Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

– Квинкций, я с тобой.

– Люцилла!

– Боги позволили мне принять мой прежний образ на три минуты. Не прикасайся ко мне, потому что я уже никогда больше не приду, если ты коснешься меня.

Художник увидел при ярком лунном свете женскую фигуру в тумане по ту сторону ручья. Он упал на колена.

Видение вышло из тумана и приблизилось к берегу настолько, что художник мог ясно разглядеть его. Люцилла явилась ему, одетая в белую одежду, по которой как будто струилась вода. Морские лилии и водоросли украшали ее белокурые волосы, причесанные, как она чесалась живая. Она стояла, ласково улыбаясь очарованному художнику.

– Люцилла! Люцилла! – воскликнул он в восторге.

– Не подходи! – сказала утопленница, – милый, ты восторжествовал над всеми соблазнами. Не оскорбляй певца, потому что он только испытывал твою твердость по моему приказанию. Певец – мой мститель и слуга.

– Кто он? как его имя, настоящее имя?

– Сын волны морской.

Видение исчезло в тумане, как бы слившись с ним.

Художник продолжал стоять на коленах, надеясь разглядеть еще хотя одну складку платья своей исчезнувшей жены, услышать хоть одно слово ее голоса.

Голос раздался, но не ее.

– Что ты тут делаешь, валяясь на сырой траве? – спросил певец, грубо ударив друга по плечу, – ведь ты простудишься, друг; ступай в пещеру!

– Прости меня за то, что я тебя оскорбил.

– И не думаю на тебя сердиться. Эх, простак!.. ты думаешь, что я в самом деле обираю старика!.. ха, ха, ха!.. какая же мне выгода прожить его деньги и опять быть нищим? я веселюсь, потому что я молод и хочу жить, как все живые люди, не хороня себя заживо. Я кучу, но не безумно.

– Я узнал твою тайну. Ты – не живой человек.

– Ха, ха, ха!.. кто ж я? восковая маска или мраморная статуя? какое новое звание даруешь ты мне, мой диктатор? сначала был я для тебя разбойник; потом волшебник; потом плут; потом расточитель и искуситель; теперь я не живой человек.

– Не живой. Ты – водяной тритон.

– Ха, ха, ха!..

– Мне это открыла твоя повелительница.

– Ты с ума сошел в этой норе!

– Я сейчас видел Люциллу; она мне открыла все.

– Вот что, друг: брось эту трущобу; ты дойдешь до того, что твоя Люцилла наконец утащит тебя отсюда в море. Если она превратилась в ундину, – горе тебе!.. ундины очень злые; они утрачивают все земное; их любовь – одна хитрость. Это, может быть, не дух Люциллы является тебе, а ундина, принявшая ее образ для твоей гибели, если ты не хочешь согласиться с моим мнением, что только твоя расстроенная фантазия вызывает ее образ и голос.

– Нет, это не фантазия, потому что я совершенно здоров.

– Соглашаюсь; это – ундина, желающая тебя похитить, утопить. Бойся ее преследований!.. Я не водяник-тритон, а живой человек, давно известный Росции, Лиде, Катуальде и многим.

– Сын волны морской.

– Ну, ладно. Я – тритон, водяник, сын волны, кто тебе угодно. От этого худа не будет. Но я не дам тебе погибнуть в сетях ундины или твоих галлюцинаций.

Глава XVIII
Две невесты одного жениха. – Отвергнутая любовь. – Испорченный парик. – Певец – убийца своей жены

Действие советов певца было волшебно: художник с этих пор стал опасаться отвечать на зов призрака, поколебавшись в своем убеждении, что это Люцилла, а не злобная ундина, принявшая ее роль. Призрак звал его еще два раза, но потом больше не тревожил, а в легкомысленной голове простака опять поднялись прежние сомнения о смерти жены.

Время шло год за годом. Жизнь отшельника текла мирно среди работ и невинных развлечений с поселянами, которым он колдовал, и детей, любивших его за то, что он им делал игрушки.

Старое старилось; молодое росло.

Общее внимание соседей привлекала своей красотой вторая дочь Катуальды, Люциана, замечательная красавица, но, к общему горю родных, существо ленивое, злобное и бестолковое. Ею все восхищались, но никто ее не любил. Не любили ее Амарилла и Гиацинта, связанные узами нежнейшей дружбы. Гиацинта была высокая, черноволосая и черноглазая, краснощекая, веселая и бойкая сельская красотка. В этой девушке точно соединились и удвоились все черты характера ее родителей; ловкая, сметливая, смешливая, хитрая и беззаботная, Гиацинта разом успевала поставить на огонь сковороду одной рукой, а другой дать хлесткую затрещину некстати подвернувшемуся братишке или сестренке из ползунов, толкнуть локтем люльку, укачивая пискуна, и еще прикрикнуть на других детей. Она была любимицей своего отца, переставшего любить Амариллу, когда она выросла, за то, что она плохо мирилась с хаотическими порядками рыбацкой жизни. Гиацинта также в душе не мирилась со своею участью.

Обе девушки-подруги избаловались в доме Аврелии, любившей их за неимением своих дочерей, но Гиацинта скрывала свои мечты и вздохи о богатстве, тогда как Амарилла постоянно была печальна.

Она была теперь уже не игривый ребенок, а высокая, стройная девушка с роскошными темно-русыми волосами, заплетенными в две косы, и темно-голубыми глазами, осененными длинными ресницами. Она походила больше на ундину, случайно выброшенную волной в перламутровой раковине, и воспитанную среди обстановки, чуждой ее натуре, нежели на нераздельного члена этой веселой рыбацкой семьи. Подруги грустили, доверяя одна другой свои заветные мечты и тайны, сосредоточенные на доме Нобильора и Аврелии, но их цели были различны: Гиацинту восхищала обстановка богатой жизни; Амариллу – тамошнее общество.

Дети, с которыми они вместе учились, выросли и разлетелись, как птенцы из гнезда, потому что все они были мальчики. Только младший сын Аврелий жил еще дома.

Амарилла бережно сохраняла рисунки и стихи Публия, племянника Аврелии. Молодой человек подарил их девочке, уезжая из родительского дома для поступления на службу.

– Ты едешь сражаться, Публий? – простодушно спросила десятилетняя рыбачка.

– Да, – ответил восемнадцатилетний сенатор.

– Тебя могут убить?

– Могут.

– И ты будешь кричать, как поросенок? я видала, как убивают поросят.

– Воины не кричат в минуту смерти, – горделиво возразил он.

С этих пор Амарилле запала в голову мысль, что Публия непременно убьют. Она сообщила это Гиацинте, и обе они долго и часто плакали.

Любимая Бариллом в детстве до размножения семьи, Амарилла, возрастая, испытала его постепенное охлаждение. Барилл, любивший Гиацинту за ее ловкость, а Люциану – за красоту, обещавшую доставить ему богатого зятя, ревновал всех и каждого к Амарилле, прекрасной, но не блестящей, ловкой, но уступавшей дочерям его. Он мучился мыслью, что невольница получила от Аврелии образование, равное его дочерям, и избалована своей покровительницей не меньше их.

Катуальда ее любила и баловала по-прежнему; любили ее и в семье помещика, любил и Семпроний, привозивший и присылавший ей нередко наряды и книги, как прежде.

Она уже не звала его дедушкой, – Барилл строго запретил ей это; не звала она и Нобильора папой и Аврелию мамой. Все прошло.

Амарилла не обманула ожиданий своего господина, – вышла прилежной работницей, но отцовская ревность сделала Барилла ее гонителем; добрый сириец никак не мог помириться с тем, что дочь певца-забияки все предпочитают его дочерям. Напрасно Катуальда представляла ему, что Амарилла любима Аврелией и ее мужем за ее кротость и за горькую судьбу случайного рабства, а Семпронием ради его любимца. Рыбак ничего не хотел слушать.

– Терпеть не могу наездов и подарков старого солдата, – говорил он, – это только портит глупую девчонку. Отчего он не любит наших дочерей? чем Гиацинта не хороша?

– Разве он мало дарит нашим детям? – возражала Катуальда.

– Дарит, да не такое… молчи, рыжая!.. ты сама девчонку балуешь; купила в работницы, а воспитала наравне с дочерьми. Что она за царица восточная, что до горшка не дотронется, если я не прикрикну? Избаловали вы все ее книгами, стихами и всякой всячиной. Кай-Сервилий вбил ей в голову мысль, что у нее поэтическая душа, вбил то, о чем ей и грезить-то не следовало бы. Обучили бы ее грамоте, и довольно, а вы – нет… Кай-Сервилий выучил ее всякой премудрости; она даже стихи пишет.

– Зачем ты ее держишь, Барилл? певец, ведь, хороший выкуп дает.

– Певец!.. оттого-то я и не хочу, что певец хочет. Я хочу, чтоб он не безобразничал у меня в доме, не подучивал на всякие глупости Никифора и других работников, а он не хочет оставить меня в покое. Так не хочу же и я отдать ему дочь. Певец наговорил глупостей Никифору; с тех пор бедный молодец точно одурел: забрал себе в голову, будто я соглашусь отдать за него Гиацинту. Мое милое, первое дитя, самую ловкую девушку во всем околотке, я отдам за своего же работника? – не бывать этому! Никифор и Амарилла куплены тобой вместе; выросли вместе; быть им мужем и женой.

– Певец любит Никифора, и Амарилла вышла бы за него, да Никифор-то полюбил Гиацинту и Гиацинта его. А я не уступлю Никифора в зятья певцу; быть Никифору моим зятем.

– Ой, рыжая сова, не забывайся!.. отваляю тебя рыбой по голове!

– Меня брат прежде поленом бил, да не убил; не боюсь я твоей рыбы.

– У Амариллы поэтическая душа!.. а мне что за дело до этого? Я чуть не двадцать пять лет читал стихи старому филину, да не сделался поэтом! Она выросла в рыбацкой семье, и душа у нее должна быть рыбацкая, а не поэтическая, не господская. Постой, заберусь к ней да и выкину весь ее хлам!

– Только попробуй, друг любезный, это сделать!.. я в тебя вертелом запущу.

– Не боюсь я твоего вертела. Схвачу когда-нибудь твою Амариллу за косы, а рыбу за хвост, и отваляю по затылку, вышибу из ее головы всю премудрость Кая-Сервилия.

– Ненаглядная моя, горемычная девочка! – восклицала Катуальда, прижимая к себе, любимицу, – чем ты виновата, что твоя душа не похожа на наши рыбацкие души?! был бы у тебя богатый дедушка…

– Не сметь так называть старого солдата! – кричал Барилл, – что он ей за дедушка?.. он даже и отца-то ее еще не усыновил.

– Барилл, не тягайся с певцом!.. певец, может быть, знатнее нас по рождению.

– А мне какое дело? ты тоже дочь какого-то галльского Медведя Толстолапа, да превратилась в рыбачку и всю свою важность забыла. Певец!.. ха, ха, ха!.. певец должен меня благодарить за то, что я выбрал в мужья его дочери самого лучшего моего работника.

– Повторяю, что певец этому рад, да Никифор и Гиацинта не рады. Ты погубишь твою дочь, Барилл.

– Отдам Амариллу, за кого хочу.

– Семпроний не позволит. Я к нему пойду… я буду его просить… что ж это такое. Барилл?.. отдавать за Никифора девушку, которая его не может любить уже потому одному, что Гиацинта его любит. Поссорить подруг!.. невыносимо!.. пойду к Семпронию.

– Семпроний!.. Семпроний!.. что за диктатор такой нашелся?!.. что ты мне все колешь глаза этим старым солдатом?!.. разве я его боюсь? я – такой же свободный человек, как он сам. Самого Сервилия, моего законного патрона, не боюсь. Ты избаловала обеих девчонок. Я хочу отдать за Никифора Амариллу и отдам.

– Ведь ты их обеих погубишь!

– Чти волю родительскую, а не свои капризы!.. хорошо вел свою дочь покойный господин; хоть и бил он меня, а честь ему всегда воздам. За кого хотел, за того и отдал. Кай-Сервилий на 30 лет старше жены, а живут оба хорошо.

– Ох, горе!.. всегда горе бывает, как дурак умному невпопад подражать начнет.

Часто такие сцены нарушали мир и согласие в нижнем этаже хижины.

Певец, знакомый со всеми этими подробностями, сделался покровителем Гиацинты. Она всегда была рада его приходу, досадуя на одно то, что эти визиты всегда кончались тем, что певец – «батюшку прибьет, матушку поцелует и произведет кутерьму».

Певец старался узнать, кто люб Амарилле, но ей, как казалось, никто не нравился. Это была девушка спокойного темперамента, вполне покорная воле господина. Она охотно вышла бы за Никифора, если б его не любила Гиацинта; все ее горе состояло в том, что господин хочет сделать ее разлучницей, причиной несчастья подруги, которую она любила, как сестру. Она любила Публия-Аврелия, но любила его, как светлое воспоминание о былых радостях детства, не смея заноситься мечтами дальше. Умная рыбачка очень хорошо сознавала, что сенатор ей не ровня и даже если б женился на ней, то они будут несчастливы, потому что его родня будет попрекать ее ее низким происхождением, а ее названая родня будет ненавидеть зятя за гордость его родни.

Художник любил одинаково обеих девушек, изредка являвшихся в его пещеру. Они приносили ему ягоды, рыбу, молоко, масло; пололи его огород; он дарил им свои незатейливые изделия и гадал на песке, предсказывая обеим счастливое будущее, исполнение всех желаний.

– Милый дедушка-колдун, – сказала ему однажды Гиацинта, – погадай, прошу тебя, кто из нас выйдет за Никифора? Батюшка хочет отдать за него Амариллу, а матушка меня…

– Приведите его сюда, – ответил художник.

– Нельзя, дед. Батюшка дерется, когда видит его со мной.

Художник стал гадать и сказал:

– Выйдет за него та, которая его сильнее любит.

Гиацинта вспыхнула; Амарилла стала ее целовать, поздравляя с будущим счастьем.

Из всех посетителей Нарцисс не любил только одну Лиду, жившую в Помпее, потому что боялся ее, чтоб она его не узнала. Добродушный простак был вполне уверен, что Аминандр кого-то убил в Риме вместо него, а узнавши истину, непременно его убьет. Если же Аминандр или певец его не убьет, то убьет Семпроний. Робкий, миролюбивый отшельник теперь вовсе не желал умирать, потому что счастливо жил, любимый всеми; один только Семпроний, хваля его постоянно за аккуратное выполнение его заказов, относился к нему с некоторою долею насмешливого пренебрежения, если не презрения, как будто подозревая, кто крылся под рыжим париком.

Художнику было всегда неприятно, когда к нему являлась Лида и мучила его своим любопытством, расспрашивая, сколько платит ему патрон за ту или другую работу, где он учился да у кого, раб он или свободный и т. д.

С некоторого времени ее лодка стала чаще прежнего причаливать у берега Пальматы; Лида стала болтать дольше, надоедая отшельнику этим вздором.

Она, между прочим, к его ужасу, стала высказывать какие-то намеки о их давнем знакомстве. Он упорно отрицал это.

В жаркий полдень одного летнего дня отшельник одиноко сидел в пещере, вырезывая по огромному серебряному подносу Семприния различные орнаменты резцом, довольный тем, что ему очень хорошо удался рисунок посредине подноса, изображающий Амариллу и Гиацинту, закидывающих. сети. Он напевал за работой веселую песенку.

Вдруг плющ раздвинулся и показалась худощавая фигура Лиды.

– Нарцисс, ты один? – шепотом спросила она.

– Кто там? – испуганно отозвался он, торопливо нахлобучивая снятый парик.

– Один? – повторила пришедшая назойливо.

– Да, я один. Это ты, Лида?

– Я. Пора нам объясниться.

– Объясниться?

– Да. Ты не хочешь узнать меня, Нарцисс.

– Я тебя много лет знаю, – неохотно проговорил он, – мне некогда с тобой говорить; я очень занят; не прерывай моего вдохновения; я могу испортить работу.

– Изменник! Ведь я та самая Клоринда, которую ты когда-то звал твоей. Я твоя.

– Моя? с которых пор?

Лида спрыгнула по ступеням в пещеру и села подле отшельника.

– Зачем ты, Нарцисс, покинул меня? ты не узнал ту, что в театре звалась Клориндой? – нежно спросила она, положив руку на его плечо.

– Я не знал никакой Клоринды, – возразил он угрюмо.

– Я твоя. Помнишь ли нашу первую встречу за кулисами у Росция? я была принята в труппу под псевдонимом Клоринда!. Ты не знал, что мое имя не Клоринда, а Лида. Я – Лида, которую ты любил.

– Я никогда не служил у Росция и не был ни рабом, ни актером.

– Ты был громовержцем. Нарцисс, вспомни твои клятвы любви! зачем ты мне изменил?

– Зачем ты привязалась ко мне?! ступай вон! я никогда не любил ни Лиды, ни Клоринды, никакого закулисного пугала!

– И не знаешь меня?

– Я знал одну Лиду, похожую на тебя; она была рабыней здешнего помещика, но ты это или нет, не знаю.

– Нарцисс!.. злодей!.. изменник!.. ты гонишь меня!.. отвергаешь мою любовь!.. ты изверг, Нарцисс!.. я отдавала тебе половину моего жалованья!.. я тебя выкупила у Росция!.. ах, изменник!..

И Лида истерически зарыдала, припав к плечу художника, тщетно старавшегося оттолкнуть ее от себя.

В эту минуту певец с яростью вбежал в пещеру крича: – Подстерег! подстерег! признавайся, коварная, сколько раз была ты здесь в мое отсутствие?!

– Я в первый раз… – сказала робко Лида, отбежав в угол.

– Я уверен, что в сто первый!

Певец размахнулся и сшиб своей лютней рыжий парик с Нарцисса; лютня, пролетев над его головою, разбилась вдребезги об стену. Лишенный своего парика художник в ужасе надел на голову глиняную плошку, стоявшую на столе, забыв о ее содержимом.

Выпачканный густым киселем, залепившим ему глаза и нос, он ощупью залез под стол, взывая самым плачевным голосом о пощаде. Шум в пещере утих. Несчастный художник высунул голову; он был один; Электрон и Лида убежали.

С трудом отчистив кисель, прилипший к его отросшим, курчавым волосам, он взглянул на свой парик и поднял его, чтоб надеть, но увы! – это сокровище было совершенно испорчено грубыми, подбитыми гвоздями сандалиями певца и его жены, дравшихся в пещере.

– О, мой парик! что мне без тебя делать! – воскликнул художник, – Электрон теперь меня выгонит от ревности, а претор узнает меня и убьет, как собаку!.. меня стоило убить прежде, но теперь я сделался хорошим ремесленником, полезным человеком, я был спокоен, счастлив и любим моим другом. Ах, все рушилось!.. о, мой парик!

Долго простоял несчастный с испорченным париком в руках, не зная, что делать.

Электрон так быстро вбежал в пещеру, что оборвал весь плющ, закрывавший узкий проход.

Взор певца был дик; все тело дрожало. Он порывисто схватил товарища за руку и шепнул: – Я – убийца!.. я сейчас должен бежать, покуда не нашли мою жертву… ты виноват в этом, но… спаси меня, не выдай!

– Ты убил Лиду! – в ужасе вскричал Нарцисс.

– Да, я ее столкнул в пропасть. Беда, если она убита; беда, если и не убита!

– Бежим! я тебя защищу.

– Претор… могущественный старый претор может меня защитить, если захочет, потому что я его любимый певец, но… Кай-Сервилий также богат и могуществен в здешнем округе, он меня ненавидит, и нельзя поручиться, чем кончится это дело.

– Бежим!.. но куда?

– Подальше… в Рим.

– Да. У меня там есть друг, не изменивший мне в несчастий. Если эта женщина еще жива, она укроет нас. Мы можем ей заплатить; у нас теперь есть деньги. Это Мелхола.

– О, как я счастлив!.. ты, Нарцисс, любишь меня, несмотря на то, что я твой соперник, убийца твоей милой Лиды-Клоринды.

– Я тебе не соперник.

– Теперь мне это все равно. Я вижу, что ты великодушен к твоему врагу.

– Давай мне новый парик! этот испорчен.

– Ах, какое ты кисельное чучело! – весело вскричал певец, осматривая фигуру товарища, – мойся и переодевайся скорее стариком в седой парик и надевай густую бороду. Я сам тебе проведу морщины. Ты будешь мне отцом.

– Делай, что хочешь, только уведи меня от этой ненавистной женщины, которую я никогда не любил, не обвиняй меня совершенно понапрасну, и будь ко мне ласков, как прежде. Бежим скорее!

– Я сам желаю бежать.

Они загримировались и ушли. Пещера опустела.

Глава XIX
Художник, узнанный невпопад

Одичавший в пещере Нарцисс пугался всякого прохожего на дороге; привыкнув в течение многих лет к сидячей жизни, он с трудом тащился, беспрестанно охая с сожалением, что не может быстро идти, и опасаясь погони за его товарищем.

– Обопрись на мое плечо, Нарцисс, – говорил певец, – у меня здоровье железное, а ноги…

– У тебя ноги, как у серны, мой милый… сколько тебе лет, Электрон?

– Мне 36 лет.

– Уже!.. ах, как ты моложав!

– Потому что я весел и беззаботен. Я даже не сержусь, что ты отбил у меня любимую женщину. О, эти женщины!.. они коварны!.. плюнем на них!.. а тебе сколько лет?

– Мне 39.

– Ты не слаб, но старообразен не по летам.

– Это потому, что я вел самую безалаберную жизнь в молодости, совершил много преступлений… боги карают за это.

– Но есть между ними один, который спасает.

– Кто?

– Неведомый. Он исправляет порочных и спасает погибающих. Молись Ему одному, Нарцисс!

– О, если б Он меня спас от претора!

– Претор добр; он простит тебя, если ты попросишь…

– Он простит, кого угодно, только не меня!

Не успел Нарцисс это выговорить, как из-за поворота проселочной дороги выехала великолепная просторная колесница, запряженная парой рысаков. В ней сидел, окруженный своими клиентами, шедшими пешком провожая патрона, претор, ужас Нарцисса. Его рабы ехали сзади верхом и в повозках, нагруженных провизией на дорогу…

– Ах! – воскликнул Нарцисс.

– Эй, певец, иди ко мне! – закричал Семпроний громовым голосом, – садись у моих ног вместе с товарищем и забавляй меня дорогой.

Беглецы повиновались.

– Ты славно отделал негодную отпущенницу, певец! – сказал старый воин со смехом, – можешь рассчитывать на мое покровительство.

– Лида жива, милостивый патрон? – спросил певец.

– Ничего не сделается этой гадине, хоть сбрось ее с самого Олимпа на землю за ноги, как сбросил Юпитер Ате, богиню глупости, родившуюся из его головы после мудрой Паллады. Если б Кай-Сервилий не был ее патроном и твоим врагом, и если б ты ее не любил, я давно велел бы ее схватить и затравить собаками! она помогала моей несчастной дочери выйти за негодяя Фламиния. Этот злодей избежал моей мести… убит… если б он мне попался, я распял бы его кверху ногами на задке моей колесницы и поехал бы в Рим под музыку его стонов. Стой, возничий! художнику дурно!.. дайте воды и вина!.. пей, художник!.. теперь тебе легче? да?.. верно, тебе стало жарко в этом седом парике!..

– Милостивый претор! – простонал Нарцисс, полумертвый от ужаса.

– Рабы, бросьте сюда подушку!.. ложись, художник!.. я тебя оставлю в покое, покуда не оправишься… пой песни, Электрон, самые веселые песни!.. что ж ты, художник, поднос-то мой бросил неоконченным? взял бы его с собой!

– Ах, прости, прости меня!

– Прощаю. Я рад, что ты не бросил в нужде товарища, не пустит его одного бежать.

– Я его очень люблю, милостивый претор. Его злая жена оклеветала меня перед ним, а он поверил.

– Его жена? Лида – жена моего певца!.. ха, ха, ха!.. Это для меня новость. Любишь! то-то… люби певца!.. без него тебе ничего бы не заработать, потому что ты угождать не умеешь… прощайте, мои дорогие клиенты!.. возничий, поезжай шибче!.. мне надо непременно быть в Риме через три дня.

Деревенские клиенты низко поклонились, прощаясь со своим покровителем; кучер ударил по лошадям; колесница понеслась по отличному Аппиевскому шоссе; Электрон звонко запел, стоя и держась за край колесницы. Он пел и смешил претора во всю дорогу гримасами и анекдотами, рассказывая разную небывальщину про волшебников, обративших девушку в козу, а ее жениха в волка; про рыбаков, вытащивших щуку, в которой находился налим, целиком проглоченный ею, в налиме другой налим, а в этом – мурена; про случай в театре с соперницей Росции, – Демофилой и т. п.

– Ставили новую трагедию, – рассказывал он, подъезжая на третий день к столице, – обе актрисы захотели взять себе главную роль. Если б это было в труппе Росция, дело кончилось бы просто: он дал бы главную роль своей дочери. Но это представление давалось Помпеем по случаю его победного триумфа, и актрис выбирали из разных трупп клиенты триумфатора. Эврифила в Демофила подкупали клиентов, интриговали, как могли. Господи клиенты денежки-то брали и с той и с другой чуть не целый месяц, а кончили тем, что предложили обеим бросить жребий…

– Я это помню, – перебил Нарцисс.

– Как тебе не помнить! – сказал Электрон со смехом, – ты был главный виновник-то всей потехи…

– Я!..

– Да. А то кто же? Ты и Лентул-Сура.

– Друг, пощади меня! – тихо шепнул художник в новом ужасе, – если ты выдашь… Лентул – это мой заклятый враг!

– А я все-таки расскажу милостивому патрону твои плутни, Нарцисс-громовержец! не тереби меня за платье… я неумолим.

– Певец, слезай с колесницы, – перебил претор, – мы в город приехали. За обедом расскажешь мне эту историю; слезай, художник.

Они слезли и пошли пешком около экипажа.

– Какой ты трус, товарищ! – сказал певец художнику дорогою, – что такое ты сделал, чем так провинился перед этим стариком, что падаешь в обморок, как женщина, от его взгляда?

– Моя вина ужасна! если ты знаешь, кто я, то теперь бежать мне поздно… сдаюсь на твое великодушие.

– Верно, кроме опрокинутой квадриги, ты у него украл что-нибудь, любимое им!

– Да… украл и убил…

– Его боевого коня?.. ах, ты чудак, он так добр, что у него все можно выпросить, стоит только угодить ему. Если б я захотел, то он подарил бы мне даже лиру своей дочери.

– Если ты знаешь, кто я, то знаешь, что я украл и кого убил.

– Я знаю, кто ты, но кого убил, – не знаю.

– Я не понимаю тебя, Электрон.

– А я тебя, Нарцисс-громовержец.

– Опять громовержец!

– Отчего ты испугался до такой степени, когда я хотел рассказать про тебя и Лентула?

– Я и Лентул!.. Курий… и Афраний…

– И их Фламиний, прибавь.

– Их Фламиний?

– Это был замечательный союз шалунов… но отчего это, пугает тебя? претор всегда покровительствовал Росции, а не ее сопернице, и когда Лентул подкупил тебя, Нарцисс…

– Лентул подкупил меня?! я от него ни одной квадранты и взаймы-то не получил!..

– Будто я не знаю этой потешной истории!..

– Что это за история? объясни мне!

– Плоха же твоя память, друг мой! Фламиний и Лентул напоили актера, игравшего роль спящего отца, до того, что он, улегшись на сцене, в самом деле уснул. Ах, как было смешно! Демофила будит Медона своим трагическим монологом, а он спит и не просыпается… ты гремишь твоим громом на потолке… Демофила взывает:

 
Отец, проснись! отец, проснись!
Гром Зевса раздается!..
 

ему надо по ходу действия проснуться в ужасе, а Медон спит и спит… Фламиний и Лентул прибежали за кулисы, а оттуда наверх, к тебе, да как толкнут твой медный цилиндр!.. гром – бац на сцену!.. плохо спаянный цилиндр разбился, посыпались из него каменья и огромные гвозди в разные стороны, подмостки проломились… образовался Курциев провал среди театрального форума… публика расхохоталась… с соперницей Росции сделался обморок… я участвовал тогда в хоре. Это было незадолго до того времени, как Фламиний попал за что-то в тюрьму.

– Я помню эту историю… да, я участвовал в ней… да, я – Нарцисс-себялюбец, я – машинист, – раб, я – кто тебе угодно, только скажи твоему патрону, что я нездоров, избавь меня от его присутствия, чтоб я его не забавлял… я не могу забавлять его, как ты.

Они дошли до дома вслед за колесницей.

– Рабы, – обратился претор к выскочившим из дома людям, – отведите этих моих клиентов в розовую комнату на втором этаже и устройте им там постели. Не смейте их тревожить вашими приставаньями с разговором.

– Эта комната!.. эта самая комната! – вскричал художник, оставшись наедине с другом в отведенной им спальне после удаления невольников, устраивавших постели и принесших воду.

– Верно, тебе памятна, как и мне!.. я здесь виделся с дочерью претора, когда она посылала меня в тюрьму своего мужа. Славная комната!.. выкрашена розовой краской под цвет утренней зари… взгляни, как хорошо нарисованы по стенам эти нимфы с гирляндами!.. на потолке миф о Девкалионе. Вот часы на подставке из индейского дерева, подаренные ей, говорят, мужем в день свадьбы. Остальные ее вещи убраны. Вместо красавицы здесь ночуют клиенты.

– Зачем он поместил нас именно в эту комнату?

– Почему же я могу знать, какой каприз им руководит? тут спят его гости и клиенты, оставшиеся ночевать.

– Гистрионы в этой комнате! о, Люцилла!.. если б она могла это видеть!

Художник упал на колена и заплакал, призывая душу утопленницы. Певец подошел к нему и беспрепятственно снял с него седой парик и бороду.

– Как горяча твоя голова! – сказал он, смачивая водой его темя.

Нарцисс не отвечал, продолжая плакать.

– Художник у ног певца! – раздался голос сзади них.

У двери стояли претор и Росция.

– Он ищет кольцо, которое я обронил, – сказал певец.

– Я не могу найти, – сказал Нарцисс, быстро отерев слезы и вставши.

– А я его вижу; вон оно в углу… укатилось.

– Ты болен, художник? – спросил старик, – у тебя красные глаза.

– Да, я нездоров, милостивый патрон.

– Хорошо ты сделал, что снял парик… не носи этот парик… носи рыжий.

– Я без парика! – вскричал Нарцисс, схватив себя за голову.

– Ты без парика! – сказал старик.

– Он без парика! – вскричала Росция с громким смехом.

– Ты узнал меня, Семпроний! – сказал Нарцисс, в безнадежном отчаянии опустив голову.

– Ты сильно постарел, Каллистрат, но я теперь узнал тебя.

– Какой Каллистрат, почтенный Семпроний? – спросила Росция.

– Это мой беглый раб. Злодей!.. ты упустил любимых коней моей дочери и дал им свалиться в пропасть вместе с ее лучшей колесницей… ты бежал тогда от наказания… теперь ты в моей власти… я распну тебя.

– Ошибаешься, почтенный Семпроний, – возразила актриса, – я также теперь узнала этого человека. Это Нарцисс, наш беглый машинист; он забрал вперед жалованье за два года, продал себя нам в рабство и убежал. Мой отец распнет его.

– Мне все равно, – Каллистрат я или Нарцисс, – сказал художник, – распинайте, если уж такова моя судьба.

– Милостивый претор, – вмешался певец, – этот человек, бежавший от твоего гнева в театральную труппу, достоин твоего прощения… позволь мне сказать.

– Говори, говори, мой застольный Ганимед.

– Вспомни, что он много лет работал на тебя честно, исполняя все твои заказы, иногда чрезвычайно трудные, с самой похвальной аккуратностью. Когда он опрокинул любимую квадригу твоей дочери, он был молод и пьянствовал под влиянием дурных товарищей; теперь он стал трезвым, честным, искусным художником, лучшим исполнителем твоих заказов. Неужели ты, мстя за давний проступок, казнишь такого человека?

– Ты говоришь правду, певец, – ответил претор в раздумье, – квадригу мне не воротить, а хорошего художника казнить – глупо и жестоко. Образованный человек обязан поощрять таланты. Росция, искусство роднит людей; художество и сцена – брат с сестрой… хороший живописец и резчик – такой же артист, как драматический актер. Я беру этого человека под мое покровительство и защищу от претензий твоего отца, если ты…

– Я ничего не скажу моему отцу, почтенный Семпроний, если тебе это угодно, – ответила актриса.

– Но не ходи без парика по улицам, художник! – погрозив пальцем, сказал претор, – не ходи и в моем доме при рабах. Есть у тебя враги, кроме меня с Росцией.

– Я теперь исправился, господин, – сказал художник, – ты не раскаешься, что простил меня; я буду до конца жизни работать, как могу…

– Вместе с моим певцом?

– Если он меня не прогонит.

– А ты помни, что он тебя теперь от нас защитил, и люби его, не ссорься с ним из-за дрянной Лиды, которая никогда не была его женой, а только подругой и помощницей в шалостях.