Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

Глава XVIII
Третья беда хуже двух первых. – Не во время смерть

Расставшись в восторге со своею невестой, под обаянием ее любезности забыв свои злосчастные приключения с лошадью и порогом, Аврелий Котта уселся на свою клячу и выехал по дороге в Нолу, не дожидаясь Сервилия, помогавшего слугам закладывать лошадей в повозку.

Сосед скоро нагнал его, и они поехали тихонько рядом, охотно и любезно переговариваясь между собою.

– Она еще не твоя, а ты уже начинаешь ее баловать, – сказал Котта, указывая на Катуальду, сидевшую рядом со своим новым владельцем, – у меня, сосед, не так: я еще никогда в жизни не сажал раба или рабыню рядом с собою. Раб может сидеть, с позволения своего господина, только на полу или на земле, у ног его, – и это, по-моему, большое снисхождение. Я позволяю Бариллу сидеть при мне, только когда он читает твои стихотворения, сочинения Катона или Магона-карфагенянина о хозяйстве; это я ему позволяю в награду за то, что он хорошо читает.

– У тебя, сосед, свои правила, у меня – свои, – уклончиво ответил Сервилий, хорошо знавший, что нет ничего легче, как поссориться с Аврелием Коттою.

Он теперь желал с ним поссориться, чтоб найти предлог отложить свою свадьбу с Аврелией, но эта ссора должна была быть такого сорта, чтоб не допустила до полного разрыва, как у них было с их общим соседом, Фламинием, и не затворила ему дверь его дома навсегда. Он хотел, не будучи женихом, видаться, хоть изредка, с Аврелией. Двадцатилетняя девушка смотрит на пятидесятилетнего жениха неблагосклонно; тридцатилетняя же на шестидесятилетнего благосклоннее. Не обладающей феноменальной красотой дочери скупого старика, не сулящего ей приданого раньше своей смерти, – такой девушке трудно найти скоро жениха в провинциальном захолустье. Такие рассуждения с самим собою мало-помалу успокоили сердце огорченного человека.

– Избалуешь ты, сосед, невольников на свою беду! – продолжал Котта, – рабу не надо давать ни минуты на безделье, а то он начнет думать… нет ничего хуже, как думающий раб!.. раб должен думать только о своей работе.

– Можно и замучить рабов также на свою беду, – возразил Сервилий, – я до сих пор от моих слуг ничего не видел, кроме искренней преданности.

– Не думаю, сосед. Мой раб-управляющий боится моей палки, а в худшем случае – креста. Твой же отпущенник чего испугается? чуть наплутовал, – перебежит к другому патрону, и судись ты потом с ним бесконечно!..

– Много у меня не наплутуют, потому что я сам не только за всем смотрю, но часто и работаю: я хорошо знаю, сколько может человек в день исполнить работы и сколько даст каждый клочок земли, а если и воруют немного, так неважно это для меня, ведь мое поместье, с тех пор, как Фламиний отнял у меня берег, сделалось маленьким. Главные мои доходы идут с домов в Риме, Неаполе и Байях. Я знаю, сколько они требуют на поддержку и сколько должны приносить дохода; все это ведется до сих пор аккуратно, чего же мне еще желать?

– Так зачем же у тебя такая масса народа здесь, около 500 человек?

– Ты знаешь, сосед, что у меня нет семьи; мне веселее видеть около себя хоть чужих, да любящих меня людей… притом все, кому нечего делать в поле, заняты каким-нибудь ремеслом и отдают мне часть заработка, в виде легкого оброка. Это также мой доход. Они, заработав деньги, откупаются у меня на волю, – это также доход.

– Ну, не думаю, чтоб твои лентяи много выработали без хозяйской палки!

– Поверь, что они боятся моего косого взгляда больше, чем твои наказания; для них ужасна одна мысль о том, что я могу их продать. Я продал только однажды невольника в каменоломню, за то, что он сначала воровал, а потом убил в драке товарища. Этот раб был похож на твоего Бербикса. Зачем ты держишь это чудовище? он готов убить даже родную сестру!

Их разговор был прерван появлением трех всадников, тихо ехавших навстречу. Один из них был молодой человек, с чрезвычайно привлекательным лицом. Это был Фламиний. Ехавший рядом с ним юноша составлял прямую противоположность его меланхолической фигуре: в нем с первого взгляда можно было угадать беззаботного весельчака, пьющего кубки без счета, хвастающего своими небывалыми подвигами без зазрения совести, и любящего всех женщин без исключения. Это был Лентул Сура.

Третий всадник, несколько отставший от своих товарищей, был постарше. Это была личность очень странная: атлетически сложенный, в роскошных черных локонах, с большими черными глазами, взгляд которых как бы пронизывал насквозь человека, с его душой и сердцем, проникая в самые отдаленные тайники мыслей, этот человек был в полном смысле слова красавцем, но его красота вместе и очаровывала, и ужасала, и возбуждала отвращение.

Особенно поразителен у него был цвет лица – бледный, без малейшей кровинки, точно у мертвеца или у мраморной статуи. Это было положительно мертвое или окаменелое лицо, выражение которого не менялось ни от каких внутренних движений души.

При первом же взгляде на него легко было убедиться, что это человек с неукротимой волей и энергией и с самой низкой душой, прошедшею всю школу порока.

Все трое, они были одеты по самой последней моде, в фиолетовые короткие туники из порфиры – материи только что изобретенной и продававшейся не иначе, как на вес, по 100 динариев за фунт. На них не было ни кирас, ни шлемов, ни плащей; на их головах были широкие соломенные шляпы – petasus; за широким пурпурным поясом у каждого сверкал, украшенный алмазами, короткий испанский кинжал.

Увидев этих всадников, Катуальда испуганно отвернулась, боясь, что они с нею заговорят. Двух первых она отлично знала, что это за люди; третий ей был незнаком, но, взглянув на его лицо, она догадалась, кто это.

Поравнявшись с помещиками, Фламиний поклонился с изысканною вежливостью. Кай Сервилий с презрением отвернулся, но Котта, хоть и сухо, ответил на поклон.

– Добрый день тебе, Тит Аврелий, – произнес Фламиний, осадив своего коня.

– Добрый день тебе, сосед! – ответил Котта, пришпоривая лошадь, чтоб догнать уехавшего Сервилия.

– Постой, сосед! я скажу тебе чрезвычайно важную новость.

– Что такое?

– Великий Корнелий Сулла вчера, при восходе солнца, отозван от мира живых.

– Умер?! правду ли ты говоришь, Квинкций? – спросил Котта, остановив свою лошадь.

– Мы это только что узнали в городе и едем переодеваться в траур; глашатай повестил на площади об этом.

– Ужасное событие! – воскликнул старик, – он еще был не стар; да смилуется над его душою благая Прозерпина!

– Желаю тебе всего лучшего, Тит Аврелий: желаю исполнения всех твоих желаний!

Произнесши эти последние слова с маленьким оттенком сарказма, юноша шибко поскакал, догоняя своих товарищей.

– Ах, какое несчастие! – воскликнул Котта. – Барилл, прекрасной Люцилле приснился зловещий сон, она меня умоляла завтра же сделаться ее супругом; теперь этого нельзя, потому что все, чтящие память великого Суллы, облекутся на целый год в траур. Я, облагодетельствованный знаменитым диктатором, должен строже всех соблюсти все обычаи, которые предписывает нам печаль по умершем благодетеле. О, как это ужасно! отсрочить на целый год свадьбу с Люциллой!.. скоро возвратится ее отец; кто знает, как он на это взглянет; он хотел, чтоб сосед нашел ей здесь жениха: но понравлюсь ли я ему? ах, как боги не вовремя сократили жизнь Суллы! отчего они не дали ему прожить еще два дня?!

Старик жаловался, чуть не со слезами, за неимением другого слушателя, невольнику; догнав соседа, он повторил ему то же самое.

Кай Сервилий равнодушно выслушал все его длинные, плаксивые тирады в похвалу умершему и сетования по поводу далекой отсрочки свадьбы.

– Относительно этого, – сказал он, – я не вижу для тебя препятствий; граждане Рима в настоящее время не единодушны; поэтому и траур по ком-либо для них не обязателен. Я не стану носить траура по этому несправедливому тирану. К тебе он благоволил; ты можешь почтить его память трауром, но зачем на целый год? поноси тридцать дней, как это принято по родственникам, – и довольно.

Аврелий Котта заспорил, доказывая, что Сулла вовсе не был тираном, а только строгим диктатором, именно таким, какого теперь надо Риму, а иначе ему грозит неминуемая гибель от своеволия и черни и патрициев.

– Да, нам нужна власть, твердая, суровая, неумолимая, как власть Суллы; если этого не будет, найдется новый Марий. Ты помнишь ужасы правления этого консула-разбойника? Он, под предлогом равенства прав, ограбил почтенных людей, наполнил сенат разными негодяями, возведя в звание отцов сенаторов всяких проходимцев, едва умеющих подписать свое имя. Народное благо, свобода Рима – все это для него было только маской для прикрытия его бесчинств и средством для поддержания своей власти. Не благо народа ему было мило, а сан и власть консула.

Все честные, благоразумные плебеи прокляли его память вместе с патрициями.

– Да не лучше его был и твой благодетель Сулла!.. он также плохо разбирал, кого казнит и грабит. Опора патрициев возвысил и обогатил таких людей, как Фламиний и Катилина!.. первый из них – бочка Данаид, которую никаким золотом не наполнишь, а второй – палач, разбойник придорожный и морской корсар. Горе Риму, если для него найдется второй Сулла!

– Разве, по-твоему, Марий был лучше?

– Они оба один другого стоили. Риму нужен правитель мудрый, а не тиран из патрициев или плебеев. Только где взять такого правителя, римляне развратились; там каждый похож на Фламиния.

– Уж будто и каждый!.. Люций Семпроний, например?

– Этот человек не из пустоголовых мотов, я с этим согласен, но что поговаривают о его управлении, как претора?

– Ах, мало ли что злые языки врут, сосед!.. меня вот, например, все зовут скрягой оттого только, что я рачительно занимаюсь хозяйством; зовут мучителем только потому, что я не даю поблажки рабам. Ах, как Семпроний хорошо воспитал дочь! Люцилла – чисто катоновская женщина! Я сегодня приехал раньше, чем полагал, застал ее, так сказать, врасплох; и что же? – застал, как Коллатин Лукрецию, за пряжей в кругу своих рабынь. Какой превосходный кисель она для меня сварила!

– Люцилла сварила для тебя кисель?

– Не для меня, сосед; она мне подала остатки того киселя, что варит себе.

– Люцилла варит кисель?

– Ну, да; ты напрасно станешь говорить мне, что говорил прежде; я ничему не поверю… я вижу, что ты почему-то не одобряешь вполне моего сватовства, особенно в последние два месяца. Если Люцилла не будет моей, то не быть твоей Аврелии.

– В последние два месяца, сосед, я несколько иначе взглянул на эти дела, рассудил иначе…

– Как?

– К чему нам, старикам, брать молодых жен, особенно тебе, сосед.

– Ты отказываешься от моей дочери?

– Нет, не отказываюсь, но и не навязываюсь; куда нам торопиться, ты, пожалуй, женись на Люцилле, хоть завтра, если не стеснит тебя траур, а главное – не боишься навязать себе в ней на шею жернов, – красивый, но очень тяжелый. Я же, пользуясь твоим позволением, отложу мою свадьбу до весны.

– Да раньше теперь и я не согласен, потому что в Вакхов день и месяца-то не выйдет после смерти великого Суллы.

Сервилий был очень рад, что дело приняло такой оборот; ему не надо было заводить со стариком ссору для избавления Аврелии, как он сначала полагал.

Города Италии, благодаря изобилию камня в горах, возвышающихся на всем полуострове, издревле славились своими мостовыми, которые, к удивлению потомства, во многих местах сохранились и до наших дней в целости. Город Нола ничем не отличался от других провинциальных городов римского союза. В нем были, как и везде, чистые, прочно построенные дома в два и три этажа; форум, где собирался народ для продажи, покупки и всяких торговых дел, как и для своих сходок по разным поводам, сенат, хваставший своим сходством с римским, которому он был подвластен: храмы богов, носившие названия, заимствованные у римских, и при них жрецы, как и в Риме, – понтифики, авгуры и другие, кроме весталок.

Эти привилегии были дарованы Римом многим городам вследствие того, что после их завоевания, для большего упрочения власти посредством симпатии к Риму, туда отправляли на жительство римских граждан, а этим последним хотелось иметь у себя все, что напоминало родину.

Остановившись у дома городского эдила, помещики, а с ними Барилл и Катуальда, вошли в чистую, просторную комнату, назначенную для ведения дел.

Три купца стояли у стола, за которым важно сидел молодой человек с представительной наружностью; около него сидел старый писец из вольноотпущенных и писал акт.

Несколько других личностей, преимущественно из купцов и помещиков, сидели и стояли у стен, дожидаясь очереди. У римлян с древних времен и до цезарей был соблюдаем такой порядок службы для молодых людей высшего класса: прослужив год или два квестором (казначеем), молодой человек повышался в трибуны или эдилы, судя потому, куда его выберут; после нескольких лет службы в этом звании он делался гражданским или военным претором, а наконец консулом. Но не всем, конечно, удавалось быстро взобраться по этой лестнице; не римскому же гражданину даже и в провинции было трудно добыть почетное звание. Провинция делилась на Италию и на все, что завоевано вне ее. В Италии провинциал мог добыть себе все должности, какие хотел, но в Сирию и др. посылали не иначе, как римлянина. Консулов могло быть только два во всей республике, но это не отдаляло надежд желающих достигнуть этой высшей почести, потому что консулы менялись по выбору ежегодно. В прежнее время консулом мог быть только человек заслуженный или славный своим древним родом, что иногда давало это звание и помимо всех предшествующих должностей, но в последнем веке до Р.Х. не только в консулы, но даже и в диктаторы мог попасть всякий, кто соберет себе партию и усмирит противников в силе кулачного права, как и поступали Марий и Сулла.

Сервилий и Котта считались одними из богатейших личностей в округе, а последний и знатнейшим человеком, потому что был когда-то римским сенатором и любимцем Суллы.

Им не пришлось долго ждать, потому что эдил позвал их к своему столу не в очередь.

Объяснив цель своего прихода, Котта взял Катуальду за руку и сказал:

– Продаю тебе, Кай Сервилий, мою невольницу, Катуальду-галлианку, за 2000 сестерций.

– Даю тебе за нее, Тит Аврелий Котта, сумму, которую ты просишь, – ответил Сервилий, отсчитав из кошелька деньги и положив на стол. Он протянул руку; Котта положил на нее руку Катуальды.

Писец принял и просмотрел запродажную запись, составленную дома помещиками и подписанную Коттой; ее подписал эдил и три свидетеля, – те самые купцы, что заключали свою сделку пред этим.

Катуальда была продана.

Продавец и покупатель заплатили торговую пошлину и дали гонорар, как эдилу, так и писцу, и ушли из камеры.

Сервилий отправился домой, но Котта остался в городе, у одного знакомого, под предлогом закупки траурной материи для себя и дочери, а в сущности, чтоб в третий раз пред кем-нибудь излить свои чувства по поводу смерти Суллы и отсрочки своей свадьбы.

Глава XIX
Союз кровавой клятвы

Всадники-щеголи, повстречавшиеся помещикам по дороге в Нолу, продолжали свой путь шагом и скоро свернули с большой дороги на малопроезжий проселок.

– Заметил ли ты, Лентул, эту живую мумию? – спросил Фламиний весельчака, ехавшего радом с ним.

– Кто это? – отозвался молодой человек.

– Не диво, что ты его не знаешь, хоть и нередко посещаешь здешние места; этой мумии трудно и ноги-то передвигать… диво то, что он ухитрился на лошадь сесть!.. это – ее жених.

– Пресловутый Аврелий Котта?

– Он самый… рекомендую… будьте знакомы!.. ха, ха, ха!

– Ха, ха, ха! – ответил хохотом Лентул, – ну, теперь мне совершенно понятно, Фламиний, почему ты так спокойно относишься к этому сватовству… если у тебя такой соперник любви, – бояться нечего.

– Да я ничего и не боюсь.

– Что же ты медлишь-то? я, на твоем месте – полюби меня такая раскрасавица – давно уж успел бы и увезти ее, и пожить с ней, и расстаться.

– Эх, Лентул! – произнес Фламиний и тяжело вздохнул, как бы под бременем какой-то неприятной мысли.

Минуты две они молчали.

– Что ж ты с ней так долго тянешь? – спросил Лентул.

– Это мне всегда, как и тебе, удавалось, – ответил Фламиний, – только не с ней. Люцилла не такова, как другие. В ней есть, и в ее взоре, и в ее голосе, какая-то странная, непонятная мне, могучая сила, покоряющая ей мою волю… она меня очень любит, я в этом убежден, но…

– Сам ты в нее влюбился и… стал ты ничтожной козявкой, которую она привязала на ниточку… то позволит ползать, то раскачает и заставит летать, то в коробочку посадит… так?

Это задело самолюбие юноши, он рассердился.

– Нет, любезный друг, я козявкой не буду! – вскричал он, стиснув бока своего коня шпорами до того, что он встал на дыбы и чуть не сбросил всадника.

– Чем же ты у нее будешь-то? – продолжал поддразнивать Лентул.

– Ее супругом и повелителем… полным обладателем ее миллионов! – вскричал Фламиний, сделав на своем коне молодецкий скачок, без всякой надобности, через придорожную канаву и обратно.

– Кай Цезарь, восторг и печаль всех наших красавиц, был в нее влюблен, а она и смотреть-то на него не хотела. Молодец ты, Фламиний, за то, что отбил ее у него!.. за этот подвиг ты достоин золотого венка!

– Будто?

– Конечно, это твой великий подвиг; это славнее всего, что ты совершил в нашем союзе. Цицерон и Помпей хотели для Люциллы развестись со своими женами, чтоб на ней жениться, и также ушли ни с чем. Ты всех их превзошел… быть предпочтенным Помпею и Цицерону!.. разве это не великий подвиг, не слава?

– Да, я ею избран и предпочтен всем. Я этим горжусь и восхищаюсь сильнее, чем мог бы гордиться и восхищаться, если б даже меня избрали в консулы. Приобрести себе женщину, иметь которую все добивались и не успели, – это верх блаженства!

– Весь Рим уже знает о вашей взаимной любви и хвалит тебя. Ты, положительно, сделался героем.

– Не повредит ли моим планам слишком ранняя огласка?

– Торопись.

– Да, Фламиний, – угрюмо вмешался мрачный брюнет, до сих пор молчавший, – я не люблю, когда мои помощники слишком долго стонут о любви у ног своих красавиц. Ты знаешь мои правила: сегодня я помещу мою жертву в проскрипции, завтра – удар кинжала. Так и с женщинами: сегодня я взгляну и скажу – она будет моей; завтра – исполню.

– Я сам держался этого правила, диктатор, – ответил Фламиний, оробев под мрачным взглядом больших черных глаз, устремленных на него бледным брюнетом, – я всегда кончал мои любовные интриги в неделю, а самые длинные – в месяц, но… тут другое дело. Вспомни, диктатор, что у отца Люциллы двести миллионов, а она единственная наследница. Разве такая сумма не стоит вздохов целого года?

– Неправда!.. больше двух лет ты беспрестанно скрываешься от нас сюда.

– Не от вас, а от ростовщиков.

– А ты любишь Люциллу?

Взгляд бледного человека, которого Фламиний называл диктатором, дико сверкнул, как взгляд тигра, почуявшего добычу.

– С поразительной красотою в ней соединяется просвещенный ум, твердость характера и…

– И всякие дальнейшие совершенства! – договорил Лентул со смехом.

– Я также об этом слышал, – сказал брюнет, – за твои подвиги позволяю тебе, Фламиний, обладать ею нераздельно целые полгода со дня похищения, а потом ты ее уступишь мне.

– А если она не согласится?

– А наши молодцы-корсары? ты их забыл?.. ты сказал, что у нее двести миллионов… отлично!.. преклоняюсь пред твоим счастьем. Ты будешь крезом и одолжишь мне взаймы полмиллиона на другой день после похищения или свадьбы, все равно, что у вас там с нею будет. Я ведь не для себя прошу; ты знаешь, что я не люблю роскоши, я прошу для блага народа, потому что наш союз кровавой клятвы имеет целью только одно благо народа. Я хочу устроить великолепный спектакль, звериную травлю и бой гладиаторов перед выборами… я – ваш диктатор, но хочу, наконец, кое-чем быть и для Рима; я буду консулом.

– А из консула превратишься в диктатора, благодаря нам, и я первый попаду в твои проскрипции, потому что я потомок древнего аристократического рода.

– Полно шутить, Фламиний!..

– Теперь ты меня даришь твоей благосклонностью, потому что я страдаю от долгов, как и все члены нашего союза, но тогда…

– Вспомни, что я – не Марий; я – патриций, хоть и не древнего рода, а включен в это сословие Суллой, как его верный помощник. К чему же мне убивать патрициев, если они согласятся мирно поделить свои излишки с нами, бедняками, у которых есть ум, сильная воля, сильная партия друзей даже в самом сенате, но нет одного – денег.

– У нас их, кажется, никогда и не будет, хоть бы мы обобрали всё сундуки богачей! – вмешался Лентул. – Да что такое деньги? пустяк, которые нынче нажил, завтра прожил, потом опять нажил… стоит только уметь хитрить…

– И владеть кинжалом! – договорил предводитель.

– Другое дело – добыть себе то, чего ни у кого нет. Деньги-то и у Аврелия Котты есть, – сказал Лентул. – Когда ты будешь богат, Фламиний, я охотно продам тебе мою чашу из черепа коня Ахиллеса. Что тебе тогда будут стоить такие пустяки, как двести или триста тысяч сестерций!

– И за сто тысяч уступишь, – усмехнулся Фламиний, польщенный расположением предводителя, восхвалявшего его подвиги.

– Клянусь тебе всеми богами, что не могу сбавить ни одного семиса[18]18
  Semis – 1 коп.


[Закрыть]. Ты подумай: конь Ахиллеса! Дотрагиваясь до чаши, ты дотронешься до того самого места, до которого касался величайший из героев. Такой чаши ни у кого нет.

– А я тебя сделаю предводителем всадников, когда буду открыто избран в диктаторы, – сказал брюнет, – предводитель всадников, как и диктатор, – один на все государство. Когда я утомлюсь бременем моей славы и власти, как утомился Сулла, то, подражая моему учителю, удалюсь в тихую деревеньку, а власть диктатора отдам тебе, Фламиний. Ты – диктатор!.. подумай об этом: разве не стоит отдать за один звук этого слова все миллионы женщины, которая к тому времени успеет тебе наскучить? ты – диктатор!

Он отвернулся от Фламиния; ядовитая улыбка скользнула по его бледным, тонким губам и мгновенно исчезла с этого окаменелого лица.

– Но пока у меня еще нет миллионов Люциллы, – сказал Фламиний, – дай ты мне сам что-нибудь взаймы; не продавать же мне мою галерею редкостей или римский дом.

– Я тебе охотно дам… добрый совет, – ответил предводитель с новою мимолетною усмешкой, – не женись на твоей богине красоты.

– И не получить ее приданого?

– Друг, мне ли ты это говоришь?! твои ли это слова, мой герой, опытный в делах этого рода?! стоит раз увезти женщину от ее отца или патрона, – и пойдет она со всем своим приданым за тобой на край света.

– Только не Люцилла!

– Ха, ха, ха!.. и она пойдет, мой друг!

– Как же это сделать?.. Несмотря на всю любовь свою, она держит себя со мною, как будто с простым знакомым. Она говорит со мной о любви, о будущем счастии, но…

– Начал говорить – договаривай!

– Я не добился от нее даже поцелуя.

– Я тебя не узнаю!

– Козявка! – вскричал Лентул.

– Когда я буду ее мужем, она будет козявкой!

– Конечно, конечно! – усмехнулись оба спутника.

– Что же мне делать?

– Обмани ее, – сказал брюнет, – уверив, что женишься в Неаполе, отложи женитьбу до переезда в Байи; приедешь туда – найди новый предлог для отсрочки брака до Рима, а тем временем… деньги твои и… кинжал также твой.

– Ах!

– Тебе ее уж не жалко ли стало, или ты забыл правило нашего союза? Мы можем любить и защищать женщин только полезных нам. Такова моя Орестилла и другие. Все вредное для нас – в проскрипцию и прочь!

– А если моя жена будет всей душой предана нашему делу?

– Заплачь о ней поскорее, мой ребенок, и умоляй, меня – папа, не тронь мою игрушку!.. Еще я ни слова серьезно не сказал, а ты уж ее защищаешь!..

Брюнет и Лентул громко расхохотались.

– Я ее заставлю служить нам… служить тебе… народу, кому прикажешь! – бессвязно восклицал Фламиний почти в отчаянии.

– Теперь я приказываю тебе одно: увези Люциллу до приезда ее отца из Испании.

Они доехали до усадьбы и спешились.