Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)

Глава XIV
Танцовщица и ее друг

Счастливо и спокойно жил в пещере Квинкций-Фламиний под именем Нарцисса, а жизнь в Риме между тем волновалась и шумела, как бурное море, поглощая корабли многих несчастных пловцов, не хотевших или не умевших пристать к какой-нибудь тихой гавани.

Между такими несчастливцами были Курий, день – ото дня бедневший, и его друг Афраний из богатых, но, как и все клевреты Катилины, прожившихся граждан. Его отец был один из тех богачей, что, не задумываясь, платят тысячи за хорошую лошадь, но жалеют сотни для найма хорошего учителя сыну. Молодой человек почти с детства привык к обществу расточителей и, подобно Фламинию и другим, без отговорки дал клятву в ненарушимой верности союзу, не придавая этому обряду большого значения. Но, достигнув 25 лет, он понял, в каких сетях он очутился. Было слишком поздно выпутываться, но юноша решил идти наперекор всему и всем и, во что бы то ни стало, сбросить постыдное иго. Первым его делом было уплыть на Восток вместе с Юлием Цезарем, вступив в армию под команду Помпея.

Лучшей услуги он не мог бы оказать своим врагам, главными из которых были его мачеха Аврелия-Орестилла и ее друг сердца, Люций-Катилина. Уехавши, Афраний развязал им руки, Орестилла и манила к себе злодея и гнала его прочь, твердя: – Я боюсь моего мужа.

– Твой муж смертен, – отвечал злодей.

– Я дрожу при мысли о его смерти, потому что останусь нищей.

– Его завещание составлено все в твою пользу.

Старик Афраний умер скоропостижно, как большая часть неудобных для Катилины людей; его завещание оказалось все в пользу Орестиллы; оно было составлено только за три дня до его смерти; молодой Афраний сделался нищим, но, еще ничего не зная об интригах своих врагов, спокойно служил на Востоке, дожидаясь смерти своего отца, после чего он надеялся, получив огромное наследство, достигнуть своей заветной цели: расположить в свою пользу деда танцовщицы Дионисии, которую безумно любил, прощая ей ее небезгрешную жизнь.

Дионисия также любила Афрания больше других своих поклонников; он был ее первой любовью, ее кумиром. Между ними встали грозные, неумолимые ее дед и его отец и безденежье. Не отказывая ни в чем себе, отец молодого человека не давал сыну денег после того, как он промотал все свое наследство после матери. Дед Дионисии держал свою внучку в полном повиновении своей воле; богиня сцены была рабой своего деда-деспота.

Разлука не погасила любви Афрания к прекрасной балерине; в чужих краях, среди красавиц Сирии и Египта, он думал о ней. Не оплакав смерти своего отца, он, полный надежд, радостно сел на корабль и понесся на всех парусах в отечество с целью получить и наследство и прежнюю благосклонность своей милой, разорвать все сношения с компанией мотов и поселиться где-нибудь в веселом, но далеком от Рима месте, если Дионисия последует туда за ним, – в Сицилии или Греции.

Но он, как большая часть молодежи, легкомысленный и непостоянный, начинал все свои дела, так сказать, не с того конца. Ничего не разведав верного, Афраний прямо с корабля отправился к Росции, куда надеялся вызвать на свидание свою милую Дионисию.

Это было в конце лета.

Росция давала прощальный вечер своей любимице Катуальде, уезжавшей с мужем в Неаполь навсегда из столицы. Этот вечер был женский без присутствия мужчин.

В честь своей любимицы Росция имела на голове рыжий парик с длинными косами, перевитыми голубыми лентами; Катуальда же, в честь своей покровительницы, выкрасила свои огненные волосы в черную краску.

Они грустно толковали между собою, мало принимая участия в разговорах и забавах своих многочисленных подруг, резво танцевавших на лужайке сада и угощавшихся без церемоний вином и сластями.

– Я рада, моя милая, – сказала Росция, – что между тобой и твоим мужем не было больших неприятностей по поводу твоего вступления на сцену.

– Деньги помирили нас, – ответила Катуальда, – деньги и Амарилла. Мой муж очень полюбил и ее и мальчика.

Росция засмеялась.

– Да, – продолжала Катуальда, – он говорит, что Амарилла будет хорошей работницей, потому что умнее своего возраста, а Леонида он не узнал. Я уверила его, что приняла ангажемент только для нашей дочери, Гиацинты, которая родилась без него; я была очень ласкова; мы совершенно помирились.

– Если ты увидишь певца…

– Певца?

– То лицо, которое просило нас не называть его иначе даже наедине…

– Ну!

– Скажи ему, что я получила его посылку и письмо.

– Ты с ним переписывалась?

– Да.

– А меня и дочь свою он покинул, как будто забыл о нас.

– Он мне пишет в странных выражениях о каком-то своем товарище, с которым он счастлив.

– А Семпроний?

– В каких отношениях певец к своему патрону насчет наших общих тайн, я ничего не знаю. Не советую и тебе это разведывать. Не наше дело. Я получила драгоценное ожерелье. Если встретишься, передай мою благодарность и скажи, что я молчу обо всем, как прежде, и аккуратно исполняю все просьбы.

Их разговор был прерван странною суматохой между гостьями: в заповедное общество собравшихся нимф проник незваный Фавн.

Дионисия, легкая как птичка, танцевала с тамбурином в руках вместе с подругами под звуки гусель и пение остальных собравшихся. Она громко вскрикнула, выронив тамбурин, и побежала из сада к террасе, на ступенях которой, любуясь своей милой, стоял Афраний в пыльной, дорожной одежде.

– Дионисия, – вскричал молодой человек, – мы больше не расстанемся. Я твой; ты моя; дни счастья наступили; мой отец умер; я – миллионер.

Дионисия упала в его объятия и горько зарыдала, не слушая, никаких утешений. Все собрались вокруг молодой четы.

– Я дам два миллиона твоему дедушке, – продолжал Афраний, – увезу тебя в Афины или в Александрию. Мы будем, мужем и женой. Если тебе будет скучно жить без сцены, я сам пойду для тебя в певцы или танцовщики за границей. Отец умер; я – миллионер.

Дионисия оправилась от первого порыва горя.

– Ты нищий, – сказала она, – никогда не быть тебе миллионером. Отец лишил тебя наследства.

– Ложь!

– Это, к сожалению, истина, – сказала Росция, – мои бедные друзья, одно горе готовит вам Рок в грядущем; не идите против Рока, не плывите против волн житейского моря. Расстаньтесь!..

Она отвела их обоих в сторону от гостей и стала тихо говорить:

– Беги, Афраний!.. беги опять в армию Помпея!.. там твоя единственная гавань спасения; гибель ждет тебя здесь.

– Беги, Афраний! – сказала плачущая Дионисия.

– Вместе с тобой, – ответил юноша.

– Не быть мне твоей никогда! – возразила танцовщица, – дед продал меня ненавистному старому Фламме, который скоро увезет меня в Этрурию и будет держать там в неволе, пока я не надоем ему.

– Бежим вместе!

– Куда же мы бежим без денег?.. ты не привык спать на соломе в шалаше, а я…

– И ты также этого, не хочешь!.. – ревниво вскричал он, рассердившись, – ты не хочешь делить радость и горе с тем, кто любит тебя!..

– Друзья, – сказала Росция, – я охотно помогла бы вам, если б не была уверена, что мои деньги ни к чему не послужат. Дионисия такой же кумир всего Рима, как я, Демофила и другие… такой же кумир, каким некогда была Семпрония-Люцилла. Если Дионисия бежит, то все легионы ее поклонников погонятся за ней на самый край света. Спастись от такой погони можно только смертью.

Если, б ты, Дионисия, могла умереть как Люцилла, я дала бы тебе все, что хочешь; но. ты не Феникс; не возникнешь ты, моя легкая астрильда, из своего пепла; твой костер сожжет тебя. И ты, и твой Афраний, вы оба легкомысленные простаки, не могущие ломать стены перьями и переплывать моря на соломинках. Ваша грудь не вынесет огненных перунов Рока. Для вас возможно счастье только в старости, когда пронесутся над. вами все бури жизни. Расстаньтесь и ждите лучших времен терпеливо.

– Нет! – вскричал Афраний, не вразумленный словами умной актрисы, а только подзадоренный на подвиги любви, – нет!.. я вырву тебя, Дионисия, из когтей твоих тиранов, или умру!

– Беги, Афраний, в эту же ночь из Рима!.. – мрачно сказала Росция, – я не выдаю тайн, доверенных мне, но ты погибнешь, если ночуешь в Риме. Это все, что я могу тебе сказать.

– Беги, Афраний!.. беги, мой милый! – вскричала Дионисия.

– Вместе с тобой, – ответил он.

Все убеждения, были напрасны; Афраний убежал из дома актрисы с новыми. клятвами вырвать из неволи свою возлюбленную, оттягав наследство у мачехи.

Дело, начатое не с того конца, привело к самому неожиданному результату.

Появившись, точно грозный призрак, неожиданно перед взорами своей мачехи, легкомысленный юноша, не видя в порыве злобы, кто сидит еще – в комнате, кроме ненавистной ему Орестиллы, осыпал ее самыми язвительными упреками и угрозами, говоря, что завещание его отца подложно, он это докажет и т.п.

Этот монолог был прерван молодым Курием, который кинулся к другу и, зажав ему рот, шепнул:

– Молчи!.. молчи!.. ты погиб!.. ты давно записан в проскрипции… я один могу спасти тебя…

Оглянувшись, Афраний увидел Лентула и Катилину, сидевших в углу на диване, перешептываясь между собой.

– Мы ничего не слушали, что говорил молодой человек в порыве гнева и нетерпения, – сказал Катилина ласково, – высказывай, дорогой Афраний, все, что чувствуешь!.. твой гнев справедлив вполне… Орестилла обязана поделиться с тобой наследством.

– Никогда! – прервала злобная женщина, – твои ли слова я слышу, мой искуситель?!

– Ты поделишься, если я велю, – прервал злодей.

– Ты хочешь меня обидеть! – вскричала Орестилла, готовая заплакать.

– Половина наследства твоя, – сказал. Катилина Афранию, – десять. миллионов и вилла в Этрурии. Ты превосходный молодой человек; из тебя в будущем выйдет герой; я понимаю людей. Но за услугу я попрошу у тебя тоже маленькой услуги.

– Чего хотите вы все от меня? – спросил юноша, ошеломленный нежданными обещаниями.

– Соглашайся теперь на все, – шепнул ему Курий.

– Пустяков, – сказал Катилина, – Курий объяснит тебе, в чем дело.

Курий увел Афрания с собой на улицу через час после его разговора с Катилиной.

Подходя к храму Весты, он. сказал ему:

– Не перепутай же моих советов; когда кончишь, беги сюда; к северным воротам; у южных тебя будут ждать убийцы.

Кто эта весталка?

– Не знаю.

– Чем она и кого оскорбила?

– И того не знаю. Меня выбрали на это дело, потому что это вовсе не опасно ни для кого.

– А для чести весталки?

– Ее хотят только напугать… это какая-то месть легкомысленной особе. Завтра ты непременно потребуй вексель на всю обещанную половину наследства; тебе его дадут, будучи уверены, что ты погибнешь, потому что надзор за тобой вверен мне. Я исполню все, что мне вверено, кроме последнего: не убью тебя, потому что ты не пойдешь ко мне, а выйдешь невредимо в другие ворота. Тогда беги с твоим векселем, прямо в Остию и плыви на первом отходящем корабле, куда бы ни пришлось. Я был тебе другом прежде; другом и буду всегда.

Друзья расстались: один, уверенный, что все теперь стало его: десять миллионов и танцовщица; другой, – что спас товарища от верной гибели. Ни одному из них не пришла в голову догадка, что Катилина, по уходе их, переговорил с Лентулом еще раз о затеянных злодействах, изменив весь план их.

Глава XV
Старый жрец. – Адский план злодея. – Подложные улики. – Гибель двух жертв

Великий Понтифекс Лициний был человеком очень строгих правил, справедливым, честным и усердным к исполнению своих обязанностей. Покушение Цетега на его жизнь в первый раз не удалось; когда наемный бандит, заменивший злого, но трусливого заговорщика, ударил Лициния сзади кинжалом, крепкий старик, носивший под одеждой кольчугу, даже не пошатнулся.

Во второй раз Лициний был отравлен, но его крепкое здоровье, несмотря на старость, осилило болезнь; он выздоровел.

Наконец Катилина измыслил новое средство погубить не только этого честного старца, но устроить такой адский план, после исполнения которого упали бы в бездну гибели вместе с Лицинием и другие жертвы. Злодей с нетерпением ждал приезда Афрания, отлагая до этого дня свой умысел; он отлично знал слабые струны каждого намеченного им лица.

Ведя сам безупречную жизнь, Лициний требовал того же и от всех своих подчиненных, не снисходя ни к каким слабостям и недостаткам. Подчиненные ему понтифики и весталки очень боялись его. За простую оплошность он отрешал от должности без всякого милосердия; за нарушение обетов – казнил со всей неумолимой строгостью жреческих уставов.

Но слабость нравов этой эпохи нельзя было ограничить ни строгостью, ни страхом. Франтовство и любовь проникали в жилища священных дев Весты, невзирая на отрешения, тайные сечения в стенах обители и даже казни. Молодежь, пользуясь правами родных и двоюродных братьев, племянников и т. п., пробиралась к старухам, но попадала к молодым. Чем ветреннее вели себя девы, тем строже был их начальник, но он не мог устранить соблазн, проникавший к храму всеми уловками хитрости.

Лициний кипел гневом; этот человек старого закала не хотел и не мог помириться с порчей нравов в своей обители, ему было досадно, что, ежедневно убеждаясь в дурном поведении то той, то другой отшельницы, он не имел возможности уличить ни одну из них в нарушении священного обета уже несколько лет.

Не боялась его почти одна Марция-Аврелиана до того рокового дня, когда она спасла Лентула и Фламиния от казни. Лициний на многое относительно ее смотрел сквозь пальцы, убежденный в ее благовоспитанности и твердости характера. Напрасно, еще до ее посвящения, враги ее отца взводили на нее всевозможные клеветы; напрасно сплетничали ее подруги из зависти. Лициний уважал ее.

Катилина зорко следил за этими жертвами своих проскрипций; он со злобной радостью узнал, что на другой же день после спасения осужденных Лициний в гневе отрешил Марцию от должности на целый месяц.

Клевреты злодея распустили слух, что не Аврелия была причиной заступничества молодой весталки, а один из друзей осужденных, к которому жрица неравнодушна; провинциалка же была только ширмой. Эта молва была пущена так ловко, что не только молодежь, но и, солидные, пожилые люди легко поверили этой клевете.

Отец сделал Марции, невзирая на ее священный сан, строгий родительский выговор, отвергая все ее доказательства. Стихи, могшие теперь спасти честь Марции в глазах ее отца, были уничтожены. Спрошенная, как свидетельница, Аврелия, как известно, находилась тогда в апатии, близкой к помешательству; она не могла энергично защищать двоюродную сестру; она только кляла самое себя и призывала смерть. Свидетельству Аврелии не поверили. Росции также не поверили. Цецилия инстинктом матери знала, что ее дочь не способна ни на что дурное; почтенная матрона сделала резкую сцену своему супругу, проплакала целые сутки и захворала от предчувствия ужасной беды, грозящей ее дочери неизвестно от кого.

Росция плакала вместе со своей подругой-патронессой, клялась ей открыть врагов Марции и уничтожить их козни, но… спектакль следовал за спектаклем, одна новая роль за другою, одна интрига Демофилы за другой… тоска Дионисии, разлученной с Афранием, сетования Семпрония по утонувшей Люцилле, история сына Аминандра и дочери Электрона, полная таинственности… многое другое, более мелкое, – все это развлекало в разные стороны внимание актрисы, и она забывала про Марцию и ее мать, едва переступала порог, выходя из дома Марка-Аврелия, как забывала и о других несчастных, входя туда.

Слишком шумен был водоворот жизни Росции, чтобы она не была легкомысленна. Не природное легкомыслие, а непрерывная смена впечатлений была причиной бесполезности актрисы для ее друзей, которым она готова была всегда искренно помочь, но не могла разорваться умом и сердцем, чтоб поспеть везде и всюду вовремя. Росция доверила Катуальде свои опасения за Марцию.

– Если б был здесь наш певец! – воскликнула галлиянка.

Но этот возглас ее оставлен без внимания.

Два года прошли.

Досужие сплетники забыли Марцию, как забыли утонувшую Люциллу и уехавшую Аврелию, занявшись другим, преимущественно грабежами шаек Спартака на юге и победами Помпея над корсарами.

Но весталка не была забыта ее врагами, видевшими в ней не простую жертву для потехи кинжала или языка клеветников, но нечто более важное.

Бросив Фламиния в когти Ланассы и ее отца, злодей разом погубил его, его жену, мертворожденное дитя и старика Семпрония, переставшего после смерти дочери помогать деньгами Помпею в его предприятиях против корсаров, потому что он забыл весь мир от горя. Отделался злодей, хоть и неожиданно, и от Ланассы, убитой Люциллой.

Гречанка, полезная делу заговора, тем не менее, была опасна по своему легкомыслию; разлюбив когда-нибудь Фламиния, она могла увлечься новой жертвой своей порочности из числа людей совсем другой партии и превратиться из помощницы в яростного врага, обладая несметным капиталом и многими тайнами.

Ланасса уже была занесена в проскрипции; Люцилла только ускорила ее гибель, избавив этой услугой злодея от нужды нанимать убийцу или интриговать.

Такую же, подобную Фламинию, колонну, держащую на себе одной все своды дома Марка-Аврелия, Лициния и других, Катилина видел в юной весталке и пользовался всяким поводом, чтоб заставить кого-нибудь шептать о ее чести. Шепталось, что Лициний не ведает ее плутней только потому, что она хитрее всех прочих, а может быть и сам покрывает их, потому что ее отец оказывает ему какие-нибудь услуги вроде небезгрешных доходов.

Этого последнего намека старый жрец не мог хладнокровно вынести по своей гордости и стал шпионить за Марцией.

Он скоро приметил, что Лентул-Сура и Цетег делают Марции какие-то знаки головой и глазами, на которые та не отвечает, но каждый раз конфузится. Этого было довольно, чтобы окончательно сбить с толка подозрительного, угрюмого старика. Имея право входить к каждой из жриц во всякое время и вмешиваться во все, что их касалось, Лициний стал мучить Марцию своими ежедневными посещениями, которые всегда сопровождались строгим допросом по поводу всякой мелочи.

Вынесши терпеливо несколько месяцев эти придирки, молодая жрица наконец вспылила и гневно заметила своему начальнику, что ее платья, серьги, посуда и сундуки нисколько до него не касаются, и она никакими законами не обязана открывать все это и показывать по первому требованию, объясняя, кто их ей подарил, или у кого и за какую цену она их купила.

Старик вышел, пригрозив Марции, что высечет ее при всех за дерзость.

– Попробуй это сделать! – вскричала Марция в гневе, – мой отец привлечет тебя к суду!

Ссору, как дым, не удержишь в стенах дома; Катилина скоро проведал об окончательном разрыве хороших отношений между Лицинием и Марцией и приступил к делу, подготовляя почву для посева драконовых зубов к приезду Афрания с Востока. Кроме Лентула никто ничего не знал о его планах. Курий знал, что идет какая-то интрига с весталкой, которой хотят сделать скандал перед всеми ее подругами, но кто она и в чем этот скандал будет состоять, он ничего не знал почти до последнего дня. Лентул целый год ухаживал, за Марцией, но ни его нежные взоры и улыбки, ни поклоны и льстивые фразы, – ничто не привлекло к нему сердца весталки, слишком хорошо знавшей, что это за человек.

Поручив Курию убить Афрания, злодеи подметили их перешептыванья и изменили свой план.

Была ночь дежурства Марции; Афраний, получив от мачехи все векселя и обязательства на половину наследства, успокоенный Курием, что никакая беда никому не грозит, кроме пустого скандала вроде уличных или закулисных шалостей молодежи, посетил днем свою старую тетку из бывших весталок, уже кончившую срок служения. Простясь со старухой, он не ушел из обители, а притаился за кучами дров на внешнем дворе. Когда смерилось, он взлез на эти дрова, а оттуда без затруднения перебрался на каменную ограду, окружавшую второй, внутренний двор, где был самый храм и куда не дерзал входить никто, кроме Великого Понтифекса и дежурной девы.

Афраний не приметил двух человек, притаившихся около дров и следивших за ним, как кошки за мышью; это были Катилина и Лентул, уславшие Курия домой без рассуждений.

Поняв, что вместо того, чтобы спасти, он только завлек друга в ловушку, Курий, не зная, что делать, бросился к Дионисии; ее не было дома; она танцевала на пиру у богатого расточителя Фламмы. Курий бросился в дом Фламмы и был впущен только в сени, как не приглашенный; не добившись ничего, он с растерзанным сердцем вернулся к храму Весты, но уже не успел досмотреть финала трагедии, виновником которой он признавал одного себя; все там уже было кончено. Схватив себя в отчаянии за волосы, Курий стал рвать свои прекрасные густые кудри и, как сумасшедший, убежал домой, где напился до бешенства и в первый раз в жизни прибил свою до сих пор обожаемую Фульвию и ее ребенка.

Афраний снял с себя одну сандалию, пояс с подвешенным к нему мечом и плащ; свернувши все это вместе, он перекинул, как ему было приказано, через ограду прямо в храм, состоявший из одних колонн под крышей без стен.

Сделав это, легкомысленный юноша радостно засвистал и слез по дровам вниз с ограды, чтобы скорее бежать со своими векселями к Дионисии и с ней за море… сильные руки двух злодеев схватили его неожиданно, кинжал сверкнул в руке Катилины и вонзился в сердце юноши; раздался громкий стон, и Афраний упал без дыхания.

Начался шум, прибежали сторожа с факелами и доложили начальнику обители.

Узнав Афрания, известного, как герой всяких шалостей на улице и в театре, Лициний, осматривая его рану, приметил сверток, висевший на его шее на шнурке, вместо похищенных документов помещенный злодеем. Развернув его, Лициний прочел подложное письмо: «Марк-Афраний изменившей ему деве говорит: – Прощай, изменница, на веки! для тебя я покинул Дионисию на целый год; для тебя я скучал на Востоке вдали от родины, исполняя твои капризы. Я думал, что ты отсылаешь меня, потому что боишься нарушить твои обеты, не в силах противиться моей любви. Я узнал все, Марция, все! я умираю от своей руки, потому что жизнь мне постыла: ты меня не любишь; Дионисию я покинул, потому что ты мне приказала; отец лишил меня наследства. Нищий, не любимый ни тобой, ни Дионисией, ни друзьями-льстецами, я не могу больше жить; я умираю вблизи тебя; наслаждайся любовью с моим счастливым соперником; я так презираю его, что не в силах даже написать это отвратительное имя. Целую неделю скрывался я в Риме, следя за тобой, и в этот короткий промежуток времени видел даже больше, чем хотел».

Если б Лициний взялся хладнокровно за дело, тронувшее его самую слабую струну, то через час истина могла бы обнаружиться. Но он воскликнул: – Чистая Веста оскорблена! – скомкал письмо и, приказав всем присутствующим стоять, как они стояли, у тела Афрания, взял пятерых и велел им глядеть в храм сквозь отворенные ворота.

– Гордая Марция наконец уличена!.. – размышлял старик в злобном торжестве.

Он оправил на себе одежду и гордо, с сознанием своего достоинства, тихо и величаво пошел в святилище.

Ошеломленная испугом, когда влетел, подобно огромной птице, плащ, развернулся, разостлался на каменном полу, и из него с громким стуком выпал меч вместе с поясом и мужской сандалией, Марция, немного задремавшая после принесения со внешнего двора дров и возложения их на жертвенник, в первую минуту не знала, что ей делать: оставить ли эти предметы без внимания, как чары злобных ночных духов, – ламий и стриксов, – и заставить их исчезнуть заклинанием; бежать ли ей к жрецам с докладом; или же спрятать. Спрятать брошенное было некуда, потому что в храме ничего не было, кроме статуи богини и жертвенника с неугасимым огнем, а на дворе только росло священное дерево, увешанное волосами постриженных дев.

Странные вещи можно было только выбросить за ограду, или вынести, или же зарыть.

Пока Марция размышляла, что ей делать, не слыхавши ни предсмертного стона Афрания, ни шума сбежавшихся свидетелей, Лициний тихо и торжественно вошел к ней.

Одного взгляда на новые улики было достаточно для полного торжества угрюмого жреца.

– Марция-Аврелиана, что это за вещи и откуда попали они в неприкосновенное святилище? – сурово спросил он, указывая на подброшенное своим костлявым пальцем и устремив на деву взгляд, похожий на взгляд ястреба, поймавшего добычу.

– Я не знаю, как это явилось, – ответила она, – свалилось ли сверху или из-под земли.

– Нечистые вещи непосвященного попали к подножию жертвенника богини, потому что его охранительница нарушила свой обет.

– Ты лжешь, Лициний!

– Вот еще улика.

Марция прочла в руках жреца подложное письмо Афрания.

– Интрига против меня, – сказала она, затрепетав, и обняла жертвенник, ставши на колена.

– Не дерзай касаться святыни! – вскричал Лициний, сорвал с головы Марции священную повязку и грубо схватил ее за руку, стараясь оторвать от жертвенника, – ты не только нарушила твой обет, но допустила, на свидание с тобою в самое святилище Афрания, что доказывается присутствием этих вещей. Он был здесь сегодня; другой, о котором он упоминает, мог быть также; непосвященные проникают в святилище!.. о, до чего я дожил!.. клянусь моим священным, саном, это не останется без наказания для устрашения и удержания других слабых дев.

– Свидетельствуюсь священным неугасимым очагом богини, – я невинна.

– Против этих улик твоя клятва бессильна.

– О, Веста!.. неужели ты не защитишь от клеветы твою жрицу?!

– Иди за мной!.. скоро я позову тебя к суду в присутствии всей коллегии.

Лициний вывел Марцию из храма.

– Позвать Валерию, чтоб не остался без надзора священный огонь, – приказал он.

– Марция, узнаешь ли ты этого человека?

– Я узнаю Марка-Афрания, но еще раз клянусь, что не только я не нарушала моего обета, но и он меня не соблазнял никогда. Мы были знакомы, видясь у наших общих родных и знакомых, но это было знакомство простое, как со всеми.

– Он умер от своей руки, а в минуту смерти не лгут. Свидетели, читайте это письмо!

Лициний бросил в толпу бумагу.

– Улики ясны? – спросил он.

– Ясны! ясны! – раздались голоса. Многие из толпы злорадно улыбались, предвкушая наслаждение невиданным зрелищем похорон живой весталки у Капенских ворот.

– Понтифики, – обратился Лициний к своим помощникам, – уведите уличенную в ее квартиру и стерегите, не допуская к ней никого до дня ее суда.

Марцию увели. Все разошлись, толкуя о случившемся скандале, каждый на свой лад, только, к несчастью, никто не прозрел истины. Лициний ушел на свою квартиру в сопровождении двух служителей, несших улики: подброшенные части одежды и письмо.

Тело Афрания положили на носилки и тихо понесли при свете факелов по улицам в дом его мачехи, Орестиллы.

Пир в доме Фламиния-Фламмы кончился. Окруженная молодежью и подругами, Дионисия шла домой, повторяя по общей просьбе поклонников свои воздушные па на улице.

Вся подкутившая компания была очень весела.

– Другие возвращаются домой не по-нашему, – смеясь заметил Лентул, указывая на рабов, несущих носилки, – тот весельчак даже уснул на пиру.

– Это покойник, – сказал Катилина.

– А я держу пари, что спящий, – возразил Лентул, – сто викториатов против двадцати.

– Идет.

– Прекрасная Дионисия решит наш спор.

Они с хохотом бросились к процессии, потащив танцовщицу за собой.

Прежде чем рабы успели остановить дерзкого, Лентул, без всякого уважения к мертвецу, сорвал с него покров. В груди юноши еще торчала рукоятка кинжала, никем не вынутого из глубокой раны его сердца.

– Афраний! – вскрикнула Дионисия, упав на колена у тела, – он, может быть, еще жив… только ранен… милый!.. милый!.. ах!..

Она вынула кинжал из раны.

– Его кровь не течет… ах!.. он умер… нет, нет!..

Она приложила ухо к его груди.

– Его сердце не бьется!.. все кончено!.. милый, зачем ты меня не послушался!.. зачем не бежал?!

– Он убил себя сам, – сказал один из рабов, несших тело.

– У храма Весты, – прибавил другой.

– От безнадежной любви к весталке, – сказал третий, – на нем нашли письмо, адресованное ей.

– Ложь! интриги! клевета! – вскричала Дионисия, – будьте вы прокляты, погубители невинного человека, погубители единственного существа, могшего составить мое счастье!.. будьте вы прокляты от Стикса и Оркуса, от Эмпирей и Тартара, от всех богов, богинь, гениев и духов! пресмыкайтесь, как гады, без пристанища при жизни!.. да останутся ваши тела без погребения на пищу псов и коршунов после смерти!..

Красавица упала без чувств на руки своих подруг.

– Конец и ей! – шепнул Катилине Лентул.

– Конец не ей, а ее упорству, – возразил злодей, – она и Фламма теперь наши.

Дионисия очнулась через месяц после жестокой горячки; очнулась она не в Риме, а в Этрурии, в неволе у ненавистного ей старика-мота. Для несчастной красавицы кончилось со смертью Афрания все дорогое и милое в жизни. Энергия ее была не настолько сильна, чтобы противостоять потоку неумолимой жизни. Она апатично покорилась своей судьбе и понеслась, махнув на все рукой, как пловец в челноке без руля и весел; она стала веселиться с теми же самыми погубителями, которых так энергично прокляла в минуту горя.

Прошло несколько лет… прежнюю птичку нельзя было узнать: она превратилась из легкой веселой астрильды в безобразную, толстую ворону, одетую в павлиньи перья.

Старик Фламма промотался и превратился из друга в слугу своего услужливого и льстивого кредитора, Катилины, который завел в его этрусском поместье такой же притон горных бандитов, какой был у него прежде для корсаров в Риноцере.