Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

Я устрою дело так, что твой отец разгневается не на тебя, а на меня или на кого-нибудь другого… Аврелия, ты плачешь?

Она не плакала, а истерически рыдала, склонившись на камень, стоя на коленах.

Изумленный помещик долго старался успокоить рыдавшую девушку.

– Теперь я тебе не жених, а только друг, если ты не отвергнешь и этого моего чувства, – говорил он, – милая, несчастная, открой мне причину твоих слез и успокойся. Нечего тебе меня теперь бояться! Аврелия, ты кого-нибудь любишь? скажи мне имя твоего избранника; я составлю ваше счастье, если б это был даже невольник.

Аврелия тихо поднялась, села на камень и стала бесцельно глядеть вдаль.

– Я никого не люблю, – отрывисто проговорила она.

– А Аминандра?

– Я сама не знаю, что чувствую к нему… когда-то мне, действительно, казалось, что я о нем думаю больше, чем о других, насколько мой малый, редкий досуг позволял это. Потом его продали… я горько, горько о нем плакала… плачу о нем я и теперь, но уж другими слезами. Если он стал разбойником, обагрил свои руки кровью и виновных и невинных без разбора, то как мне любить его?!

– Настоящая, истинная любовь, страсть, не разбирает, кого любит в своем избраннике.

– Я не знаю, что я чувствовала бы, если б встретилась опять с этим человеком, но теперь я его не люблю.

– Твое благоразумие еще больше возвышает тебя в моем мнении; о, если б это благоразумие устояло против всех искушений жизни! или, лучше, если б благие боги никогда не посылали никаких искушений тебе! если б ты, Аврелия, могла всю жизнь прожить в нашей мирной глуши! не стремись в этот далекий, неведомый тебе мир, Аврелия! в этом мире чтят других богов, хоть и называют их теми же именами, как мы, в этом мире страдают среди блаженства, ходят во тьме, при ярком сиянии солнца и светильников. Там ищут, как Диоген, днем с огнем человека и не находят его, а если найдут, то стараются погубить или сделать таким же чудовищем и страдальцем, как сами. Что же ты, милая, не радуешься? разве ты не слышала моей клятвы? ведь я освободил тебя от данного слова.

– Ты великодушен, Сервилий, но как я могу радоваться, как я могу быть счастливой, обидев тебя? ведь я тебя обидела!

Помолчав немного, она грустно вздохнула и тихо проговорила:

– Ах, если б я могла любить тебя!

– Я понял теперь, отчего ты не любишь меня: оттого, что отец навязал тебе любовь мою, навязывал и я сам. Расстанемся друзьями и поручим наше будущее богам; не тем богам, которых теперь чтят в Риме, а богам наших предков, этим простым, добрым нашим хранителям, которым мы молимся, не философствуя о них.

Сервилий протянул руку; Аврелия горячо пожала ее. Он удалился из сада к пешеходной тропинке, где уже давно ждала его Катуальда. чтобы следовать за новым господином.

Впервые показался Аврелии ее бывший жених не таким, как она привыкла его видеть. Искренность великодушного самоотвержения, с каким поэт отказался от нее, глубоко растрогала ее нежное сердце. Она готова была догнать его и на коленах умолять снова назвать ее своею невестой. Катуальда будет теперь жить в доме этого великодушного человека, под его надзором и покровительством, скорее как дочь, нежели рабыня; Катуальда теперь может доверчиво высказывать ему все, что чувствует, может просить его совета и помощи у Катуальды теперь есть защитник и друг, а Аврелия покинута, отвергнута; ее, может быть, скоро Сервилий вовсе забудет или даже станет презирать за обиду, которую она нанесла ему своею холодностью, не отозвавшись на любовь такого достойного человека. Аврелии припомнилось, как горячо Катуальда вчера советовала ей выйти за него замуж и с какою досадою она отвечала на это.

– Сервилий! – громко вскрикнула она в отчаянии. – Сервилий, воротись!

Но на вершине холма уже едва виднелись две фигуры, быстро удалявшиеся.

Аврелия, забывши отца, хозяйство и весь мир, упала на землю с горькими рыданиями; точно плотная повязка свалилась в эти минуты с ее глаз; ей явилось ясно все, что до сих пор как-то неопределенно носилось в ее отрывочных мыслях о будущем. Она вдруг увидела себя такою одинокою и беспомощною, с такою массою всевозможных забот на сердце и таким неопределенным, хаотическим будущим, что душа ее содрогнулась от ужаса при мысли о том, как она теперь будет жить?! отец найдет ей другого жениха; какого? кого? какая новая причуда будет руководить капризным стариком? кого бы он ни выбрал, – разве есть человек лучше Сервилия? разве есть кто-нибудь добрее и великодушнее его? все хорошее, чего она в нем прежде вовсе не замечала, теперь ей припомнилось, разрослось до гигантских размеров, окружило образ отвергнутого ее сердцем человека светлым ореолом совершенства добродетелей…

Если отец умрет, не устроив ее судьбы, как она останется одна, с этим огромным поместьем и толпами рабов? ее обманут, ее ограбят, ее убьют!.. Сервилий обещал ей свою дружбу и покровительство; но разве она теперь дерзнет просить этой дружбы и помощи? разве она смеет взглянуть на человека, любовь которого так холодно растоптала? ей показалось блаженством теперь сделаться его последней судомойкой или даже скотницей, поящею его телят и собирающею гороховую шелуху и желуди для свиней. Счастливица Катуальда будет ему служить, будет его видеть каждый день, видеть его добрую улыбку, получать знаки его расположения, которые он так щедро расточает на всех своих рабов.

Аврелия одинока, беспомощна; у нее нет ни одного друга; она любила Катуальду, теперь и ее здесь не будет; был бы у нее верный друг и советник, да она сама его прогнала. После Вакхова дня отец женится на Люцилле; что тогда будет?

Новая мысль мелькнула в голове убитой горем девушки: хитрая галлиянка, давно любимая Люциллою, будет выхвалять ей своего нового господина… Аврелия ничего не знала о тайных сношениях, которые Люцилла имела со своим избранником чрез Катуальду; ей представилось весьма возможным, что Катуальда сблизит Сервилия с его воспитанницей, Люцилла будет женою этого превосходного человека, вместо того, чтоб выйти за ее отца, но никогда, никогда не будет любить его, никогда не будет слушаться, не осчастливит, а измучает, как до сих пор мучает своими капризами. А что произойдет с ее бедным отцом, когда он узнает об измене красавицы?..

Глава XV
Капризный господин и сметливый невольник

Мысли Аврелии спутались совершенно, сплетаясь с минуты на минуту в образы и сцепы, одни отвратительнее и печальнее других: она лежала долго около канавы, отделявшей сад от поля, не замечая, как шло время; пролежала бы тут весь день, если б хриплый, грозный голос отца не привел ее в сознание.

– Негодная! что ты тут валяешься в рабочую пору? постой, дочь, я тебя палкой!

И палка, хоть и слегка, все-таки коснулась спины забывшей свои обязанности дочери.

– Батюшка, прости меня!

– Прости!.. а простит ли тебя моя палка, ступай, где тебе надо теперь быть; не валяйся по канавам-то! вот как платье-то все испачкала: видишь пятно, а вот и другое… и рукав разорвался!.. да что ты тут делала, – взапуски, что ли, бегала? проносила бы платье лишнюю неделю, а теперь его отдать надо мыть, скорее разъест его селитра и щелок!..[14]14
  Еще не умея делать мыла, древние вываривали белье в золе морских трав с селитрой.


[Закрыть] где же сосед?

– Он ушел.

– Так скоро!.. а ведь я передумал, дочь: не продам ему Катуальду так дешево… что это за деньги? – всего две тысячи сестерций… да она у меня в эти десять лет съела на целую тысячу… десять платьев износила… она сильная девушка; на каждой фабрике мне дороже дадут хоть на две сотни.

– За то она и досталась-то тебе, господин, дешевле сардинца![15]15
  С острова Сардинии привозили так много рабов, что их дешевизна сделалась пословицей.


[Закрыть] – вмешался Барилл, – тебе ее даром Аминандр привез из Галлии.

– Даром!.. что ты, дурак, постоянно мне прекословишь? Семилетняя девчонка куда была годна, пока ее не вырастили? она ничего не делала целых пять лет!

Старик тихо пошел по саду домой в сопровождении Барилла и Аврелии.

– Барилл, что это там краснеется, – камень или рыжая курица в сад попала? – спросил он чрез минуту, указывая палкой.

– Это какая-то корзина, господин, стоит под миртой на камне.

– На камне, а отчего камень-то под ней как будто не такой, как был, зеленью его украсили?

– На камне разостлан ковер… твой ковер, от постели.

– Мой ковер?!.. дочь, кто смел здесь так дурачиться?

– Я угощала Сервилия десертом, батюшка… он сам так захотел в саду кончить завтрак.

– Он захотел? Не верится: он никогда не был бы так невежлив, чтоб, злоупотребляя гостеприимством, портить мои вещи… ковер может полинять от солнца… это, верно, ты с твоей Катуальдой затеяла такие глупости; я 15 лет знаю соседа; он никогда этого не делал.

Старик ворчал одно и то же, что испортили его ковер, все время, пока дошел до своей спальни и лег отдыхать.

Барилл, пользуясь свободной минутой, также лег, но господин не дал ему отдохнуть.

– Барилл, садись к моему столу и пиши письмо соседу Сервилию… ты, смотри, пиши помельче, чтоб не много истратить папируса; да белый-то не бери, возьми желтый… ну, начинай: владелец виллы Аврелианы, Тит Аврелий Котта, посылает своему достопочтенному соседу, владельцу виллы… как его поместье-то называется?..

– Восточная Риноцера, господин.

– Да, это потому что там есть утес, похожий на носорога; западную-то Риноцеру, что около моря, у него оттягал старик Фламиний… помню, помню… большой был процесс… мы с Сервилием из-за этого подружились, потому что я был его свидетелем против Фламиния, а с Фламинием оба поссорились из-за этого. Весь Рим говорил об этом процессе; никогда Фламинию не досталось бы поместье, хоть бы покойник, их общий дед, десять завещании написал… не досталось бы, если б не милость великого Суллы, сквозь пальцы взглянувшего на плутни подкупленного часовщика. Все об этом говорили, да, все… когда стал говорить адвокат Фламиния, сторож-часовщик все куски воска подкладывал в клепсидру… адвокат больше часа говорил… а когда дошла очередь до нашего адвоката, то часовщик открыл дырочку сзади часов, – вода-то и вытекла… не успел наш защитник до самой сути дела добраться, как претор-то и закричал: «Довольно, истекло назначенное время!..» Мы, было, обратились к самому великому Сулле с жалобой на эти явные плутни, просили снова рассудить нас, но он не допустил… а великий Сулла был в ту пору консулом… сосед с тех нор возненавидел и Суллу… да мне-то что… ко мне великий консул всегда был благосклонен, да пошлют ему боги долгие дни! по его милости я разбогател.

Помню я, как мы вместе в Африку ездили… вот житье-то было, то горемычное, то самое блаженное!.. сколько скотины и рабов я навез себе оттуда!.. все это мне Сулла надарил… пиши, Барилл: оттягал… да, постой, что ты такое пишешь?

– Письмо к Каю Сервилию, господин.

– Так. Ну, пиши… а на чем ты там остановился?

Барилл прочел.

– Пиши: владельцу виллы Риноцеры Восточной, потому что западную оттягал…

– Я этого не напишу, господин.

– Не напишешь!

– Да как же это писать в письме? Оттягал!.. ведь ты сам меня потом прибьешь за то, что я письмо испортил.

– Что ты мне на каждом слове противоречишь?! ты меня теперь сбил с толка, негодяй!.. я позабыл, о чем хотел писать соседу. Ну, говори, о чем я хотел писать?

– Как же мне это знать, господин? ведь я не волшебник.

– А вот попробует твоя голова моей палки, так и отгадает лучше всякого волшебника!.. ох, стар я сделался!.. вскочил бы, чтоб отвалять тебя хорошенько, да не хочется!..

– Ты хотел сегодня куда-то отправиться вместе с Сервилием.

– Отгадал ты, когда я припугнул!.. вот все вы, рабы, такие: палку на вас нужно иметь потолще да бить вас почаще, не то совсем избалуетесь. Не продам соседу Катуальду за две тысячи, не продам и за три; не хочу ее продавать, не поеду с ним в Нолу скреплять купчую. Ступай, приведи Бербикса! пошлю его воротить Катуальду и мою запродажную запись, пока это не засвидетельствовано и деньги не получены.

Сириец побледнел; он радовался за участь любимой девушки, переходившей во власть доброго господина… вдруг, из-за пустого каприза, ее счастье снова разрушается. Но умный невольник, уже вставший со своего места, чтоб идти за Бербиксом, как будто осененный неожиданным вдохновением, нашел средство спасти свою милую и остановился.

– Ты не хочешь продавать Катуальду, господин! – воскликнул он, стараясь выказать самую сильную радость, – ах как я рад! ах, как обрадуются и Эвноя, и Мелисса, и Дабар, и все, все! Мы все плакали, когда узнали, что ты ее продал; Катуальду мы все любили; она умела нас мирить. Без нее мы будем каждый день ссориться и драться.

А уж как я ее любил!.. ах, как любил!.. я места не нашел бы без нее от тоски!..

– Вы ее любили! – повторил Котта, задумавшись.

– Очень любили, господин. Она часто перед тобой брала чужую вину на себя и бывала бита за других; она умела хорошо подслушивать, когда ты говоришь с управляющим; она…

– Она была самою негодною невольницей в моем доме!.. плачьте же о ней!.. Не возьму ее назад, хоть бери ее сосед даром! подай мое хорошее платье и вели оседлать моего коня! еду в Нолу сейчас, покуда не забыл опять об этом.

Глава XVI
Вспышка догорающего светоча

Город Нола был довольно значительная крепость, находившаяся очень близко от Неаполя. В округе Нолы находилось имение Котты; поэтому со всеми мелкими тяжбами, а также для совершения мелких купчих и других дел, он должен был ездить туда и обращаться к тамошнему претору или – эдилу[16]16
  Претор – градоначальник и вместе судья; эдил – полицмейстер и нотариус.


[Закрыть]. Ехать от имения до города приходилось не больше одного часа, но старик – гордый знатностью своего рода, богатством, прошлыми военными подвигами, а больше всего дружбою Суллы, которою почтил его знаменитый тиран-диктатор, – старик не хотел ездить, как все, в повозке, а непременно верхом, как подобает храброму воину, помнившему войну с царем Югуртой.

Котта надел все доспехи, носимые воинами в мирное время, – плотную, кожаную кирасу поверх короткой белой туники, обшитой широкой пурпурной каймой, – знаком сенаторского звания; прицепил к поясу меч и нахлобучил на свою лысую голову тяжелый шлем с лошадиною гривою на гребне, покрыв плечи суконным военным плащом.

Все это ужасно тяготило старика, но он не соглашался нарушить это, как он говорил, правило приличия, хоть и был предметом насмешек всех, кто его видел, едущим на старой кляче, потому что он боялся сесть на молодого коня, и изнемогающим в тяжелом мундире от жары и старости.

Усевшись с помощью троих невольников на лошадь, Котта поехал шагом по направлению к Восточной Риноцере, отстоявшей от его имения несколько дальше по дороге, нежели по пешеходной тропинке, по которой ходила туда Катуальда. Барилл и теперь шел подле господина, чтоб отвечать на все его вопросы; хитрый раб старался делать самые печальные гримасы, но, отвернувшись, радостно улыбался.

– А ведь я еще бодро сижу на коне, Барилл! – обратился Котта к сирийцу.

– Как подобает храброму сподвижнику победителя Югурты, – отвечал раб.

– Будто!.. все сияет…

– Да, господин…

 
Все сияет на герое
В первых солнечных лучах:
Стан – под броней дорогою.
Плащ военный на плечах;
Щит в руке – с резьбой богатой;
С боку – в ножнах острый меч;
Каска с гривою косматой
Кроет голову до плеч…
 

– Сосед помнит меня хоть и не совсем молодым, но еще в полном развитии моей былой силы и храбрости… я уверен, что, когда он писал своего «Курция», он думал обо мне, Барилл, его муза витала около моего образа; он писал своего героя с меня, потому что эта поэма похожа на меня. Я всегда строго соблюдал все предписания и начальников и религии; я не хуже Курция мог бы принести себя в жертву подземным богам. В молодости я также писал много стихов, только теперь позабыл их… жаль, что мои рукописи или утратились, или я их куда-нибудь очень далеко спрятал. Если об этом не забуду, то, возвратившись из города, заставлю дочь найти их. Я хочу поднести мои собственные стихи Люцилле, чтоб она не считала меня за совершенно дряхлого старика. Нет, я еще очень бодр; моя кровь кипит; я могу любить и воспевать мою любовь, как юноша. Все образованные люди, особенно влюбленные, должны стихи писать; это теперь в моде еще больше, чем во времена моей молодости. Подержи мою лошадь, Барилл! куда мне торопиться? успею доехать. Я, может быть, что-нибудь и сейчас сложу стихотворное. Я буду говорить, а ты запоминай!

 
Воркует голубка с своим голубком:
С дриадою шепчет прозрачный ручей;
Прохладою веет зефир над цветком;
Стремится Аврелий к Люцилле своей.
 

Хорошо?

– Бесподобно, господин!

– Теперь пусти и понукни мою лошадь! не хочу ехать шагом; любовь меня вдохновила.

Лошадь побежала неуклюжей рысью; старик трясся в седле и скоро сильно закашлялся.

Бежавший за ним вдогонку невольник остановил прыть старой лошади, чуть не наткнувшейся с разбега на забор усадьбы.

Въезжая в ворота, старик пришпорил своего дряхлого пегаса, прибодрялся под вдохновением любви, стараясь молодцевато осадить и остановить коня у крыльца, что ему и удалось без затруднения.

Глава XVII
Очень вкусный кисель, состряпанный молодой невестой старому жениху

Люцилла играла на дворе со своими рабынями, бросая пестро раскрашенные мячики; ее лицо разгорелось от беготни; волосы распустились по плечам; она и не думала приводить в порядок эти роскошные, золотистые волны, а дала им свободно развеваться за ее спиною, когда бегала и прыгала без всякого стеснения.

Увидев своего жениха, Люцилла саркастически улыбнулась, подмигнула Катуальде, стоявшей около нее, и зная, что Котта уже плохо видит издалека, ловко бросила свой мяч под ноги его лошади.

Лошадь брыкнула задними ногами, прянула от испуга в сторону.

Старик, дожидавшийся выхода Сервилия, упал с седла прямо в объятия своего Барилла, к счастью, успевшего подхватить его. Он не увидел девушек, смеявшихся вдали у забора над его неожиданным сальто-мортале, не зная истинной причины странного поведения смирной клячи, он обвинил в этом своего невольника, которого и начал бранить с обычными угрозами, что прибьет его палкой.

Девушки тихонько смеялись, глядя, как старик, ухватившись за шею сирийца, тщетно старался выдернуть из стремени свою увязшую ногу, пока не подоспел на выручку дворник.

Вдоволь набранившись, храбрый ветеран стародавнего времени пошел в дом, но в сенях снова начал бранить и своего слугу и слугу соседа, за то, что они его сбили с толка своими непрошенными успокоениями и он, забывшись, случайно перешагнул порог своего приятеля левою ногою.

– Это самая дурная примета, – говорил он, – кто перешагнет, свой ли, чужой ли порог, – все равно, левою ногою, когда входит в жилище, того ждет несчастие. Болваны! если со мною случится теперь что-нибудь дурное, – вы виноваты. Тебе, Клеоним, не видать от меня целый год ни медного асса, а уж тебя, Барилл… тебя – палкой!.. ты видел, в каком я был положении по твоей же оплошности, потому что ты, верно, толкнул мою лошадь… ты должен был знать, что я от волнения могу забыть… ты должен был меня предупредить, напомнить…

Это странное суеверие, издревле вкоренившееся у римлян, по неожиданному стечению обстоятельств, в этот раз действительно, сбылось.

Кай Сервилий, не ожидавший соседа так рано, был где-то в поле, занятый жатвою вместе с рабочими. Он всегда любил земледельческие труды и нисколько не преувеличивал, когда в шутку говорил друзьям, что ест хлеб, добытый своим трудом. В это утро, после рокового разговора с Аврелией, он трудился еще усерднее, чем когда-либо, стараясь, как другие в вине, утопить свое горе в трудовом поте, заглушить мучения обманувшегося, отвергнутого сердца работой и разговором о посторонних вещах. Горе не вызвало у него гнева, не разразилось, не вылилось в придирчивых нападках на подчиненных; он, напротив, рассеяннее обыкновенного говорил и с Люциллой, сообщив ей, что ее возлюбленный жених ничем не болен, как она полагала, и слушал доклад управляющего, и осматривал хозяйство. Управляющий, хоть и привыкший к постоянной снисходительности господина, все-таки удивился его однообразным ответам. На его извещение, что ночью волки утащили трех ягнят, один из ближайших соседей желает купить нескольких жеребят, а одна из коров отелилась, – господин отвечал одно и то же: «Я этого ожидал». Управляющий сказал, что видел странного всадника в траурной одежде, проехавшего мимо усадьбы по дороге в Нолу; господин опять ответил: «Я этого ожидал».

Он знал, что Аврелия его не любила и ожидал давно именно того, что. с ним случилось, но мысль о вечной разлуке с любимою девушкой, ставшею уже его невестой, с которою счастье казалось столь скоро и легко осуществимым, – эта мысль вытеснила все остальное из его головы; стараясь отогнать ее, он повторял некстати: «Я этого ожидал».

Найденный и позванный слугами к гостю, Сервилий рассеянно встретил его, рассеянно пожал руку и на вопрос Котты: «Ты, верно, сосед, не ждал меня так рано?» – также ответил:

– О, нет!.. я ожидал.

– Но ты, конечно, не ожидал, сосед, того, что сейчас со мной случилось!.. если б твой Клеоним был моим, я бы его палкой!..

Выслушав подробный рассказ Котты о его неожиданных двух неприятных приключениях, старый холостяк рассеянно выразил свое сожаление и пригласил его в триклиний, уверяя, что его повозка будет сейчас готова.

Усталый от тряской езды и испуганный лошадью старик хотел комфортабельно лечь на одну из кушеток, стоявших около стола, но Катуальда, войдя в комнату, помешала его отдохновению. На молодой невольнице теперь было надето красивое легкое платье из голубой льняной ткани, обшитое бахромой; ее шею украшали разноцветные стеклянные бусы; на рыжих волосах, кокетливо завитых спереди, лежал венок из полевых цветов.

– Прекрасная Люцилла с нетерпением ждет своего почтенного жениха под его любимым дубом, – доложила она.

В ее манерах теперь не было ни прежней вертлявости и плутоватости, ни робости; окончив речь, она тихо вышла из комнаты скромной, но непринужденной походкой.

Барилл, усаживавший своего господина, был поражен этой переменой; в Катуальде он подметил грацию движений и уменье держать себя, несвойственное ей до сих пор; новая прическа и венок – украшения, запрещенные ей суровым господином, – сделали ее лицо гораздо привлекательнее.

Ее глаза не казались больше оловянными не столько от отсутствия в них прежнего выражения плутоватости или равнодушия, как от затаенной грусти, светившейся в этих взорах, готовых ороситься горькою слезой.

– Не меня ли жаль этой плутовке? – подумал сириец.

Котта торопливо встал с кушетки и велел вести его в сад.

Под дубом сидела Люцилла, одетая в простое белое платье с разноцветными вышивками; ее волосы были гладко зачесаны назад и приколоты простыми медными шпильками. В ушах висели плохие золотые серьги с бирюзой; в руках она держала прялку, шерсть с которой прилежно сучила. Все ее десять рабынь сидели около нее и также пряли.

Она встала с изящной мраморной скамьи, на которой сидела, и тихо, величаво пошла навстречу жениху.

– Я помешал твоим занятиям, моя прекрасная, моя несравненная, моя… – начал очарованный старик.

– Будущая жена может трудиться в присутствии своего будущего мужа… сядь подле меня, мой милый Аврелий, прочти еще раз буквы наших имен, которые мы вместе с тобою вырезали на этом дубе в день нашей помолвки… взгляни, я им не даю зарастать, чищу их… погляди, сколько шерсти я сегодня напряла… я буду прясть и при тебе, – это мое любимое занятие: хорошая хозяйка должна любить пряжу летом, а зимою тканье.

Старик молчал, упоенный очарованием; красавица пряла, сидя подле него, и поминутно, будто случайно, то касалась его руки своею рукою, то обворожительно улыбалась, то обдавала его жгучим взглядом, все время говоря о любимых ей занятиях хозяйки, обязанностях супруги и милой ее сердцу тишине сельской жизни в глуши.

– Мое сердце, Аврелий, – говорила она, – никогда не стремилось ни к одному из римских молодых щеголей, потому что я знала, что молодые люди – все ветреники и ни один не может любить неизменно. Я блаженствую в здешнем тихом доме, как пловец в тихой пристани; наряды меня не тешат. Я слышала топот твоего коня, когда ты примчался к крыльцу, но не вышла тебя встретить, потому что боялась покинуть моих рабынь. Ты знаешь, что рабыни – лентяйки; они всегда злоупотребляют отсутствием госпожи; их надо бить чаще, не правда ли, Аврелий? их надо бить палкой.

– Ах, какая ты разумная девица!

– Я тебя сейчас угощу сладким пшеничным киселем с изюмом; хочешь? я сама варила; я редко доверяю приготовление моей пищи кухарке.

– Да, принеси киселя, потому что я завтракал сегодня на скорую руку в поле.

– Этот кисель сварен мною на старинный лад; ты знаешь, как его варил мудрый Катон и все каши предки; с медом, с изюмом… с песком и червями, – шепотом договорила она, уходя.

Котта любовался ее плавными, тихими движениями, когда она шла в дом; он предался своим мечтам и незаметно для самого себя сладко задремал на скамье под дубом.

– Кушай, мой несравненный! – сказала Люцилла, разбудив своего жениха. Она села около него на скамью, держа на коленях глиняную плошку с киселем.

– Что это, Люцилла, кисель-то хрустит на зубах? – спросил старик.

– Это такая мука опять попалась… кушай, милый; я глубоко уважаю моего покровителя, но не могу хвалить его слабого надзора за рабами, они вчера отвратительно смололи муку.

– Да, здесь народ избалован; не то что у меня, провинятся, – я их палкой.

Вспомнив свои злосчастные приключения с лошадью и порогом, Котта начал подробно их рассказывать невесте и до того увлекся любимой темой жалоб и брани, что ел кисель с удовольствием, не замечая, что в нем был подмешан песок, плавал небольшой паук и червяк с несколькими мухами; он все съел, утерся принесенным полотенцем и похвалил поваренное искусство Люциллы.

– Превосходный кисель, Люцилла!.. главное, в нем много меда.

– Если б поскорей настало то блаженное время, когда я буду каждый день стряпать для тебя!.. Аврелий, зачем ты отсрочил до Вакхова дня нашу свадьбу?

– Ты знаешь зачем: твой отец писал, что вернется из Цельтиберии к тому времени.

– Зачем нам его ждать? Кай Сервилий мне его вполне заменил по закону. К чему нам отсрочивать наше счастье? совершим бракосочетание поскорее!

– Люцилла! чем я снискал такую любовь?

– Назначим свадьбу завтра!.. сегодня ты едешь в Нолу, там, вероятно, теперь много твоих знакомых, потому что сегодня нундины ид ноября[17]17
  Нундины – девятый день первой и третьей недели месяца – были вроде праздничного, ярмарочного дня, как наше воскресенье. Римляне не считали время неделями в смысле нашей седмицы, которая введена из греческого календаря, как и все счисление; их числа считались от дальнейшего дня к ближайшему, так что после 8 числа приходилось 7 и т. д. Этот бестолковый счет, во избежание бессмыслицы, я заменяю словом «неделя» в смысле периодов времени от одних нундин до других, от ид до календ и т. п.


[Закрыть] и все съехались на базар.

– Ах, какой восторг!.. ты сама прежде откладывала свадьбу до приезда отца, а теперь…

– А теперь благоразумие внушает мне ее ускорить; может быть, мой отец не согласится на наш брак; ты знаешь, что у него есть на это странные взгляды, с предубеждениями против жителей провинции. Он непременно захочет, чтоб я вышла за человека, живущего в столице, среди суетной роскоши.

– Твоя правда. Семпроний мне самому когда-то говорил, что отдаст тебя за самого знатного человека, занимающего высокую должность. Я дорогой переговорю с Сервилием об этом, а завтра или после завтра…

– Непременно завтра, непременно завтра!

– А что? что ты так глядишь на меня странно?

– Меня мучит предчувствие… я видела сегодня ужасный сон, мне снилось, что я, в брачных одеждах, иду в твой дом…

– Ну, ну!.. произнес старик с самым сильным вниманием.

Всякие пустяки из области суеверия его тревожили.

– Вдруг, на самом пороге, не ты, а огромный орел подхватил меня и унес высоко, высоко… я видела с высоты неба, что на твоем доме сидит филин, а крыша развалилась… я проснулась в ужасе и стала молиться, призывая всех богинь по очереди… потом я задремала и ясно слышала над своим ухом какой-то таинственный голос, прошептавший: «завтра!»

– Это голос богов. Да, завтра; нечего откладывать!.. что это сосед так медлит со своею повозкой? моя лошадь, я думаю, изрыла весь двор копытами от нетерпения… прощай, моя милая!

– Прощай, мой несравненный!

Жених и невеста расстались.

– Прощай, мой несравненный старый филин, на веки!.. не назвать теперь тебе меня своею женой, не закабалить тебе теперь меня в неволю никогда! – вскричала Люцилла с хохотом, после разлуки с женихом, и, вынув из складок своего платья таинственное послание, принесенное вчера Катуальдой, в двадцатый раз прочла роковое известие, делавшее ее брак с Коттою невозможным надолго, а при ее умении пользоваться обстоятельствами – невозможным навсегда.