Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 52 страниц)

Глава III
Люцилла в храме Изиды

Изида была египетская богиня, далеко не всеми чтимая в Риме; впоследствии, при императорах, на ее поклонников были несколько раз жестокие гонения, как и на чтителей Беллоны Каппадокийской, или Ма, и Вакха.

Эти развращенные культы были отчасти причиною гонений на христианство, которое, по наущениям евреев, правители, незнакомые с его сущностью, считали похожим на отвратительные обряды этих запрещенных служений.

Враги Христа ухитрялись их уверить, что христиане при своих молитвах поклоняются ослиной голове, пьют человеческую кровь и проклинают императоров.

В эпоху последних лет республики культ Изиды не был запрещен; его только осмеивали и порицали наиболее строгие приверженцы старины.

Храм богини был богат от обильных приношений чтителей; Изида, по уверениям жрецов и жриц, помогала решительно во всем, о чем ни попросишь.

Как супруга Озириса, она устраивала супружеское счастье и возвращала утраченную любовь, а также помогала молодым особам в приискании брачной партии.

Как царица, строительница городов, изобретательница полевых орудий, она помогала в судебных тяжбах и помещичьем хозяйстве.

Как символ Луны, супруги Солнца, она могла посылать желаемую погоду мореплавателям и хранить своим всевидящим оком их корабли от нападений корсаров.

Жрецы ухитрились наделить Изиду властью над всею природой. Ее кумир был представлен в виде женщины с несколькими персями, с цветами лотоса на голове и трещоткою в руке. Эта трещотка была символом устрашения врагов.

Служение ей было различно, судя по тому, о чем молились.

Самыми употребительными были жертвоприношения, которые сопровождались мистическою пляскою вокруг жертвенных снопов пшеницы, причем все участники били себя в грудь, пели, кричали и выли при оглушительных звуках «систра» – огромной египетской трещотки под сводами обширного, темного храма с толстыми каменными колоннами, испещренными иероглифами, с капителями, похожими на листья пальмы и цветы лотоса.

В этот-то храм Семпрония и Цезарь уговорились завлечь Люциллу для ее гибели.

Бесстрашная девушка сама навела двоюродную сестру на эту мысль, высказав желание посмотреть когда-нибудь на дикую оргию молений по египетскому обряду.

Она видела истязание человека на алтаре Беллоны и только сказала, что это – отвратительно.

Переодетая в мужское платье, она была вместе с Росцией в подземелье Вакха: придя домой, она решила, что и это отвратительно.

Иных приговоров никто от нее не добился. Никто не видел, чтоб она побледнела от ужаса или покраснела от смущения, рассказывая о том, чему была свидетельницей. Для Люциллы не существовало ни страха, ни смущения.

Семпроний сознался, что его дочь и племянница не боятся того, что может устрашить даже его сердце, закаленное в битвах.

– Ну, уж не знаю, что за особа выйдет из тебя, моя неукротимая! – воскликнул он, не в силах сладить с характером Люциллы и прекратить ее похождения.

– Из меня выйдет любящая тебя дочь, мой милый батюшка, – спокойно ответила Люцилла, ласкаясь к храброму воину.

Она несколько времени аккуратно посещала храм пессинунтской Матуты, но в одно прекрасное утро, возвратившись на заре домой, заявила отцу, что больше не пойдет молиться глупому камню и звонко расхохоталась.

– Дитя мое, – сказал Семпроний, – богов Рима ты не чтешь, иностранные тоже тебе не понравились: кому же ты будешь молиться?

– Самой себе, батюшка, – хладнокровно ответила красавица, – и заставлю всю молодежь молиться мне, сочинив, будто я Венера, принявшая образ смертной… будет очень глупо, не правда ли?

– Но твое сердце…

– Оно будет молиться тебе, если ты хочешь; твоей снисходительности ко всем моим шалостям.

– Дитя, бывают в жизни минуты…

– Знаю. В эти минуты, если они когда-нибудь настанут для меня, в чем я не сомневаюсь, моя душа сама укажет мне, какому богу я должна молиться.

– Неукротимая!

Этим возгласом кончались все переговоры и прения между отцом и дочерью.

Прежде чем решиться идти ночью в храм Изиды, Люцилла уговорилась с Семпронией, что она покажет ей его внутренность днем, когда там никого нет. Бесстрашная девушка была в то же время очень осторожной. Она взяла с собой своих рабынь, приказав им спрятать под платье кинжалы. Семпрония догадалась об этом, но не смутилась. Несколько жрецов Изиды были давно подкуплены ею и научены, как действовать. Она и Цезарь не знали, что другие жрецы подкуплены Росцией, чтобы противодействовать первым. Выдав свою тайну на пирушке, Цезарь только ускорил доведение своего плана до сведения актрисы, которая непременно узнала бы о предполагаемом похищении через Прецию или другую особу. Актриса так ловко вела дело, что ее участие в нем осталось полнейшей тайной для Семпронии и Цезаря; они сочли эту контр-интригу плутнями одного Фламиния.

Вооруженные рабыни не оказали никакой помощи своей госпоже, потому что Люцилла, увлекшись на минуту слушанием рассказов жреца о чудесах Изиды, забыв осторожность, начала шептать ему, что она знает, как производят все эти штуки, и стала сулить ему деньги, если он покажет ей скрытые машины храма.

Жрец сначала отговаривался, уверяя, что нет никаких машин, но он отрицал это так ловко, что только еще сильнее возбудил любопытство Люциллы. Семпрония подслушала этот шепот и присоединила свои насмешки над простодушной чернью, верящей, что уста богини извергают пламя, а голова кивает утвердительно или качается отрицательно без всяких человеческих приспособлений. Жрец, отведя Люциллу от ее рабынь, согласился показать ей механизм статуи, но с условием, чтоб она одна пошла за ним в подземелье. Осторожность и благоразумие боролись в сердце красавицы с непреодолимым любопытством узнать, как устроена знаменитая статуя.

Последнее чувство взяло верх, и насмешливая реалистка сделала шаг, который потом всю жизнь называла глупейшим. Жрец завел Люциллу не в помещение машин, а в темный подземный коридор, в котором, при тусклом мерцании единственной лампы, ее схватили сильные руки нескольких человек. Не потеряв присутствия духа, Люцилла выхватила свой кинжал и ранила одного из своих врагов, но сила и многочисленность одолели храбрость неустрашимой девушки, на помощь первым врагам прибежали другие. Люцилла громко кричала, призывая на помощь своих рабынь, но ее голос глухо терялся в извилистом подземном лабиринте ходов, известных только жрецам. Вырвавшись с нечеловеческим усилием, Люцилла махнула своим покрывалом и задела светильник, который мгновенно погас. Это было все, что она могла предпринять для своего спасения. Она побежала, сама не зная куда, вдоль коридора. Скоро были принесены свечи. Юлий Цезарь догнал бегущую, которой ничего другого не оставалось, как вонзить кинжал в свою грудь, что она и исполнила бы, но на ее противника напал его противник, на жрецов, подкупленных Цезарем, напали жрецы, подкупленные Фламинием, чему первые нисколько не удивились, потому что подобные истории были очень обыденным явлением в подземельях храмов. Жрецы, не желая рисковать своей жизнью, не желая и бить своих же товарищей, делали только в угоду своим нанимателям вид, будто борются, а на самом деле оставили их решать спор из-за девушки, как им угодно. «Глупейший шаг» привел Люциллу в состояние, которое она потом называла непростительной трусостью – она упала в обморок, в единственный обморок своей жизни, над которым после всегда смеялась.

Цезарь поклялся отомстить своему сопернику; но он не мог этого сделать немедленно, потому что Фламиний был под покровительством Суллы, как соумышленник его любимца, Люция Катилины, и любимец Росции, дочери его любимого трагика и застольного чтеца. Цезарь поклялся также никогда не быть приверженцем Катилины, чтоб не иметь ничего общего с ненавистным ему Фламинием.

Глава IV
Люцилла и ее избавитель. – Мучительная тайна

Короткий зимний день уже склонялся к вечеру, когда Семпрония привела в дом своего дяди рабынь Люциллы, объявив гордому богачу, что с его дочерью случилось несчастие:

– Люцилла похищена, неизвестно кем.

Сенатор недоумевал, как принять это известие – правда ли это, или только новые шалости со стороны его «неукротимой»?

Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь постращал его дочь, которая, он был уверен, не даст себя обидеть или нанести бесчестье имени своего любимого отца.

Очнувшись от обморока, Люцилла увидела себя в объятиях своего избавителя, который взирал на спасенную с восторгом, как на живую богиню красоты, сидя в колеснице, мчавшейся с грохотом по мостовой, несмотря на запрещение Сената ездить в черте города кому бы то ни было, кроме весталок, консулов и других лиц, пользующихся почетом.

Люцилла не увлеклась красотой своего избавителя; слишком много склонялось у ее ног белокурых, русых, рыжих и черноволосых голов, чтоб какие-нибудь кудри могли превратиться в змею и заползти в ее холодное сердце; слишком много взирало на нее с восторгом и плавало у ее ног черных, голубых, серых и карих очей, прекрасных и не прекрасных, чтоб молния взора могла пробить броню ее неприступности.

Сильным жестом отстранив Фламиния, красавица холодно спросила:

– Кто ты, избавитель или враг мой? Я вижу, как кровь струится по твоему плечу… ты ранен за меня… но для моего спасения или гибели?

– Если б я умер от этой раны за тебя, – ответил юноша грустно, – я был бы счастлив; лучшей участи не могли бы дать мне боги.

– Фраза, которую я сто раз слышала. Если ты не враг, пусти меня… вели остановить колесницу.

Фламиний велел остановить коней, отошел к возничему и, отвернувшись от Люциллы, закрыл руками свое лицо.

Люцилла, увидев такую покорность, не вышла из колесницы, но, взяв за руку Фламиния, повелительно сказала:

– Садись со мною!

Он сел, не смея взглянуть на красавицу; пред ним была она, его мечта, его идеал, она, которую он готов был идти добывать сквозь гром, молнию и пламя, но когда она сделалась его добычей, он не мог присвоить ее, не мог оскорбить ее.

– Кто ты? – спросила она.

– Благородная Семпрония Люцилла, – сказал он, – я спас тебя ради собственной забавы… я не могу солгать перед тобой, моя забава должна превратиться в мученье, потому что я покину тебя, не обманувши. Я – мот и лжец, которым гнушаются все хорошие люди Рима; я – убийца, приближенный палача.

– Куда же ты вез меня?

– Туда, где ты будешь в безопасности и от Юлия и от меня самого: к твоему отцу. Ты меня больше никогда не увидишь. Я этого не хочу.

– Никогда! – тоскливо повторила она.

– Я не стою твоей благодарности. Увидев тебя, я понял, кого я спас в тебе… я не буду расточать пред тобой льстивых речей о восторге, которыми полно мое сердце… нет!.. я не дерзну больше приблизиться к тебе, потому что честным людям я приношу только горе. Я – погибший человек, которому все постыло и нет ничего святого на земле. Ты будешь моей первой игрушкой, которую я брошу, не растоптав. Я хотел, как другие, быть твоим поклонником; хотел, как другие, испробовать счастья быть твоим избранником, но, увидев тебя, решил, что для моего счастья достаточно быть твоим избавителем. Имени моего я тебе не скажу, чтоб чувство благодарности, которую ты, может быть, ощущаешь, не заменилось презреньем. Прощай!

Колесница остановилась у дома Семпрония.

– Твою руку, великодушный молодой человек! – сказала Люцилла.

Фламиний не подал ей руки.

– Нет, – ответил он, – я недостоин твоего рукопожатия.

– Невежливый гордец! – гневно вскричала она. – Неужели ты даже не высадишь меня отсюда! Я не хочу прыгать с такой вышины…

Фламиний вздрогнул, невольно взглянул в лучистые очи своего идеала и повиновался. Спрыгнув с колесницы на ступеньку крыльца, он протянул руки Люцилле. Она величаво сошла с колесницы, наградила своего кавалера улыбкой и крепким рукопожатием и сказала:

– Теперь проси у меня всего, что может просить себе в награду честный человек.

– Не старайся встречаться со мною, – ответил он, – потому что я не всегда могу быть таким, как сегодня. Бойся меня, беги от меня!.. Твое спасенье – одна награда мне. Прощай навсегда!

Он сел. Колесница укатилась.

– Навсегда?! – прошептала Люцилла, глядя с крыльца вслед уезжающему герою-избавителю. Ее сердце впервые заныло неизвестным ей доселе чувством тоски. Она видит его голубую тунику, видит его темно-русые кудри, развевающиеся от быстрой езды; он уезжает все дальше и дальше; вот он и скрылся за поворотом улицы; его не видно. Люцилла вздохнула и ушла в свою комнату. Гневным жестом она выслала вон всех рабынь, не ответив на их вопросы и доклады, что родитель беспокоился о ней, села у окна и задумалась. Темная, холодная ночь окутала сад; ни одной звезды не виднелось из-за черных туч, низко нависших над дремлющим городом. События истекшего дня проносились одно за другим в воспоминаниях Люциллы. Завлекла ли ее Тибулла нарочно в храм, или это вышло случайно? Сказал ли кто-нибудь великодушному незнакомцу о намерении Цезаря, или он тоже был в подземелье случайно? Почему не воспользовался ее обмороком незнакомец и не похитил ее? Доброта сердца или иная причина помешала ему? Хотел ли он только из зависти сделать Цезарю неприятность? Видел ли он Люциллу где-нибудь до этой их встречи? Всех этих вопросов Люцилла не могла решить.

Кто он, назвавший себя злодеем, но пощадивший ее? Она нигде его прежде не видела, а если и видела, то не запомнила этого лица в массе других. Не красота влекла теперь ее сердце к незнакомцу, а самоотвержение, с каким он отказался даже от ее благодарности, когда ему ничего не стоило быть принятым в круг ее знакомых.

Взоры красивого человека не могли сбить с толку Люциллу, в такие юные годы уже опытную кокетку, отправившую со вздохом разочарования не одного любовных интриг мастера без малейшего успеха из своей гостиной. Она умела читать таинственные иероглифы и взора, и тона речи, и самого цвета лица.

Ей виделся в темноте Ночи взор Фламиния, устремленный на нее и восторженно и робко. Он любит и не смеет любить. Он хотел высказать свое признание и не смел. Почему?

Люцилла мечтала, не стараясь отогнать от себя это чувство любопытства, главную черту ее характера. Страсти она не чувствовала и не могла чувствовать, – это было чуждо ей. Фламиний был для нее не больше как загадкой, которую она решит во что бы то ни стало. Ее думы перенеслись к анализу самой себя. Почему ей взгрустнулось минутно на лестнице? Зачем отдала бы она тогда все свои сокровища, чтоб только еще минуту побыть в колеснице с тем таинственным человеком? Неужели это любовь, та роковая любовь, о которой она много слышала? Люцилла высунулась в окно и стала жадно впивать ночную прохладу; ей было жарко, душно. Нет, она не любит его, не может любить человека, не зная, кто он… но она это узнает… а если он достоин любви, но отвергнет ее любовь, если он не внемлет ни ее зову, ни ее обещаниям протекции со стороны ее отца для выгодной карьеры службы? Если он отвернется от нее, как она сама отворачивалась до сих пор от всех? Что ей тогда делать? Забыть его? Да, она его забудет, ее характер не может превратиться из твердого, практического в сентиментально-мечтательный; она не может теперь и никогда не будет долго изнывать в тоске о чем-нибудь.

– Не тосковать, а действовать! – вскричала она у окошка, стиснув свои сильные руки так крепко, что они затрещали. В эту минуту она была больше, чем когда либо, дочерью, похожею на своего отца, честного, но упрямого Люция Семпрония, иметь дело с которым было сущею пыткой.

– Нет, не навсегда мы расстались!.. Я узнаю, кто он, и стоит ли мне думать о нем.

Она хлопнула в ладоши.

– Лида, зажги лампу! – приказала она вошедшей рабыне.

Лампа зажжена.

– Лида, напиши от моего имени приглашение Росции завтра на обед ко мне.

Письмо написано. Люцилла приложила свою печать.

Сделав все, что можно было до сих пор сделать для достижения своей цели, Люцилла спокойно разделась, приняла теплую, ароматическую ванну, приказала умастить ее тело дорогой косметикой, без чего никто из богатых тогда не ложился спать, оделась в ночное платье и улеглась на мягкие, зимние пуховики под теплое одеяло.

Фламиний и Цезарь не снились ей; не вздумалось ей и поблагодарить кого-либо из богов за спасение своей чести. Каменное сердце ее как будто решило, что все так и должно было с нею случиться, как случилось. Ни подозрения на Тибуллу, ни гнева на Цезаря, ни страха за повторение ловушки, ни восхищения красотою незнакомца-героя – ничего больше не пронеслось в ее успокоившейся голове.

Ночь минула.

Рабыни сошлись к ложу своей проснувшейся повелительницы. Люцилла сладко потянулась на пуховиках, зевнула и расхохоталась.

– Какой потешный сон приснился мне, мои милые ундины! – сказала она. – Будто батюшка едет в поход на огромной собаке вместо коня… Адельгейда, вынь из шкафа мое желтое сериковое платье и белую кофту с лисьей африканской опушкой. Ты, Лида, сходи за завтраком, а ты, Амиза, иди к Аристонику в лавку, прикажи прислать сюда. те голубые вазы, что я видела три дня тому назад; я решила их купить.

Ни одного слова о вчерашнем.

Отец застал «неукротимую» за ее любимою работой: она, напевая веселые песни, оканчивала небольшую картину, изображающую музу Терпсихору, преподающую урок танцев молодым поселянкам.

– Дитя мое, – сказал он, – что с тобою случилось?

– Ничего дурного, милый батюшка, – ответила Люцилла с улыбкой.

– Скандал на весь город!

– Для Цезаря, а не для меня. Он больше не посмеет ухаживать за мной, вообразив, будто сами боги на моей стороне.

– Нечему тут смеяться!

– Цезарь сочинил себе генеалогию от самой Венеры через ее сына Энея; я ему объявлю, что я его прабабушка, – от этого и не попала в его сети. Он – мой потомок, прапрапраправнук!.. ха, ха, ха!.. я объявлю, что я не дочь твоя, а Венера, восхитившая девочку на Олимп и улегшаяся вместо нее в колыбель. Глупцы поверят этой нелепости.

– Кто спас тебя, Люцилла?

– Не знаю. Он молод, прекрасен и робок; он назвал себя злодеем и отказался сказать мне свое имя.

– Понимаю. Он побоялся меня. Это, верно, один из противников Юлия Цезаря, насолив ему, он не посмел увезти тебя.

– Я сама почти уверена в этом; но, батюшка… его взгляд был не взором сладострастного губителя… нет!.. его взор, восторженный и робкий…

– Забудь этого человека, моя милая.

– Зачем?.. напротив, тайна возбудила мое любопытство… я узнаю, кто мой избавитель. Я умею читать мысли людей, его взор сказал мне, что это не злодей и что он любит меня.

– Люцилла!

– Батюшка, если я ошиблась, то мои мысли переменятся, но теперь… теперь я люблю моего героя… это – мой избранник.

– О, горе!.. что с тобой, дитя мое?.. ты, холодная ко всем…

– Холодная к льстецам и лгунам, я ощутила теплое чувство расположения к человеку, сказавшему мне о себе правду. Он сознался мне, что он – погибший человек, друг какого-то палача. Настоящий злодей не скажет этого. Я люблю его, я его избрала… ничто не сломит моей энергии… я найду его, узнаю его душу… и если он окажется достойным…

– После сватовства Цезаря и Цицерона!.. о дитя мое!.. одно горе готовишь ты мне!

– Он – или никто!

– Неукротимая!

Глава V
Мученье расточителя. – Отец в затруднении

Росция уговорилась с Фламинием, что он, спасши Люциллу, заедет к ней сообщить об этом.

Напрасно прождав до ночи своего любимца, актриса начала беспокоиться за участь Люциллы. Бесхарактерный юноша мог найти скучною предстоящую ему долговременную процедуру ухаживания и, не задумываясь, увезти красавицу насильно в свое поместье. Омут, в который попала бы Люцилла, был бы гораздо худшего сорта, чем сети Цезаря. Красавица, раз попавши в руки одного из приверженцев Люция Катилины, могла пропасть без вести навсегда, или найтись на знаменитой «мышиной лодке», как называли корабли морских разбойников.

Подобный план возник и созрел в легкомысленной голове Фламиния, пока он два месяца следил с помощью Росции за интригами Цезаря и Семпронии. Но, вследствие той же несчастной бесхарактерности, он моментально увлекся благородным порывом восторга и жалости к своей беззащитной добыче и спас ее.

Радуясь, что тяжелый балласт клятвы молчания наконец свалился с его языка, Фламиний похвастался друзьям своим подвигом великодушия и был осыпан насмешками за свою робость.

Его мысли переменились; он пожалел упущенную, легкую добычу, но через час снова решил, что с Люциллой он не поступил бы иначе, если б такой случай повторился. Фламиний чувствовал, что он не в силах оскорбить ее. Проведя всю ночь в буйной компании игроков, он утром явился к Росции с намерением вылить пред ней все свои чувства, но, увидав эту звезду сцены, он не знал, с чего начать это чувствоизлияние. Голова его болела; в ушах раздавался звон; совесть нашептывала, что он находится в самом отвратительном положении виноватого, добровольно совершившего преступление. Теперь он еще тверже, чем вчера, решил, что больше никогда не встретится с Люциллой, осмеявшей даже Цицерона.

Росция получила ночью приглашение от дочери Семпрония и прочла его, потому что не спала, беседуя с засидевшейся у нее Дионисией. Из этих кратких строк она поняла, что все обошлось благополучно.

Когда вошел Фламиний, Росция лежала в своей приемной зале на кушетке, одетая в прозрачное светло-голубое платье с белым покрывалом на голове, держа на коленах несколько листков изящного пергамента с написанной красивым почерком новой ролью. Белокурый парик с высокою прической в три яруса буклей, перехваченных голубыми эмалевыми обручами с жемчугом, делал ее лицо издали несколько похожим на Люциллу.

Фламиний не в первый раз видел актрису в этой ее утренней гримировке, но, взглянув на нее, сконфузился, сам не понимая отчего, и очень неловко выговорил свое приветствие:

– Приветствую вместе с Авророй, богиней утра, тебя, утренняя звезда нашей сцены!

Актриса величаво кивнула своему любимцу и сказала, указывая на низенький табурет:

– Садись вон там!.. отчего ты вчера не был у меня?

– Я был ранен, – ответил он, усевшись.

– Что ж ты так исподлобья на меня глядишь?

– Росция, желая рассеять мою скуку, ты, сама того не подозревая…

– Нагнала на тебя еще сильнейшую тоску? – спросила она, перебив его речь.

– Сердце человека – игрушка для тебя!..

– Этого мне хотелось.

– Жестокая!

– Ты полюбил?

– Нет!.. я не смею ее любить, я не буду ее любить, я поклялся никогда не видеть ее.

– Все идет, как мне хочется. А твоя жена?

– Я клялся всю дорогу домой не покидать Статилию, несмотря на ее измены и мотовство… не мне укорять ее этим. Но дома…

– Вышла новая комедия?

– По-твоему – комедия, а по-моему – драма. Я был ранен в плечо ударом какой-то колотушки или ножен меча, не знаю; рана пустая, но ее надо было перевязать, поэтому я не заехал к тебе, отложив это до более позднего часа. Я знаю, что ты не ложишься рано. Дома я застал Статилию, мою жену, в обмороке на полу; около нее хлопотали старый Валерий Флакк и Лентул. Около стола сидели Цетег с Габинием, поглядывая на кости, в которые только что играли. На диване поодаль сидели обнявшись Орестилла с Прецией, не думая помогать моей жене. Среди комнаты в грозной позе стояли Клеовул и Натан, показывая один другому кулаки и готовясь драться за алмазную цепь моей жены, валявшуюся между ними на полу, она была разорвана надвое руками ростовщиков. Бросив мимолетный взгляд на эту живую картину, я понял все: для Статилии опять настали печальные календы, т. е. срок уплаты; ничего мне не сообщая, она давала векселя одним ростовщикам, чтоб уплатить другим, и запуталась в тенетах.

– Это уже бывало.

– Не раз, как и со мною. Ростовщики, хоть я этого и не знал, врывались, конечно, много раз в наш дом, но не заставали Статилии. Теперь они ее застали и начали требовать денег, денег, конечно, не было; отсрочек они не дали, и сорвали алмазную цепь с шеи расточительницы. Но так как стоимость драгоценности не могла удовлетворить обоих кредиторов, то, они и подрались за нее. Никто из моих приятелей не подумал выгнать дерзких из дома. Цетег даже смеялся.

– И я смеялась бы, видя это. Не осуждай меня и не думай, что у меня жестокое сердце.

– Росция!

– Да, мне всегда смешно слышать о таких казусах. Мой отец был рабом; он подметал комнату и обтирал пыль с мебели своего господина, а теперь… ты знаешь, кто мой отец. О нем Катулл сказал, что Росций прекраснее олимпийца. Честным трудом нажил он несметное богатство. Ты видишь эту живопись и лепную работу на стенах и потолке, видишь эту мебель, обложенную слоновой костью, черепахой, бронзой и кораллом; ты видишь эти алмазы в ушах моих и на перстнях; скажи, чье это?

– Конечно твое, Росция.

– Мое оно, и всегда будет моим; никакой Натан не посмеет высунуть из-за той портьеры свой ястребиный нос; никакой Клеовул не оцарапает моей шеи своими когтями, потому что я никогда не брала взаймы и не давала, никогда не играла в кости и не покупала того, что может разорить меня. Чем же кончилась ваша живая картина?

– Я тебе говорил, что дорогою поклялся не покидать Статилии…

– И лгал самому себе.

– Это другой вопрос. В ту минуту моя клятва была искренна, потому что я решился не сближаться с ней, с той, имени которой я не смею произнести. Я бросился в комнату моей жены, схватил ларец с ее украшениями и отдал в руки ростовщиков, чтоб они убирались из моего дома. Они выбрали, что нашли выгодным, и ушли. Я поднял мою жену с пола, уложил ее, привел в чувство, начал ласкать, уверять в любви. Эти нежности ей не понравились. Узнав, чем уплатил я ростовщикам, Статилия в гневе бросила игральные кости мне в лицо, говоря, что я не имел права без спроса платить ее вещами, потому что наш брак – гражданский; каждый из нас имеет свою собственность. Друзья приняли одни мою сторону, другие – жены моей. Вышла ссора, после которой возможно одно – развод, потому что мы наговорили слишком много друг другу. Прения, давно знавшая чрез Тибуллу о замыслах Цезаря, случайно видела меня на улице, когда я ехал из храма.

– С Люциллой?

– Она возвысила свой крикливый голос и с хохотом рассказала о моей глупости. Я возразил, что это не глупость, а мой первый хороший поступок в жизни. Ах, что потом было!.. хохот, насмешки!

– А ты раскаялся, что раз в жизни не оскорбил женщину, которую мог оскорбить.

– Я и каялся, и клялся, что не мог поступить иначе. Было уже около полуночи. К хохоту моих друзей присоединился хохот еще одного человека; этот резкий хохот, похожий на удары одного камня о другой.

– Хохот Катилины.

– Он стоял в дверях давно, подслушивая; он похвалил меня против моего ожидания и решил мой развод с женой.

– Я угадываю его замысел. Люцилла богата.

– Хоть изруби он меня на части, я не буду не только свататься, но даже знакомиться с этим чистым существом. Она готовилась пронзить свое сердце, чтоб только не отдаться живой похитителю. Это редко случается в наш век. Что за ночь я провел!.. до зари у меня играли, пели, хохотали друзья… я пришел к тебе, не спавши со вчерашнего дня. Что за пытка – такая жизнь!.. мне только 22 года, а я уж хочу умереть!.. Росция, не поступить ли мне в армию?

– Фантазер!.. ты не доедешь до лагеря, как успеешь заложить ростовщикам и меч, и коня, и все доспехи до последней пряжки на поножах, соскучишься и опять вернешься к друзьям, а мне навалишь на плечи хлопоты, – спасать от розг и топора дезертира.

– Что ж теперь делать? Положение безвыходное!

– Выход есть: женись на Люцилле и будь счастлив; уезжай с нею и ее отцом в Испанию. Катилина там не достанет вас.

– О, ни за что!.. на моей руке начертан знак кровавой клятвы союза расточителей… разве я могу соединить эту руку с рукою чистой девы-героини?! нет, нет!.. я не сказал ей моего имени, не взирая на все ее просьбы; не говори и ты, Росция.

– Чудак! сама судьба протягивает тебе руку спасенья, а ты ее отталкиваешь.

– Не спасти тебе меня, моя благодетельница! – вскричал юноша, стал на колена перед Росцией и поцеловал край ее покрывала, – гибель везде готова для меня!.. фу, как кружится голова!

– Ступай в сад и выспись в беседке!.. иди, Фламиний!.. я слышу чьи-то шаги… это, может быть, Преция или Ланасса; они всегда сочиняют сплетни, когда застают нас вдвоем. Иди!

Вместо одной из ожидаемых красавиц Росция, к своему неописанному изумлению, увидела входящего Семпрония. Ласково, даже с некоторою долею уважения, поздоровавшись с актрисою, претор спросил:

– Росция, кто спас мою дочь? Ты, без сомнения, это знаешь.

– Знаю, почтенный Семпроний; ее спас Квинкций Фламиний.

– Ее шалости начали уже переходить границы благопристойности. Из нее выйдет второй экземпляр Семпронии Тибуллы!

– Ты любишь ее до безумия и не можешь не баловать ее; есть только одно средство спасти Люциллу от сетей и Цезаря, и Фламиния, и других: возьми ее с собою в Испанию.

– Нет, Росция, – возразил претор, – я не могу подвергнуть мое единственное детище опасностям жизни в такой дикой стране. Все равно, это ничему не поможет. Я ее буду баловать и там. Она может бежать и вступить в брак с дикарем. Поверь, что я не знаю покоя ни днем, ни ночью, тревожась за ее будущее. Я строго запретил всем слугам сообщать ей имя ее случайного избавителя, пока я сам не узнаю его. Ах, если б это был хороший молодой человек!.. ты понимаешь, – избавление от опасности… благодарность… любовь…

– И счастливая свадьба, – договорила Росция, – я тебя понимаю, почтенный претор.

– Да. Я уверен, что Фламиний побоялся меня, оттого и не похитил мою дочь. Представь, что могло бы случиться, если б этот негодяй вздумал ее преследовать своею мнимою любовью? если б он, как много раз поступал с другими девушками, стал пробираться по ночам в наш сад и бродить под окном ее комнаты со вздохами, стонами, а пожалуй, и с песнями?.. она теперь добивается узнать его имя и, видимо, тоскует о нем; но, я уверен, что она, благодаря переменчивости своих мыслей, скоро о нем забудет, найдя какую-нибудь новую утеху, – человека или науку, но тогда… разве я мог бы устеречь мою неукротимую? к сожалению, господствующей чертой в характере моей красавицы всегда, с детства, было любопытство и неудержимая страсть к тому, что ей трудно достать; чем больше препятствий воздвигалось на ее пути, тем сильнее разгоралась ее энергия и желание. Теперь, по моему приказанию или просьбам, все, и рабы и родные, кого бы она ни спросила, ответят ей, что не знают человека, спасшего ее. Она мне прямо высказала сегодня утром, что найдет его, узнает его имя и… ах, Росция!.. Люцилла, мое единственное дитя, мое единственное сокровище, сказала мне, что она его любит, что ее сердце избрало его… что мне делать?!.

– Ах, какое несчастие, почтенный претор! – воскликнула актриса с мрачным трагизмом, думая в то же время: «Если б это так было!.. Люцилла одна в силах его спасти».