарищу опомниться от этой неожиданной метаморфозы, загадочный человек повел его с недоеденной лепешкой в руке вверх по лестнице. В сенях он шепнул что-то на ухо одному из рабов и последовал за ним в комнаты. За ними пошли еще два человека, которых Нарцисс в порыве удивления не узнал.

Все это произошло так быстро, что ошеломленный Нарцисс, только попавши в ярко освещенную залу, в общество знатнейших людей Рима, догадался сделать себе вопрос: доесть ли ему эту жалкую лепешку, бросить ли ее на роскошный, мозаический пол или спрятать в сумку? но он не сделал ни того, ни другого, ни третьего, а так и оставил ее в руке, точно принеся в подарок.

Вопрос о лепешке сменился в его голове ужасом предположения, что его сию минуту узнают, начнут издеваться над его превращением в старика, выгонят с позором, и никто его не защитит, потому что нет около него его верного друга.

Этот солдат – совсем не Электрон; даже голос у него другой, – не певучий, нежный тенор, а что-то резкое, близкое к басу. Напрасно вглядывался Нарцисс, стараясь уловить знакомые, милые черты лица; напрасно вслушивался; это не певец.

В широких креслах сидели люди один другого ужаснее: угрюмый Семпроний сдвинул свои седые брови до того сердито, что они совсем сошлись у него над носом; подле него сидит гордый красавец Фабий-Санга, насмешливо поглядывая на вошедших; дальше Квинт-Аврелий с ядовитой улыбкой на тонких, бледных губах. Много, много там было именитых граждан, а среди них, точно непобедимый Кир персидский или фараон Птоломей египетский, восседал Цицерон, этот, известный всей Италии, худощавый человек с резкими чертами лица, длинным носом и огненными глазами, жгущими самую душу того, кто имеет несчастие обратить на себя его немилостивый взор.

Одичавший в своей пещере художник-отшельник уже давно забыл, что общество этих самых людей было когда-то его обыкновенным ежедневным обществом, а мозаический, каменный паркет, – единственным полом, по которому могли ходить без отвращения его изнеженные ноги. Все ему теперь тут было дико, чуждо; он сознал в эти минуты яснее, чем когда-либо, что Квинкций-Фламиний в самом деле умер или убит, а он – не кто иной, как Каллистрат или Нарцисс, слуга слуги этих людей. Не захотелось ему домогаться возвращения своего потерянного имени и прав, если б даже все это присвоил самозванец, если б даже привел с собой самозванку и назвал ее Люциллой. Ничего ему больше не надо: нить, соединявшая его со всем этим блеском, порвалась навеки; его душу томило одно тоскливое чувство, что он не видит своего друга и защитника в этом грубом солдате. Ему хотелось, чтобы певец снова взглянул на него своим ласковым взором, назвал его своим милым Нарциссом и увел отсюда далеко, на простор и волю, в лес или в тихую пещеру к его картинам и резьбе. Он сделал шаг назад, невольно отступая к выходу, но, точно тисками, сжала его руку рука его неумолимого товарища. Он видел, слышал, но не понимал, что вокруг него говорят; все слилось в какой-то неясный хаос предметов, речей. и лиц, в хаос, похожий на кошмар больного мозга. Он видел и слышал, как его превращенный товарищ низко поклонился всем присутствующим и сказал:

– Люций-Астерий имеет счастие приветствовать почтенных сенаторов и всадников Рима.

– Предводитель? – спросил Цицерон.

– Охранителей закона и порядка, – договорил таинственный бандит, – а это мои помощники: Аристоник, начальник купцов, и Аминандр, начальник бандитов.

Дальнейшего разговора Нарцисс не слышал, пораженный новым именем своего друга.

– Люций-Астерий, – мелькало у него в голове, – вот оно, его настоящее имя!

– Твои люди готовы, Астерий? – спросил Цицерон.

– Да, почтеннейший нареченный консул; я узнал и могу сообщить сегодняшний пароль Катилины. Вот эти двое из моих людей проберутся в дом Порция-Лекки, в самое подземелье; остальные займут прорытую катакомбу. Когда все заговорщики будут налицо и начнется обряд кровавой клятвы, наши дадут знак; пробивши тонкую оставленную стенку, мы в минуту бросимся из катакомбы, как некогда наши предки из подкопа в Фиденах, с оружием в руках. Двери выхода будут замкнуты извне нашими помощниками. Всех заговорщиков ждет неминуемая гибель.

– Астерий, – возразил Цицерон, – ты храбрый и сметливый человек, но мне не нравится этот план. Могут сказать, что я, еще не попавши в консулы, поступаю, как диктатор, и притом совершенно противозаконно. Какое право, могут спросить, имел я с моими друзьями делать тайные ходы под улицами и врываться в чужие дома? кто дал мне полномочие спасать Рим, когда народ еще не просил меня об этом? пусть ваша катакомба служит вам только для того, чтобы следить тайно за злодеями, но явное насилие поведет только к моему и всеобщему вреду. Мы должны и можем лишь противодействовать замыслам Катилины на явную власть, разрушать все его планы, узнавая о них заблаговременно и стараясь разъяснить народу пустоту громких фраз этого лицемера. Убивши его и его клевретов, мы дадим нм незаслуженный ореол мученичества, о котором наши враги, оставшиеся в живых, не замедлят сочинить всевозможные легенды. Из отрубленных голов этой. гидры вырастут новые головы подражателей, и Рим не избавится от язвы беспорядков. Надо, чтобы сам народ сделался помощником своих правителей, охранителем их от покушений, а городов от грозящих пожаров и грабежей. Противопоставим тайному обществу Катилины тайное общество охранителей закона и порядка, охранителей веры отцов и собственности, и будем спокойно ждать грядущих событий.

– Твои желания – закон для меня, почтеннейший Марк-Туллий, – ответил бандит, – я исполню это.

– В день выборов займи с твоими людьми Марсово поле и вели им настраивать народ против Катилины.

Сказав это, Цицерон кивнул головой. Бандит поклонился и повел своего товарища к выходу. Около самой двери он внезапно толкнул его за колонну и заслонил собой.

Нарцисс увидел, как мимо них прошли две женщины, закутанные в покрывала. Одна из них открыла свое лицо и упала на колена, воскликнув: – Жертва порока молит вас, почтенные граждане, о прощении… я – Фульвия, дочь Фульвия-Нобильора. Возвратите мне мое имя и любовь отца!