Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

– Видя ее уныние, прежде вовсе несвойственное ее веселому, беззаботному характеру, – продолжал отец, – слыша ее беспрестанные вопросы о Фламинии, я просто теряю голову, не знаю, что мне делать, как ее спасти. Случись это с нею прежде, я стал бы просить Сенат о месте претора в Сицилии или в восточной Италии, увез бы Люциллу туда с собой, как прежде всегда брал, но, подумай, как же я возьму ее с собой в Испанию, да еще в дальнюю?! я хотел ее оставить здесь в доме моего друга Марка Аврелия; дочери его с ней дружны; но теперь… разве там уследят за нею?.. притом Цецилия и ее дочери ведут веселую, открытую жизнь, часто посещают театр и цирк… нет ничего легче для моей дочери, как встретить своего искусителя именно там… не у них в доме, это правда, потому что там не принимают таких негодяев, но… где-нибудь с ними… у них бывает Лентул, а он – друг Фламиния. Переменить место моего преторского назначения теперь нельзя раньше трех лет… ах, не ожидал я, что Юлий поставит меня между Сциллой и Харибдой! я считал его ухаживанья простой шалостью молодого человека; я не прочь был даже назвать его зятем, тем более что диктатору не нравится его брак с дочерью Цинны и он требует развода. Юлий умен, храбр, образован, тверд характером, – такие задатки много обещают в будущем славы; я не полагал, что он решится на такую дерзость, да не полагаю, что он и решался на что-нибудь; вернее всего, что он встретил мою дочь совершенно случайно в подземелье, а Фламиний и его компания начали драку со слугами Юлия, сыграли просто комедию с моей бедной дочерью, а потом пустили все эти сплетни ради хвастовства.

Пока Семпроний высказывал свои планы и опасения, актриса, знавшая вперед, что он отвергнет ее первое предложение, приступила к выполнению своего плана.

– Я могу тебе посоветовать нечто другое, почтенный Семпроний, – сказала она, – попробуй несколько времени не быть отцом твоей неукротимой.

– Как?

– Передай твои родительские права над нею законным порядком на время другому лицу под предлогом твоего отъезда.

– А этот другой измучит ее без меня, истиранит!.. о, ни за что!

– Я знаю человека строгого, но доброго, который не сделал бы ничего, кроме добра, твоей дочери. Он переселил бы Люциллу в свой дом, как приемную дочь, далеко от Рима. В его доме имя Фламиния строго запрещено произносить, как имя врага. Он совершенно перевоспитает Люциллу; будь уверен в этом. Нет ничего лучше для юной души, как хороший пример всех окружающих и тишина мирной деревенской жизни. Люцилла любит рисовать, плести, точить, бегать, вить венки, играть на лире; где же ей удобнее заниматься всем этим, как не среди простора полей и рощ, вдали от великосветского шума? Люцилла – чистая поселянка душой. Она любит философию; где же приятнее созерцать Божество, как не на лоне Матери-Природы?

– Твой план хорош, добрая Росция, но о ком ты говоришь?

– Это – твой друг, Кай Сервилий Нобильор.

– Он – холостой человек.

– Но уже пожилой, почти ровесник тебе; для Люциллы не будет неудобно войти, как приемная дочь, под его кров. Честь Сервилия не запятнана; если он даже полюбит Люциллу…

– Я с восторгом назвал бы его зятем и сделался бы счастливейшим человеком в мире.

Росция обедала у Люциллы, но не сказала ей имени ее избавителя. Люцилла признавалась ей, что решила свой выбор: ее мужем будет этот неизвестный герой, если не отвергнет ее, или – никто.

– Я не пожалею ничего для тебя, милая Росция, – сказала она, – возьми вот этот убор из рубинов.

– В году у нас только 300 дней, милая Люцилла, – возразила актриса, – а у меня не меньше уборов. Когда же мне надеть твой убор? Он мне не нужен.

– Насмешница! я знаю, что ты не беднее меня, но… скажи, чего желаешь в награду?.. может быть, у тебя есть любимец, которому мой отец может дать выгодное место?

– Твой отец! – усмехнулась актриса, – мне стоит сказать слово самому диктатору, и моего любимца назначат претором в самую выгодную провинцию помимо эдильства и квестуры. Я сказала бы тебе имя твоего героя без всякой награды, но я обещалась молчать и ему и твоему родителю. Они оба этого не желают.

– Да я-то желаю! – вскричала капризная девушка, – и я добьюсь своей цели. Если это разбойник вроде Катилины, я плюну и забуду его, но теперь… я люблю его, Росция.

– И он любит тебя; он не смеет даже произнести твоего имени; ты – его мечта, его восторг, его мученье. Он не злодей, нет.

– Росция, ты обещалась молчать и молчи, но…

– Что?

– Напиши мне это имя. Ведь ты не обещалась не писать его.

– Софизмы! Это все равно.

– Я узнаю от Тибуллы; для нее ничего не стоит нарушить данное слово.

– Узнавай.

– Будет хуже. Это желание, если не исполнится скоро, перейдет у меня, как всегда, в страстную манию: я до сих пор не знала преград к исполнению моих прихотей; это первое нельзя на моем жизненном пути. Ты говоришь, что он не злодей. Отчего же ты не хочешь моего счастья? Никто мне не понравился, никто не мог растопить мое ледяное сердце; оно согрелось лучом великодушия… ты хочешь вместе с моим отцом снова заморозить его… навсегда!.. отпущенница! ты хочешь, чтобы я, дочь рода Семпрониев, умоляла у ног твоих о таких пустяках!..

– Перестань, дитя! – вскричала актриса, испугавшись, чтоб экзальтированная патрицианка не исполнила своей угрозы.

– Если ты скажешь, может быть, мое сердце само охладеет. Я теперь воображаю, что это какой-то воскресший троянский герой… мое воображение разыгралось… я увлеклась не личностью, а тайной. Его лицо очаровательно, но не для меня; много таких молодцов я выпроводила от себя с насмешкой; меня увлекла тайна: почему он меня не похитил и почему не открылся?

– Но ты сказала, что любишь его.

– Да, если он того стоит.

– Он достоин твоей любви.

– Пиши!

Росция взяла навощенную дощечку и написала желанное, роковое для Люциллы имя ее избавителя: Квинкций Фламиний.

Опытная во всех житейских делах, сорокалетняя особа не могла сразу узнать, какое впечатление произвело на сердце Люциллы это открытие. Молодая девушка хладнокровно повернула карандаш тупым концом, изгладила написанное и сказала:

– Благодарю. Мой отец не узнает об этом. Я знаю все похождения моего героя из рассказов… о нем много болтают.

Больше ни слова. Ни румянец не заиграл на щеках опытной кокетки, ни глаза ее не засверкали гневом или радостью, ни один мускул не дрогнул.

Росция умела делать то же самое в роковые минуты своей жизни и знала, что никто не прозрит сквозь эту броню окаменевшей наружности. Она не прозрела, восхищена Люцилла или вполне разочарована. Спросить ее она не решилась.

Не предполагая никаких интриг, Семпроний исполнил совет Росции, – отвез Люциллу в деревню к своему другу и уехал в Испанию.

Актриса, не решившая ничего о чувствах Люциллы к ее избавителю после открытия его имени, имела теперь и другой план, не меньше первого приятный ей. Она одинаково, хоть и по разным причинам, любила Фламиния и Сервилия, заклятых врагов, и желала их примирения. Примирить их, по ее мнению, легко могла Люцилла – девушка хитрая, умная, добрая и честная. Если же, против ожиданий, примирения не последует, то будет чья-нибудь свадьба, непременно счастливая, потому что нельзя не полюбить Люциллу и нельзя не поддаться силе ее обаяния. В этом Росция была убеждена.

Глава VI
Люцилла в добровольной ссылке. – Гладиатор Меткая Рука

Люцилла с радостью отправилась в ссылку, как, шутя, называла свое переселение в деревню к Каю Сервилию, потому что надеялась там скорее, чем где-либо, встретить своего избавителя, Фламиния, и узнать, что он за человек и достоин ли ее любви.

Всегда занятая каким-нибудь делом, умственным или ручным, Люцилла не знала, что за ощущение скука, но, тем не менее, житье в деревне ей не полюбилось, потому что она попала в совершенно чуждую ей среду провинциально-солдатского закала. Наивное суеверие и мелочная заботливость о всякой всячине, главные черты мирных помещиков, показались смешными и дикими высокообразованной патрицианке, не понимавшей, как возможно несколько часов кряду толковать о сломавшемся колесе или взбесившейся собаке.

Люцилла не поняла провинциалов, а они, в свою очередь, не оценили ее достоинств, потому что ничего не смыслили в философии, музыке и других ее любимых науках.

К своему патрону Сервилию Люцилла стала с первого же дня в натянутые, почти враждебные отношения, поставив его на почтенную дистанцию от своей особы, от своих занятий и всего прочего, что до нее касалось.

Взяв с собою десять рабынь, которых называла ундинами, Люцилла скоро исчерпала весь источник беседы с этими умными, смелыми девушками. Рабыни развлеклись игрою в любовь, но их госпоже некого было любить даже в шутку в этом глухом захолустье.

Люцилла в первые недели своего пребывания в Риноцере (так называлось поместье) заметила некоторое изменение своего духа, доселе всегда спокойного и веселого. Настоящей тоски, при которой другие молодые особы плачут или целые дни зевают, валяясь на диванах с заломленными за голову руками, Люцилла не могла ощутить, потому что это было ей не сродно, как и жгучая, ревнивая страсть любви, но она заметила, что ей недостает многого, что прежде составляло ее ежедневную необходимость: недостает ей цирка, театра, религиозных процессий, свадеб, похорон, гостей, пирушек, болтовни и насмешливых споров с поклонниками ее красоты.

Заняв две комнаты в доме Сервилия, одну для себя и другую для рабынь, Люцилла провела между этими апартаментами и остальным жилищем резкую грань по принципу: это твое, а это мое. В силу этого, Сервилий, сразу поняв, что за пава попала в его тенета, не смел нимало вмешиваться в то, что происходило в западной половине второго этажа его дома, несмотря на то, что происходившее там почти каждый день тревожило его.

Люцилла окружила свою личность такою непроницаемой скрытностью, что Сервилий даже не мог решить и того, образована она или полная невежда; красавица не удостаивала его ни разу умной беседой, поняв, что такая беседа поведет только к раздору.

Люцилла жила в деревне изо дня в день однообразно, без всяких развлечений. Этот первый месяц показался ей десятью годами. Она поневоле начала шалить, делая то, что было наиболее неприятно ее патрону. Заметив, что Сервилий иногда гуляет по саду ночью при лунном свете, Люцилла стала украдкой ускользать из дома по ночам, подстерегать добродушного простака в роще и, надев фантастический костюм, пугала его, разыгрывая роль привидения.

У нее развилась, прежде не замечаемая, страсть ко всевозможным гримировкам и маскарадам. Назначив пять рабынь зрительницами, скучающая причудница разыгрывала с другими пятью разные смешные фарсы с пением, музыкой и пляской: нагородив из мебели и одежды род декораций, Люцилла перекрашивала свои белокурые волосы в черный цвет сажею, а черноволосых рабынь превращала в седых посредством муки, и дурачилась таким образом по нескольку часов сряду.

Ее веселость расположила к ней сердца всей прислуги, а щедрость сделала ее положительно госпожой всего дома.

Сервилий гневался на проделки своей приемной дочери, но наконец махнул рукою, не будучи в силах одолеть неукротимую.

Хуже всего для старого добряка была мысль о том, что Люцилла развращает его дворню, с этих пор впервые узнавшую, что такое подачки и гонорары. В доме завелись плутни, каких прежде не было; все пошло кверху дном; Сервилий застал своего любимца, молодого Рамеса, в сенях вместе с Лидой, которой он нашептывал всякий вздор. Старик ужаснулся, выдрал за уши болтуна, но исправить его не мог. В другой раз он его застал в комнате Люциллы; молодой человек учился там играть на лютне и лире при хохоте девушек, сопровождавших всякую его ошибку насмешками.

Ни длинные нотации и проповеди, ни наказания не вели ни к чему. Слуги, и молодые и старые, мужчины и женщины, – все стали на сторону Люциллы.

Не довольствуясь своею роскошною ванной, неукротимая стала ходить купаться в чистый, неглубокий ручей, протекавший в роще и составлявший границу владений Кая Сервилия от владений его соседа. Эти купанья были только предлогом, а в сущности Люцилла бегала туда по пяти раз в день, надеясь встретить там Фламиния, но дни шли за днями, а прекрасный сосед не ехал в деревню. Люцилла не теряла надежды; ей полюбилось сидеть в этой глухой части парка, где она сама сплела сеть и ловила рыбу в ручье, варила ее там и жарила, угощая своих милых прислужниц.

Дикая и насмешливая с детства, Люцилла теперь окончательно сделалась эгоисткой, мучительницей не только своего патрона, но и всех его знакомых, потешаясь над ними, как ей хотелось, за неимением лучшего общества. Больше всего ей нравилось то, что мнения о ней соседей были несогласные. Сервилий считал ее за безнравственную столичную кокетку, ничего не умеющую делать иного, кроме придумывания забав. Его друг, Аврелий Котта, напротив, видел в ней особу практическую, обещающую в будущем превосходную хозяйку. Этот старый вдовец после трех свиданий влюбился в Люциллу так безумно, как только может влюбиться старый тоскующий провинциал, избалованный всеобщим уважением и покорностью всем его причудам, покорностью, вынужденной от рабов страхом, а от свободных – весом его общественного положения. Мелкопоместные пахари боялись Люциллы, потому что она выдавала себя за волшебницу, одурачивая простаков на все манеры. Любовь Аврелия Котты, маскарады с рабынями, проделки с Сервилием по ночам в роли привидения, страх пахарей перед мнимым волшебством – все это красавице скоро наскучило. Через два следующие месяца Люцилла опять решила, что здесь скучно и надо придумать новую забаву.

Она посылала рабынь разведать, кто живет в доме Фламиния, и узнала, что там живут теперь только пятеро невольников-сторожей, принадлежащих еврею Натану, которому заложена усадьба.

Скучая о столичной жизни, Люцилла, однако, нашла прелесть в уединенном житье-бытье; ей понравилась свобода жизни среди рощ и полей в обществе ее покорных девушек. Люцилла, даже скучая, умела примениться к этой новой обстановке, умела даже найти себе человека, с которым могла не бесплодно делиться своим образованием. Это был молодой Ромес. Видя взаимную любовь его и Лиды, она решила, что выкупит его у господина, чтоб составить их взаимное счастье, когда приедет домой ее отец из Испании. Это еще больше привязало к ней симпатии молодого невольника.

Люцилла желала встретить Фламиния, но это желание вовсе не было жгучим нетерпением влюбленного сердца. Фламиний по-прежнему был для красавицы только странною загадкой, которую она задумала решить во что бы то ни стало, и чем больше было препятствий, тем непреклоннее было это желание.

Правда ли, что Фламиний не оскорбил ее, потому что полюбил, как уверяла Росция, или потому, что побоялся ее отца, как уверял этот последний? Это была покуда неразрешимая, но заманчивая шарада. Не доверяя вполне ни отцу, ни Росции, Люцилла, однако, чаще склонялась на сторону актрисы, вспоминая не без удовольствия восторг и робость своего избавителя. Ее досужее воображение часто играло таким образом «в любит не любит», не причиняя ей ни малейших страданий. Она знала, что Фламиний женат, знала, что он развелся с женою, знала от Росции и причины всего этого.

Я его люблю… он мой избранник… он или никто – эти слова были ею сказаны отцу только затем, чтоб подразнить его. Минутная вспышка чего-то, похожего на любовь, погасла в холодном сердце Люциллы так же быстро, как вспыхнула. Для Люциллы не существовало никаких увлечений. Видя любовь своей рабыни Лиды, взаимную и счастливую, видя не совсем удачную привязанность Амизы к невольнику Аврелия Котты, видевши и прежде, в Риме, много раз нечто подобное, Люцилла иногда задавала себе роковой вопрос: может ли случиться и с нею что-нибудь такое? Может ли ее каменное сердце кого-нибудь полюбить до увлечения, и могут ли быть когда-нибудь печали и бедствия при таком несметном богатстве, каким обладал ее отец? Она относилась к своему будущему, как и ко всему на свете, как-то скептически, не говоря ни да, ни нет.

Бывали минуты, когда никакая деятельность не в силах была заглушить вопля этого молодого сердца, заброшенного из веселой столицы в глушь, это кипучее сердце жаждало себе разнообразных приключений, рвалось, как птица из клетки, на простор и свободу. Сердцу вторил ум, требовавший работы мысли, упражнения для талантов, глохнувших вдали от всякой арены.

Играя с Сервилием в привидения, Люцилла случайно выведала тайну старого холостяка.

Пользуясь ночным туманом, красавица подстерегла старика у пограничного ручья. Одетая с ног до головы в белое, она, издавая тихие стоны, звала:

– Сервилий! Сервилий!

Старик, с наивностью ребенка веривший во все чудесное, задрожал, упал на колена, и залепетал:

– Рубеллия!

– Не прикасайся!

– Дерзну ли, чистый дух, оскорбить тебя?.. нет, нет!.. мир тебе, страдалица!

Он любил мать Фламиния. Это открытие и заинтересовало и рассмешило Люциллу.

С этих пор она перестала одеваться пугалами, бросаясь с визгом вслед за убегавшим простаком; ей понравилась роль Рубеллии.

– Сервилий, ты никого не любил после моей смерти? – спросила она старика.

– Рубеллия, долго жил я, тоскуя о тебе, но… во мне бьется сердце живого человека… я люблю.

– Кого? – спросила мнимая покойница.

– Я люблю девушку, похожую на тебя чистотой души… я люблю Аврелию, дочь моего соседа. Благослови мое счастье!

Он плакал, стоя на коленах, пока Люцилла не ушла за ручей.

Старик влюблен. Это заинтересовало и рассмешило Люциллу больше прежнего. Она начала над ним издеваться днем посредством разных намеков. То ей снились сны на эту тему, то она слышала таинственные голоса, то еще что-нибудь подобное изобреталось к досаде и мучению доброго простака. Ночью она выходила к ручью всякий раз, когда Рамес, знавший обо всех этих штуках, докладывал ей, что господин ушел в сад.

Однажды Люцилла, спрятав двух рабынь в кусты, дожидалась таким образом за ручьем своего патрона; но Сервилию на этот раз почему-то не захотелось идти в эту сторону; старик предпочел, пользуясь лунной ночью, заглянуть в свой виноградник, чтобы проверить бдительность сторожа, вместо того, чтобы говорить с призраком своей умершей милой.

Люцилла просидела у ручья до самой зари и соскучилась. Она запела песню, сочиненную ею под влиянием обстановки ее новой жизни.

 
Я люблю бродить одна
По лесным полянам.
Простотой моей равна
Мирным поселянам.
Тишина густых дубрав.
Щебетанье птичек,
Света мне милей забав
И его привычек.
Слышен мне в глуши лесной
Звук незримой лиры;
Тихо вьют надо мной
Вешние зефиры.
Идеала красота
В мыслях возникает;
Гимны чудные мечта
Сердцу напевает.
 

Кончив песню, Люцилла услышала шорох в кустах. Кустарник раздвинулся, но вместо ожидаемого Сервилия взору красавицы явился прекрасный незнакомец.

Это был молодой человек лет 30, одетый в бедную, холщовую, короткую тунику. Густые, как уголь черные волосы довольно длинными кудрями висели с его головы, перехваченные ременным обручем. Густые, длинные усы придавали его привлекательному лицу выражение плутоватости и насмешливости. Большие черные глаза странно искрились, когда он взглянул на трех девушек, сидевших у ручья. Обнаженные по локоть грубые руки выказывали сильные мускулы, а высокий рост придавал всей его фигуре вид настоящего богатыря.

Это была красота и привлекательная правильностью в чертах лица и в то же время отталкивающая выражением насмешливости. Взглянув на него и встретившись глазами с этим диким, смелым и насмешливым взором, всякий мог почувствовать сознание своей слабости тела и духа в сравнении с ним.

– Хорошо богатой да свободной госпоже распевать тут о лирах и зефирах, – бесцеремонно выразился брюнет, – не ведаешь ты песен о кровавой мести врагам, песен о печали, сосущей сердце, о злобе, клокочущей, как лава, о жгучей, непримиримой вражде… ха, ха, ха!

Засмеявшись, он хотел пройти мимо.

– Кто ты? – спросила Люцилла, – я тебя никогда прежде не видела в здешних местах.

– Знай себя и довольно с тебя, сказал мудрец Хилон, – ответил незнакомец еще насмешливее.

– Ты из ученых! – удивилась Люцилла.

– Ха, ха, ха!.. из ученых!.. парит орел под небесами, а его посадят в курятник, как петуха, и выучат петь кукареку или запрут в клетку, как попугая, и велят говорить: добрый господин, я люблю тебя, – хоть бы этот господин и не кормил его по два, по три дня… ха, ха, ха!.. всяко на свете бывает… Эх, госпожа!.. не сидеть бы тебе тут одной с этими двумя пигалицами!

– Ты шутник!.. кто ж ты?

– Что ж тебе за дело до меня? Могу я тебе сказать, что я жид из фламиниевской усадьбы; удовольствуешься этим ответом?

– Нет, не удовольствуюсь, потому что у тебя не еврейский акцент. Послушай, молодой человек, я вижу, что ты умен и весел, поговори со мною о чем-нибудь приятном!.. ужасно скучно жить среди здешних простаков или грубиянов.

– Поговорить о приятном… ха, ха, ха!.. а что, если я свистну, выскочат из-за кустов десятеро таких же молодцов, как я, подхватят тебя с обеими пигалицами… цап!.. и на мышиную лодку!.. приятный это будет разговор?

– Ты меня пугаешь, но я не трусиха. Разве ты корсар?

– А ты бы этого не хотела?

– Ты говоришь уклончиво, возбуждая мое любопытство.

– Любопытство – самая несчастная из страстей человеческих. Из любопытства человек бросает кости и делается игроком, из любопытства узнать чужие ощущения человек в первый раз напивается и делается пьяницей, из любопытства человек лезет на чужой корабль и попадает на мышиную лодку разбойников. Любопытство – самая дурная страсть.

– Ты говоришь со мною наставническим тоном, как говорит педагог с учениками. Неужели ты будешь так невежлив, что не уделишь мне часа из твоего досуга?

– У рабов досуга нет.

Горестно прозвучала эта последняя фраза в устах красавца, и в ней слышался прежний сарказм.

– Нет досуга у рабов жестокого господина, – ответила Люцилла, – но слуга хорошего всегда имеет время отдыха.

– Этого благополучия мне не досталось в удел.

– Твой господин жесток?

– У меня нет господина, ха, ха, ха!

– Ты себе противоречишь.

– Возбуждая еще больше твое любопытство?

– Сознаюсь, что так.

– Господин у меня был, да за Стикс уплыл.

– Умер?

– Вот эта правая рука промахов не дает… бац! – и кончено!.. поняла?

– Ты убил его? – спросила Люцилла, невольно бледнея пред взором огненных глаз, устремленных на нее.

– Он меня бил, а я его убил. Ха, ха, ха!

– Чему же ты смеешься?

– Смеюсь я, госпожа, горьким смехом растерзанного сердца. Я не могу плакать, потому что уж давно выплакал все мои слезы.

– Я богата, свободна и счастлива; это правда; но моему сердцу не чужды бедствия других. Если я могу утешить, уделив тебе…

– Монету из твоей неистощимой казны? ха, ха, ха!.. плохое утешение деньги!

– А доброе слово, совет, сочувствие?

– Ничего не надо тому, у кого есть меткая рука и хитрый ум.

– Но ты убийца; ты…

– Подлежу казни?.. эх, госпожа!.. господина я убил и под суд не попал.

– Как?

– Бежал да продался добровольно в гладиаторы, покуда не продали насильно для растерзания на арене львом или медведем.

– А если тебя найдут и узнают обвинители?

– Нашли они меня, и узнали, и рукоплескали мне вместе со всею публикой. У меня есть защитник, красноречивее самого Цицерона.

– Кто?

– Весь Рим.

– Но как же ты попал сюда из цирка?

– Попал посредством корабля да пары ног.

– Я не о том спрашиваю. Как тебя отпустили?

– На честное слово. Прощай, госпожа!.. нет мне досуга, как твоим рабыням.

– Еще один вопрос: – ты мне показался ученым, а выходит…

– Что я каменотес из капуанской каменоломни, убийца и гладиатор. Ха, ха, ха!.. Сними с дерева сочную кору, обруби его ветви, высуши – и выйдет сухое бревно, возьми хорошего человека, задави в нем все благородные порывы молодой души, брось его в омут вместе с разбойниками – и выйдет Аминандр-спартанец, Меткая Рука.

– Аминандр! – повторила Люцилла с удивлением, но незнакомца-гладиатора уже не было перед ней; он точно исчез или провалился в землю.

Красавице стало теперь понятно, как и зачем попал сюда этот человек. Никогда не видев его, она давно его знала из рассказов соседей. Она знала, что он вместе с другими любопытными юношами был заманен на корабль корсарами, явившимися под видом купцов на остров Делос, куда молодые греки ездили на веселое богомолье в храм Аполлона, был заманен, увезен и продан в рабство Аврелию Котте, который сделал из него учителя своих детей, а потом продал его в каменоломню только потому, что он был силен и за него дали хорошую цену. Люцилла знала, что у Амина ядра была в этих местах жена, прачка помещика Вариния, прекрасная и умная Хризида.

Это объясняло присутствие силача в этих местах; он шел от морского берега к усадьбе Вариния, чтоб навестить жену.

– Меткая рука! – сказала Люцилла в раздумье, – кто обпрется на меткую руку этого честного, несчастного человека, тому нечего бояться упасть на жизненном пути.

– Рамес – его друг, – заметила Лида.

– Знаю, – ответила Люцилла, – знаю я и то, что принудило его совершить злодеяние. Жестокость ожесточает самые нежные сердца. О Лида, Лида!.. мое сердце никто никогда не ожесточал, а оно неспособно быть нежным. Почему так?

– Потому что ты не любила, госпожа.

– Я не могу любить, Лида. Если я и полюблю, то, уверена, что не так, как ты и другие девушки. Ах! был момент в моей жизни, когда мне казалось, что в мое сердце проник теплый луч странного, необъяснимого чувства, но он угас… никогда он не проникнет снова, не осветит и не согреет эту безотрадную, темную, холодную пустыню, если в эти три года, пока не вернется батюшка, я не… что об этом говорить!.. не хочу!

– Ты любишь, госпожа.

– Нет. Я не могу любить того, кого не вижу и не знаю.