Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

Глава XII
Друзья-отшельники. – Певец – любимец богача

– Нарцисс, – сказал певец, ведя друга по берегу моря близ Помпеи, – я выбрал место поселения для нас.

– Делай, как находишь лучше, – ответил его спутник, уже вполне подчинившийся воле бродяги не только из боязни пред своим господином, напугавшим его с первых дней страшными россказнями, как, просто, вследствие бесхарактерности, сделавшей его некогда рабом Катилины и его клевретов.

– Узнаешь ты эту местность? – спросил певец.

– Да. Это вилла Пальмата.

– Ты жил тут, когда был кучером Семпрония?

Нарцисс не ответил.

– Поселимся тут, – продолжал певец, – эти места не разорены; Спартак тут не был. Я знаю в этих горах пещеру, в которой, была прежде беседка, но лет пятнадцать тому назад, мне это говорили, Семпроний приказал завалить вход в нее, потому что там являлись какие-то призраки, пугавшие поселян. Я знаю, где была эта пещера. Мы найдем в ней себе таинственное убежище. Твоя наружность в этом парике отвратительна; если даже кто-нибудь увидит тебя, то, верно, убежит, приняв тебя за колдуна. Не старайся разуверить суеверный народ; это послужит к нашей двойной выгоде: мы будем спокойно жить вдали от любопытства соседей, но близко к старому, доброму сенатору. Только переселение на постоянное жительство в деревню могло спасти его от преследования Катилины.

Они скоро пришли к ручью, протекавшему в глухой части парка, окружавшего виллу.

– Эта местность очаровательна, – сказал певец.

– Ах! – вскричал Нарцисс, – она священна для меня по воспоминаниям.

– У нас всегда будет довольно воды для питья и стирки; в ручье водится мелкая рыба. Ты будешь сидеть на его берегах с твоим другом, мечтая, сколько угодно, о прошлом или будущем.

– Если Люцилла жива…

– Если б она была жива, мой друг, то непременно ухитрилась бы бежать из неволи, или дать знать о себе отцу.

– Твоя правда, друг… она умерла…

– Не плачь же о ней… что плакать о том, чего не воротишь!.. вот здесь эта пещера… но чем мы станем рыть?

– Руками.

– Как кроты, ха, ха, ха!

– А то как же?

– У тебя, друг, был нож в мешке; мы можем сделать себе лопату.

– Из веток прикажешь?

– Через ручей перекинута тоненькая доска.

– Отлично!.. примемся, за работу!

И они принялись.

Скоро доска превратилась в лопату, хоть и весьма неуклюжую. Друзья стали отваливать рыхлую землю глыбу за глыбой; им было очень трудно работать с их плохим орудием, в помощь которому, весьма пригодился их широкий нож.

Проработав с вечера до рассвета, друзья дорылись до толстых бревен.

– Тут уж я не знаю, что делать, – заметил Нарцисс, – ни нож, ни лопата не помогут без топора.

– Осторожней, – сказал певец, – эти бревна, конечно, сгнили; тебе легко провалиться в глубину беседки. Толкай бревна тихонько; я буду тебя держать за другую руку; если уж суждено провалиться, то лучше провалиться обойм. Нам не надо, чтобы дверь была широка; чем она меньше, тем лучше.

Бревна, действительно, оказались не прочными, и два из них от самого легкого усилия обрушились в глубину, откуда донесся звучный отголосок.

– Не ломай больше, – сказал певец и полез в глубину.

Каменные ступени вели в просторную комнату с гладко вытесанными в горе стенами, еще сохранившими остатки живописи. Воздух был отвратителен, точно в могиле. Певец немедленно выбежал вон.

– Набери, Нарцисс, хвороста для костра, а я займусь нашей хижиной снаружи.

Нарцисс разложил в пещере огонь для уничтожения сырости и гнили в воздухе, а певец уложил отваленную землю так, чтоб не было снаружи следа рук человеческих около пещеры. Он выдернул несколько лоз плюща и дикого винограда и посадил перед входом, скрыв его совершенно под зеленью.

Когда все было готово, друзья устроили себе постели из травы и мха, поели поленты и принялись торопливо делать западню для ручейной рыбы из ивовых прутьев, нечто вроде вершей.

Весь день никто их не потревожил; никто не пришел к пещере и в следующие дни. Рыба ловилась в ручье обильно, но гороху и муки осталось мало.

Через неделю певец сказал своему другу:

– Я пойду в Помпею; нельзя же нам питаться только рыбой; без меня ты не выходи днем из пещеры.

– А ты долго не вернешься?

– Дня три пробуду там. Если б не было необходимости, я не покинул бы тебя. Нарцисс, ты не уйдешь?

– Куда?

– На волю. Может быть, тебе надоело скитаться со мной.

– Нисколько, Рамес.

– Ты упорно зовешь меня этим именем.

– Я знал тебя прежде под именем Рамеса, как честного человека.

– А я тебя под именем Каллистрата, но ты всегда почему-то дуешься, когда я тебя так зову.

– Это имя мне неприятно.

– Мне также неприятно имя Рамеса, но я не дуюсь. Зови, как хочешь. Что имя? – звук пустой. Не все ли равно: Электрон-сицилиец или Рамес-египтянин? ты для меня Каллистрат-фессалиец, а твое это имя или данное господином, – все равно. Я ужасно тосковал, пока бродил в горах одиноко; в тебе я нашел доброго друга; узнав же в тебе давнего знакомого, еще сильнее привязался к тебе. Я готов добыть для тебя все, что могу, только не покидай меня на новое одиночество и не доноси на меня Сервилию и Семпронию.

– Милый друг!.. я сам боюсь, как огня, именно этих людей.

– Я знаю, почему ты их боишься и почему ты бежал, Каллистрат, назвавшись Нарциссом.

– Почему?

– Забудь эту давнюю историю!.. что об ней толковать!.. прощай!

Певец ушел, а бедный Нарцисс-Фламиний, превратившийся для своего друга в какого-то Каллистрата, глубоко задумался, припоминая всех рабов своего тестя. Наконец, сидя вечером при свете луны у входа в пещеру, он припомнил один давний рассказ Люциллы об ужасном случае: кучер проезжал новых коней; они понесли колесницу и свалились в пропасть, а про кучера был слух, что он спасся, успев выпрыгнуть, но воспользовался этим случаем и убежал. Не за этого ли самого Каллистрата принял его Рамес? где болтался этот таинственный плут до поступления в дом Сервилия? где он познакомился с кучером Семпрония? не принадлежал ли он Семпронию под другим именем? если Рамес не его имя, то и Электрон также псевдоним его.

Думы отшельника были прерваны спором двух пискливых старческих голосов, мужского и женского, споривших по ту сторону ручья.

– Я тебе говорю, что сам видел много раз доску, положенную через воду именно в этом месте, – утверждал Вариний.

– А я тебя уверяю, что ее уж давно не было; с самого прошлогоднего половодья, – возражала Флориана.

Они спорили, намереваясь перебраться зачем-то через ручей я не зная, можно ли перейти без доски вброд. Вдруг они оба вскрикнули:

– Адское чудовище!

– Мертвая Голова!

Нарцисс догадался, что он причина ужаса старых супругов, и проскользнул за плющ в пещеру.

– Исчез! – послышался в ту же минуту возглас с того же места за ручьем.

Через три дня певец вернулся из города, принеся огромный мешок, в котором оказалась дичь, мука, горох, бобы, яйца, хорошее вино и разные сласти, а также краски, кисти, плотничьи инструменты, полотно, посуда и т. п.

Друзья-отшельники стали жить в своей пещере мирно и счастливо, насколько было возможно в их доле. Они проделали над дверью большое окно для пропуска света и воздуха и тоже замаскировали его снаружи плющом. Потом устроили себе незатейливую мебель, сшили новое платье и разрисовали все стены пещеры по своему вкусу вместо прежней живописи.

– Это моя сторона, а это твоя, – сказал певец, – увидим, друг, кто лучше нарисует.

У певца рисунок вышел лучше по отделке, но не было такой удачной группировки предметов, как у Нарцисса, который теперь всей душой отдался фантастическим грезам, совершенно чуждым практическому уму певца.

Дни пошли за днями, мирные, счастливые дни, и ночи, полные спокойного сна.

– Ах, как здесь хорошо! – сказал однажды Нарцисс.

– Правда, друг?.. лучше, чем в палатах? что палаты и чертоги!.. то ли дело леса и горы, костер, над которым варится похлебка или полента!.. ни зависти, ни. вражды мы не знаем; не боимся мы в этой пещере никакого Катилины; никто не убьет нас и не отнимет у меня тебя, мой милый друг.

Он поцеловал своего друга.

– Ах, как я счастлив!.. а ты, Нарцисс?

– Счастлив.

– Ты никого не любил кроме Люциллы?

– Не говори мне о ней!

– Ты любил ту, которая тебя не любила.

– О, мучитель!.. перестань!.. Люцилла…

– Любила своего кучера?.. ха, ха, ха!

– Если ты разбогатеешь, иди к твоей Лиде, а я останусь здесь, если Семпроний не узнает и не прогонит меня. Роскошь не даст мне покоя и дружбы, и ни одна женщина не заменит и не…

– Не полюбит тебя сильнее, чем твоя госпожа? простак!.. ей было только 15 лет; когда ты убежал от претора. Люцилла любила только своего мужа.

Друзья-отшельники жили в своей пещере, занимаясь живописью, плетением корзин, рыболовных снарядов, уходом за виноградом, там и сям посаженным ими около деревьев.

Однажды они сидели за ужином, толкуя о своих новых работах; около входа раздались шаги, сильные руки раздвинули плющ, и в таинственное убежище проник впервые непосвященный в их тайны человек.

– Ах! – вскричал Нарцисс с ужасом, – это претор!

– Ах! – вскричал Электрон с радостью, – это мой благодетель!

– Гистрионы[47]47
  Гистрион – актер в худшем смысле слова: паяц, комедиант.


[Закрыть], – сказал Семпроний, остановившись у входа, – я случайно открыл ваше жилище, увидев сквозь плющ огонь.

Старик вошел, сел около стола на грубый стул и, насмешливо оглядывая внутренность пещеры, сказал: – Забрались же вы в славную трущобу, гистрионы! живете вы… «где козлородному, роду едва проходим проход»[48]48
  Quam vix caprigeno generi gradilis gressio est – строфа из одной трагедии Пакувия.


[Закрыть].

– Что ж делать, господин претор, – ответил Электрон, – «живи, как можешь, если нельзя, как хочешь»[49]49
  Vivas ut possis, quando non quis ut velis – из комедии Теренция.


[Закрыть].

– Я уж давно не претор, – сказал старик, – а все меня так величают в память прежних моих счастливых лет, точно человека, бывшего консулом один год, всю жизнь потом величают консуляром. Ну, гистрион, давай ужинать!.. что это у тебя? кисель из пшеничной муки? а кто варил?.

– Я варил, милостивый патрон.

– Ты… а пауки туда не попали с этих стен?..

– У нас чисто в пещере, господин. Зачем попадет паук, в кисель!

– Девушки в провинции, говорят, угощают старых, немилых женихов киселём с пауками и всякой всячиной.

– Мы не девушки, господин. Этот кисель сварен мной для товарища. А вот печеные каштаны и ягоды.

– Что ж твой товарищ забился в угол? Эй, рыжий парик! иди-ка сюда!. Я буду есть, а вы меня забавляйте. Пой, рыжий; как тебя зовут?

– Нарциссом, милостивый претор, – ответил из угла отшельник; он взял лютню, подошел, дрожа всем телом, к неожиданному гостю и спросил: – Что прикажешь мне петь, могущественный Семпроний?

– Пой, Нарцисс, песню про Нарцисса, которую у меня пел твой друг.

Взяв дрожащими руками несколько аккордов, Нарцисс запел:

 
Красавца Нарцисса все нимфы любили,
Цветами лесными охотно дарили…
В лесу близ потока красавец тот жил,
Из нимф ни единой Нарцисс не любил.
Совсем закоснели все чувства его:
Любил он лишь только себя одного…
 

Это был переложенный в стихотворение миф о себялюбце Нарциссе, который, никого не любя, только увлекал своею красотою и обманывал нимф. Одна из них, Эхо, до того страдала от безнадежной любви, что все её воздушное существо растаяло и от нее остался только один голос, откликавшийся Нарциссу в лесной глуши. Боги наказали эгоиста: он влюбился в самого себя и был осужден сидеть на берегу потока в лесу и смотреть на свое лицо, отраженное в воде, пока не превратился в цветок нарцисс.

Отшельник пел свою песню раздирающим уши голосом, похожим больше на карканье вороны или скрип колес, чем на мелодию.

– Что ж ты поешь, точно преступник на пытке? – спросил старый претор, пытливо глядя на певшего исподлобья.

– Мой товарищ нездоров, господин, – сказал Электрон, взял лютню, весело вспрыгнул на другой стол, стоявший у стены, и, приняв живописную позу, как на сцене, сидя на столе и свесив ноги, запел звонким, мелодичным альтом миф об Альционе:

 
Жил-был царь, молодой и красивый;
Был богат он и знатен, как Крез;
Обладал он женою прекрасной,
Как богиня, жилица небес…
Его звали – Кеикс… Альционой ее…
Они сильно друг друга любили…
Но непрочно блаженство ничье…
Люди злые Кеиксу внушили
Плыть за море бурливое вдаль.
Альционы Кеиксу не жаль…
Она тщетно взывала: – «Кеикс!
О, не езди, не езди, Кеикс!»
Боги сон Альционе послали;
Ждать супруга домой приказали;
День и ночь Альциона сидела
На морском берегу и глядела
В неизвестную синюю даль.
Выражая рыданьем печаль…
– Где же, где мой Кеикс?
Он вернется ль домой?
Или лживый сон боги послали?
Сон ее в этот раз был не лжив;
Волны мужа к супруге примчали…
Был Кеикс неподвижен, не жив.
 

Стоявший в углу Нарцисс, как очарованный, смотрел на веселого, вдохновенного певца, не сводя глаз. Никогда еще Электрон не пел так хорошо в его присутствии. Молодой хорист, сидевший на столе с лютней в руках, то гордо закидывал свою хорошенькую головку, украшенную черными локонами, назад с царственным величием, то низко опускал ее, глядя на пол печально, точно настоящая Альциона над волнами моря. Его возгласы припева «Кеикс! Кеикс!» были похожи на крики птицы-буревестника, но звучали такой страстной любовью, тоской и нежностью, какие свойственны только любящему сердцу женщины, тоскующей о любимом человеке, покинувшем ее. Его тонкие пальцы с неподражаемою грацией перебирали струны лютни.

Это был человек, способный очаровать каждого, кто бы ни взглянул на него в эту минуту его вдохновения.

Пропевши, как Альциона бросилась в море на приплывший труп своего мужа, Электрон спрыгнул со стола и простерся на полу, продолжая пение. Вдруг он вскочил и начал носиться легкими прыжками по пещере, подражая птице-буревестнику, в которого боги превратили Альциону и ее ожившего мужа.

Нарцисс с испугом подошел к выходу и выглянул сквозь плюш; ему в эту минуту, под влиянием чар песни, показалось, что над пещерой в самом деле разразилась буря, – до того грозен был мотив пения Электрона.

Наконец хорист остановился перед претором и грозно заключил свою песню:

 
– О, ты, море, житейское море!..
Ты волнуйся, волнуйся, бурли!..
Поглоти всех врагов корабли!.:
Горе вам, наши недруги!.. горе!..
 

Старый воин все время плакал, не касаясь предложенного ужина. Вынув кошелек, полный золота, он подал его певцу, сказав: – Приходи ко мне чаще!.. ты будешь играть у меня на лире моей умершей дочери… Хочешь жить у меня? – сказал он певцу, подумав.

– Нет, господин, – ответил певец, – я не покину товарища.

– А давно у тебя этот товарищ?

– Несколько месяцев, господин.

– Поссоришься с ним, – приходи ко мне. Дружба гистрионов не прочна.

– Это не гистрион по профессии; он мой ученик, но больше занимается разными работами. Мы все умеем делать, господин претор: и шить, и писать, и рисовать, и клеить.

– И мебель делать?

– Да. Мы сами сложили из камней наш очаг, сами сделали эту деревянную посуду и мебель.

– А лиры делать умеете?

– Умеем и это.

– Настрой же лиру моей дочери; приди за ней завтра.

Старик лег на постель и скоро уснул.

Уснул и певец. Нарцисс всю ночь не смыкал глаз, улегшись снаружи около пещеры; ему не раз приходило в голову желание бежать от своего друга и ужасного претора.

На рассвете старик ушел.

– Теперь я понимаю, Электрон, почему тебе так щедро платят, – сказал Нарцисс другу за завтраком.

– Я сумел угодить Семпронию пением той самой песни, которую пела его дочь перед смертью в помешательстве.

– Люцилла умерла, если даже корсары ее вынули из воды; умерла от помешательства.

– Помирись же наконец с волей Рока!.. довольно тосковать о невозвратном!

– Теперь, милый друг, я даже в пещере не сниму больше моего парика. Претор, заставши меня врасплох, как вчера, снимет с меня голову; убьет он и тебя за дружбу со мною. Отчего, скажи мне, ты никогда прежде не пел так хорошо, как вчера?

– Артист не должен мотать свои голосовые средства, как деньги. Я берегу мой голос. Для тебя и деревенских я пою, как канарейка; для богатой публики, – как соловей.

– Скажи мне, ты знаешь все семейные тайны претора?

– Да, почти все.

– Удивительно!

– Я знаком с его семьей давно. Когда-нибудь и ты узнаешь причину моей близости к этим людям.

– Несчастная семья!

– Гонимая Роком.

Оба замолчали, тяжело вздохнув.

В эту минуту Нарциссу показалось в лице его друга странное сходство с лицом Люциллы в глазах и профиле. Новое предположение мелькнуло в его мыслях, но он не посмел его высказать: Рамес или Электрон есть незаконный сын старика, брат Люциллы.

К вечеру певец принес в пещеру золотую лиру погибшей Люциллы для починки и еще материал для трех новых лир домашнего оркестра сенатора.

Эти древние лиры делались вначале так – снятый с быка череп вычищали и высушивали, не спиливая с него рогов, покуда они еще не совсем, окоченели после смерти животного, стягивали веревкой, сближая немного между собою. Потом подпиливали череп таким образом, чтоб лиру можно было поставить; образовавшуюся под лобною костью пустоту заделывали куском дерева или металлической пластинкой, просверлив отверстие для лучшего отражения звуков, резонанса. Вместо веревки прилаживали между рогами прочную перекладину и натягивали струны из жил.

Лиры делали также из бараньих и козлиных рогов. Струны также натягивали различно: вдоль или поперек.

Впоследствии, при развитии и улучшении музыкального искусства, стали делать дорогие лиры из дерева с мозаикой и металлические, с металлическими же струнами. Такие лиры назывались кифарами. Играли на них различно: просто пальцами, маленьким смычком вроде ткацкого челнока и согнутой палочкой.

Мандолина, она же лютня, любимый национальный инструмент итальянцев, особенно неаполитанцев, явилась на свет позже лиры и была, говорят, ввезена из Индии или Египта в. переиначенном виде.

Русский вид этого инструмента есть балалайка; испанский – гитара.

Они различны формой; но похожи в общем, потому что все состоят из длинной дощечки с прикрепленным к ней пустым корпусом, на котором натянуты струны.

Римлянам этой эпохи были знакомы и другие инструменты: галльские арфы, еврейские цимбалы, тамбурины, двойные греческие флейты, египетские сорокаструнные гусли и мн. др.

Исполнив удачно заказ Семпрония, отшельники получили от него новый: сделать десять деревянных кифар, десять флейт и десять тамбуринов, украшенных самыми разнообразными мозаическими украшениями. Богач улучшал свой домашний оркестр.

После этой работы Семпроний заказал вышить золотом и разноцветным шелком несколько мужских и женских одежд для его домашних актеров и танцовщиц. Заказывал различные ларчики для подарков друзьям и родственникам, сундуки, вышитые подушки. и покрывала, чепраки, резные столы, давал расписывать посуду. Много давал он самых разнообразных заказов отшельникам.

Нарцисс, боявшийся; точно крот, вылезти на свет из своей пещеры, чтоб его не узнали, поневоле работал целые дни, покуда его друг относил заказы, получал новые и пел в господском доме.

Нарцисс полюбил свое ремесло и сделался отличным художником-живописцем и резчиком по дереву и металлу.

С каждым днем все более и более привыкал он к своему другу и полюбил его больше своей жизни.

Лишиться веселого Электрона казалось ему хуже смерти. С рабскою угодливостью ухаживал он за молодым певцом, успокоившим его на счет скромности старого претора. Претор никому, по-видимому, не открыл жилище отшельников, потому что никто больше не посещал их.

Их богатство увеличивалось очень быстро, но они не желали уйти из пещеры, не желали даже расширить и украсить ее внутри.

В чистой, но простой одежде работали отшельники, сидя на земляном полу пещеры, покрытом циновками, или на грубых стульях около стола.

Ели они простую пищу, сваренную в котелке над их незатейливым очагом, лишь изредка лакомясь дичью, черепахами, морскими раками и вином, приносимыми Электроном из дома щедрого заказчика.

Глава XIII
Возвращение счастливой четы. – Сплетники в гавани. – Певец-забияка

Мы покинули Сервилия-Нобильора и Аврелию в минуты их блаженства, когда объяснились, благодаря хитрости Росции, все их взаимные недоразумения. Нечего нам было сказать о них. Страдания этих двух любящих сердец кончились навсегда. Счастливые супруги весело отпраздновали свое бракосочетание при самых благоприятных приметах и отплыли на роскошном корабле, снабженным всеми удобствами, вместе с торговой флотилией Аристоника.

Два года пролетели для них незаметно, точно один блаженный день в земном раю. Сервилий был неотлучно при своей супруге, не только исполняя, но даже угадывая все ее желания. С Аврелией был и друг ее детства, обожавший ее Барилл.

Угождая своим покровителям, и оттого любимый Сервилием и богатым Аристоником, молодой сириец тем не менее тайком сильно грустил. Он знал, что. Катуальда поступила в актрисы, успокаивал себя мыслью о присмотре за нею со стороны доброй купчихи, но… кто, думал он, усмотрит за Катуальдой? кто укротит и устережет Это бойкое, хитрое существо?.. Катуальда полюбила Барилла больше из жалости, чем за его достоинства; бросила, так сказать, ему свою любовь, как милостыню, нищему. Он, еще живя у Котты, ревновал ее к белокурому Рамесу, веселому, умному, образованному любимцу Нобильора; Рамес пропал после нашествия разбойников; убит ли этот хитрый египтянин, бежал ли он и случайно не встретился с господином, – Барилл ничего не знал о нем, будучи уверен только в одном, что Рамес не мог пристать к злодеям, по самому складу своей души и характера не склонный ни на что подобное. Образ Рамеса тревожил ревнивого сирийца до того, что его не тешили никакие диковины Египта и Греции.

Аристоник переезжал с места на место, перевозя товары и пассажиров. Привезенное из Италии он продал в Александрии; взятое там сбыл в Малой Азии; малоазиатские товары – в Греции; греческие повез в Рим. Так прошло два года, блаженных для Сервилия и Аврелии, приятных по торговым выгодам для Аристоника, но скучных для Барилла. Чтоб не смущать счастья обожаемой патронессы, верный отпущенник ни одного слова никому не сказал о своих муках ревности, лишь изредка напоминая о пропавшем Рамесе.

Сервилий сам жалел верного, неподкупного слугу и решил принять все меры с его отысканию, лишь только вернется домой. Это не утешало, а еще больше мучило Барилла, желавшего найти Рамеса, но не около своей жены.

Аристоник и Барилл возвратились зимой, но Сервилий прожил целых полгода в Сицилии.

В одно прелестное летнее утро Сервилий разбудил поцелуем свою жену, сладко спавшую в роскошной каюте.

– На тебе праздничное платье, мой друг, – сказала Аврелия, – разве мы уже вошли в гавань Неаполя?

– Да, милая, около двух часов тому назад; но мне не хотелось будить тебя рано. Когда ты оденешься и позавтракаешь, мы пойдем в наш дом и поселимся тут.

– Не в Риноцере, Сервилий?

– Нет, милая; слухи о громадных полчищах разбойников из беглых рабов оправдались; в деревне положительно нельзя поселиться; все оттуда бежали, кто мог. Твой брат, без сомнения, еще не разыскивал твое приданое при помощи Катуальды. Я уж видел Минуция и Петрея, наших бывших добрых соседей; оба они сделались нищими. Минуцию помогают изредка его богатые родные, но Марк-Петрей в отчаянном положении: кроме разорения его усадьбы и расхищения имущества, разбойники еще ужасно изувечили его; обморок спас этого страдальца от зверства Бербикса; его сочли мертвым и бросили. Я его принял в число моих клиентов.

Вариний и Флориана также здесь, в Неаполе, живут по найму в услужении до лучших времен.

– А здесь не опасно, Сервилий?

– Ни одно место в мире не защищено вполне от всякой опасности; самый Рим бывал в осаде. Я не хочу успокаивать тебя ложью, как ребенка. Я говорю тебе только, что здесь теперь еще не страшно, но не ручаюсь за будущее. Кто запретит нам бежать отсюда в другое место при первой беде? поживем и посмотрим, что будет дальше.

После завтрака счастливые супруги, одетые в праздничное платье в знак своей радости возвращения в отечество, сошли на берег и отправились пешком к своему дому, но не успели они покинуть гавань, как громкие возгласы оглушили их. Аврелия была схвачена и чуть не растерзана несколькими парами рук, уцепившихся за нее; эта атака не испугала счастливую матрону, потому что последовала со стороны весьма дружелюбных нападателей, – Вариния, Флорианы, Минуция и Петрея; они целовали ее руки и платье; каждый тянул ее к себе, рассказывал и расспрашивал, перебивая других.

– Белая лилия, как ты пополнела! – пищал Вариний, – а мы-то несчастные!

– Мы-то чуть совсем не пропали! – договорила Флориана, – не езди в деревню, моя горлица!

– Спартак свирепствует, точно разъяренный медведь, – перебил Минуций.

– Не Спартак, а Крикс, – возразила Флориана. – Спартак не жесток.

– Врешь, жена! – вскричал Вариний, – и Спартак, и Крикс, и Эномай, и все, все разбойники жестоки. Бербикс повесил кверху ногами Петрея и содрал с него кожу.

– Кожи он не сдирал, – сказал Петрей.

– Как не сдирал? ведь ты же это рассказывал.

– Я говорил только, что…

– Я помню, что ты говорил и как нашли тебя соседи… ты позабыл, что с тобой было, а я не забыл.

– Довольно вам рассказывать про эти ужасы, – сказала Флориана, – Кай-Сервилий, слышал ли ты о бедствиях твоего друга, почтенного Семпрония?

– Он не мог слышать за морем ни о чем, – сказал Минуций, не дав ответить ошеломленному богачу.

Болтливые соседи закричали все разом.

– Дочь-то его…

– Сошла с ума…

– И утопилась…

– А старик-то… кто этого ожидал?!.. забыл ее…

– Да, да, совсем забыл.

– Утопилась, говорит, туда ей и дорога…

– Так и говорит это самое.

– В Пальмате живет безвыездно и чуть не каждый день пиры дает.

– С музыкой, Кай-Сервилий, с музыкой!.. вот чудеса-то!

– Сначала сам утопиться хотел.

– Врешь, жена! – зарезаться.

– Все равно, утешился… завел себе любимца – мальчишку… вертит он стариком и его деньгами.

– Сущий колдун!.. тьфу!.. не к беде будь помянут!.. а еще-то!.. в пещере-то!.. я сам видел, – недоброе.

– Да, да; там поселился волшебник, страшный, рыжий, борода вот какая длинная, хоть косу из нее плети!

– Он-то и подослал мальчишку к Семпронию; этот мальчишка – сын колдуна; он красавец, какого редко встретишь, голосистый.

– А я слышала другое про него, – сказала Флориана, – будто этот Электрон никто иной, как твой кубикуларий, Рамес и что он… от верных людей я слышала, – он был любимцем Люциллы, когда она у тебя жила.

– С ее стороны это возможно, – заметил Сервилий, – потому что такая безнрав… – но продолжать ему не дали.

– Возможно, возможно!.. только Рамес твой…

– Казался неподкупным… трезвым… благонравным… никто не мог ожидать…

– Люцилла, говорят, ему наследство оставила…

– Это верно… целый миллион.

– Это не Рамес, – возразил Вариний, стараясь перекричать остальных трех, – это – сын колдуна, а рыжий колдун никто, иной, как Мертвая Голова.

– Везде у тебя Мертвая Голова, дед, – усмехнулся Петрей, – как будто, кроме Мертвой Головы, нет на свете ни одного волшебника.

– Ужасен этот рыжий! – продолжал Вариний, – я несколько раз ночью при свете луны видел, как он сидит у замурованной пещеры да вдруг и провалится в нее. Ни двери нет, ни ямы никакой, а колдуя исчезнет; не раз я это видел. Сидит он и что-то плетет длинное… или быстро вертит вот так пальцами что-то невидимое… днем же я видал, как из горы дым идет черный, густой, страшно и подойти-то к этому месту…

– Оттого, что тебя певец прибил, – засмеялся Минуций.

– Да, да, забияка ужасный!.. если, говорит, ты еще раз придешь сюда моего отца тревожить, превращу тебя в дерево… а сам треснул меня по голове своей лютней…

– Не так больно прибил, как напугал, – перебила Флориана.

– Сын очень похож на Мертвую Голову; у него черные глаза, из которых, так и кажется, пламя вылетает, а на голове у него густые, черные волосы… как есть Мертвая Голова. Рамес был белокурый с карими глазами, а этот…

– У Рамеса были черные глаза, – перебил Петрей.

– Если и черные, то не такие.

– Забияка ужасный! – прибавил Минуций, – ел я недавно из горсти вареные бобы на улице; вдруг, точно из-под земли, явился певец и подтолкнул мою руку… все просыпалось…

– А я несла яйца на продажу, – сказала Флориана, – он подбежал и тоже подтолкнул мою корзину… все яйца перебил… дам, говорит, тебе за каждое яйцо по золотой монете… я хотела взять, обрадовалась…

– А я не велел, – перебил Вариний, – где волшебство, там и беда. Не смей брать, жена, волшебных денег!.. если возьмешь, за окошко их выброшу. Где Мертвая Голова, там и беда; где сын его, там тоже беда.

– Да ведь ты, дед, говорил, что Мертвая Голова превратился в Спартака, – заметил Минуций.

– О, это великий чародей!.. он может быть разом в нескольких местах под различными образами: в Риме он – сенатор; в Ноле и Метапонте – беглый раб; в Неаполе и Помпее. – корсар; в Пальмате – старик-отшельник по имени Нарцисс Огненная Борода. Может быть, и сына-то у него нет, а он сам принимает вид прекрасного юноши, чтобы морочить Семпрония. Как бы, кажется, старику такому умному, подчиниться влиянию болтуна-гуляки?! или это сын чародея, или сам чародей. Это верно, друзья мои; слова против меня выговорить не дам!

– А я утверждаю, что это Рамес, – перебила Флориана, – он перекрасил свои кудри и усы.

Кай-Сервилий только саркастически улыбался на все споры своих клиентов; если его Рамес, избежав смерти, попал в любимцы Семпрония, сумевши утешить старика в его горе, то великодушному богачу останется только хвалить честного человека за его усердие и сочувствие к печали друга своего господина; если Рамес пользовался ветреностью Люциллы, – не Сервилию судить утопленницу, которой боги уж воздали кару за грехи. Вообще, что за дело до Люциллы, Рамеса и Семпрония счастливому Сервилию? не будет он впутываться ни в какие сплетни и интриги, пока не позвали его на помощь или не затронули его честь.

И он, действительно, ни во что не впутался…