Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

– Ах, как прекрасна земля! ах, как она прекрасна! – воскликнула она громко, не в силах удержаться.

– Не для всех она прекрасна, потому что боги не ко всем милостивы, как к счастливой дочери почтенного Аврелия Котты, – ответил на ее восклицание нежный шепот у самого ее уха.

Обернувшись, Аврелия увидела прекрасного молодого человека, ехавшего верхом около ее повозки.

– Кучер твоего родителя не заметил, что из колеса выпал вот этот гвоздь, – продолжал очаровательный незнакомец, – я его увидел, поднял и считаю долгом возвратить.

– Кто ты? – тихо спросила Аврелия, смущенная этой неожиданной речью.

– Близкий знакомый твоего отца и… несчастнейший, беднейший из смертных, гонимый Роком и людьми.

Сказав это с превосходным пафосом, могшим сделать честь лучшему из актеров, всадник бросил на Аврелию взгляд, в котором опытная светская женщина встретила бы одну наглость изнеженного кутилы и отвернулась бы, а пожалуй, и плюнула бы в ответ на это.

Аврелия, никогда не видавшая ни театра, ни светских щеголей, вздрогнула, покраснела и потупила глаза.

– Кто ты? – повторила она, но всадник уже ускакал.

Она видела, как он обменялся приветствиями с ее отцом, возвращая гвоздь, будто бы выпавший из колеса его повозки, и исчез за поворотом дороги.

Квинкций Фламиний в эту минуту не лгал: не было во всей подлунной и подсолнечной ни одного человека из промотавшихся богачей несчастнее его; кредиторы, сговорившись, преследовали его, предъявляя свои ультиматумы и объявляя, что начнут иск, грозящий тюрьмой и продажей его любимой галереи редкостей, дома, земли, даже коня, седла, сбруи – всего, кроме единственной туники и пары башмаков. Ему пришлось бы сказать о себе пословицу: «Omnia meum mecum porto»[24]24
  Все мое несу с собою.


[Закрыть].

Никто не давал ему больше взаймы. В обыкновенное время Фламиний был другом и любимцем своих ростовщиков, которые, что не редко между людьми одинаковой профессии, ненавидели одни других, особенно принадлежавшие к разным нациям: греки ненавидели жидов; армяне – галлов; итальянцы – всех и каждого, не родившегося на Аппенинском полуострове.

Следуя советам своего искусителя, Лентула, Фламиний брал взаймы у врагов-соперников. Когда один не давал ему покоя, его укрывал другой, срок векселя которого еще не истек.

Но теперь обстоятельства изменились: ростовщики, обманутые долгими обещаниями Фламиния жениться на Люцилле, нежданно для него помирились на пункте его векселей, узнали, где он скрывается, пред самым его отъездом в Рим нахлынули к нему, в Западную Риноцеру, одни – лично, другие – в лице своих поверенных, и предъявили ультиматум: если чрез месяц он не женится – засадят его в тюрьму и продадут его римский дом со всеми диковинами. Даже Мелхола не в состоянии была защитить мота от угроз своего отца. И Натан с сыном присоединились к прочим.

Фламиний не знал, что ему делать и как существовать без денег, и считал себя несчастнейшим человеком, гонимым Роком. Он не случайно увидел Аврелию, но уже два дня следил за нею, выжидая удобную минуту, не замечаемый среди других встречных ни ею, ни ее отцом.

Вопрос Аврелии «кто ты?» ясно показал ему, что если Сервилий и рассказал молодой девушке о его порочной жизни, то не описывал его наружности. Но дело было даже благоприятнее этого: Сервилий, вследствие постоянной холодности Аврелии и ее недосуга, ничего не говорил с нею о Фламинии; она знала только что-то неясное о давнишнем процессе между отцом Фламиния и Сервилием; знала теперь из слов Вариния о знакомстве Фламиния с Мертвой Головой, – больше ничего. Ее отец не имел ничего личного против Фламиния, но не сближался с ним вследствие разницы лет, характеров, ненависти Сервилия, а главное, вследствие частого, долгого отсутствия юноши.

Беззаботный весельчак Лентул, несмотря на свою болтливость и происходившие от этого сплетни, умел уживаться со всеми, с кем хотел. Его считали в Риме пустоголовым франтом, не приставшим ни к какой партии, и принимали, как безвредного паразита, во всех богатых домах.

Фламиний поручил ему следить за Аврелией в доме ее дяди, изучать ее характер, привычки, склонности и чувства.

Лучшего помощника ему нельзя было иметь; Лентул умел незаметно прилипнуть к кому бы ни захотел, был ловок во всем, что касалось женщин.

Бедная Аврелия не предчувствовала, что везде, куда бы она ни пошла, куда бы ни взглянула, – для нее уже готовы тенета, из которых ей не будет возможности выпутаться: что, чего бы она ни попросила, чего бы ни пожелала, о чем бы ни поговорила, – все будет служить к ее скорейшей гибели, к новому горю ее отвергнутого Сервилия и роковому пятну ее честного рода.

Глава XXVI
Первые мечты Аврелии. – Любовь досужего сердца

– Батюшка, кто возвратил тебе поднятый гвоздь? – робко спросила Аврелия, сидя за общим котлом гороховой похлебки, во время ночного привала.

– А тебе очень интересно знать, кто была мать Гекубы? – саркастически ответил пословицей Котта.

Это заставило замолчать смущенную девушку и подняло в ее голове целый муравейник любопытства. Кто этот таинственный знакомый ее отца, никогда не виденный ею прежде? почему он с таким глубоким вздохом назвал себя несчастнейшим из смертных, гонимым Роком и людьми? что у него за горе? кто его преследует? почему отец не захотел сказать ей его имя? почему подернулись как бы слезой его прелестные глаза? – в этих больших, глубоких, темно-голубых глазах и лазурная глубина моря, и лазурная высь небесного эфира!.. кто его обидел? кто его гонит? отчего ему никто не поможет? неужели его, такого молодого и прекрасного, обидела, отвергла какая-нибудь девушка, как Аврелия своего жениха, но Аврелия это сделала, потому что не знала доброты и великодушия Сервилия, скрытых его простыми, деревенскими манерами и пожилою наружностью. Но как можно было обидеть, отвергнуть такого человека, как этот бедный незнакомец? его лицо так привлекательно, голос так нежен…

И это лицо, и этот голос преследовали Аврелию, явились ей в сладких грезах; заря застала ее спящей с улыбкой блаженства на устах. Ей приснилось, что Сервилий говорит ей:

– А ведь я правду тебе сказал, что ты полюбишь; прими твоего жениха от меня!

– Кто он? – спрашивает Аврелия.

– Это сын Аполлона и одной из нимф…

Нимфы подносили ей корзины с цветами, наяды – коралловые ожерелья, жемчуг, перламутровые раковины.

Венера посадила ее с ее избранным в золотую колесницу, запряженную лебедями, и повезла по воздуху на небо в жилище блаженных.

Нехотя поднялась Аврелия со своего тюфяка; села к котлу завтракать; рассеянно в первый раз в жизни слушала и приказания и выговоры за долгое спанье и умыванье от отца; весь мир показался ей как бы изменившимся.

Она так теперь счастлива, так блаженна, что нет ничего такого, что теперь может разрушить это очарование. Ее сентиментальная натура, долгое время сдерживаемая скромною деревенской жизнью в захолустье, проявила себя.

Не беда, что отец не сказал ей имени услужливого, грустною незнакомца!.. Он едет в Рим; Аврелия опять его там встретит и непременно узнает, кто он.

При каждом повороте дороги, у каждой цистерны, в каждой деревенской гостинице, мимо которой проезжала, она надеялась видеть этого грустного человека с его темно-голубыми глазами, в которых она видела и море и небо.

Но эти надежды были тщетны. Его нигде не было. Он, верно, далеко уехал вперед.

Неужели сон Аврелии ложен? неужели она никогда больше не увидит этого таинственного человека? если она его встретит, познакомится… если… если он и она полюбят друг друга, – понравится ли Сервилию ее выбор, главное же, ее быстрая измена? но ведь он сам это велел; она только исполняет его же приказание; он советовал ей не прельщаться веселыми красавцами богачами, превозносимыми всеми; этот человек назвал себя беднейшим и несчастнейшим; может быть, Сервилий будет вдвойне рад: ее покорности его советам и случаю сделать доброе дело, осчастливить гонимого Роком и людьми.

Вскоре после полудня с повозкой Аврелии поравнялся молодой человек, лихо гарцевавший на превосходном кони, вороном без малейшей отметины. Светло-каштановые, густые, длинные кудри проезжего развевались по ветру, прикрытые шляпой, кокетливо сдвинутой на затылок. Он помахивал легким плетеным бичом с красивою костяною ручкой.

– Рабыня, – гордо обратился он к Мелиссе, – не проехал ли здесь молодой патриций на белом коне?

– Проехал, – равнодушно ответила скучающая судомойка, – много их проехало на белых конях.

– Грустный… с голубыми глазами, – пояснял всадник.

– Вчера проехал, – молвила робко Аврелия и вспыхнула.

– Ах, какое горе! – вскричал незнакомец, – я едва ли его теперь нагоню.

– Кто ты? – спросила Аврелия, как вчера.

– Самый веселый счастливец в мире, – было ответом.

– Кто же твой друг? – закричала она, но незнакомец уже ускакал.

– Что за странные встречи послали мне боги? – подумала Аврелия. – Один называет себя несчастнейшим из людей, другой – самым веселым счастливцем, друзья или враги они между собою? может быть, этот счастливый – причина бедствий несчастного, его соперник или заимодавец, его губитель!.. эта вторая загадка труднее первой.

– У тебя и Люциллы есть сердце, потому что вы досужие люди, – сказала Аврелия, отвергая любовь Кая Сервилия.

Теперь она сама имела досуг, даже больше чем досуг: целые дни безделья в повозке. Это безделье она наполняла бесплодными стараньями разгадать странную тайну встречи с двумя всадниками, резко не похожими один на другого. Образ Сервилия Нобильора совершенно стушевался в мыслях Аврелии; ни одной минуты не посвятила она ему во весь день, не думала о нем и в следующие дни; она была совершенно поглощена новым волшебным миром, так внезапно раскинувшимся пред нею, и мечтала все время о таинственных проезжих, пока не приехала наконец в Рим, в дом своего дяди.

Глава XXVII
На вулкане

– Я принял Рим кирпичным, оставляю его – мраморным, – сказал император Август умирая.

В эпоху последнего века до Р.X., к которой относится наш рассказ, эту столицу мира, действительно, еще нельзя было назвать, как впоследствии, мраморной. Но, еще не перейдя границ роскоши, Рим того времени уже и не был слишком прост. В нем были дома из белого, желтого и серого камня без штукатурки и кирпичные, выштукатуренные дома, пестро окрашенные в разную краску.

Утратив прежнюю простоту, Рим еще не прославился роскошью, все равно как, лишившись своей прежней чистоты нравов, он еще не прославился пороком. Это была переходная эпоха; там все стояло на рубеже между старым и новым, не имея возможности возвратиться к первому, но еще не дерзая броситься к последнему. Там все было под сурдинкой: добродетельный человек не смел открыто проповедовать своих мнений, боясь, что их осмеют; порочный не смел, как впоследствии, открыто хвастаться злодеяниями. Все старались казаться людьми порядочными, хоть очень хорошо знали, что, нося маску этой порядочности, никого ей не обмануть, точно так же, как никто не мог обмануть и их.

Все знали все, что делают их ближние, но и все молчали об этом, если их не заставляли нарушить молчание крупным скандалом. Тогда все с негодованием отворачивались от человека, явно нарушившего благопристойность; скандалиста не принимали в хорошие дома, пока он не восстановит своей чести, не смоет пятна. Это было, однако, не трудно сделать: стоило отличиться на войне, пожертвовать крупную сумму в пользу бедных, отделать храм – и честь восстановлена. Иногда достаточно было даже женитьбы на особе из знатного рода.

Знатная родня, принимая отверженного, восстанавливала его честь, и никто уже больше не смел поминать о прошлых прегрешениях.

Квинкция Фламиния, промотавшего два приданых и три наследства, после его пятого разорения никто из лиц сенаторского звания не принимал, но никто и не говорил о нем; Фламиний как будто умер; умер он смертью птицы Феникс, сжегши сам себя, чтоб потом опять вылететь из-под своего пепла с новой славой на новых крыльях.

Люция Катилину также не принимали в домах порядочных людей за его чересчур близкое побратимство с ворами, разбойниками, корсарами и гладиаторами. Но Катилина был до сих пор, как во времена диктатуры Суллы, сенатором, заседал рядом с людьми вроде Помпея, имел право голоса и мог быть избранным в консулы или преторы, потому что ни в каком дурном деле его не могли уличить, а без улик, несмотря на самую дурную молву, нельзя было лишить его звания и прав.

Сулла, главный покровитель Катилины, умер.

Взоры всех и каждого с ожиданием устремились на нескольких знатных молодых людей, могших теперь сделаться главами партий.

Кто будет господствовать в Риме? кто одолеет на этой открывшейся арене? – это могло решить только будущее время, после похорон знаменитого диктатора.

Наскучив величием и властью, Сулла сложил с себя в присутствии народа знаки своего сана и удалился в свое поместье близ Путеоли. Там он вел самый мирный, сельский образ жизни среди своей семьи, занимаясь охотой, рыбной ловлей, писанием своей автобиографии и юмористических повестей, которые читал своему другу, старому трагику Росцию, не намереваясь возвращаться в шумный водоворот политической жизни.

Пока был жив этот знаменитый, могущественный человек, никто не дерзал быть преемником его власти и славы в Риме.

Он умер… он умер, оставив Риму наследство в лице восстановленной им аристократии, имевшей многочисленных, тайных и явных противников, как и всякое учреждение, введенное насилием. Кто были эти противники? До времени это было тайной, а покуда Рим только знал, что под этим величественным зданием таится ужасный вулкан, готовый к взрыву.

Не было ни вождя, ни идеи, явно высказанной против установившегося порядка вещей, но каждый римлянин сознавал, что если не сегодня, так завтра все здание, воздвигнутое Суллой, рухнет, быть может, задавив своими обломками многих, невинных вместе с виновными.

Марк Катон, идеалист по принципам, мечтал о восстановлении древних законов и быта римлян; надеялся воскресить то, что на веки умерло.

Цетег со своей возлюбленной Прецией лелеял иные надежды. Это был один из усердных слуг Мария, изменивший ему и пользовавшийся милостями Суллы, подобно Катилине, как ловкий доносчик и интриган.

Сообщник злодейств Катилины, Цетег мечтал о новом терроре.

Кумиром толпы был Кней Помпей, честное лицо которого вошло в пословицу; его любили за то, что он не выставлял себя слишком резко приверженцем какой-либо партии. Ему было только 28 лет от роду, и он уже успел заслужить триумф за победы и титул императора. Сулла в шутку звал его «великим».

К несчастию, ум его не соответствовал его славе. Это была личность, выдвинувшаяся благодаря протекции диктатора. Он был хорошим хозяином дома, добрым, любящим мужем, офицером, любимым солдатами, но вовсе не способным к великой роли полководца армии или главы партии.

Для здания, воздвигнутого Суллою, он был плохой опорой.

Нельзя было рассчитывать и на Марка Красса, знаменитого богача этого времени. Главною страстью и целью жизни этого человека были деньги. Для выгодной спекуляции он был готов на все; он покупал имения казненных, брал подряды на постройку зданий, давал взаймы деньги, как ростовщик, даже не стыдился улаживать, где было выгодно, для своих клиентов в суде или на выборах подкупы, в чем его однажды даже уличили.

Всегда он был приверженцем той партии, которая торжествовала. Где была выгода – там были и симпатии Красса.

Юлий Цезарь был тогда еще ветреным юношей, мечтавшим больше о пирушках и женщинах, нежели о политике. Знаменитая роль, которую ему привелось впоследствии играть на сцене Истории, была для него предсказана и предугадана только одним Суллой, который предостерегал своих друзей от этого мальчика в юбке[25]25
  Это выражение можно понять не иначе, как в том смысле, что Цезарь был в числе младших жрецов Юпитера, которые во время священнодействия не имели на себе другой одежды, кроме юбки. Их должность состояла в приготовлении посуды для старшего жреца, Фламена, в дорезывании жертвы и т. п., их называли камиллами. Сулла не хотел признавать Цезаря законным жрецом, потому что этот сан был ему дан Марием.


[Закрыть], говоря, что он стоит десяти Мариев.

Симпатии Цезаря не могли клониться на сторону порядков, заведенных Суллой, потому что он был племянник Мария и зять Цинны, одного из друзей последнего. Он не мог пристать к какой-либо партии, потому что, не смотря на свою молодость, ветреный в делах любви, он был рассудителен, как мудрец, во всем, что касалось государства, и хорошо знал, что еще успеет вдоволь наплаваться по волнам этого бурного океана.

Он сражался, командуя небольшим отрядом, на востоке, потом путешествовал для своего удовольствия по Египту и Греции. В день смерти Суллы Цезаря не было в Риме и он не мог быть на похоронах.

Марк Туллий Цицерон был уже тогда знаменитым адвокатом, но, как сенатор, еще ничем не выделился из среды прочих. Он еще не был ни претором, ни консулом. Ему было тогда не больше 30 лет. Характер этого человека представлял странную смесь чистого золота с блестящей мишурой. Его стремления и симпатии были загадкой для современников его молодости.

Смелый оппонент против Суллы, Цицерон в то же время охотно взялся защищать его друга Росция от обвинения в. отцеубийстве. Ласково разговаривая и даже, по-видимому, заискивая расположения Катилины, гремевшего фразами в пользу черни, Цицерон женился на аристократке и обставил свою жизнь самым недоступным этикетом. Многие считали его за лицемера, наружно служащего всем партиям и ни одной искренно не сочувствующего. Его историческая роль также тогда еще не началась.

Таково было положение дел в Риме в момент смерти Суллы.

Глава XXVIII
Провинциалка и столичные диковины. – Дядюшка-раб. – Голос с того света. – Уколотый язык. – Ягненок без копыт. – Что ни шаг, то впросак!

В Риме не дозволялось ездить ни с возами, ни седокам без поклажи на неуклюжих, деревенских повозках иначе как ночью, т. е. от заката до восхода солнца.

Зная это строгое полицейское правило, Аврелий Котта постарался въехать в столицу до запрещенного часа на рассвете. Но в столице мира уже началась суета, не взирая на раннее время. Поселяне спешили со своими фурами одни в город, другие из города. Мелкие лавочки и таверны на окраинах города были отперты для ранних посетителей из бедняков и поселян. Около одной из таверн стояла группа мужчин, резко отличавшихся от прочих, преимущественно городских пролетариев, живущих поденною работой, и поселян. Эти странные люди были одеты в кожаное платье и вооружены короткими мечами; все они были крепко сложены, здоровы, веселы, беззаботны и порядочно пьяны. Они с жаром о чем-то рассказывали досужим зевакам, внимательно слушавшим их горячие речи. До слуха Аврелии еще издали долетал этот говор десяти голосов, перебивавших друг друга и беспрестанно выкрикивавших: «наша честь» – «вот этот самый меч» – «череп пополам» – «я его вот так» – «после похорон я с ним бьюсь» и т. д.

Солдаты ли это, рабы ли чьи-нибудь? – Аврелии не у кого было спросить. Ее теперь интересовал каждый пустяк; она засмотрелась на эту пьяную группу; голос одного из говорунов показался ей знакомым. Где она слышала прежде эти звуки? а вот и сам. говорящий – высокий, стройный, молодой человек с загорелым лицом. Где она видела его? он ей также знаком.

– Мелисса! – вскрикнула она, испугав дремавшую судомойку, – ах, там наш Аминандр! это он… там, там, гляди, гляди!

– Где, госпожа? – спросила рабыня, апатично протирая глаза и нехотя повернув голову.

Кучер Дабар, напротив, принял это известие близко к сердцу; он остановил лошадей и стал кричать: «Аминандр! Аминандр!».

От говорунов отделился молодой человек, привлекший внимание Аврелии, стремительно бросился к ее повозке и, задыхаясь от радости, прошептал:

– Аврелия!.. ты ли это?.. госпожа моя, богиня моя!..

– Аминандр, ты жив! – вскричала Аврелия радостно.

– Я жив и знаменит.

– Знаменит? мне сказали, что ты убил твоего господина.

– Это было причиной моей славы.

– И тебя не казнили?

– Разве казнят таких людей, как я?! прежде я изучал философию, теперь изучил другую науку… я свободен и знаменит.

– Да кто же ты, чем ты занимаешься?

– Я – лучший гладиатор, любимец всего Рима.

Поцеловав платье своей бывшей ученицы, учитель, превратившийся в бойца из цирка, отошел снова к группе товарищей, насмешливо поглядывая на переднюю повозку, в которой сидел его бывший господин.

Аминандр жив и знаменит, весел и здоров.

Аврелия восхвалила всех богов за это.

Она никогда не видала гладиаторов и не имела ни малейшего понятия о них: ей казалось очень естественным и приличным поговорить со своим бывшим учителем после долгой разлуки.

Но она не имела времени много о нем мечтать, потому что скоро ее взорам явились величавые высоты Капитолия с его храмами; ряды, застроенные лавками, наполненными разными товарами, которые заманчиво выглядывали из широких дверей и окон, форум с рострами – кафедрой, украшенной носами кораблей, отбитых у неприятеля, здание сената и куриального дома; словом, что ни шаг, то новая, никогда невиданная диковина поражала молодую провинциалку, раскрасневшуюся от восторга. За форумом потянулись улицы аристократического квартала, и повозки остановились у подъезда богатого дома с толстыми колоннами из белого камня, образовавшими глубокие, темные, прохладные сени (вестибулум).

Аврелий Котта вышел из повозки и подошел к дочери.

– Что, дочь, разбежались глаза-то? ведь это не наша Аврелиана! – сказал он ироническим, но ласковым тоном, какого она давно от него не слыхала.

Путешествие ободрило и развеселило старика; хозяйства, его idee-fixe, теперь на лицо не было, ему не к чему было придираться.

– Да, батюшка, здесь очень хорошо.

– Воротишься домой, помни, как мы в великий Рим ездили, все запомни!.. сиди пока здесь, я пойду и разбужу привратника; тут спят-то долго, не по-нашему.

Он ушел с Бариллом в сени и скрылся в дверях дома.

Аврелия несколько времени ждала. Наконец в сенях показался величественного вида красивый пожилой человек, одетый, как и все, в темные, траурные одежды. Аврелия не обратила внимания на то, что на нем не было тоги, – потому что помещики не соблюдали этого этикета в одежде. Окруженный рабами, величавый старик сошел с лестницы.

Аврелия быстро выпрыгнула из повозки и, вскричав: «Дядюшка!» – хотела обнять незнакомца.

Не выразив никакого недоумения, не улыбнувшись на эту провинциальную выходку, старик ловко увернулся от нежданной ласки и, выручая из неловкого положения приехавшую, почтительно сказал:

– Твой высокопочтенный дядя, Марк Аврелий Котта, изволит почивать. Высокородная Аврелия Аврелиана, твой родитель поручил тебя мне; следуй за мной на женскую половину дома!

И он повел смущенную девушку через длинную анфиладу комнат, украшенных с невиданным ей великолепием. Комнаты прихотливой Люциллы показались ей теперь бедными и простыми в сравнении с тем, что она тут увидела. Она перестала с этой минуты обвинять Люциллу в страсти к роскоши. Все блестело и пестрело пред ее глазами до того, что она не могла ничего разглядеть. Там статуя, тут ваза, здесь огромный стол на золоченых ногах, с доской из мраморной мозаики. На полу изображено мозаикой целое сражение; на потолке – боги; в огромной клетке из слоновой кости прыгают и щебечут ярко-желтые маленькие птички, заливаясь трелями, похожими на пастушью свирель; под имплювиумом (отверстием в потолке) бьет до потолка фонтан, а в его бассейне плавают золотые рыбки. Везде слоновая кость, золото, черепаха, белый мрамор… одно лучше и пестрее другого.

– Кто ты, мой почтенный спутник? – спросила Аврелия старика.

– Владелец коринфских лавок, что за форумом, Биас, верный раб высокопочтенного Марка Аврелия.

– Но ты сказал – владелец…

– Да, я купец.

– Как же так? раб и купец… владелец…

– Я принадлежу твоему дядюшке, а вот эти рабы и коринфские лавки принадлежат мне, также и гостиница у Капенских. ворот, потому что я их купил, как прежде купили меня.

Аврелия ничего не поняла. Боясь попасть снова впросак, она перестала расспрашивать.

Приведя ее в атриум женской половины, Биас показал ей мягкое ложе около стола и сказал:

– Прошу высокородную Аврелию возлечь; я принесу сейчас тебе завтрак; чего ты желаешь, госпожа, кушать?

– Что дадите; мне все равно; если тетушка спит, то я могу…

– Твоя высокопочтенная тетушка, Цецилия, почивает; почивают и ее дочери; я – главный дворецкий твоего дядюшки; скажи, что ты привыкла кушать по утрам?

– Мне совестно тебя беспокоить, Биас, – ответила Аврелия, никак не могшая помириться с мыслью, что с нею говорит невольник, а не сенатор, – если есть ячная каша или гороховая похлебка… но я, право, подожду общего завтрака.

Дворецкий и тут без всякой улыбки невозмутимо возразил:

– К сожалению, этих кушаний еще не сварили, не угодно ли тебе фаршированной осетрины, мурены, сосисок из дроздов или соуса из черепахи?

Новая загадка…

«Как это, наготовив лакомства, еще не успели сварить самого обыкновенного кушанья? ах, верно, у дядюшки вчера гости были, осталось», – подумала Аврелия.

– Принеси, Биас, чего-нибудь; мне все равно, – ответила она дворецкому.

Он ушел со своими рабами, она осталась одна. Ей показалось неприличным лежать за столом при мужчинах.

– Верно, тетушке служат женщины, – подумала она.

Странные звуки привлекли ее внимание. Кто-то говорил. Слова были человеческие, но голос не человечий.

 
Спокойной жизнью наслаждайся!
Печаль твою забыть старайся!
 

Эти строфы повторялись несколько раз.

Аврелия вздрогнула в испуге; это Лар, дух одного из предков, заговорил с ней.

Раздался свист.

 
Тью, тю, тю, тю!
Брезжит свет,
Корма нет…
Тью, тю, тю, тю!.. дайте поесть, дайте!.. есть хочу!..
Тью, тю, тю!..
 

Аврелия сотворила молитву. Стихи, свист и просьба повторялись.

– Добрый Лар советует мне забыть мою печаль, – думала наивная девушка, – какие здесь люди незаботливые! у нас Эвноя всегда поутру приносит жертвы Ларам… выйдет и бросит ложку каши на воздух с молитвой.

– Диас, ты слышишь эти просьбы? – сказала она дворецкому.

– Слышу, госпожа. Эй! Нарцисс, накорми говоруна, его болтовня тревожит госпожу.

Такое презрительное отношение к одному из домашних богов еще больше смутило Аврелию.

Дворецкий принес и расставил на столе десять тарелок из чистого серебра, полных кушанья.

Аврелия ни за что не соглашалась лечь при мужчинах: она еще никогда не лежала за столом, а только слышала о таком обыкновении знатных.

– Как это едят? – спросила она простодушно, – ложкой или руками?

– Как будет тебе угодно, госпожа.

– Ах, какое вкусное тесто! – воскликнула она через минуту.

– Это не тесто, а рыба.

– Рыба?

– Так точно: рубленая осетрина.

После рыбы она принялась есть артишоки не с того конца и уколола себе язык.

– Что это, вареные розы?

– Артишоки, госпожа.

– Отчего же их не разжуешь?

– Да это не кушают.

Дворецкий объяснил ей, как надо есть незнакомые деликатесы.

– Мне один благородный человек говорил, что у вас даже предметы домашнего обихода не такие, как в Ноле; я вижу, что это правда.

– Не могу знать, госпожа.

Аврелия встала из-за стола.

– Здесь есть книги, госпожа, сказал дворецкий, – потрудись побыть здесь; твоя тетушка уже уведомлена о твоем приезде и сейчас выйдет; здесь есть рисунки; надеюсь, что ты не соскучишься.

– Я никогда не скучаю.

Дворецкий и рабы ушли, оставив Аврелию делать, что ей угодно. Она осмотрела вазы и статуи, украшавшие комнату; потрогала толстую драпировку, чтоб решить, деревянная она или матерчатая.

Из-за одной статуи выскочило существо, похожее на человека, но маленькое, безобразное, покрытое шерстью, и стало кривляться, дразня Аврелию яблоком, которое имело в руках; оно пищало и шипело.

«Это, верно, тот самый дух, что просил есть, – подумала провинциалка, – у нас приносят Ларам в жертву кашу, а тут – яблоки… как странно!»

Гримасник прыгнул к ней на плечо, погладил по голове и исчез за статуей, прежде чем она успела вскрикнуть.

В комнату вошло теперь другое существо, похожее на ягненка, с курчавою, белою шерстью, и стало ласково прыгать около изумленной девушки. Она его погладила.

Гримасник снова выскочил и начал валяться по полу, играя с ягненком.

– Правду мне говорил Сервилий, – подумала девушка, – здесь и животные-то не такие, как у нас: у этого ягненка нет копыт.

Странный, нечеловеческий голос опять засвистал и стал декламировать стихи.

«Кто это говорит и где? – думала Аврелия, – загадка следует за загадкой… что это за странный мальчик? нос у него приплюснутый, зубы острые, руки длинные, шерсть на теле заменяет одежду… неужели у тетушки такой безобразный сын? дядюшка, верно, его оттолкнул ногой при рождении и сделал рабом… ах, какой гадкий!.. этого не может быть!.. это, верно, невольничий ребенок… отчего же он здесь, а не в кухне?.. говорят, что где-то живут низкорослые, безобразные люди – пигмеи; это пигмей, вот что!.. кто же он? тетушкин слуга или шут?»

Оставаясь одна, Аврелия неизвестно до какого абсурда могла бы додуматься, глядя на играющих животных, только не до той простой истины, что это обезьяна и пудель, потому что о первых даже не слыхала, а собак привыкла видеть только как огромных дворовых псов на цепях.

Прекрасная мозаическая дверь из жилых комнат отворилась с приятным звуком, и в атриум вошла сорокалетняя матрона с двумя молодыми, хорошенькими девушками.

Помня неудачную встречу дядюшки, Аврелия не кинулась в объятия пришедших, а вопросительно взглянула на них.

– Здравствуй, милая Аврелия, – сказала матрона, – я – твоя тетка.

– Привет тебе, тетушка, да хранят тебя боги!

– Да хранят они и тебя, дитя мое!

Тетка величественно подошла и поцеловала в лоб племянницу.

– Вот это твои кузины, Марция и Клелия.

Девушки поцеловали свою гостью с величавостью, похожею на манеру их матери.

Матрона легла на кушетку, указав Аврелии кресло, стоявшее подле; сестры уселись также.

– Как твое здоровье? – начала тетка.

– Хвала богам, тетушка; а твое как?

– Я здорова.

Разговор не клеился.

– Отчего ты такая робкая? – спросила тетка, поняв, что Аврелия не умеет ее занимать разговором.

– Я не знаю… а дядюшка здоров?

– Здоров.

– А мой брат?

– Все, все здоровы.

Опять вышла пауза.

Гримасник выручил из затруднения и хозяйку и гостью, вспрыгнув к первой без церемоний на колени и ласкаясь с мурлыканьем и свистом, на который отозвался из какого-то дальнего угла нечеловеческий голос.

– Кто это, тетушка? – спросила Аврелия.

– Мой любимец, Драчун.

– Если он драчун, за что же ты его любишь?

– Он очень ласков.

– Драчун – его имя, – пояснила Марция.

– А чей он сын? – спросила Аврелия.

– Дитя мое, ты, верно, никогда не видела обезьян? – спросила тетка улыбаясь.

– Обезьян?.. а это что такое?

– Это не человек моя милая, а животное, как собака, как вон тот плут – Дамма.

– А это собака?

– Конечно.

– Я думала, что ягненок, и удивилась; у него нет копыт.

– Есть собаки огромные, есть и крошечные; ты и собак не видела никогда?

– Собаки у нас есть, но не такие… что же она не лает?

– Она лает только на чужих; Биас, конечно, на нее прикрикнул, когда она сюда входила; оттого она и не лаяла на тебя.