Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

Глава XXIX. Ловушка захлопнулась!

Катилина уехал в Этрурию к своему войску. Без него заговор в Риме остался, как тело без души. Лентул, поставленный во главе дела, вместо того, чтобы приводить в исполнение данные ему инструкции, употребил всю свою энергию на утешение покинутой Орестиллы, не замедлившей сдаться на капитуляцию после атаки этого ловкого сердцееда.

Он развивал ей гигантские планы той помощи, какую он окажет отсутствующему Катилине, приведя в исполнение его замысел быстрее и удобнее его самого.

Эти гигантские планы состояли в том, чтобы кроме наемного войска, уже готового в Этрурии к бою, и кроме нескольких тысяч приверженцев, собранных в разных местах на юге от Рима, доставить Катилине, уже провозгласившему себя консулом, сильное войско от диких аллоброгов, живших в долине реки По.

Мечтая об этой далекой поддержке, болтливый и постоянно нетрезвый Лентул забывал о своем ближайшем деле и сопряженных с ним обязанностях. Цетег, не бывший пьяницей, зато глуповатый, побуждал Лентула действовать решительнее, но у них выходили только ссоры, кончавшиеся примирением за игрой в кости или корабли.

Несостоятельность идеи равенства, как нельзя лучше, обозначилась теперь в среде заговорщиков. Пока был при них человек, гнувший своим деспотизмом их головы, они поневоле уступали друг другу; теперь же плотина, сдерживаемая прежде этого могучей волей предводителя, прорвалась и, точно бурный поток, хлынула вся грязь накопившихся в течение многих лет чувств: заветной. вражды патрициев с плебеями, всадников с сенаторами, родовитых с безродными.

Главные заговорщики, любимцы Катилины, все перессорились между собой. Курий, воспользовавшись амнистией Сената перебежчикам и доносчикам, поступил тайно в число сыщиков и охранителей. Товарищам он объявил, что он давал клятву на верность Катилине, а не Лентулу или Цетегу.

Надежда на прощение, примирение с Фульвием Нобильором и законный брак с любимой женщиной благотворно подействовала на честную душу погибавшего. Курий бросил разбои, стал меньше пить, безумие его почти совсем излечилось.

При помощи своих друзей Фульвия и Курий поместились в скромной, но чистой квартире. Для них открылась перспектива новой жизни, честной и спокойной; занималась заря будущего счастья…

Старая Амикла, усердно занимаясь приготовлением пищи уже не из орехов и крупы, а из мяса и молока, радовалась на «свое ненаглядное дитятко», как она величала Фульвию, видя, что здоровье красавицы начало поправляться, а ее сожитель больше ее не бьет, а воркует с ней, как голубь с голубкой, о будущем. Счастливо жилось этой чете, соединенной узами верной любви.

– Видишь, дитятко, – говорила старуха, – видишь, как хорошо бросить путь греха!.. и в сей жизни вам стало хорошо, и в будущей праведные боги простят вас. Спасая свою душу, ты и милого твоего выручила из сетей порока.

– Ах, няня!.. Курий прощен Сенатом!.. прощен честными людьми!.. прощен моим отцом! – воскликнула Фульвия, заливаясь радостными слезами и сияя улыбкой.

Каждый день Курий сообщал Фульвие о том, что он кого-нибудь спас от смерти или от обольщения; Фульвия сообщала ему то же самое о своих подвигах.

Заговорщики низшего разряда упали духом, видя несогласия своих начальников, и почти все убежали из Рима в Этрурию к войску Катилины и Манлия.

Время шло; Лентул бездействовал, ожидая посольства аллоброгов, нередко являвшегося в Сенат по разным делам.

Семпрония злобно укоряла свою соперницу, Орестиллу, за измену Катилине, которого энергическая злодейка продолжала любить всеми силами своей жестокой души; укоряла она и Лентула за его пьянство и воздушные замки; укоряла Цетега за то, что перестали удаваться покушения на жизнь граждан и грабежи. Семпрония кляла всех и все, потому что ничто ей не удавалось, как прежде; она догадалась, что Курий изменил союзу, но не могла его убить или уличить; Курий ловко увертывался от того и другого.

Цицерон не принимал никаких мер против заговорщиков, выжидая благоприятной минуты, чтоб захватить и уличить их всех разом.

Под миной заговора таилась контрмина, а под этой контрминой клокотал вулкан, глубоко скрытый, но, тем не менее, готовый разрушить ту и другую при первом благоприятном случае. Этим вулканом был Юлий Цезарь, по-прежнему любивший женщин, преследовавший без пощады каждую, смевшую противиться его ухаживаньям, но ставший теперь из легкомысленного юноши мужем с могучей волей и проницательным умом. Он, конечно, уже не отбивал по ночам носы статуям и не писал всякие каламбуры на дверях домов и лавок, но сравнительно невинные забавы юности сменились у него опасною забавой взрослого: игрой в первенство.

В Сенате считали Юлия Цезаря за тайного приверженца Катилины, не подозревая, что он давно порвал хрупкую связь свою с обществом своих учителей, решив идти по их следам, по этой же торной дороге, проложенной еще Марием, но идти с иным посохом в руке и в иной одежде.

Если б Люцилла не утопилась, Цезарь был бы для этой неприступной женщины опаснее Катилины. Певец это отлично знал. Даже старость не всегда гарантировала красивую матрону от ухаживаний неумолимого ловеласа, про которого впоследствии воины сочинили стихи:

 
– Граждане, бегите!
Лысый наш идет.
Жен вы берегите!
Ловок: проведет.
 

Будучи уже на вершине своего могущества, Юлий Цезарь не только не обижался на эту эпиграмму, но даже тешился ей.

Через два месяца, проведенных в полном бездействии заговорщиками и их противниками, ожидаемые аллоброги наконец явились в Сенат с жалобой на какие-то несправедливости римского претора, заведовавшего областью р. По.

Когда дикари расхаживали по улицам, засматриваясь на невиданные диковины столицы, Лентул подослал к ним заговорщика Умбрена, знавшего галльский язык.

Заговорщик ловко насказал дикарям множество трескучих фраз о силе Катилины, о его будущем могуществе, о золотых днях свободы и погашении всех долгов его союзников.

Это не укрылось от шпионов Цицерона.

Консул, когда ушел Умбрен, подослал со своей стороны к дикарям Фабия Сангу, велел их тайно привести к нему и объявил послам, что ему все известно, строго выговаривал им за их легковерие и почти измену, и до того напугал их, что они начали просить пощады.

Тогда Цицерон внушил послам, чтоб они притворились, будто горячо сочувствуют заговору Катилины, и ласкали надежды Лентула обещаниями помощи, стараясь в то же время выведать имена всех находящихся в Риме заговорщиков и добыть от них какой-нибудь письменный документ, неоспоримо компрометирующий их.

Умбрен привел аллоброгов в дом Брута, у которого тогда жила Семпрония. Там были Лентул, Цетег, Габиний, Статилий и другие. На этой сходке заговорщики решили ждать восстания в земле аллоброгов и тогда, по сигналу Катилины, зажечь город в двенадцати местах и в суматохе перебить всех, кто записан в проскрипции.

Цетег никому не хотел уступить славы убить Цицерона, выбрав себе эту жертву.

Сердце Цетега томилось предчувствием новой неудачи; он гневно обвинял Лентула в трусости и нерешительности, убеждая его, что в этих сборах и откладываньях уходит золотое время, убеждал его не дожидаться помощи дикарей и предлагал свой план, состоявший в том, что он с несколькими смельчаками соберет толпу и сделает нападение на Сенат в надежде, что народ, склонный всегда держать сторону сильного, примкнет к ним.

Лентул, ненавидя каждого, дерзнувшего лезть со своими планами, как всегда, поссорился с товарищем, напомнил ему его неудавшиеся покушения и планы, не захотел ничего слушать и перешел к окончательному соглашению с дикарями.

Семпрония, любившая Прецию и ненавидевшая Орестиллу, держала сторону Цетега, но смелую заговорщицу заставили молчать.

Аллоброги потребовали письменного удостоверения в том, что их восставших соотечественников не бросят на жертву гнева Сената.

Лентул, не задумываясь, дал не только это удостоверение, но и сочинил пышную, красноречивую прокламацию к племени аллоброгов, скрепив все это подписями и печатями всех главных товарищей своих.

Ловушка захлопнулась!..

Глава XXX
Путь Цицерона от жарких прений к холодной бане

Рим взволновался, как море, из волн которого внезапно возвысился громадный утес, выдвинутый с его глубокого дна силой землетрясения.

Массы народа наполнили Сенатскую Площадь и ближайшие улицы. Многие даже захватили с собою в сумках и узелках пищу, чтобы не прозевать финала великого спектакля, сценой которого с утра до вечера была судебная зала Сената. Там происходили жаркие прения об участи пяти соумышленников Катилины, арестованных и сознавшихся во всем по предъявлении им прокламации, скрепленной их подписями и печатями.

В числе добровольных страдальцев, отстоявших себе все ноги на улице, были две дружеские пары, державшиеся вместе; это были художник Нарцисс со своим милым певцом и Курий с Фульвией. Всем четверым непременно хотелось узнать нынче же об участи их врагов; если бы пришлось, они простояли бы даже целую неделю на улице.

Народ громко проклинал Катилину и славил Цицерона.

Среди этой толпы бегали, как безумные, две прекрасные, хоть уже не молодые, женщины, тщетно взывая о помощи для освобождения арестантов и обещая щедрую плату. Это были Преция и Семпрония. Народ, слушая их возгласы, издевался над ними и даже грозил им камнями и палками.

– Семпрония! Семпрония!.. он погибнет! – кричала Преция с дикими рыданьями, не внимая утешениям подруги.

Отпущенники и клиенты Лентула, Цетега и других также бегали между народом, возбуждая его к восстанию; народ смеялся и грозил им.

Поджог в двенадцати местах, – эти слова были электрической искрой, взорвавшей мину народного негодования.

Прения Сената были жарки.

Партии, соединившиеся совсем под влиянием, общей опасности, теперь разделились снова.

Тиберий Нерон и Юлий Цезарь старались спасти подсудимых; Цицерон и Катон требовали их казни; за то или другое мнение стояли друзья каждого из этих главных ораторов Сената.

Уже смерклось, когда заседание кончилось.

На крыльце Сената показались воины, несущие факелы. За ними ликторы со своими топорами и пучками розог предшествовали в числе двенадцати своему консулу.

Цицерон, облаченный во все знаки консульского сана, вел под руку связанного Лентула-Суру, оказывая последний знак уважения санам претора и консула, которые прежде носил осужденный.

За ними следовали шесть преторских ликторов, предшествуя одному из преторов, ведшему Цетега.

Далее, в таком же порядке, другие ликторы предшествовали другим преторам, ведшим осужденных: Габиния, Статилия и Ценария.

Народ притих; еще никто не знал, какой приговор произнесен Сенатом и куда ведут арестованных: на казнь или в заточение.

Тишина нарушилась диким криком.

– Кай-Цетег, я не переживу твоей гибели! – вскрикнула Преция и бросилась к заговорщику; ликторы оттолкнули ее.

Процессия тихо и торжественно направилась при свете факелов к той самой тюрьме, где погиб царь нумидийский Югурта, назвав ее «холодной баней». Это название показалось народу до того приличным этому месту, что заменило прежнее имя тюрьмы «Туллиана».

Дверь затворилась за вошедшими.

Полчаса протекло. Народ безмолвствовал, как один человек.

Вышедши с ликторами и преторами из тюрьмы, Цицерон прокричал своим звучным голосом: – Они умерли!

– Они умерли! – повторил весь народ.

– Они умерли! – вскрикнула Преция и упала на руки Семпронии, пронзив свое сердце кинжалом.

Семпрония передала тело подруги рабам и пошла за ними. Вдруг ее взор сверкнул молнией гнева и ненависти; она покинула тело Преции и бросилась в толпу к тому месту, где стояли художник, певец, Курий и Фульвия, тихо толкуя между собой.

– Смерть тебе, предатель и ренегат! – вскричала Семпрония.

Кинжал сверкнул в руке злодейки, и Курия не стало.

Семпрония скрылась в толпе, как ядовитая гидра в кустарнике.

Друзья, ошеломленные всем происходившим на площади, в первую минуту даже не поняли, что случилось и к кому относился гневный возглас, раздавшийся около них.

Курий вскрикнул и пошатнулся, прижав к груди руку, но не мог упасть, задержанный толпой. Его глаза закатились; стон замер на полуоткрытых губах.

– Курий ранен! – вскричал певец, бросившись к несчастному.

– Он умер! – воскликнул Нарцисс.

Толпа расступилась, дав место для тела, которое положили на землю.

– Ах! – вскрикнула Фульвия, – не может быть!.. боги не так жестоки!.. умереть, когда получено прощение, когда счастье только что улыбнулось нам, несчастным страдальцам!.. нет, нет!

– Бедный, бедный Курий! – сказал художник, горько заплакав, – отчего я не мог спасти тебя, как ты меня спас?! о, Курий!.. мой несчастный избавитель!

– Он только ранен; это обморок, – сказала Фульвия, слабая душа которой не могла помириться с волей Рока и вынести этот удар.

– Бедная Фульвия, – вздохнув, сказал певец, – я хотел бы тебя обнадежить, но увы!.. к чему ласкать себя лишние минуты обманом мечты?.. он умер.

– Дитя мое, – сказала Амикла, обняв свою милую госпожу, – не плачь о нем!.. боги послали ему конец лучший, чем мы ожидали. Ты мирилась с мыслью о его казни, помирись же, дитя мое, с тем, что угодно судьбе. Легкомысленный и слабый духом, Курий мог опять увлечься на путь зла. Теперь он умер мучеником, честно исполнив свой долг, запечатлев свое исправление кровью, искупив грехи.

Художник и певец положили тело убитого на плащ и тихо понесли, направляясь к квартире его.

– Постойте!.. постойте! – позвала их Амикла.

Они снова опустили покойника на землю и подошли к старухе, ведшей Фульвию.

Голова красавицы лежала на плече ее няни; правой рукой она обнимала ее шею. Левая рука старухи обнимала талию ее госпожи.

– Ей дурно, – сказала старуха.

Из уст Фульвии текла тонкая струйка алой крови.

Народ, видевший убийство, следовал за телом убитого. Все теперь обратили внимание на Фульвию, которую старуха бережно опустила на землю, поддерживая ее голову на своем плече, и села сама рядом с ней.

Фульвия была без чувств.

– Она умирает, – шепнула старуха, отстраняя любопытных, – не мешайте душе страдалицы отойти на вечный покой!

На другой день певец и художник горько плакали, стоя у костра, на котором погребальное пламя пожирало останки несчастной четы, не разлученной в минуту смерти.

Глава XXXI
Поцелуй-разлучитель. – Певец-оруженосец. – Художник и его тесть

Оплакав Курия и Фульвию, друзья жили несколько дней спокойно в римском доме Семпрония, не разлучаясь, потому что Цицерон отпустил с наградой охранителей порядка, и певцу не было уж надобности ходить по городу.

Художник заметил в эти дни неприятную перемену в характере своего друга, но приписал это скуке от недостатка деятельности: певец стал грустить.

Однажды вечером, недели две спустя, художник, ложась спать, спросил:

– Друг, что ж ты все ходишь взад и вперед по комнате? разве ты что-нибудь ищешь?

Певец не ответил.

– Что ж ты не ложишься?

– Спи, Нарцисс; я не хочу.

– Всю ночь не заснешь?

– Может быть.

Выражение его лица было чрезвычайно грустно; он торопливо ходил по просторной комнате, нервно теребя рукава своей одежды.

– Электрон, о чем ты тоскуешь?

– Скучно без дела.

– Поедем в Пальмату, если здесь тебе нечего делать.

– Нельзя.

– Отчего же?

– Есть у меня, дело, только не здесь.

Певец лег на свою постель и притворился спящим. Художник крепко и спокойно заснул, и не слышал ни тревожных шагов певца, ходившего всю ночь без сна в тоске, ни его вздохов. Он проснулся утром, когда друг, по привычке, взял его за руку, усевшись к изголовью его кровати.

Улыбка мгновенно сбежала с лица художника, когда он вгляделся в печальное выражение лица Электрона и заметил крупные слезы, капавшие на подушку из его черных глаз.

– Милый, о чем ты плачешь? – спросил он тревожно.

– Я окончил все мои дела с Семпронием по поручению его дочери, – ответил певец.

– Ты исчезнешь? унесешься к твоим божественным братьям, воздушным или морским духам?

– Да; я должен покинуть тебя.

– Как удивительно правдоподобно можете вы, духи, принимать образ человека!.. милый, твоя рука совершенно похожа на руку смертного; она тверда, мозолиста, покрыта царапинами, как у всякого рабочего.

Художник рассматривал руку своего друга, стараясь открыть в ней нечто олимпийское или водяное, но она не была похожа ни на облако, ни на пену волны; это была простая, грубая рука, закаленная в ежедневных трудах под солнцем и дождем.

– Хочешь взять себе это кольцо на память? – спросил певец.

– Как оно попало к тебе?

– Как все; Семпроний дал.

– Это мое обручальное кольцо. Люцилла надела мне его во время бракосочетания. Я снял его с руки и отдал ей, когда меня отводили в тюрьму за намерение похитить Аврелию и профанацию обряда.

Певец надел кольцо на палец друга рядом с тем кольцом, что подарил ему в день их бегства из Рима.

Художник взглянул в лицо друга; их взоры встретились с восторгом. Сердце Нарцисса забилось от странного, неизъяснимого чувства; он порывисто притянул певца к себе, желая поцеловать за подарок.

– Ах! – вскричал певец, освободившись от внезапных объятий, – нельзя!.. моя клятва!..

Он сел к столу на кресло и закрыл лицо руками.

– Дух чистый, я оскорбил тебя! – воскликнул художник, упав на колена.

– Не прикасайся ко мне!.. я должен покинуть тебя!..

– Я оскорбил тебя!

Певец тихо вышел, даже не взглянув на художника, стоявшего на коленах.

Скоро в комнату вошел Семпроний.

– Художник, – сказал он, – твой друг требует от меня расчет, говоря, что, выполнив все свои обязательства относительно меня, он не желает больше мне служить и не берет тебя с собой. Ты с ним опять поссорился?

– Я оскорбил его, почтенный патрон.

– Из-за Лиды опять?

– Ах, нет!.. я хотел его поцеловать. Он плакал и дал мне подарок; я хотел его утешить, как друг, и поблагодарить, а он этим оскорбился… другом его я недостоин быть; он открыл мне свою тайну, которую я давно подозревал.

– Ты узнал все?!

– Что он – дух бестелесный в образе юноши.

– Может быть, он дух, а я его знаю, как человека богатого и очень гордого. Лаская тебя сам, он не допускал фамильярностей с твоей стороны, потому что ты его отпущенник; он имеет полное право относиться к тебе свысока. Ты видишь, что иногда он держит себя, как с равным, даже со мной, зная, что я в нем нуждаюсь и не обойдусь без его услуг в деле мести за мою дочь, потому что такого ловкого штукаря мудрено найти. Его сердце – камень, а рука… настоящая рука храброго мужа.

– Никто и не считал его похожим на женщину.

– Именно… в его жилах кровь воина, закаленного в боях.

– Он – сын солдата?

– Он – дитя храбреца, достойное быть сыном своего родителя. Он ушел из моего дома, требуя, чтоб я через неделю приготовил сумму для последней расплаты. Он, кажется, хочет поступить в армию, потому что ему надоело бряцать по струнам, захотелось потешить руку, взявши меч. Я опояшу его моим мечом, приносившим мне счастье во всех битвах, если он примет от меня этот дар.

– А ты знал его отца?

– Его отец был храбрым воином. Дитя достойно родителя.

– О, Семпроний!.. как его настоящее имя? он не дух? он человек?

– Он – сын волны морской.

Сказав это, старик вышел.

Через неделю певец явился утром к своему другу, одетый в. красивые стальные доспехи, при полном вооружении, что чрезвычайно шло к его уже постаревшей, но все еще прекрасной, статной фигуре.

Художник бросил свою работу, но не смел даже протянуть руку вошедшему.

– Нарцисс, – ласково сказал певец, – я пришел проститься с тобой.

Его голос дрогнул при этих словах.

– Проститься! – вскричал художник печально.

– Да. Милый, не горюй!.. я должен честно сдержать клятвы, данные Люцилле. Я покончил дела с ее отцом и перехожу к другому господину на службу. Я нанялся в оруженосцы к молодому Публию, сыну Квинта-Аврелия, внуку старого Тита, который умер от любви к красавице. Люцилла страдала от упреков совести за эту ужасную шутку своей юности. Я должен служить внуку Тита, пока не окажу ему в память Люциллы услуги, которая загладит прошлое. Друг мой, прощай. Я вернусь к тебе, если не буду убит.

– Друг, возьми меня с собой!.. позволь биться рядом с тобой, делить опасности!

– Нельзя. Твоя рука может держать только кисть или резец. На войне откроется твоя давняя рана.

– Увы! это правда. Удар Люциллы был меток, а слова ее справедливы: рука моя больше не убьет никого.

– Прощай!

– Ты вернешься ко мне? ты уведешь меня с собой в горы? Электрон, милый, ты еще не разлюбил меня?

– Мое сердце любит тебя больше жизни!

Певец прижал художника к своей груди и целовал его много, много раз.

– Не покидай твоего покровителя и не ссорься с ним, – говорил он, – люби мою Амариллу!.. Если я вернусь с войны, то мы больше не расстанемся.

И он ушел, покинув товарища с разбитым сердцем.

Сердце художника шептало ему… но разум не понял слов сердца.

Дни потянулись за днями, грустные, скорбные дни…

Скоро художник заметил, что и Семпроний, не меньше его самого, тоскует об уехавшем певце. Ни о ком и ни о чем не могли они говорить между собой, кроме как о покинувшем их весельчаке. Художник до последней мелочи рассказал старику все, что между ними было, умолчав только о всем, что касалось его прежнего имени.

Месяц прошел.

Ни весточки не прислал о себе таинственный воин с каменным сердцем и верною рукой, не делающею промахов.

– А ловко ты умалчиваешь, художник, о том, как купил тебя певец! – сказал старый воин.

Художник смутился.

– Я продал себя Курию, – сказал он, – ведь я уж говорил тебе это… продал, потому что мне нечего было есть, также и потому, что это было единственным средством нарушить кровавую клятву.

– А я, ведь, знаю, что ни ты себя Курию, ни Курий тебя не могли продать. Ты – римский сенатор.

– Патрон!

– И не патрон я тебе, а тесть, ненавидевший тебя от всего сердца.

– Ты теперь узнал меня, Семпроний?!

– Узнал я тебя не теперь, а с первого взгляда, много лет тому назад.

– Но ни ты, ни Росция…

– Мы не признали тебя, чтобы ты по легкомыслию не убежал от нас. Я ненавидел тебя до самой той ночи, когда был в катакомбе. Фламиний, милый мой зять, не бойся меня больше!.. я люблю тебя, я восстановлю честь твоего имени я возвращу тебе твое звание, потому что понял причины твоих преступлений и оценил твою добрую, простую душу.

– Ты великодушен, Семпроний, но мне ничего не надо… возврати мне, если можно, только моего друга!

– Если он не захочет возвратиться, то я не властен над ним; Электрон не раб.

– Я уверен, что не клятва Люцилле и не твоя плата заставили его заботиться обо мне. Он любит меня по симпатии сердца.

– Моя дочь не могла сделать для тебя того, что совершил певец. Он спас тебя не только от Катилины, но и от меня. Когда он открыл мне, кто его товарищ, я в гневе хотел убить тебя. Он заклинал меня покоем души Люциллы отложить это намерение, пока не покажет мне ясно твою душу, не покажет, как любил ты мою Люциллу и что заставило тебя снова броситься в бездну порока. Ах, Люцилла!.. несчастная!.. когда она была ребенком, я и жена моя блаженствовали, слыша от всех пророчества, что эта девочка будет звездой ума и красоты. Ум ей пригодился, но красота сделалась причиною всех ее мучений. Не так боялась Люцилла кинжала Катилины, как ласки Юлия Цезаря. Когда тебя судили, Люцилла выпросила тайное помилование для тебя, она могла это сделать, только обещав Цезарю свою любовь, потому что он и тогда уже имел в сенате сильную партию. Она могла бы его перехитрить, я в этом уверен, но хитрить ей не пришлось, потому что тебя спасла Аврелия. Люцилла отказала Цезарю под этим предлогом и возбудила еще большую страсть этого ненасытного сластолюбца. Я сам тогда держал его сторону, не зная, что это за человек и как несчастна была бы с ним моя дочь, если б стала его женой. Когда она помешалась, он и тут не прекратил своих преследований, являясь в мой дом под предлогом сочувствия к моему горю. Только одна смерть могла спасти Люциллу от обоих ее гонителей, Цезаря и Катилины. Я рад, что она умерла. Она полюбила в тебе человека великодушного и в то же время слабого волей, беспомощного. До сорока лет ты остался, Фламиний, таким же, как был двадцати; в чем бы тебя ни уверили, что бы тебе ни посоветовали, – все принимаешь ты, простак, за чистую монету. Без труда певец тебя уверил, что твоя душа перешла в тело кучера; ты поверил даже этой нелепости. Уверил он тебя, что мне нужен зять-самозванец, – ты поверил и этому.

Командовал тобой певец, как хотел; теперь он сдал тебя мне, и я буду командовать тобою, потому что ты, ведь, не уйдешь от меня; некуда тебе уйти.

Я не могу ехать на войну, потому что мое тело все исколото и изрублено в Африке, в Галлии, в Азии и в Испании; мои раны часто тревожат меня; я стар и для верховой езды. Ты тоже много лет не садился на коня. Какие же мы воины?!.

Предоставим славу и лавры тем, кто сильнее нас, поедем отсюда в Пальмату и будем там доживать наш век в дружбе, забыв прошлую вражду. Мой дом к твоим услугам. Я вижу, что ты из расточителя превратился в самого бережливого человека.

– Позволь мне там жить в пещере, как я жил с певцом. Твой дом будет мне напоминать мое прошлое, а в пещере…

– В пещере ты будешь вспоминать и мечтать о певце, утешившем тебя.

– О, не говори этого, Семпроний!.. я до сих пор горюю о Люцилле; никто не заменит мне ее никогда. Этот неизвестный человек привязал к себе мое сердце, потому что обласкал меня, когда меня все покинули, все осмеяли, все прокляли… он один протянул мне руку спасения и вынул меня из бездны, откуда была одна дорога, – в Тартар.

Много лет прожил я с ним, но он остался для меня, как был в первый день знакомства, – полная тайна. Считал я его кучером старого Котты, потом кубикуларием Нобильора, потом, прости меня за эту дерзость, твоим незаконным сыном, наконец бросил усилия разгадать этот ребус судьбы моей.

Я люблю певца только за его заботливость обо мне, но сравнить его с твоей дочерью… о, никогда!

– Я не желаю, чтоб она ожила, потому что прогнала бы тебя, сказал ты ему, стоя на этом месте и указывая на изображение Люциллы. Ты себе противоречишь.

– Он доносил тебе каждое мое слово!

– Иначе я не платил бы ему.

– Одно другого загадочнее!.. неужели он был только ловким актером? неужели все его заботы обо мне были только стараниями угодить людям, нанявшим его? неужели он, утешая меня, оценивал, сколько сестерций стоит каждая его ласка, каждый совет? неужели он не любил меня?

– Его сердце – не книга для меня.

– А для меня оно – книга, но, исписанная такими иероглифами, которые кажутся совершенно понятными буквами, соединяются в слова и фразы, но вдруг, точно по волшебству, перемешиваются между собой…

– До того, что ты опять ничего не разберешь!.. ха, ха, ха!.. ловкий штукарь!

– И волшебником, и разбойником, и духом считал я его!.. если б он только захотел, то уверил бы меня, что он Александр Македонский или сам Ромул; я поверил бы ему. Он сразу подчинил себе мою волю; я, сам того не замечая, плакал и смеялся, когда он хотел, я выучился, чему он хотел научить меня…

– И наработал ты мне вместе с ним целый музей всякой всячины. Я дарю тебе все эти вещи обратно. Эти редкости не древние, зато и не поддельные. Не забывай, любезный зять, глядя на твой музей, что труд приятнее и полезнее безделья. Как же я увезу тебя отсюда? – моим зятем тебе неловко жить у меня, пока Сенат не возвратит тебе твоего звания.

– Позволь мне опять жить в пещере рыжим колдуном.

– Ха, ха, ха!.. бедный Вариний!.. он опять будет день и ночь бить свои старые ноги, бегая по соседским домам со страшными россказнями. Он увидит рыжего колдуна, сидящего рядом со мною в колеснице, если встретит нас на дороге. Он опять будет повторять, что ты и певец – одно и то же лицо, его пугало, – Мертвая Голова.