Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

Глава XXVI
Сон художника. – Певец-дух

Скоро тихие стоны и бред художника разбудили певца. Он подошел и взял за руку друга.

– Нарцисс, что с тобой?

– Они… они…

– Кто снился тебе?

– Хотели меня опять заставить клясться… злодеи… в подземелье… кровавая клятва…

– Полно, проснись!

– Защити!.. защити!

– Забудь все это!.. это сон; все прошло, кончилось; террористы не могут тебя знать, не могут преследовать.

– Переселение душ?

– Да, друг мой; судьба спасла тебя.

Он поцеловал друга, сел у изголовья его постели, взял его руку в свою и задремал, прислонясь головой к его подушке, точно на страже у сокровища, самого дорогого его сердцу.

Настал рассвет.

Художник с улыбкой открыл глаза и встретил ласковый взор певца. Их руки все еще покоились одна в другой.

– Твое присутствие, мой добрый гений, навеяло мне сладостные грезы, – сказал художник, – ах, какой дивный сон!.. мне снилось, что ты вел меня за руку, тихо и ласково, как всегда, по лесам и горным ущельям, наигрывая на лютне и напевая вполголоса романсы о верной дружбе и свободе… луна светила на безоблачном небе… звезды сверкали… соловей вторил тебе… Ты вывел меня на морской берег, окруженный дикими утесами. Утренняя заря сменила ночь. Я увидел восход солнца, но это солнце было не светило дня, а она, мой восторг, греза моей юности… ее лицо было светилом, а золотистые, длинные волосы – его лучами. Люцилла возникла из волн и звала меня к себе через море, звала одного меня. Мое сердце рвалось к ней, но я не пошел; я вспомнил, что она умерла, что это только призрак. Она говорила, что прощает и любит меня, поселит в глубине моря, в перламутровом дворце, где ундины будут служить нам вместо рабынь. Я не пошел; я не хотел ее любви в разлуке с тобой. Тогда ты сказал, как вчера: – Люцилла не разлучит нас, – и мы вместе пошли по морю, как по твердой земле… пошли к ней… невыразимое блаженство!

– Мечтатель!

– Я нарисую этот сон на картине: изображу Люциллу, возникающую в. виде солнца при утренней заре из волн морских.

– А я нарисую, как Катуальда дерется с мужем, бьет его распотрошенной рыбой; повесим рядом эти портреты наших возлюбленных в пещере, когда возвратимся отсюда в Пальмату.

– А долго мы тут пробудем?

– Тебе хочется в деревню?

– Уведи меня отсюда, как только покончишь все дела!.. возврати мне, милый друг, тишину грота и леса в ущелье гор!.. там душа моя чувствует полный мир; там ничто не напоминает мне о моих преступлениях. И в пении птичек, и в ропоте волны морской, и в журчанье ручья, и в шелесте листьев от веянья ветра, во всем я там слышу какой-то неземной голос, который уверяет меня, что я прощен Небом, что я загладил мое прошлое, искупил мои грехи… там я могу молиться с чистым сердцем, как в детстве молился на коленах моей бедной матери; там я могу смело глядеть в глаза хоть одному честному человеку, – тебе.

– Да, милый, я все это возвращу тебе.

– Дети поселян там приходят играть ко мне; девушки и юноши простодушно доверяют мне свои невинные тайны и наивно верят в мои утешительные предсказания счастья; они дарят мне плоды трудов своих без лести и низких поклонов, любят меня без коварства.

– Ты не можешь помогать мне, милый Нарцисс, потому что не умеешь хитрить; хитрость чужда твоей простой душе; ты будешь только мешать мне твоей робостью. Я буду работать один, а ты оставайся дома, играй, пой, рисуй, режь мозаику и разные узоры. Тебя никто не потревожит, потому что Семпроний уважает искусство. Ты его теперь боишься?

– Нет, не боюсь, потому что он не узнал меня, простил он меня и как зятя, и как своего кучера. Я его больше не боюсь.

– А террористов?

– И их не боюсь. Каллистрат-Нарцисс не записан в проскрипции.

Певец надел кожаную броню, повесил меч через плечо, поместил кинжал за пояс, надел сверх этого лохмотья, сумку и лютню; потом надел оба свои парика, один сверх другого, прикрепил усы и брови.

Художник также кончил свой туалет, превратившись в старика.

Они вместе позавтракали и простились.

Певец ушел бродить по Риму, распевая песни, говоря, будто случайно, там и сям об ужасах, которые готовит Катилина народу вместо всех обещаемых благ, и славя Цицерона.

Посредством условных знаков он узнал своих бандитов и дал им приказания.

Оставшись один, художник нашел в шкафу, точно помещенные туда волшебством, краски, кисти, полотно, дерево, клей, разные инструменты для его любимых занятий и принялся рисовать картину.

Дни пошли за днями.

Певец возвращался ночевать, но не всегда. Случалось, что товарищ не видел его по три дня и больше, но не опасался за него и не грустил, потому что занятие искусством вытеснило из его меланхолической души все остальное.

Семпроний заходил к нему и хвалил его работу, называя его Каллистратом. Не разгневался он, увидев на полотне черты своей дочери, а похвалил кучера за память о госпоже и даже ласково потрепал его по плечу, сказав: – Этим ты мне угодил больше всего!.. очень угодил!

Люцилла, возникающая из волн морских, названная Венерой у Кипра, была готова. Художник изобразил ее Дриадой, качающейся на ветви дерева в лесу над ручьем; потом Флорой, отдыхающей на лугу среди цветов. Он сделал для этих картин резные рамы в виде гирлянд зелени и цветов с птичками и бабочками. Розовая комната стала для него такой же пещерой, уединенной и тихой. Раз в день приносил ему служитель воду и пищу и прибирал комнату. Изредка брал его друг с собою бродить по улице, водил его в театр и к Росции. Вечером он гулял и мечтал, задумывая новые работы, в обширном, тенистом саду, бывшем при доме.

Он уж не скучал однообразием, как в молодые годы, потому что от правильного, спокойного образа жизни и простой пищи окрепло его тело и успокоился дух. Он мечтал о любимой женщине, умершей, но живой для него на полотне; Люцилла глядела с улыбкой любви на своего мужа из рам трех картин на стенах. Утром он приветствовал ее; вечером прощался с ней; весь день мысленно говорил с ней.

– Если б она могла ожить и прийти ко мне! – воскликнул он однажды при своем друге, – если б она могла видеть мою жизнь!

– Назвала бы она тебя Каллистратом, как ее отец, – ответил певец насмешливо.

– Ах, нет!.. сердце сказало бы ей, кто я.

– Пристыдила бы она тебя за то, что ты из друзей злодея перешел в дружбу с наемным бандитом, – Выгнала бы она меня из своего дома.

– Но она тебе же поручила…

– Да, она поручила мне месть после ее смерти, но если б она ожила, то сказала бы мне: – Убирайся, мой верный слуга, туда, откуда пришел; возьми твою плату и покинь моего мужа; ты нам больше не нужен; наемный бандит не годится в друзья моему супругу.

Сердце художника усиленно забилось и заныло странной тоской.

– Электрон!

– Что?

– Я бы не желал, чтоб она ожила.

– Отчего?

– Я люблю в ней только грезу юности, существо, любившее меня, несмотря на мои тогдашние пороки. В тебе же я люблю друга, к которому привык, прирос моей душой, как ветка, привитая к дереву. Я не был бы теперь счастлив с Люциллой без тебя. Если б тебя прогнали, я бежал бы за тобой. Ты дал мне все, чего я желал: покой совести, здоровье и искусство, наполнившее бесконечным разнообразием мои дни. Творчество фантазии разнообразно даже в своем кажущемся однообразии. Ты угадал, чего жаждала моя мятежная душа, отчего она томилась скукой среди самых веселых пиров. Ты осчастливил меня больше, чем Люцилла. Она хотела насильно, заставить меня начать иную жизнь; насильно женивши меня при помощи обмана и своего отца, она хотела вынуть меня из омута, засосавшего мою душу. Ты все это сделал постепенно, незаметно для меня самого.

– Не вини Люциллу!.. она хотела, но не могла сделать того, что сделал я. Я видел в тебе человека, равного мне, сыну волны морской, бездомному скитальцу, даже ниже, – моего невольника. Бедняк купил в тебе нищего. Люцилла, если правда, что ты ее муж, видела в тебе сенатора древнего рода. Она не могла превратить своего мужа в отшельника и ремесленника; она не могла допустить тебя быть другом поселян, не могла позволить тебе копать огороды.

– Случайно ль купил ты меня, дивный, таинственный друг, или следил ты за мной шаг за шагом?

Певец не ответил.

– Когда ты служил под именем Рамеса, знал ли ты тайну нашей любви? Люцилла остерегалась тебя одного из всей дворни, как неподкупного слугу Нобильора. Почему она не сказала мне, что ты ее друг? ведь ты был ее другом? знал ее тайну?

– Я был ее другом и знал ее тайну.

– О, кто ты, дивный, таинственный певец? кто ты?

Певец вздрогнул и отвернулся.

– Откройся! откройся!

Певец молчал.

– Неужели я не заслужил этого?

– Не все ли равно тебе?

– Мне все равно до твоего имени и родины, но я боюсь, что ты не человек, а дух воздушный или водяной тритон, что ты унесешься в воздух, как нар, или разольешься волной.

– Да, придет время, я исчезну без следа.

– Ты дух?

Певец безмолвно ушел, смахнув рукавом изменницу слезу.

Год прошел незаметно для художника, преданного всей душой искусству. Он нарисовал певца, играющего на лютне для хоровода поселян; певца, ведущего на гору старика; много еще нарисовал он. Люцилла отошла на второй план. Напрасно Венера манила его к себе за море; напрасно Дриада грозила ему белою лилией; напрасно Флора сверкала своими лучистыми очами; он не глядел ни на одно изображение Люциллы, занявшись новой мечтой.

Эта мечта состояла в опасении, что певец есть бестелесный дух, принявший образ прекрасного юноши; дух, посланный Люциллой для его спасения и мести за нее; дух, который скоро исчезнет, покинув своего смертного друга.

Он – дух; оттого он и могуществен над Семпронием; оттого все является, что бы он ни пожелал; оттого художник чувствует всегда странный, сладостный трепет, когда он держит его руку в своей. Это он, таинственный певец-дух, изменил наружность художника, хоть и не сознается в этом; он очаровал и подчинил своей власти его душу. Предчувствие разлуки с другом томило его с каждым днем сильнее по мере того, как дело мести подходило к концу.

А Лида? а дочь певца? – художник забыл о них.

Глава XXVII
Неудачи злодея

Точно громом были поражены Катилина и все заговорщики: народ выбрал в консулы Антония и Цицерона.

Опомнившись от этого потрясения, злодей снова принялся за свое дело. В разных местах Италии ловкие агенты покупали для него оружие и прятали в надежных местах. Одним из таких помощников был старый, промотавшийся Кай-Фламиний Фламма, поселившийся в своем этрусском поместье; в его доме был склад оружия и провианта.

Ободрив упавший дух своих клевретов потоками блестящих фраз, пересыпанных «свободой», «всеобщим благом», «равенством» и т. п., Катилина послал на север, в селение Фезулы, храброго и бессовестного Манлия с несколькими тысячами всякого продажного, бездомного сброда. Оставшимся в Риме он каждому дал свое назначение. Все женщины, причастные заговору, были разделены на обольстительниц, выманивающих деньги, привлекающих неопытных в шайку и зазывающих в глушь для погибели от удара кинжалом.

Орестилла, фаворитка Катилины, давала только все свои громадные доходы в его полное распоряжение, но совсем отстранилась от иного участия; ленивый характер располагал ее больше к театру, цирку, болтовне, еде и танцам, нежели к опасной роли заговорщицы.

Начальницей женщин сделалась Семпрония. Тут Катилина вполне понял, какую подругу имел он в ней. Ее энергия превышала все его ожидания. Мужчины дивились и завидовали ее силам. Не зная ни днем, ни ночью покоя, она и в своем виде, и переодетая успевала быть везде, где надо было обольщать красотой, умом, даром слова или деньгами. Совесть, женский стыд, целомудрие, жалость, – для нее не существовали.

Видя подле себя такую помощницу, Катилина торжествовал опять, обольщенный радужной мечтой сделаться консулом в следующем году, не зная, что творится в Риме тайно от него.

Против злодея стоял непоколебимый и неуязвимый Цицерон, тайно охраняемый, куда бы он ни шел.

Против Семпронии стояла Теренция во главе благонамеренных женщин. Тщетно пятнали злодеи ее честь и честь ее дочери всевозможной клеветой.

Чета супругов стояла мощным оплотом Рима, любимая всеми истинными патриотами.

Цицерон ловко поладил с Антонием, предложив ему уехать в богатую и веселую Македонию. Падкий до наживы, слабохарактерный расточитель, не задумавшись, нарушил все свои клятвы, бросил Катилину на произвол судьбы и уехал, оставив Цицерона распоряжаться в Риме, как ему угодно.

Это был большой удар злодею.

Катилина кипел гневом, но скрыл горькую печаль и гремел на тайных сходках речами, полными самоуверенности и надежд.

В сущности, он имел из всей шайки только двух надежных слуг, – Семпронию и Манлия; остальные же, как увидим, никуда не годились. Фульвия, надеясь получить прощение себе и пощаду Курию, верно и усердно служила Сенату, передавая все, что несчастный полусумасшедший высказывал ей. И пароли, и речи, и места будущих сходок, – все было известно Цицерону.

Чего не могла разведать Фульвия, то удавалось другим агентам и агенткам.

В Испании поразил Катилину удар другого сорта: претор Пизон, готовый возмутить все тамошнее войско, был, неизвестно кем, убит; его заменили другим претором, не замешанным в заговор.

Помпей все еще был на Востоке, в Сирии и Египте; но он одерживал победу за победой, и его возвращение было близко, а с ним и гибель Катилины, если он не успеет привести в исполнение свои замыслы прежде, чем победоносный герой увидит родину.

Удар за ударом разражался над головой злодея, над этою мертвой головой с бледным лицом, лишенным всякого выражения чувства, лучшего, чем гнев, кровожадность и другие пороки; удар за ударом разражался над его богатырской грудью, в которой билось сердце, окаменевшее к любви и жалости, не любившее даже в Орестилле ничего, кроме ее денег. Но злодей еще бодро нес свою голову, величаво расхаживая по форуму и смело заседая в Сенате; ему казалось, что стоит ему надеть тогу консула, и – нет преград для его власти и беспощадного деспотизма над обманутым народом.

Год прошел. Наступил день новых выборов.

Точно два враждебных войска заняли. все Марсово Поле. Но это были странные противники, – не разделенные, а перемешанные между собой, не знающие, враг или друг стоит рядом.

Бандиты и купцы, хорошо вооруженные, вмешались в толпу заговорщиков, зная все их пароли и знаки. Когда, в благоприятную минуту, Катилина подал знак убить Цицерона, произошло недоумение, никто ничего не понял и не исполнил, потому что тайные слуги Цицерона сбили с толка заговорщиков. Цицерон и Антоний выбраны снова; Катилина в гневе удалился.

Для злодея настало время действовать явно, или отказаться от мечты, которую он лелеял больше 20 лет.

Собрав ночью в доме Порция Лекки своих приближенных, он горько пенял им за эту неудачу. В длинной речи выговаривал он им за трусость, медленность и недогадливость.

Страх объял всех.

– Погубите Цицерона! – вскричал Катилина, – или мы погибнем!

Все уверяли его в своем усердии и верности.

– Завтра же Цицерон будет убит! – вскричал сенатор Варгунтей.

– Увидим! – мрачно ответил Катилина.

Глава XXVIII
Подземный вулкан и незримая туча. – Знаменитая речь Цицерона. – Изгнание злодея

Чуть забрезжило утро, в комнаты Теренции вбежала Фульвия и сообщила почтенной матроне о страшной опасности, грозящей ее мужу.

Во время завтрака консулу доложили, что сенатор Варгунтей и всадник Корнелий желают иметь честь лично поздравить его с новым, вторичным избранием.

– Я нездоров, не принимаю, – ответил Цицерон.

Щедро платили купцам и бандитам Цицерон и его друзья. Охранители были им верны.

Однако нельзя было продолжать такую тайную оборонительную борьбу. Цицерон страшился не оскудения неистощимых богатств для уплаты агентам, но опасался за народ. Теренция ежедневно грозила мужу презрением народа к его слабости, грозила, что могут признать Катилину сильнее его и от страха поддержать заговорщика.

В Этрурии, Апулии и около Капуи началось брожение умов, предвещающее бунты невольников в союзе с разбойниками.

Наконец Цицерон решился бросить злодею вызов, созвал Сенат и формально доложил о существовании заговора против существующего порядка. Но он, не имея достаточных улик, и теперь все еще опасался назвать имя врага отечества.

Сенат издал декрет: «Вверяется консулам забота о том, чтобы отечеству не было какого-нибудь вреда».

Эта формула была ужасна; она значила:

– Спасайте! Рим погибает.

Ее издавали, когда галлы под начальством Бренна осаждали Капитолий; когда Аннибал разбил всю римскую армию наголову под Каннами и в других подобных случаях.

Этой формулой давалась консулам власть помимо воли народа собирать войска и усиливать полицейский надзор в городах.

В провинции были посланы полководцы с войсками, объявлена награда и прощение всем доносчикам из числа заговорщиков.

Ужасны были дни, наставшие после этого! никто в Риме не знал, кому верить, кого бояться. Всех мучил вопрос: кто победит? Театры и цирки опустели. Храмы наполнились.

Женщины с малыми детьми в ужасе простирались, рыдая, у подножия жертвенников с мольбой к богам о милосердии и спасении от ужасов, ожидающих Рим.

Старые пугали молодых, повествуя о днях власти Мария и Суллы.

Под Римом клокотал таинственный вулкан; над Римом нависла черная туча бедствий.

И в банях, и в цирюльнях, заменявших тогда клубы, только и говорили о тревожных, самых противоречивых слухах. Не было недостатка и в сплетниках вроде Вариния и Флорианы, которые смущали еще больше и без того задавленный паникою народ, особенно купцов, торговле которых грозил полный конец от обещаемых пожаров и грабежей.

Катилина упал духом, но неукротимо стремился к своей цели: одолеть или погибнуть. Не страшили его никакие меры консула.

Наконец злодея позвали на суд Сената.

Не дав произнести обвинительного акта, Катилина вскричал: – Кто дал вам право звать меня к суду без вины? ни в чем не виноват. Мой обвинитель, кто бы он ни был, – низкий лжец!

– Долго ли еще будешь ты, Катилина, употреблять во зло наше терпение? – сказал Цицерон, величественно взойдя на ораторскую трибуну, – долго ли будешь неистово издеваться над нами? чего ты домогаешься твоею неслыханною наглостью? везде стража; город на военном положении, все жители в страхе, все благонамеренные граждане спешат на защиту отечества; тебе все это нипочем! Разве не ясно для тебя, что твои намерения известны нам? разве ты не понимаешь, что единодушие благонамеренных граждан сковало твой злодейский заговор?

Долго говорил знаменитый оратор свою бессмертную речь, обличая злодея в его замыслах, сознаваясь в своей собственной медленности действий против него, и приводя примеры Истории прошлых веков. Потом он обратился к сенаторам:

– Желал бы я, почтенные сенаторы, назвать себя милосердым, желал бы выставить себя в уровень трудному положению дел в отечестве, но не мог скрыть от вас моей собственной оплошности и недеятельности. В самом сердце Италии, – в ущельях Этрурии, враги отечества стали лагерем, число их растет с каждым днем, а тот, кто вооружил их, кто управляет всеми их движениями, тот самый человек тут, в стенах города, в Сенате. Это внутренний червь, который точит самое сердце нашего отечества не по дням, а по часам.

Он снова обратился к Катилине:

– Катилина, если я повелю схватить тебя и предать смерти, то каждый благонамеренный гражданин будет осуждать меня не за жестокость поступка, а за то, что я медлил… чего ты ждешь еще, Катилина, если самая ночь не служит довольно безопасным покровом для твоих беззаконных сборищ, если стены твоего собственного дома выдают твои тайны? все ярче дня; все открыто.[50]50
  По переводу г. Клеванова выбрано, насколько подходит к рамкам романа.


[Закрыть]

Он напомнил злодею все его неудавшиеся покушения и замыслы, все числа и дни сборищ в доме Лекки и других.

– Боги бессмертные! – вскричал он, – в какой стране живем мы? что за город? что за отечество? здесь, среди вас, почтенные сенаторы, в этом собрании людей, долженствующих быть цветом и украшением вселенной, вместе с вами сидят люди, замышляющие гибель мою и других моих товарищей!

Обратившись к Катилине, он громовым голосом закричал:

– Ступай вон из города! его ворота для тебя настежь! с нетерпением ждет тебя войско Манлия, как своего вождя.

Его речь гремела. Все притаили дыхание, слушая знаменитого оратора, смело уличавшего врага отечества. Катилина один дерзко смотрел на своего великого противника, изгонявшего его в ссылку.

У злодея достало смелости перебить речь.

– Марк-Туллий, – сказал он, – я готов отправиться в ссылку, но прежде спроси об этом мнение почтенного собрания.

Цицерон умолк. Все молчали. Напрасно ждал Катилина, надеясь, что его сторонники догадаются произвести беспорядок в заседании. Ни один голос не раздался в его пользу.

– Понимаешь ли ты, Катилина, что значит общее молчание? – сказал Цицерон, – они этого желают и потому молчат. Если бы я с такими речами, как к тебе, обратился к Публию Секстию, столь достойному молодому человеку, или к Марку Марцеллу, примерному гражданину, то весь Сенат восстал бы против меня.

Улики за уликами и угрозы за угрозами изрекал Цицерон.

– А ты, Юпитер всемогущий, имя которого начало славиться вместе с жизнью этого города, – воззвал он, подняв руки и взоры к небу, – ты, достойно именуемый опорой и покровителем его и владычества народа римского, защити от Катилины и его сообщников храмы твои и жертвенники, здания и стены этого города, жизнь и имущество граждан, а тех ненавистников добра, врагов отечества, отребье Италии, этот скоп людей, связанных единством зла и преступления, погуби и здесь в мученьях и в будущей жизни обреки их на вечные страданья!

Оратор кончил и сошел с трибуны.

– Почтенные сенаторы, – сказал Катилина, – не верьте всякому, кто клевещет на меня! я происхожу из честного рода и с самой моей юности ничего не желал моему отечеству, кроме всех благ. Вам известно, что и я сам и мои предки оказали немало услуг отечеству. Мне так же неестественно губить и сокрушать общественные порядки, как неестественно с вашей стороны вверять охрану Марку-Туллию, вышедшему из ничтожества! он…

– Враг отечества! вон из Сената! вон из города! – поднялись крики, перебившие речь злодея, хотевшего клеветать на своего противника.

Взбешенный этим, Катилина яростно воскликнул:

– Везде я вижу врагов!.. вы сами вынуждаете меня к крайности, вы сами хотите пожара!.. этот пожар я погашу развалинами Рима!