Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 54 страниц)
Рене замолчала, вслушиваясь в короткий ответ, а потом вскинула голову и улыбнулась вслед удалявшемуся шуму от большого винта.
– Значит… я возвращаюсь.
Она сбросила вызов, полной грудью вдохнула солоноватый воздух залива, который принес в себе аромат авиационного керосина, и вдруг рассмеялась. Кинув последний взгляд в сторону уже исчезнувшего в снежной дымке вертолета, Рене натянула на пальцы рукава неприятно черного свитера и направилась обратно к больнице. Вещи и бобра все же нужно забрать, потому что сюда она уже не вернется.
Никто не может предугадать, какие испытания способна подкинуть вселенная… никто. Но где-то в далекой Женеве облегченно улыбнулся Максимильен Роше, когда над Гаспе стих снежный шторм. В мир пришёл первый день Нового Года. Яркий. Солнечный. Такой морозный и чистый. От него хотелось смеяться, а в груди раскрывалось лепестками желтой герберы настоящее счастье.
– Here comes the sun, профессор, – прошептала Рене, глядя на первые клочки голубого неба. Такие же ясные, как глаза Чарльза Хэмилтона. Она широко улыбнулась перистым облакам, засунула руки в карманы и зашагала быстрее. – Here comes the sun!
С этого дня начиналась совсем другая история, и Рене больше не сомневалась. Она просто знала: однажды у них будет все хорошо!
Here comes the sun
Мельбурн, Австралия
02:26 утра
Рене потянулась и поудобнее устроилась в небольшом, но очень уютном кресле. Ночное дежурство шло своим чередом, отматывая час за часом, но спать пока не хотелось. Сегодня в больнице было спокойно. Чуть поодаль голосом диктора шуршало местное радио, в углу около кофемашины о чем-то спорила пара коллег, а Рене все задумчиво теребила уже давно растрепавшуюся косу. Перед ней на столе лежала стопка историй болезней, и нужно было уже наконец в них разобраться, но мысли упрямо улетали куда-то совсем не туда. Рене откинулась на спинку кресла и мечтательно улыбнулась. На самом деле, прямо сейчас хотелось отбросить к чертям все бумаги, спуститься на парковку для персонала и… Она непроизвольно втянула в легкие сухой кондиционированный воздух пустой ординаторской. В этой комнате не было окон, но Рене казалось, что даже сюда умудрился пробраться ночной бриз с океана. Он чуть отдавал йодом, подсохшими на солнце водорослями, нагретыми за день бетонными пирсами и желтым песком с миллионом мелких ракушек. Закрыв глаза, было легко представить не белый потолок ординаторской, а черное небо, которое так не походило на кусок горизонта, что торчал над Канадой. Здесь, на самом краю, где заканчивалось человечество, сверкали десятки новых созвездий во главе с ярким Южным Крестом. Здесь летали другие птицы и дули иные ветра. И лето с зимой здесь поменялись местами. Это был Мельбурн. Австралия.
02:44 утра
Отложив на край стола историю болезни очередного планового пациента, Рене бросила задумчивый взгляд на эмблему больницы и своего отделения. Нет, работа сегодня определенно не шла. Хотелось стянуть надоевший костюм, сбросить с уставших ног обувь и зарыться босыми ступнями в прибрежный песок. Рене вздохнула. Если ночь пройдет хорошо, быть может, удастся забраться тайком на площадку для вертолета и посмотреть на рассвет. В заливе, несмотря на очень раннее утро, наверняка будет много суденышек, оживут улицы огромного города… А если совсем повезет, то удастся посмотреть на пингвинов. Прошел без малого год, но Рене до сих пор восторженно замирала, стоило им оказаться где-то поблизости. И, наверное, она к этому уже никогда не привыкнет. Здесь действительно все было иначе.
Неожиданно на другом конце ординаторской кто-то рассмеялся и крутанул ручку громкости музыкального центра, чем вырвал из вереницы совсем не рабочих мыслей. Радио зашипело, фыркнуло, чихнуло частотами, а потом вдруг забренчало гитарным перебором. И Рене удивленно вскинула голову. Надо же! Улыбка появилась сама, когда руки потянулись к папке следующего пациента. Раскрыв ее на первой странице, Рене мурлыкнула вместе с мелодией:
Little darling,
It's been a long cold lonely winter.
Little darling,
It seems like years since it's been here…
***
Монреаль, Канада
Если Рене думала, что ее возвращение будет подобно чуду Господнему, то, конечно же, ошиблась. Доктора Роше в больнице не ждали. Ни Хелен, что скептически хмыкнула, ни скривившийся Франс, ни вновь занявший должность хирурга и теперь временно исполнявший обязанности главы отделения Дюссо. Но, самое главное, ее не ждал Энтони. Мало того, он отчаянно не хотел, чтобы зарвавшаяся ученица хоть раз переступила порог ненавистной обоими больницы и увидела его таким – опутанным проводами и капельницами, хрипло дышащим в маску и на ближайшие месяцы прикованным даже не к инвалидному креслу, а больничной кровати – унизительно беспомощным. А потому со всей доступной ему категоричностью Ланг попытался донести то, в чем хотел в свое время убедить Фюрст, – она не справится.
Наверное, именно по этой причине Рене так отчетливо запомнила свой первый день. Как после короткого разговора с Лиллиан Энгтан поднялась на последний этаж, где в огромных окнах старой больницы привычно занимался рассвет, а дальше… Светлый коридор хирургии, стандартная дверь и недрогнувший голос, который даже для самой себя прозвучал ново и непривычно:
– Доброе утро, доктор Ланг. Меня зовут Рене Роше, и я ваш лечащий врач.
На несколько секунд повисла недобрая пауза. Но прежде, чем Рене сумела продолжить ту речь, что готовила все эти дни, откуда-то из сумрака больничной палаты пришел почти беззвучный ответ.
– Пошла вон.
Голос за кислородной маской едва шелестел, но Рене слышала в нем вопль бешенства и отчаяния. Она медленно выдохнула, а затем уверенно шагнула вперед, в темноту диагноза, лечения и будущего. Назад пути нет. Одному предстояло поверить, а второй – собрать в горсть все свое мужество и доказать вечную преданность. Иные масштабы здесь не сработают. Так что Рене рывком распахнула задернутые, видимо, Хелен дурацкие жалюзи и повернулась к больничной кровати. И в первую секунду, конечно, захотелось зажмуриться, а затем выдернуть из черепа собственный мозг, что тут же подсунул картинки застывшего сердца. Но вместо этого Рене подхватила с держателя стандартный планшет и пролистнула несколько записей. Никакой жалости ни для себя, ни для Тони, который упрямо смотрел в потолок, она не оставила. Какой прок в искуплении, если все будут рыдать друг у друга в объятиях?
– У вас неплохие анализы крови, доктор Ланг.
– Я сказал – пошла вон, – все так же безлико ответил Энтони, и последовал еще один хриплый вдох.
Ну а Рене молча стянула с шеи стетоскоп цвета вишни. Застойная пневмония и летальный исход не входили в планы доктора Роше. Так что полно, petit rayon de soleil, она все понимала. И боль в кистях, растянутых на железных распорках, будто то были строительные леса. И уязвленную гордость, когда пришлось позвать санитара. И слабость, и дробное сердцебиение, стоило Тони разглядеть под халатом то самое платье в дурацкий цветочек, которое будто явилось прямиком из сентября. Из того времени, где остались и мотоцикл, и чемодан, и гербера. Ту, кстати, Рене тоже нашла. Вернее, с каким-то благоговением подхватила из рук смущенного Фюрста зачахший без хозяев цветок и ласково пробежалась по сухой кромке больших пухлых листьев. Она скучала. И гербера, кажется, тоже. Чуть позже Роузи сказала, что Энтони просил за ней присмотреть. Боялся, как бы привереда не замерзла в климате Гаспе и в неизвестности, куда Ланг нырял сам. Знал ли он тогда, чем все закончится? Предчувствовал ли, и оттого оставил цветок тем, кто своей любовью мог бы его сохранить? Теперь можно было только гадать. Вряд ли Энтони когда-нибудь скажет.
Однако уже в ординаторской, когда немного воспрявшая духом гербера очутилась на одном из подоконников, Рене заметила неожиданные изменения. Горшок явно был другим. Новым, большим, намного удобнее старого глиняного. По его краю шел уж очень суровый узор, который мог понравиться только совершенно незнакомому с цветоводством мужчине. Господи… Рене медленно опустилась на корточки напротив герберы. А ведь Тони ее тоже любил. Эту заразу с желтыми лепестками, упрямым характером и очень ранимой душой.
Here comes the sun
Do, do, do
Here comes the sun…
Оглядываясь через несколько лет на проведенные в монреальской больнице годы, Рене не могла подобрать слов, чтобы описать все пережитые там эмоции. На самом деле, она предпочла бы их позабыть, но память оказалась слишком безжалостна. Это была череда взлетов, но еще больше – безнадежных падений, когда казалось, что Энтони не справится. Не вынесет внутри себя осознания собственной немощности, а Рене – бессилия. Он не мог ни ходить, ни стоять, с трудом дышал и, кажется, стал зависим от маски. Его тело уверенно ползло от пневмонии до сепсиса, и все катилось в еще большую пропасть, пока Рене, сцепив зубы, ночи напролет гладила медленно отраставшие темные волосы. Она почти не покидала больницу и верила, что справится. Ониобязательно со всем справятся, просто нужно еще чуть-чуть подождать.
Но Тони словно было это ненужно. В его душной палате больше не пахло живым человеком, только желанием смерти, а после и вовсе ничем. Он не жил, не умирал, просто стал куском неизбежного интерьера, как кресло, стол медсестры или кровать. Да, сначала в нём бушевала бессильная злость. Энтони требовал её отстранения, запрещал появляться в палате, орал и тут же давился сгустками крови, отбивался локтями от помощи, пока в один день все же не скатился грудой разбитых костей и сшитого мяса на твердый пол. И Рене даже представить не могла, насколько это будет ужасно. Она так сильно перепугалась, что после сделанного со скандалом рентгена не появлялась у Энтони целых три дня. Попросту не решалась. Страх увидеть неестественно распластавшееся тело оказался слишком велик. И тогда закрались крамольные мысли. Что, если ее присутствие делает только хуже? Что, если стоило передать Тони кому-то другому? Что если… Что… Но минута слабости истекла, и Рене опять собрала волю в кулак и с улыбкой вернулась в неживую палату.
Да, казалось, они зашли в новый тупик, что выхода нет и не будет. Однако в начале марта Рене все-таки получила глоток надежды и ответ на главный вопрос – смогла или нет.
Это случилось в субботу. Накануне с рук Тони наконец-то сняли фиксаторы, и ворвавшись в палату, Рене с тоской предвкушала часы в попытке убедить пациента сделать несколько снимков на новом томографе. Однако все равно бодро отдернула дурацкие жалюзи и улыбнулась.
– Доброе утро, доктор Ланг. Сегодня мы с вами попробуем кое-что новое, а потом скатаемся на десятый этаж. Обещаю веселую прогулку с видом на Монреаль и яркое солнце, синоптики обещали прекрасную погоду. Надеюсь, они…
Неожиданно Рене прервалась, когда заметила устремленный на неё взгляд. Странный. Закрытый. Казалось, за прошедшую ночь глаза Энтони еще больше запали, щеки втянулись, а сам он теперь напоминал нахохлившуюся истощенную птицу. Но впервые за все эти дни Рене почувствовала, как внутри что-то дрогнуло и изменилось. Словно со дна колодца, куда она все эти месяцы осторожно бросала по камешку, наконец-то пришёл ответ. От этого сердце в груди забилось чуть чаще, и Рене недоуменно остановилась, а затем огляделась по сторонам. Она искала деталь, любую подсказку, что могла рассказать о случившемся. Но все было по-прежнему. Светлые стены, серый пол, бледно-желтые жалюзи. Только когда взгляд зацепился за белое полотно небольшого негатоскопа, Рене наконец поняла. Господи! Она робко шагнула вперед, одновременно страшась и безумно желая узнать ответ. Пусть! Пусть еще слишком рано для четкой картины, но руки сами торопливо нащупали на одной из боковых стенок кнопку включения, а яркий свет на мгновение резанул по глазам. Пусть! Потому что его тут же поглотили шесть черных снимков.
На первый взгляд они были удивительно одинаковы. Просто томограммы кисти, которую запечатлели несколько раз, а затем ради шутки вывесили на всеобщее обозрение. Но Рене жадно скользила взглядом по извилистым руслам сосудов, ныряла с головой в омут нервных сплетений и нетерпеливо вела пальцами по линиям среза. Она верила и не верила одновременно. Да, все было пока не идеально и далеко от совершенства, но… Рене повернулась к лежащему Тони, и луч весеннего солнца ударил в лицо.
And I say it's all right!
– … Когда? Кто…
Она запиналась на простейших словах, не в силах высказать проносившиеся в голове догадки. Поняв, что это бессмысленно, Рене снова вернулась к снимкам. В ту ночь у них с Кэтти не было ничего… Черт возьми! Совсем ничего, кроме остатков не самых лучших нитей и навсегда отпечатанных в памяти иллюстраций из атласа.
– В протоколах моей операции нет ни слова об этом, – неожиданно пришел из-за спины ответ. – Ни строчки от нейрохирурга. Фюрст сказал, в Гаспе его вообще нет!
– Так это Арми уговорил тебя? – Она почувствовала, что улыбается, и с ещё большим воодушевлением всмотрелась в ярко подсвеченные фотографии. – Но когда? Только не говори, что вы, точно воры, крались в полночь до рентгенологии! Боже, Тони…
Рене едва не рассмеялась, представив, как под покровом ночи два уважаемых в мире врача пытались незаметно сделать несколько снимков. Что за мальчишеские эскапады? Ведь можно… Она оборвала сама себя, когда внезапно поняла – нельзя. Им обоим было важно сделать это именно так: без лишних свидетелей, в темноте и тишине. Только вдвоем, когда волнение так легко скрыть за дурацкими шутками. И осознав это, Рене ощутила прилив надежды. Она больше не одинока, теперь рядом с ней Фюрст, никогда не терявшая оптимизма веселая Роуз и…
– Зачем?
В тишине палаты голос Энтони впервые зазвучал со знакомыми ультимативными нотками. Да, пока еще хриплыми, с легким присвистом, но для Рене это стало тем самым сигналом. Она резко выдохнула и зажмурилась, боясь выдать искорку счастья бездарными всхлипываниями. Неужели её тупики наконец-то закончились?
– Так было нужно, – твердо сказала она, и повисла тягучая пауза.
Рене ждала ее окончания с неизбежностью смертника. Хотелось закричать во всю глотку: «Ну пожалуйста! Просто поверь мне!» Но она промолчала. Энтони должен был сделать всё сам. И когда за спиной все же раздался шорох, ей показалось, что сердце сейчас надорвется от напряжения.
– Ты понимаешь, что поставила на кон свою лицензию и, возможно, свободу? Что если хоть кто-то узнает, то комиссия не потратится даже на слушания? А ошибись ты, и отправилась бы сразу на эшафот без шанса… – Энтони не договорил. Попросту не успел, потому что Рене повернулась и совершенно счастливо улыбнулась.
– Да, доктор Ланг, – прошептала она сквозь предательские слезы.
Энтони же перевел взгляд на светлую стену, где плясали зайчики субботнего утра – яркого, солнечного – и поджал губы. Ну а Рене не мешала. Она тихо стояла около снимков и знала, что прямо сейчас ему нужно принять новый мир; срочно построить цели и парадигмы; изменить вектор и найти новый курс взамен однажды утерянного. Так что она терпеливо ждала. Из коридоров доносился гул утренней пересменки, о чем-то вещал динамик на сестринском пункте, гремела аппаратура и хлопали двери, но внутри их палаты было удивительно тихо. И в этом молчании едва слышная, но четкая фраза на секунду застала врасплох.
– Довольно невоспитанно обращаться к своему пациенту и при этом не представиться самому. Не находите?
Рене недоуменно моргнула, подняла оторопевший взгляд на сосредоточенного Тони, который смотрел на свои безжизненные пока руки. Он разглядывал их настолько внимательно, словно видел впервые. И в этот момент она все поняла. Рене недоверчиво фыркнула, а потом бросилась к кровати и опустилась рядом с ней на пол, почти рухнула на колени, когда волной накатило осознание сказанного. Это начало! Господи, они действительно все начали заново. И прижавшись губами к искромсанной ладони, где чуть выше темнел лабиринт татуировки, она прошептала:
– Меня зовут Рене Роше. И я ваш лечащий врач.
Little darling,
The smiles returning to the faces
Little darling,
It feels like years since it's been here
Нельзя было сказать, что с момента субботнего откровения лечение стало легче или же проще, что руки и кости Энтони волшебным образом срослись, а сосуды и нервы заняли свое положенное место. Нет. Совсем нет. Ведь только в сказках принцессы просыпаются от поцелуя прекрасного принца, а рыцари исцеляются слезами Пречистой Девы. В их с Тони истории все было намного сложнее. Рене радовалась даже крохотным шажкам, когда замечала легкое дрожание большого пальца или чуть согнутую лодочкой ладонь, потому что любые движения отныне давались огромным трудом, а временами и болью. Мышцы не слушались, связки одеревенели, и каждая неудача приводила Ланга в настоящее бешенство. Однако не это пугало Рене.
Проблема спряталась там, где она боялась больше всего, – в осязании. Энтони не чувствовал. Ничего. От кончиков пальцев и до локтя его руки представляли собой равнодушную массу из кожи, мышц и костей, которой было плевать на любой раздражитель. Рене понимала, что нужно несколько лет, а перед этим еще ряд операций, однако на все намеки и уговоры получала один и тот же отказ. Тони упрямо не хотел советоваться с кем-то еще, а вскоре и вовсе собрался вернуться домой. Почти что без рук и едва способный ходить. На все возражения Рене он туманно отвечал: «Так надо!»
Так что в их отношениях все по-прежнему было непросто. Энтони отказывался принимать малейшую помощь, что выходила за должностную инструкцию врача, и всячески уклонялся от любого внимания. Он не принимал ни заботы, ни помощи. Ну а Рене порой просто не могла удержаться. Ведь нет ничего столь же жестокого, как смотреть на испытания для самого близкого человека, и не иметь права помочь. Но она уважала изломанную гордость упрямого Энтони и понимала, что той тоже надо срастись, залечить раны, восстановить гибкость и силу. Так что Рене лишь поджимала дрожавшие губы и нервно стискивала переплетенные пальцы, покуда смотрела, как он неуклюже переползал на локтях из кровати в инвалидное кресло или обратно, как делал первый шаг в ходунках, словно какой-то старик. Как ронял ложки, как обливался водой, спотыкался и падал. Что же, здесь тоже должно пройти время, но ничего. Она знала. И она подождет. Однако Рене даже не представляла, как долго…
Тем временем и без того сложная ситуация в отделении с каждым днем становилась лишь хуже. Рене знала куда возвращалась, терпела взгляды, шепотки, разговоры, дурацкие смены и впавшего в экстаз безнаказанности доктора Дюссо. Она не жаловалась, но Энтони будто знал, что происходит. Но рассказывал ли ему новости Фюрст, который теперь навещал каждый вечер, или то была вездесущая Хелен, а может, бывший глава отделения просто умел видеть сквозь стены – Рене не представляла. Только чувствовала, как с каждым днем тяжелел его взгляд и росло раздражение. Тони будто чего-то ждал и бесился от каждого дня проволочки. Но прошел май, затем прополз жаркий июнь. Тони вернулся домой, и отделение будто потеряло последний опорный пункт. Ту точку стабильности, что держала в узде.
Рене почувствовала это мгновенно. В тот же день, как опустела палата, Лиллиан Энгтан вызвала её в кабинет и скучающим голосом предложила занять должность главы хирургии. Она говорила так, будто ничего не случилось. Точно не её сын семнадцатью этажами выше все это время боролся с гребаным миром, самим собой, безвольным телом и фактом смерти. Пять минут! Рене до сих пор вздрагивала от этой цифры и считала в кошмарах удары на череде мониторов. Тони был мертв почти пять минут! И все же у его матери хватило наглости пойти на предательство. Ведь даже уволившись, доктор Ланг, без сомнения, принадлежал своему отделению. Хирургам и студентам, медсестрам и пациентам. Прикованный к кровати, разбитый, почти уничтоженный он всё равно незримо присутствовал в каждой молекуле воздуха. К нему приходили советоваться, по старой памяти приносили на подпись бумаги, а потом долго мялись в дверях, пытаясь справиться с чувством неловкости. Рене знала, что для Энтони это тоже было непросто, но он помогал даже тогда, когда, казалось, не мог. И вот теперь, стоило отзвучать словам кощунственного предложения, эта чудесная магия будто рассеялась. Эпоха Энтони Ланга закончилась, несмотря на категоричное: «Нет!»
Рене не знала, чего добивалась Энгтан, но спустя месяц и без того тлевший конфликт с доктором Дюссо достиг апогея. Наверное, Рене следовало догадаться. Уже наконец-то принять, что жажда власти, увы, ослепляет. К тому же, если подумать, это был логичный итог. Она вернулась сюда ради Энтони, но теперь её помощь требовалась вовсе не здесь. А на другом конце Монреаля, где на последних этажах Хабитата один гордый мужчина учился выживать сам. Так что не было ничего удивительного, когда через час, как Жан Дюссо стал главой хирургии, Рене оказалась уволена. И все же, несмотря на все размышления, она не ожидала. И, видимо, потому так ясно запомнила, как стояла посреди коридора и не понимала. Не могла принять мотивы и смысл, ведь на первый взгляд решение Дюссо вышло удивительно глупым. Да и на второй, в общем-то тоже. В отделении опять не хватало людей, близился набор резидентов, но… Но, видимо, личные счеты оказались сильнее здравого смысла. И занятая этими невеселыми мыслями Рене даже не слушала, что говорил ей в лицо мерзко улыбавшийся новый глава отделения. Зато Тони, который словно специально выбрал этот день для очередного обследования, отлично разобрал каждое слово. И когда его черная тень метнулась вперед, в ужасе замерло, кажется, все отделение.
Рене не поняла, как это случилось. Вот Энтони еще приближался с другого конца коридора, тихо скрежетало левое колесо, пока сестра из рентгенологии сосредоточенно катила его инвалидное кресло, а потом мир будто крутанули колесом из калейдоскопа. Как-то резко огромное тело заслонило собой замолчавшего Дюссо, последовал хруст, визг, несколько хирургов бросились было к ним, но не успели, и в следующее мгновение Энтони тяжело рухнул на прорезиненный пол. Словно тяжелая тряпичная кукла, он распластался перед главой отделения, пока тот прижимал к лицу скользкую от крови ладонь. Последовал общий вдох, затем тишина, и только Рене с глухим вскриком кинулась к неподвижно лежавшему телу. О том, как Тони вообще умудрился подняться и сложить для удара кулак, она задумалась много позже, когда снова сидела в темноте узкой палаты. Сейчас её волновало только одно:
– Руки! Руки-руки-руки! – отчаянно шептала она, пока пыталась перевернуть слишком тяжелого для неё Ланга. – Вот идиот! Господи… ну почему обязательно надо драться!
– Он назвал тебя сукой, – пробормотал он и наконец-то пошевелился, когда с шипением попытался упереться на локти. Ноги пока слушались плохо. – А я больше не глава отделения. Имею, черт возьми, право даже убить этого мудака!
– Ты ответишь за это, Ланг, – раздалось гнусавое предупреждение Дюссо, которого осматривала Хелен.
– Да пошел ты, – выплюнул Тони. Он наконец подполз к стене и тяжело оперся на ту спиной. Рене видела, как плещется в золотистых глазах злость от беспомощности и обидной слабости, но все равно упрямо поджала губы.
– Будто тебя это хоть когда-нибудь останавливало! Ты уже врезал ему один раз, – раздраженно, но тихо заметила она и приступила к осмотру кистей. – Что показал рентген?
Рене тщательно ощупывала каждый сустав, скользила пальцами по изукрашенной шрамами коже, а потому не сразу заметила, что ответа так и не последовало. Недоуменно подняв взгляд, она увидела неожиданно хитрую ухмылку на худом лице.
– Энтони?
– До удара было очень неплохо, – наконец отозвался он, а потом добавил совсем что-то непонятное: – Им невероятно понравится.
Рене подняла растерянный взгляд, но увидела лишь изогнутые в непонятной улыбке по-прежнему бледные губы. Покачав головой, она прошептала.
– Если ты про пациентов, то без сомнения. Такое шоу! Сначала мое увольнение, потом драка… Боже! Тони! Тебе почти сорок, а всё ведешь себя будто мальчишка.
– Считай, что пока я был мертв, в конце тоннеля мне явилось сие откровение, – хохотнул было Ланг, но тут же понял, что подобные шутки весьма неуместны. Поймав сердитый взгляд Рене, он неуклюже коснулся её шрама предплечьем и прошептал: – Все к лучшему, Вишенка. Не расстраивайся.
– Oui, – вздохнула она, чувствуя, как за ними следят десятки глаз.
Here comes the sun
Here comes the sun…
С тех пор Энтони был полон загадочности. Однако, в чем крылась причина, Рене поняла лишь через несколько дней. В тот момент, когда нашла в почтовом ящике конверт с эмблемой университета, а в нём: приглашение на собеседование и свеженький пропуск в качестве резидента в монреальский неврологический институт. Машинально просмотрев документ, Рене остановилась взглядом на размашистой подписи Филдса, под которой чуть ниже виднелась небольшая приписка карандашом, и почувствовала, что внутри вспыхнуло новое солнце.
«Я видел снимки. Спасибо. За Колина. За таблетки. За руки. P. S. Осталось последнее. Хорошего пути».
Рене на мгновение замерла, а потом аккуратно убрала документ обратно в конверт и подхватила две связки ключей. Ну а через три четверти часа тихо вошла в квартиру на последнем этаже Хабитата.
And I say it's all right!
Следующие два с лишним года пронеслись со скоростью сигнала между нейронами. Учеба сменялась работой, а та снова учебой, потому что наверстывать приходилось чудовищно много. Рене не знала спала ли хоть раз больше трех часов кряду; не помнила, что ела вчера на обед; путалась в днях недели и часах на циферблате. Могла надеть наизнанку очередной желтый свитер, швами которого по вечерам любовался смеявшийся Ланг. Да, они по-прежнему упрямо не начинали заново отношений. Никто не строил планов на будущее, не обсуждал мечты и желания. Энтони старался не мешать ни обучению, ни личной жизни, и Рене знала, что он был готов в любой момент отпустить. Но пока у него получалось, пробовал окружить именно тем, чего ей так не хватало – заботой. Он поддерживал так, как умел. Разговором, прогулкой, советом, ненавязчивым уговором. Тони учился слушать и слышать, а еще мог часами молчать, когда Рене уставала. В такие минуты он садился с ней рядом, а потом вовсе перетаскивал на колени и долго-долго рисовал на уставшей спине круги и знак бесконечности. Иногда напевал неизвестные песни, но чаще только одну. Про восходящее солнце.
Да, ему тоже было непросто. Это читалось в напряженных глазах, полуулыбках, в словах и даже в походке – Тони хромал, если его одолевали слишком мрачные мысли. Тогда Рене садилась с ним рядом и тщательно разминала большие ладони, которые часто сводили дикие судороги. Она не знала, как еще доказать свою преданность, чтобы Энтони наконец-то поверил. Однако, когда нашла свои вещи, вдруг поняла, что в ней никогда и не сомневались. А потому пестрые платья так и висели на вешалках. Аккуратно отглаженные. Едва ли когда-либо тронутые. В белой квартире на последнем этаже Хабитата им был отведен целый шкаф. И взглянув на знакомый узор из ромашек, Рене осознала, что хотя Энтони не верил себе и в себя, он все же тайно надеялся. На чудо ли, на снисхождение от собственной гордости… Кто его разберет? Однако к Рене он хотел прийти сам. В тот день, когда будет готов.
Sun, sun, sun, here it comes…
На то, чтобы вернуть рукам Энтони подвижность, понадобилось еще две операции.
Sun, sun, sun, here it comes…
Рене провела их лично на третий год после возвращения в Монреаль и еще долгое время втайне считала своим главным успехом.
Sun, sun, sun, here it comes…
После этого она вернулась в монреальскую больницу общего профиля, где закончила подготовку по травматологии. Именно так, как когда-то хотел для неё Тони.
Sun, sun, sun, here it comes…
Это далось ей непросто, но у Рене был лучший учитель.
Sun, sun, sun, here it comes…
Тот самый, в кого она до сих пор была влюблена.
Little darling,
I feel that ice is slowly melting.
Little darling,
It seems like years since it's been clear
Если бы Рене спросили, какой момент ее жизни однозначно самый счастливый, она, не задумываясь, ответила бы – второй день весны, когда к рукам Энтони вернулась чувствительность. Она не знала, в какой час, минуту или секунду это случилось. Произошло ли резко и сразу, а может длилось долгие зимние месяцы. Просто в одну ночь на пороге квартиры в Северном Монреале появился взъерошенный Тони, и ему не нужны были слова. Он провел по щеке, где виднелся след от подушки, завел за ухо прядку волос, а потом молча опустился перед Рене на колени. Энтони сделал это без капли собственного уничижения, без ноты стеснения или стыда, а в исключительной, почти фанатичной благодарности. И прижавшись лбом к узким ладоням, он, кажется, беззвучно молился на личное божество, пока сама Рене ласкала кончиком пальца острые грани щетины. Она смогла. Господи! У неё получилось. Не выдержав, Рене опустилась с ним рядом на холодный пол около все еще открытой двери.
– У тебя теплая кожа и горячие слезы, – услышала она между неторопливыми поцелуями. – Прости меня.
– Я не сержусь. Уже давно нет.
– Тогда не плачь.
– Больше не буду.
И в эту ночь, спустя три года странных, но удивительных отношений, они оба наконец научились, как нужно любить. После всех ужасов и падений, после брошенных слов и обоюдных предательств, переполненные знанием два торопливо бьющихся сердца с каждым новым толчком разносили по взбудораженной крови то самое, единственно нужное знание. Чтобы отныне каждая клеточка, каждый нейрон почувствовали и никогда не забыли, как ласкают ещё пока неуклюжие пальцы, как целуют пересохшие от дыхания губы и рвутся навстречу друг другу среди скомканных в ногах простыней два любящих тела.
Here comes the sun
Here comes the sun…
После событий той ночи они прожили в Монреале чуть больше двух лет в квартире недалеко от работы. Никто из них не хотел возвращаться к воспоминаниям в Хабитат или в Северный Монреаль. Там случилось слишком уж многое, чтобы это можно было не вспоминать.
После второй операции Энтони вернулся к работе в больнице, где снова нырнул в колесо хирургии, а в перерывах между спасенными жизнями пытался восстановить полностью разрушенное Дюссо отделение. Все же лишенный за халатность лицензии бывший глава успел натворить много, а потому хирургов опять не хватало. И, улыбнувшись на молчаливую просьбу, Рене вернулась в травматологию следом за Тони. Она помогала на операциях, пока росла точность и ловкость движений, но все равно после дежурств ещё долгие месяцы разминала сведенные от усталости пальцы. Тони не говорил, но Рене видела, как постепенно в его глазах появлялось смирение. Теперь это будет с ним до конца. А потому кабинет вновь заполонили эспандеры, тренажеры и привычный бардак, на вершине которого гордо царила гербера. Зараза наконец расцвела.
