Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

Глава XVI
Тайная казнь

На другой день после таинственной смерти Афрания Марк-Аврелий и Цецилия пришли к храму Весты. В квартиру Марции их не впустили; Лициний их не принял; им осталось одно утешение: ждать разъяснения дела при публичном суде над их дочерью. Скорбный отец немедленно занялся расспрашиваньем о малейших подробностях дела каждого человека, могшего быть полезным; он не жалел денег; в Остии были найдены корабельщики, привезшие юношу в отечество, могшие обличить клятвенно ложь в подложном письме о его недельном пребывании в городе. Все родные были готовы также подтвердить, что никто никогда не видал ничего подозрительного между весталкой и убитым. В один день все было готово для спасения погибающей. Все могло кончиться благополучно, если б новая бездна не разверзлась под ногами Марции; эта бездна была – раскаяние Лициния в своей торопливости. Он разгласил дело сгоряча, обрадовавшись возможности насолить Марку-Аврелию, с именем которого клеветники сплели давно его имя с тайным участием в каких-то общих взятках по подрядам и доставлению должностей, что было в высшей степени мучительно для души честного, строгого старика. Вполне убежденный в виновности Марции, Лициний наутро раскаялся в разглашении скандала и захотел непременно спасти виновную от бесчестия, несмотря на вражду к ее отцу, потому что от этого страдала не только дева, но и честь храма.

Замять дело, думал Лициний, уже невозможно, потому что улики слишком сильны; если он не назначит немедленно коллегиальный суд, то его обвинят в потворстве соблазну, а суд может произнести один приговор: публичное сечение осужденной и погребение заживо.

Призвав своих помощников, старик приказал им изготовить к ночи все, что спасало честь весталки в таких случаях, не раз повторявшихся, за что родные виновных были ему благодарны.

Арестованная, которую весь день никто не посетил и не утешил, изнемогшая от жажды и голода, а еще больше от мучительных мыслей, лежала на своем ложе во мраке, сравнивая этот мрак. с тем, что ждет ее скоро в ужасной глубокой пещере за Капенскими воротами среди скелетов ее истлевших предшественниц, между которыми, вероятно, были и невинные мученицы, жертвы интриг, подобные ей.

Энергия совершенно покинула несчастную девушку, весь день не кормленную; инстинкт самосохранения взял верх над ее благородной гордостью и злобой на придирчивого начальника. В её уме царила одна мысль, полная ужаса, – мысль об истязаниях и смерти. Честная или позорная, тайная или явная, быстрая или медленная, – смерть казалась одинаково ужасной для этого молодого существа, полного жизненных сил, любимого родными и подругами.

К этому ужасу и естественному отвращению жизни от смерти присоединилось еще тяжкое сознание, что казнь последует ни за что, ни про что, в угоду каким-то неизвестным злодеям, быть может, противникам ее отца, или Люция-Фабия, или даже врагам Росции, обожавшей свою патронессу и ее дочерей.

Эти мысли, как неумолимые палачи, терзали Марцию весь день; ей хотелось, во что бы то ни стало, спастись от смерти.

Ей представились ясно, со всеми подробностями, одна за другой, вес сцены ожидающей ее участи: все весталки собираются в ее квартире на заре, одевают ее в ее лучшее платье и все знаки ее сана; многие ее жалеют, плачут, просят на память какую-нибудь вещицу; другие тайком рады ее гибели, злорадно глядят на нее, подмечая с любопытством каждое ее слово и вздох. Ее торжественно ведут в дом Великого Понтифекса, в залу суда, где уже собралась многочисленная публика; происходит допрос, свидетельские показания, присяга, предъявление улик, чтение приговора. Ее ведут на двор; там все уже готово на устроенном эшафоте: скамья и розги. Толпа глядит, как Великий Понтифекс снимает с осужденной священную повязку, покрывало, пояс, самое платье… боль и стыд при истязании…

На нее надевают простое платье, связывают ей ноги и руки… весь персонал храма становится попарно для шествия за город. Осужденную кладут в открытый гроб или на носилки и несут… могила видна вдали, зияя, как пасть чудовища, готового поглотить свою жертву.

Все останавливаются; Великий Понтифекс развязывает осужденной руки и ноги, набрасывает на нее черное покрывало, сводит ее по лестнице в ужасное подземелье, где горит тусклый ночник… лестницу убирают, – тяжелый камень заслоняет дневной свет навеки… все кончено.

Но Марция хочет жизни…

Засов двери в ее комнату проскрипел, дверь отворилась, и вошел Лициний, облаченный во все знаки своего верховного сана. Увидев Великого Понтифекса, Марция бросилась к его ногам, с рыданьем умоляя о пощаде и клятвенно уверяя снова в своей невинности.

– Во внимание к трудам твоего отца на пользу государства, оказываю тебе, Марция, снисхождение, единственно возможное в этом случае, – сказал Лициний, – моей властью я избавляю тебя от публичного сечения розгами и погребения за Капенскими воротами.

Его речь звучала торжественно и мрачно; он говорил, как бы; отчеканивая каждое слово. Обратившись к своим четырем помощникам, стоявшим у двери со светильниками, Лициний сказал:

– Распорядитесь всем, что нужно для спасения чести весталки!

Двое из этих понтификов внесли в комнату светильники и поставили на стол; другие двое внесли, поставили среди комнаты и открыли тесный, деревянный гроб, обитый внутри мягкими, пуховыми подушками.

Все четверо остановились в ожидании дальнейших приказаний.

Увидев эти ужасные, таинственные приготовления и поняв их смысл, Марция еще сильнее зарыдала, обняв колена Великого Понтифекса и произнося бессвязные слова последней тщетной мольбы к неумолимому судье.

– Исполните ваш долг! – сказал Лициний понтификам; его голос прозвучал мрачно и глухо, почти шепотом.

Марция была близка к потере сознания; уцепившись обеими руками за одежду жреца, она рыдала и лепетала свои мольбы и уверения.

Понтифики медленно, точно совершая жертвоприношение, приступили к осужденной, разжали ее пальцы, судорожно стиснувшие одежду Лициния, подняли ее, уложили в гроб, расправили ее платье, руки, ноги и волосы и осторожно накрыли тяжелою крышкой, обитой с внутренней стороны, как и весь гроб, такими же мягкими, пуховыми подушками, которые плотно прилегли к лицу и всему телу несчастной жертвы, не могшей после этого пошевелиться в предсмертных конвульсиях.

Четыре засова крышки проскрипели, заглушив последнее рыдание и последний вздох Марции.

Лициний сел на кресло около гроба и спокойно стал глядеть на часы в полном убеждении, что поступил не только справедливо, но даже очень милостиво относительно весталки, уличенной в нарушении обета.

Марции еще не было 25 лет; она не успела составить завещание, откладывая это со дня на день, надеясь на долгую жизнь.

В голове Лициния невольно пробежал эгоистический вопрос какая сумма останется в пользу храма после этой богатой девушки?

Полчаса истекло.

В комнате царила мертвая тишина, прерываемая только шепотом угрюмого старика, молившегося Прозерпине и Весте за душу казненной.

Точно статуи, неподвижно стояли понтифики в отдалении у стены.

– Распорядитесь, как следует, телом казненной! – приказал Лициний.

Отомкнув засовы гробовой крышки, понтифики сняли ее прочь, вынули умершую девушку и положили на ее постель; потом безмолвно подняли с пола ужасное орудие казни и удалились с ним из комнаты.

Лициний подошел к телу Марции со светильником в руке и остался доволен тем, что его помощники не допустили казненную исцарапать руками лицо или грудь в борьбе за жизнь и конвульсиях смерти: ее руки были расправлены по бокам при опускании крышки в минуту казни.

Осмотрев положение казненной, Лициний снова спокойно сел и стал молиться.

Чрез несколько времени в комнату вошла старшая весталка в сопровождении дев.

– Марция-Аврелиана, нарушившая свой обет, кончила жизнь, – сказал Лициний, встав с кресла, – помолитесь подземным богам за ее душу!.. да послужит ее смерть уроком вам, юные жрицы великой богини!

Весталки поклонились своему начальнику, не сказав ничего, и вышли.

Вместо них явились женщины, умевшие приготовлять покойников к погребению; они принесли ванну, горячую воду, благовонное масло и полотно.

– Эта дева отозвана от мира живых, – сказал им Лициний, указывая на Марцию, – исполните ваш долг над ее телом!

Он вышел.

Женщины раздели тело казненной, положили в горячую воду и размягчили в ней суставы, уже окоченевшие, потом, вынувши, положили опять на ложе и долго растирали душистым маслом.

Наконец они одели покойницу в ее лучшее платье, причесали ей волосы и накололи на голову жреческое покрывало, перетянув чело повязкой из белых лент с длинными концами.

Положив тело на другое ложе, покрытое дорогим покрывалом, они его вынесли в атриум квартиры, поставили среди комнаты, завесили окна и зажгли светильники и курильницы.

Никакого следа насильственной смерти не осталось на теле казненной; лик ее был бледен, как мраморное изваяние; Марция казалась спящей глубоким, спокойным сном; искусные женщины сумели уничтожить в ее лице даже выражение строгости и гордости, присущее ей при жизни; казалось, что вот заиграет сейчас улыбка на ее устах.

Лициний, взглянув еще раз на покойницу и убедившись, что все исполнено, как следует, послал извещение о ее смерти в дом родителей.

С громкими криками отчаяния вбежала Цецилия, уже вполне утешенная мужем, собравшим все доказательства невинности ее дочери, успокоенная уверенностью в благополучном результате суда… все рушилось!.. несчастная мать упала на тело дочери, разрывая свое платье и терзая волосы; понтифики с трудом удержали ее, чтоб она не сорвала покойницу на пол. Она кричала диким голосом: – Лициний, Лициний, зачем ты это сделал?!

Обморок прекратил раздирающие душу вопли Цецилии; ее вынесли без чувств и отправили на носилках домой; с ней сделалась горячка.

Марция, посредством тайной казни, была сочтена за подозреваемую, но не осужденную деву, еще имевшую право на всю пышность почетного погребения. Отец схоронил ее в своем фамильном склепе со всею торжественностью, приличною ее богатству и знатности.

Несчастная Цецилия, оправившись от болезни, почти каждый день приходила в роскошную залу-колумбарий, устроенную внутри склепа, ложилась на кушетку против урны с пеплом Марции и проливала слезы, прося Росцию декламировать ей «Плач Гекубы над могилой Поликсены» и другое в этом роде. Не долго ходила она и плакала… разрыв сердца соединил ее с дочерью.

Торжествующий Катилина присутствовал в числе приглашенных на похоронах Марции и расточал самые льстивые речи утешения убитому горем Марку-Аврелию; Лентул увивался около неутешной Клелии, дружески советуя Фабию развлекать супругу.

Злодеи видели и приехавшего Семпрония; он показался им рассеянным, не понимающим от горя, что вокруг него творится.

Железная натура престарелого воина с трудом выдержала этот новый удар, – горе его друга.

Заговорщики, в упоении своего адского торжества, решили оставить Семпрония в покое, не тратя денег на убийство человека, убитого горем без кинжала.

Уличить злодеев было невозможно; притянуть к суду, – еще невозможнее: замышляя тайные козни на погибель государства, явно они держались почти совсем в стороне от политики; их считали простым кружком расточителей-безобразников, знакомых между собою и сближенных общностью склонностей. Никому не казалось подозрительным и то, что они группировались постоянно около Катилины, потому что в Риме был таков обычай, что каждый знатный или просто богатый человек собирал вокруг себя всяких приживалок и прихлебателей, пировавших и даже живших у него целой ватагой в сто человек и больше.

Великий Понтифекс Лициний вскоре после смерти Марции умер скоропостижно в своей постели. Старость ли подрезала нить его жизни? подточил ли его червь всеобщего презрения сенаторов, после тайной казни невинной весталки старавшихся делать ему на каждом шагу неприятности? отравил ли его Катилина? – все предполагали то, другое и третье, но никто не узнал истины.

После него скончался, и точно так же таинственно, Марк-Аврелий-Котта.

Случались чаще прежнего поджоги, грабежи, убийства, похищения.

О Катилине снова заговорили. Против знаменитого заговорщика выступил знаменитый противник, не только равный силами злодею, но даже превзошедший его; это был Цицерон.

Знаменитый оратор сумел расстроить все замыслы злодея на консульскую власть.

Тогда Катилина снова стушевался, выдвинув свою креатуру, болтуна Лентула.

Лентул-Сура был один год консулом, но, благодаря ловкости Цицерона и его сторонников, а еще больше своему легкомыслию и пьянству, ничего не сумел и не успел сделать в пользу своего патрона; он составлял самые замысловатые планы и сулил Катилине всякое благополучие в самом скором времени, но все это немедленно выбалтывал тайным агентам Цицерона, в числе которых были: Аминандр Меткая Рука, Росция, Мелхода и Курий, покуда не погиб окончательно в засосавшем его болоте.

Так волновалось бурное море столичной жизни. Рев его волн, подмывавших крепкие утесы, валившиеся в бездну, достигал далеко, до самых пределов Востока и Запада, Севера и Юга; и там были люди, следившие с живейшим участием за ходом этой бури, желая успеха одни – одной партии, другие – другой.

Прислушивались к этой буре и жители Неаполитанского побережья; из них большая часть относилась равнодушно ко всему, что делается в столице; хлопотали и работали там в пользу Цицерона только старый Семпроний и его насмешливый любимец, Электрон-сицилиец, или певец-забияка, как его многие звали.

Глава XVII
Дедушка-колдун. – Ссора друзей. – Видение художника. – Певец-Водяник

Спартак был побежден Крассом. Местность между Неаполем и Помпеей успокоилась от разбойничьих набегов и заселилась как новыми, так и прежними жителями, обстроилась красивыми помещичьими виллами и домиками богатых рыбаков из отпущенников, промышлявших ловлею рыбы на множестве лодок, управляемых их невольниками.

Пышная растительность юга не замедлила украсить эти разоренные места; быстро разрослись там по-прежнему рощи с дикими грушами, сливами, миртами, лаврами, оливами, буками, дубами и проч.; засверкали рыбки в сажалках; засуетились люди, добрые и злые, гордые и любезные… жизнь победила смерть.

Квинт-Аврелий-Котта, рассорившись с женой, поселился с своим единственным сыном, Публием, на своей вилле Аврелиане. Он был горделив, суров и скуп, несколько напоминая этими чертами характер своего отца.

Недалеко оттуда купили виллу Фабий и Клелия и часто наезжали отдыхать от шумных удовольствий столицы. Риноцера уже не делилась, как прежде, на восточную и западную, а вся принадлежала Сервилию-Нобильору, жившему там безвыездно после переселения из Неаполя со своею обожаемой Аврелией.

Дом Фламиния был предоставлен старым добряком в безвозмездное пользование Барилла, ставшего рыбаком. Он разрушил до основания сгнившую руину, поставив там просторную, но скромную каменную хижину в один этаж с маленькою мансардой наверху под плоскою крышей.

Густой плющ и жимолость облепили это жилище мира и любви живописными гирляндами. Около него росли пирамидальные тополя и кипарисы, между стройных стволов которых были постоянно развешаны рыболовные снаряды владельца.

В нижнем этаже жилища был просторный атриум, т. е. спальня. и кухня хозяина; там помещался очаг, обеденный стол и постель, хозяев с неизбежною люлькой, подвешенной к потолку на крюке и веревке. В люльке, что ни год, копошился и пищал новый ребенок Катуальды, угощаемый матерью то грудью, то соской, то колотушкой. По лавкам и по полу чернели и рыжели детские головы всех возрастов от 15 лет до двухлетнего ползуна. Это были дети Катуальды и рабынь; все они спали ночью вместе на матрацах домашнего изделия, набитых, чем попало: овечьей шерстью, конским волосом, соломой и морскою травой. Днем эти постели убирали в угол.

Другая комната, просторнее кухни, была отдана нескольким рыбакам-невольникам с их женами. Там также висели люльки с пискунами, но кроме этого был склад всякого домашнего скарба.

Шум в этих помещениях не умолкал ни днем ни ночью. Топотня, спор, брань, ласки, смех, визг сосунов и ползунов, стук посудой, – все это перемешивал ос сливалось в нечто, похожее на хаос элементов до отделения моря от суши.

В третьей комнате жены рыбаков чинили сети, и потрошили рыбу, назначенную для сушки или солки.

Воздух в хижине был самый отвратительный; пахло там и рыбой, и салом, и жареной говядиной или свининой, и кашей из ячменя и чечевицы. Мухи роем летали, присоединяя свое жужжанье к гулу людского общества.

Среди обитателей хижины, как хозяев, так и невольников, равных между собою по происхождению и образованности, господствовала самая тесная дружба, несмотря на их ежедневные ссоры и драки между собой. Все они ели за одним столом, разбиваясь на несколько групп около общих горшков или плошек с кушаньем. И ругались целые дни, и мирились, и спорили, и шутили, и сердились, и любезничали без всякого стеснения.

Эта хижина стала местом наиболее частых посещений певца-забияки, которого не жаловал хозяин, но очень полюбили работники и дети, охотно сбегаясь плясать под даровую музыку и слушать песни, нередко подпевая общим хором.

Пешком приходить в Риноцеру из Пальматы было довольно далеко, но певец брал легкий челнок, всегда готовый к его услугам, и летел, как стрела, поставив парус и рассекая волны веслами в своих сильных руках.

После переселения Семпрония на виллу из Рима и его посещения отшельнической пещеры, певец стал чаще и чаще уходить под разными предлогами от художника то в один город, то в другой; скоро он совсем перестал с ним жить, переселившись в господский дом к своему покровителю.

В доме началась веселая, шумная жизнь, насколько было возможно в то тревожное время. К богачу съезжались, преимущественно морем, его друзья и пировали с ним. Росция посетила виллу со своей труппой и отцом и дала спектакль в нарочно устроенном театре.

Нарцисс все это знал, но не хотел принимать никакого участия в забавах своего друга, которого он считал то волшебником, то простым плутом. Певец, приходя в пещеру, всегда приносил другу что-нибудь нужное или приятное ему: лакомство, вино, материю для нового платья, материал для работы и т. п., всегда ласкал его, ободрял, но не оставался с ним долго. Изредка он его брал с собой в ближайшую деревню или усадьбу. Певца-забияку все знали; одни любили, другие боялись его плутней, состоявших в том, что он отколотит, приправляя побои своими возгласами «дружище» молодец, или разобьет посуду, или поцелует жену, невесту, дочь, или выльет помои в рыбную кадку, а иногда и на голову несчастливца, избранного им быть мишенью насмешек.

Такими страдальцами, над которыми все соседи смеялись, были Вариний, а потом и Барилл. Певец не боялся их мести, потому что у него всегда были готовы защитники в лице молодежи.

В деревнях знали и Нарцисса. Взрослые звали его отшельником; молодежь колдуном; его боялся один Вариний, считая за Мертвую Голову; прочие относились к нему равнодушно; некоторые даже любили его за случайно сбывшиеся предсказания, которые, по советам друга, он всегда давал в благоприятном смысле.

Видя эту веселую ватагу, художник иногда со вздохом шептал певцу: – Вот этот мальчик мог бы быть ровесником моему ребенку, который умер… о, моя бедная жена!.. я не знаю, жива ли она или нет.

Он полюбил детей; они иногда приходили к нему в пещеру и с любопытством рассматривали его работы, принося ему что-нибудь из деревенских продуктов в благодарность за игрушки, копались в его маленьком огороде, сажая и поливая овощи, причем нередко что-нибудь портили и дрались, не вызывая этим ни малейшего гнева дедушки-колдуна.

Однажды утром певец пришел на заре к своему другу и остался завтракать с ним, а потом стал помогать в работе.

Плющ над входом раздвинулся, и в пещеру вошла Лида с маленькой девочкой. Темно-голубые глазки ребенка пытливо смотрели на страшного, рыжего Нарцисса из-под своих длинных ресниц. Ее шелковистые, каштановые кудри, перехваченные узеньким золотым обручем, рассыпались по нежным плечикам, не закрытым красивой белой короткой детской туникой с вышивками на подоле. На ножках, достойных служить моделью для резца или кости художника, были надеты красивые сандалии из голубой кожи с серебряными звездочками на скрепах. Это была Амарилла, рабыня Катуальды. Она стояла, как прелестное видение, на лестнице пред взором удивленного Нарцисса, увидевшего ее в первый раз, потому что Катуальда и ее муж тогда только что поселились в Риноцере. Амарилла стояла, не смея ни войти, ни уйти без приказания Лиды.

Лида подошла и села рядом с певцом, тихо сказавши: – Ты желал, чтоб я привела это дитя сюда; оно здесь.

– Я хотел показать ее моему другу, – ответил певец, – позови ее.

– Поди сюда, Амарилла, милое дитя мое! – сказала Лида ласково, – взгляни, какие тут есть игрушки.

– Здесь хорошо, прохладно, – сказала девочка мелодичным голоском, смело подойдя к певцу, – ты давно не был у нас в Неаполе. Ты и здесь поешь, как у дедушки богатого?

– Да, миленькая; я пою и здесь, – ответил певец.

– Разве у тебя есть дедушка? – спросил Нарцисс.

– Да, он очень богат… он мне не дедушка, а только позволил так себя звать, потому что любит меня. У мамы Аврелии веселее, чем у нас дома, потому что у нас много ребятишек и все они драчуны и забияки; я люблю из них только Гиацинту; она меня не обижает. У мамы Аврелии тихо в доме, дети смирные, маленькие, тихо играют, хоть они и мальчики.

– Аврелия любит Амариллу, как свою дочь, – сказал певец.

– Она учит меня грамоте и Гиацинту вместе с Никифором, со своими детьми, и Публием… Публий уж большой, скоро уедет отсюда; без него будет скучно.

Девочка весело болтала, поместившись на колени певца. К ней-то он и отлучался чаще всего в Неаполь из пещеры, пока рыбак не переселился из города. Она доверчиво обвила ручонками его загорелую шею и теребила кудри.

Лида, между тем, пытливо смотрела на художника, который смутился, боясь говорить с этою хитрой женщиной. Постоянные угрозы певца убить Фламиния, если он его найдет в живых, наводили на него панику не столько от самого страха смерти, как от ужасной мысли, что любящий его друг превратится во врага.

Лида пробовала начинать разговор, но художник отвечал ей односложно, не желая продолжать.

Наконец она собралась домой.

Амарилла вынула две красивые ленты из принесенного с собой ларчика и сказала певцу: – Вот это тебе от меня… я сама вышила эти узоры… повесь на этом твою лютню.

– Подари другую-то ленточку мне, – попросил Нарцисс, – я подарю тебе ларчик красивее твоего, Амарилла.

– Хорошо; возьми.

Лида ушла; прелестная девочка упорхнула за ней из пещеры, точно легкая птичка из клетки.

– Какое прелестное дитя! – вскричал Нарцисс.

– Да, она прелестна и добра, – ответил певец, – ее все любят. Семпроний хочет ее выкупить и взять вместо внучки; Катуальда согласна продать ее, но глупый рыбак не отдает. А ты друг, что-то смутился, разговаривая с моей женой сегодня… я заметил, что вы как будто переглядывались!

– Это тебе показалось Электрон-Рамес.

– Меня не обманешь! я-то, верно, в город ухожу, а моя жена из города к тебе приходит… берегись, Нарцисс, сделаться моим соперником!.. я это все заметил давно, когда мы в башне скрывались. Ты сильно смутился, увидев Лиду. Ты знал ее давно, знал до моего знакомства с ней у Сервилия.

– Нет, я ее не знал.

– Лжешь!

– Я ее знал, как рабыню Люциллы, но…

– Ты ее знал, когда в кучерах жил.

– Я не был никогда кучером. Я знал Лиду, но…

– Ты сам не знаешь, что говоришь, путаешься в словах… где ты ее знал?

– Я не могу тебе сказать… поверь, что мы не соперники.

– А я уверен, что соперники. Ты знал мою жену в театре, когда ты был машинистом у Росция и катал цилиндры с громом.

– Клянусь тебе всеми богами, друг мой, что я не был ни кучером, ни машинистом, никогда не служил Росцию, имя Нарцисс принято мной только в день и час моей продажи Аминандру.

– Как же тебя звали?

– О, Сцилла и Харибда!.. я лишусь друга, если не скажу моего имени: лишусь, если и скажу его.

– Если и скажешь, не поверю. Ты – Нарцисс-громовержец, как тебя прозвали в театре, а до этого ты был Каллистратом, кучером Люциллы. Я тебя не узнал в театре, потому что не долго служил Росцию, и мне, как артисту, не было дела до разных перевертывателей кулис и громовников. Берегись, Нарцисс! я слабее тебя на работе, но моя рука может славно отколотить в минуту гнева. Ты помнишь, как я принес мою лютню домой разбитой вдребезги и сказал тебе, что поскользнулся и разбил ее об камни?

– Помню. Я сделал тебе новую.

– Не об камни я ее разбил, а об голову рыбака, хотевшего прибить мою дочь.

– Зачем ты ее не выкупил?

– Я тебе уже говорил, что не продают, а судиться я не хочу, потому что девочке живется покуда хорошо.

– Но свобода…

– Жаль, что я дал тебе свободу!.. ты употребил ее во зло, неблагодарный; ты ухаживаешь за моей женой.

– Но я ни в чем не виноват. В мои золотые дни я был любим женщиной, покрасивее твоей Лиды.

– Актриса, получавшая 20 000 сестерций жалованья, клад для машиниста.

Друзья поссорились.

Напрасно бедный художник уверял певца со слезами и клятвами в своей невинности; певец ничему не верил.

– Вышла моя правда, Нарцисс, – сказал он, – ты меня уверял, что мы никогда не поссоримся. Я возражал: не говори «никогда»; это одно из самых фальшивых слов человеческого языка; его противоположность «всегда» такого же свойства. Эти два слова правдивы только в тех разах, в которых человек сознается, что он никогда не может прозреть свое грядущее и всегда останется игрушкой случайностей.

От неожиданной обиды Нарцисс захворал; буйно проведенная молодость, несмотря на укрепление сил мирной трудовой жизнью, отзывалась на его здоровье при малейшем поводе к этому. Он бросил работы и целую неделю пролежал в лихорадке.

Певец испугался и поселился опять в пещере, ухаживая за другом до его выздоровления, уверяя его, что его ревность была только шуткой, но потом снова ушел жить в господский дом.

Скоро друзья совершенно помирились и забыли или старались забыть свою мимолетную ссору.

Нарцисс на досуге от другой работы нередко копал гряды в своем огороде, заботливо ухаживая за овощами, из которых каждое растение было ему приятнее всех прежних кулинарных деликатесов, потому что было посеяно его милым певцом или каким-нибудь добродушным существом из деревни, желавшим ему угодить без лести и всяких тайных умыслов.

Природа и искусство доставили ему то неистощимое разнообразие, о котором он прежде ежедневно тосковал.

Он копал гряды для нового посева, торопясь окончить эту работу до заката. Солнце уже близилось к горизонту, опускаясь за горы. Вечер после знойного дня обещал быть очень сырым от обильной росы, окутывавшей по ночам уже несколько времени непрерывно всю окрестность.

Нарцисс услышал издалека звонкую песню, узнал голос друга, но, увидев его, не сразу поверил своим глазам. На певце было надето великолепное длинное платье греческого покроя из шелковой материи пурпурного цвета, затканной золотом. Это было платье Люциллы, перешитое на мужской фасон. В ушах его были ее серьги, на груди ее жемчуг; кольца, браслеты, башмаки, повязка на голове – все было ее.

Нарцисс затрясся от негодования и отвернулся. Волшебник сдержал свои обещания: завладел виллой и всем богатством старого сенатора, сделав его рабом своих прихотей. Он явился к другу, чтоб доказать ему это.

– Нарцисс, – сказал он, – видишь ли ты славу твоего друга?

– В этом платье ты мне не друг, – ответил художник.

– Пойдем пировать вместе; я дам тебе такой же костюм; Семпроний дает пир Крассу по случаю его окончательной победы над Спартаком. Все соседи здесь; Росция вызвана со всею труппой: много хорошеньких актрис и танцовщиц. Я тоже участвую в спектакле в роли Орфея; буду петь с золотой лирой. У меня будет прелестная Эвридика из неаполитанских певиц. Росция играет роль Прозерпины, а ее отец – Плутона. Декорации – чудо. Старик отдал на сцену все тряпье своей умершей дочери. Ах, как мы растрясли этот хлам… изрезали!..

– Пируй, расточитель, сколько хочешь!.. я не буду делить этих обид, наносимых тени дорогой мне женщины. Лучшее платье Люциллы на плечах актера!.. ее лучшие серьги в его ушах!.. ты, может быть, подаришь их твоей Эвридике… Несчастная Люцилла!.. ее скорбная тень содрогается, если может это видеть!.. она видит своего отца под властью плута, который расхищает ее драгоценности…

– Ха, ха, ха!.. не побросать же их к ней в море!.. неужели ты будешь всю жизнь жить, как крот, в этой пещере?

– Сам ты мне говорил, Электрон: не будем тешиться ни любовью красавиц, ни щедростью богачей, забудем нашу юность!.. а что ты сам делаешь? – я знаю, куда пропадаешь ты на целые дни из Пальматы, – кутить с актрисами в Неаполь и Помпею или плясать с рыбачками в тавернах. Я видел на Росции ожерелье Люциллы; ты его отдал актрисе. Я знаю, чего стоит любовь этого кумира сцены: миллионов! я забыл мою юность, предался всею душою художеству и мирным занятиям земледельца, скромно живу отшельником… тень моей милой видит меня и любит, потому что я стараюсь ей угодить чистотой жизни… угодить ее тени, быть достойным ее любви в загробной жизни, – мое утешение в этой сладкой надежде. Удались от меня, искуситель!.. никогда не разделю я этих праздных, скучных забав. В тишине пещеры мне нередко слышится голос Люциллы…

– Она, конечно, говорит тебе: Каллистрат, зачем изломал ты мою колесницу и убил коней! так?

– Никогда не разболтаю я тебе, что она мне говорит и как зовет меня. Удались, искуситель! удались, пока я не оскорбил тебя, сорвав эти священные для меня вещи с твоих недостойных плеч и головы!

– Мечтай о твоей утопленнице, а я пойду веселиться на ее денежки! – сказал певец со смехом и ушел за ручей в парк.

Солнце село. Густой туман окутал всю окрестность. До слуха художника доносились звуки музыки, хохот, говор и рукоплескания гостей, смотревших оперу-драму в театре, устроенном на лужайке около господского дома; его мысли были грустны; он уныло сел на берегу ручья, мечтая о Люцилле и призывая ее тень. Нередко в ночной тишине, когда он так сидел один, ему ясно слышался голос Люциллы, как бы скрытой за деревьями; она говорила ему: – Квинкций, мой милый муж!.. я всегда с тобой; я храню тебя; я люблю тебя; старайся угождать моему отцу.

Этот голос раздавался не как галлюцинация расстроенного воображения, а как слова живого существа, ясно и отчетливо.

Художник искал говорившую, но она была невидима.

Он сидел на берегу ручья, надеясь и в этот вечер услышать ее зов и утешение. Голос Люциллы раздался, исходя из тумана, по ту сторону ручья.