Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

– Я понял, что тут кроется; он перепутал диктаторские приказания… ха, ха, ха!.. вот тебе и Мерцедоний!

Вариний и Флориана не только сами не спали всю ночь, но и соседям не дали, бегая из дома в дом в этом густонаселенном околотке, расспрашивая всех и каждого, перепутывая услышанное и перевирая при сообщении. Они совались и в кухню Котты, и в кухню Нобильора, подслушивали у окошек и дверей. К утру их сведения до того обогатились, что Барилл повесился с горя, оттого что господин ничем не наградил его за жестокие побои, а Нобильор закололся у ног умирающей Аврелии. Во всем этом был виноват Мертвая Голова, которого они встретили в самую полночь; он ехал верхом вместе с диковинным богачом-незнакомцем; из ноздрей его коня вылетало пламя; из под шляпы виднелись рога, похожие на оленьи; за седлом висели мешки, полные золота, громко звеневшего.

Все это было разнесено до зари по околотку к еще большему устрашению простоватых поселян и усложнению всеобщей путаницы.

На заре Вариний и Флориана ворвались в комнату Люциллы со своими новостями.

– Твой патрон закололся! – закричала Флориана, вбежавши в самый альков, где стояла постель красавицы, – Люцилла, вставай!

– Мертвая Голова похитил молодого сенатора! – кричал Вариний.

Рабыни хохотали.

Люцилла гневно вскочила с постели, взяла свою лиру и вскричала:

– Убирайтесь отсюда вон! я – волшебница; я заиграю и заною призыв; Мертвая Голова сейчас явится и утащит вас в самую глубокую адскую бездну!

Супруги-сплетники убежали без оглядки и ходили по соседям, сообщая это новое открытие о близости Люциллы с чародеем, до тех пор, пока не выбились из сил и не были принуждены лечь спать, когда уже все добрые люди встали.

Глава XLIV
Между жизнью и смертью

Люцилла выкупалась в ванне, натерлась разными помадами, позавтракала и занималась часа два своим туалетом, за неимением другого дела, изобретая разные прически. Когда ей надоедало возиться со своею головой, она приказывала одной из рабынь садиться на ее место и чесала ей голову самым причудливым образом.

Не видя никогда в ее руках книг, Нобильор считал красавицу за полную невежду в литературе. Он думал, что кроме философии она ничего другого не знает, особенно в области поэзии, которой Люцилла всегда старалась его дразнить.

Она спросила о Катуальде. Лида ей доложила, что ни Катуальда, ни Кай Сервилий не ночевали дома. Красавица призадумалась; в ее мыслях возникло предположение, что, может быть, есть хоть сотая доля правды в сплетнях Вариния и Флорианы, – то есть случилось в доме Котты нечто, если и не такое, потрясающее всю душу, то все-таки важное, выходящее из обычной колеи жизни.

Люцилла взяла с собою смелую германку Адельгейду и отправилась.

Дом Котты представлял в этот час подобие юдоли плача и скрежета зубовного.

Все бегали из комнаты в комнату и с места на место, указывая, приказывая и отменяя приказания. Старик плакал и ругался в одно и то же время, и колотил своею палкой всех без разбора, кроме своего друга, который напрасно старался уговорить его уйти в свою спальню и лечь. Для Аврелии не было ни минуты покоя от шума и возни в ее комнате.

Весь очаг кухни был загроможден горшками с варящимися снадобьями.

Плоха была медицина того времени, и плоха и диковата на наш взгляд. Одним из главных медикаментов была собака.

Живую собаку прикладывали к больной груди; распотрошенную привязывали к больной голове от мигрени; против падучей болезни ели собачье мясо, сваренное с разными травами, вином и миррой.

Зола сожженной собаки, ее мозг, кости, кровь, жир – все шло в дело. Мясо бешеной собаки ели в соленом виде от водобоязни… Собачий жир с полынью излечивал глухоту, глаза лечили собачьим мозгом.

Собачьи зубы, истертые в порошок и смешанные с медом, излечивали зубную боль[35]35
  Жизнь животных Брема, т. I.


[Закрыть].

Не перечтешь всех лекарств, которые делали из собаки.

Второе место после собаки занимал крокодил. Его кровь считалась лекарством от укусов змей; пепел кожи исцелял раны; жиром мазались от лихорадки и зубной боли. Такую же роль играли ящерицы и некоторые рыбы.

Шафран, разные цветочные луковицы, уксус, ослиное и собачье молоко – все это считалось целебным в виде различных мазей или микстур.

Люцилла застала полный хаос в доме Котты, явившись туда, точно Фатум в трагедии, в самую ужасную минуту отчаяния Нобильора, уверенного, что Аврелия умирает, а отец мешает выйти спокойно ее душе. Огорченная Катуальда стояла на коленях около жесткой постели больной; поодаль стояла старая кухарка с несколькими рабынями; Сервилий Нобильор и Котта сидели рядом в креслах у изголовья Аврелии.

– Не мешай, сосед, отойти чистой душе спокойно в вечность! – говорил на ухо старику Нобильор, стараясь, чтоб тот не шумел.

Аврелия бредила. Отец и старая Эвноя не могли понять ее отрывистых фраз, потому что были глухи: прочие все плакали, не прислушиваясь. Один только Кай Сервилий все видел и слышал; его поразили часто повторяемые девушкой разы: – Флавий Флакк… я его люблю и боюсь любить… нет такого имени… Клелия… Фламиний… Лентул…

Она жила в Риме своими мечтами, повторяя имена родных и знакомых, говорила, что Курций – это Флавий, что Флавий бросится за нее в пропасть, но Фламиний его спасет, потому что он его друг; она говорила о Люцилле с ненавистью, как о своей сопернице и помехе на пути жизни.

Были минуты, когда Нобильор желал, чтоб она умерла, поняв, что она любит человека, близкого его врагу. Не ревность, а страх за ее участь был причиною этого желания. Он изредка наезжал в Рим, где также имел доходный дом, и видался с некоторыми из друзей своей молодости, в числе которых был и Марк Аврелий. Но тщетно он припоминал всю римскую молодежь: никакого Флавия он не помнил.

Аврелия очнулась, попросила пить и узнала Катуальду, подававшую ей воду.

– Катуальда, зачем ты сюда попала? – спросила она.

– Служить тебе, госпожа.

– Катуальда, бежим отсюда!.. бежим!.. мне страшно в этом огромном городе… уедем опять в деревню.

– Ты дома, в деревне.

– Ах, нет, не уверяй!.. там была тишина, а здесь шум… говор… везде коринфские вазы… они упадут и задавят меня… здесь везде чары волшебства, в самых храмах у подножия кумиров… ты знаешь его, Катуальда?

– Кого, госпожа?

– Его, который гоним Роком и людьми… нет прекраснее его нет никого несчастнее его… ах, я сама несчастнее его, потому что никогда его не увижу, не найду!.. его слезы… его клятвы… его любовь… Флавий Флакк – это не его имя, чужое; своего он не скажет никогда.

– Успокойся, госпожа; это только сон твой; никакого несчастного нет, все счастливы.

– Я несчастна; если Флавий – разбойник?.. Аминандра я любила, а он убийца, гладиатор!..

– Флавий не разбойник… он твоя греза… его нет на свете… проснись и забудь его.

– Не греза, нет!.. но он сделается разбойником и гладиатором, если я его не спасу… найди мне его, Катуальда!.. найди, если любишь меня!.. Сервилий велел мне полюбить скромного и несчастного… а я его не найду… он исчез… Сервилий назвал меня лицемеркой за то, что я не могу найти Флавия Флакка.

– Аврелия! – позвал Нобильор.

– Дядюшка, – отозвалась больная, – кто привез меня сюда?.. отец разгневается… мне надо идти… овец стригут… меня прирез сюда волшебник; он являлся мне в виде Сервилия и Барилла… ах, какое ужасное лицо!.. длинный нос на затылке… отверстия в черепе вместо глаз… бледное лицо… дядюшка, вороти меня домой!

Она не узнавала Сервилия, принимая его за своего дядю Марка, Барилла считала Лентулом, звала к себе, чтоб он наклонился к ее лицу, и шептала ему на ухо, умоляя сказать настоящее имя Флавия. Сервилий Нобильор шептал молитвы; он отчасти понял тайну Аврелии: римская молодежь потешилась над добродушной провинциалкой, решил он. Люцилла подошла к постели больной и ласково тронула ее за плечо, наклонившись над нею. Аврелия продолжала бредить.

– Она говорит о Фламинии, – шепнула Люцилла, – слышишь, Катуальда, опять о нем, о Лентуле, о любви в беседке, что за сети они ей расставили.

– Тише, госпожа! – шепнула Катуальда.

– Уйди, Люцилла! – строго сказал Нобильор.

– О, как жарко!.. как душно! – бредила больная, – много гостей… все поют… Клелия, скоро ли мы останемся вдвоем с тобою? скоро ли пойдем купаться?.. ты никому не говори, Флавий там, в часовне… не открывай его убежища… ты знаешь Сервилия? да, конечно, знаешь… я должна сказать ему тайну… он один поймет меня… но нет… Сервилий меня больше не любит! ах!

Аврелия жалобно застонала и откинула одеяло. На ее груди висел медальон с портретом ее матери на серебряной цепочке; с ним вместе были нанизаны миниатюрные изображения богов, надеваемые ребенку родными при наречении имени. Этот, так называемый, креспундий носили потом постоянно. На этой же цепочке висел сверточек, зашитый в пурпурный лоскуток.

– Это что за амулет? – спросила Люцилла.

– Оставь, госпожа! – возразила Катуальда.

– Как будто записка… в этом ее тайна.

– Нет тебе дела до ее тайны! – перебил Нобильор.

Но Люцилла сорвала записку прежде, чем успели ей помешать, распорола лоскут и вынула роковые стихи Марции.

– Катуальда, сожги это! – приказала она.

Катуальда отдала пергамент Нобильору.

– Зачем это жечь? – возразил он, – это изображение Курция, предохраняющее от чар волшебства.

Этот человек, несмотря на свою образованность, все-таки был сыном своей эпохи, он даже предпочитал быть суеверным и заблуждаться, нежели, оторвавшись от почвы мифологии, носиться умом над бездной без всякой опоры, как носилась, по его мнению, Люцилла.

– Кай Сервилий, – сказала Люцилла, – это любовные стихи, писанные рукой весталки; если их показать Великому Понтифексу, Марция будет явно или тайно казнена. Уж больше ста лет не зарывали весталок живыми у Капенских ворот, но я слышала, что нередко весталка умирает ночью без всякой болезни; отчего? – знает только Великий Понтифекс со своими помощниками.

Нобильор, не говоря ни слова, спрятал пергамент под свою одежду. Он всегда поступал наперекор советам Люциллы, но спорить с нею не умел.

Тит Аврелий все время сидел на кресле, вмешиваясь в разговор, но его никто не слушал; о нем даже забыли. Люцилла первая обратила внимание на старика.

– Милый Аврелий, – обратилась она к нему, – ты бледен и слаб; позволь мне отвести тебя в твою комнату, уложить и позаботиться о тебе!

То, о чем Нобильор всю ночь упрашивал старика, было достигнуто красавицей в секунду; капризный старик оперся своею костлявою рукою на ее нежное плечо и ушел с ней и Бариллом, расхворавшись от горя.

Люцилла послала домой Адельгейду, велев принести ей все нужное. Она подарила старику множество любовных стихов, сочиняла и писала всякую чепуху вместе с ним; надарила множество полотенец и покрывал, уверив его, что это все она сама спряла, соткала и вышила; надарила ему разных помад и примочек, будто бы полезных в его болезни, она разбирала с ним всякий хлам в его комнате, бегала в кухню, читала ему вслух самые скучные книги. Она занимала его, чем могла, чтоб он лежал, не тревожа свою дочь.

Целую неделю прожила Люцилла в доме Котты, кое-как обедая, кое-где засыпая.

Такое самопожертвование со стороны капризной девушки даже не было замечено ее патроном, но Катуальда с этого времени переменила свое мнение о ней.

Глава XLV
Прошлое доброго помещика

Кризис болезни Аврелии наступил. Утренняя заря еще не загорелась, когда Нобильор вошел в комнату больной, заснув часа два на мягком ложе в столовой. Все спали в доме Котты. Катуальда также дремала, сидя на полу у кровати своей госпожи. Аврелия спала так крепко и была до того бледна, что ее, при тусклом мерцании ночника, можно было легко счесть мертвою.

– Катуальда, – прошептал Нобильор, тихо толкнув галлиянку, – чистая душа покинула мир живых.

– Нет, господин, – возразила Катуальда, – она спит.

– Все равно; это роковой сон, Катуальда. Ее душа теперь витает в пределах Аида и подземные боги решают ее участь – оставить ли ее там или возвратить на землю. О, если б никто не помешал этому сну, не помешал ее душе умолить богов о милосердии!.. ты хитра, Катуальда; поди и сторожи, чтоб никто не вошел, пока она спит или умирает, особенно ее отец: он ужасно шумит. Я хочу без помехи принять ее последний вздох или видеть ее пробуждение к жизни. Надо быть девушке идеалом терпения, чтоб так, как она, повиноваться Аврелию Котте!

– Надо быть идеалом любви к ближним, чтоб так, как Люцилла, занимать Аврелия Котту без всякого приказания, – ответила Катуальда. Нобильор не обратил внимания на эти слова.

Невольница встала и пошла к двери, но остановилась, потому что Аврелия глубоко вздохнула и открыла глаза.

– Сервилий, это ты! – произнесла она слабым голосом.

– О, счастье! – воскликнул Нобильор, – ты меня теперь узнаешь. Я и Катуальда с тобой.

– Зачем вы меня вылечили, зачем вы не дали мне умереть? – грустно продолжала она.

– Аврелия, милая! – вскричала Катуальда, обнимая и целуя свою подругу, – живи, живи для счастья твоих друзей!

– Я буду жить вам на горе! – возразила Аврелия, – никому не принесу я теперь счастья; отцу я не могу помогать, как прежде, потому что силы меня оставили, а он не даст мне оправиться; тебе, Катуальда, мой отец не позволит здесь жить, есть его хлеб, потому что он продал тебя; а тебе, Сервилий… что я дам тебе? – одно горе. Зачем ты обо мне заботишься? зачем ты здесь? я ничем никогда не отблагодарю тебя… ах, я самое неблагодарное существо на свете! меня будет только мучить твой великодушие, как и дружба Катуальды, потому что ни тебе, ни ей я ничего не дам в обмен. Если б у меня была хоть одна лента для украшений, я отдала бы ее тебе, Катуальда; но у меня нет ничего; я беднее последней нищей при миллионах моего отца. Барилл привез тебе серьги, я их видела.

– О, да; прехорошенькие, госпожа!

– Мне брат и кузины также подарили множество вещиц; отец все это отнял, говоря, что я потеряю.

– Тебе надо выйти замуж, Аврелия, – сказал Нобильор, – чем скорее, тем лучше; тебе надо уехать от твоего отца, от этих мест… ты в бреду восхищалась Римом, жила там твоими мечтами; оставить тебя здесь, в деревне, все равно что похоронить заживо. Безумцами были я и твой отец, когда хотели это сделать!

– Замуж! – грустно повторила она, – за кого, Сервилий. сердце мое измучено, разбито, околдовано!..

– Я это понял из твоего бреда.

– Ты успокоишься, Аврелия, со временем, – сказала Катуальда, – мы совершим над тобой заклинания, отгоняющие чары волшебства.

– Я этого не позволю. Эти чары сладки!..

– Ты выйдешь, Аврелия, за того, кого любишь, если он достоин твоей любви… я его найду тебе, если б это был даже мой враг, – сказал Нобильор.

– Ах, если б это было правдой!.. но я тебе дам только новые хлопоты и никакой награды.

– Твою дружбу, как я просил.

– Плоха дружба неблагодарной!.. нет, нет, я ничего не приму от тебя, Сервилий; ничего мне не надо. Покинь меня с моим горем; покинь и ты, Катуальда!.. идите вашей дорогой, а я пойду – моей.

Взор Аврелии дико блуждал; болезнь еще владела ею.

– Не принести ли тебе молока, моя милая? – спросила Катуальда, – подкрепись и успокойся!

– Да, принеси. Я чувствую, что не умру, если б и хотела.

Катуальда ушла.

– Жизнь – одни страданья, Сервилий! – сказала Аврелия, – расскажи мне, как ты страдал; кто тебя обманул прежде, чем я оскорбила?

– Считаешь ли ты перемену наших отношений за оскорбление мне или нет, – все равно, – пора тебе это забыть, как я стараюсь погрузить все это в реку забвения.

– Я никогда этого не забуду, хоть и ничем не вознагражу.

Нобильор сел на кресло и начал рассказ:

– История моих страданий не длинна. Я принадлежу, как ты знаешь, к сословию всадников, которое почти не ниже сенаторского. Я жил постоянно в Риме и увлекался всеми удовольствиями молодежи. Моей первой любовью была актриса, дочь знаменитого трагика.

– Еврифила Росция?

– Да.

– Я ее видела в доме дядюшки; она очень умна и красива до сих пор.

– Кроме этого, она славилась среди своих подруг чистой нравственностью; ни ухаживания, ни дары богачей не соблазняли ее, как других; она считалась недоступной для порока. За это я ее полюбил безумно.

Жениться римскому всаднику на актрисе нельзя; я хотел увезти ее в Грецию, где нет этих различий и строгостей, и жить с нею там в каком-нибудь тихом городке. Отец мой тогда уже умер. Я был свободен и богат. Ничто не мешало мне жениться на Росции вдалеке от Рима. Она согласилась; я блаженствовал. В это время приехала из провинции новая актриса, красивее и талантливее Росции. Публика с первого же представления осыпала ее цветами, оглушила аплодисментами. Моя подруга с этого дня как будто помешалась; ни о чем другом не хотела она думать, кроме своей соперницы, горюя, что публика скоро ее позабудет; ничего не хотела она другого желать, кроме того, чтоб освистали ее соперницу… Тогда Фламиний, отец моего соседа, расставил ей свои сети… Демофилу освистали, а Еврифила изменила мне. Я нашел ее в доме моего врага среди разгульной оргии и на другой же день покинул столицу.

Три года, проведенные в путешествии, излечили мою рану. Возвращаясь домой, я случайно ехал на корабле с девушкой чудной красоты.

Темно-голубые глаза Рубеллии сияли, как небесная лазурь или глубина моря; их выражение было кротко и меланхолично.

Ее темно-русые волосы вились кудрями. Ее движения были полны грации…

– Сервилий, – прервала Аврелия, – ах, как похожа она! ах!.. тот, кого полюбило мое сердце, таков… точно таков!

– Я познакомился с ней… путешествие, полное разных приключений, сближает людей быстро между собой…

Вошла Катуальда с кувшином парного молока.

– Пей, милая, сколько угодно, – сказала она.

Аврелия выпила немного.

– Оказывая взаимные услуги, – продолжал Нобильор, – мы скоро полюбили друг друга. Ее отец был из богатых плебеев, получивших доступ в Сенат.

Фламиний, ужасный Фламиний, отнял у меня и эту невесту. Он увлек Рубеллию своими ласками, а отец предпочел отдать ее лучше за сенатора, чем за всадника. Муж скоро развелся с ней, отняв даже сына. Она умерла от горя.

После этого мне осталось одно утешение: служить усердно моему отечеству. Я служил, предавшись моим занятиям всей силой души.

Фламиний лишил меня и этой, радости; он через подкупленного раба украл мои стихи.

 
Прошла весна, жара настала.
Фиалки больше не цветут.
Мелеют горные потоки
И птички песен не поют.
 
 
Прошла весна с ее дарами;
Об этом, друг, ты не грусти:
Свершится год, и за зимою
Весна опять должна прийти.
 
 
Но не придет к нам наша юность.
Людей блаженная весна!
С ее восторгами, мечтами,
Для нас на век прошла она.
 

Что может быть невиннее этого?.. но Фламиний повел, опираясь на эти стихи, против меня интригу.

Великий цензор исключил меня из службы за то, что я будто бы оскорбил Цереру, богиню плодов, и Опс, богиню осени, а кроме того, что я слишком молод, чтоб говорить о юности, как о прошлом времени, что это оскорбительно для богинь судьбы моей, еще не свивших мне нить пожилого возраста.

Меня заклеймили названием богохульника и велели мне удалиться из столицы на год. Я жил в Неаполе, в моем доме. Скоро умер мой дед, приходившийся дедом и Фламинию по его тетке. Старик, слывший за чудака при жизни, оставил и завещание, приличное только полоумному: отдать его поместье, Риноцеру, тому из нас, кого Сенат найдет достойнее. При других обстоятельствах я отказался бы от этого наследства, потому что богат и без поместья, но мне захотелось если не победить Фламиния, то хоть унизить его, досадить ему.

Много денег просорили мы оба на подкупы и всякие плутни. Твой отец много помог мне своей дружбой с Суллой; но и сам диктатор, бывший тогда консулом, оказался на стороне моего врага. Твой отец мог упросить его только на дележ.

Но и тут поступили со мной несправедливо, отдав лучший, приморский участок моему врагу. Ненавидя старика до самой его смерти, я ненавижу и его сына, несмотря на то, что это сын женщины, некогда любимой мной, потому что молодой Фламиний ведет ужасную жизнь.

– Он похож на Рубеллию?

– Не знаю, я никогда не видел его, потому что отворачиваюсь при встречах дорогой, а в обществе судьба никогда нас не сводила. Я отворачиваюсь, увидев молодого Лентула, потому что это его друг; где Лентул – там и Фламиний; они неразлучны.

Есть у него и еще друг, Люций Катилина; о нем ходят разные слухи. Одна молва считает его разбойником, контрабандистом; другая опровергает все это, как клевету. Он равно угодил во времена Суллы и диктатору и народу.

– А есть у Фламиния еще друзья? – спросила Аврелия.

– Конечно, есть, но я ими не интересуюсь. Говорят, что у жида, который владеет за помещика западной Риноцерой, нередко скрываются разные подозрительные люди, принужденные бежать из столицы.

– Может ли хороший человек случайно попасть в друзья дурного?

– Конечно, может; но он тогда делается самым несчастным.

– Самым несчастным! – повторила Аврелия с глубоким вздохом, – я теперь все поняла, – он оттого и несчастный, что попал в круг этих ужасных людей.

– Друг мой, – сказал Нобильор, – не поддавайся этим мыслям. Что будет с тобой, если твой идеал окажется не таков, как ты предполагаешь?

– Ах, поздно!.. я клялась ему в вечной любви!

– Он похож на мою Рубеллию, – сказала ты. Если это сам Фламиний.

– Нет, нет, не он. Кто угодно, только не он, потому что Фламиний… но я не скажу… это тайна.

– Новая сеть для твоей гибели?

– Никакой сети тут нет. Я скажу половину тайны: у Фламиния есть невеста, которую все знают в Риме и одобряют ее выбор. Фламиний ее любит, как и она его.

– Бедная девушка!.. она будет его третьего женою! – со вздохом сожаления сказал Сервилий, – но хвала бессмертным!.. не Фламиний смутил твой ум, друг мой. Пусть гибнет в его сетях какая бы ни была несчастная жертва злого Рока, только бы не ты!.. доставайся, Аврелия, кому хочешь, хоть гладиатору, если намерена гибнуть, только не Фламинию, не сыну моего врага!