Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 54 страниц)
Глава 24
На то, чтобы принять два лаконичных факта, у Рене ушел остаток дня и целая ночь. Смириться с ними было бы невозможно, так что единственным шансом как-то жить дальше оказалось позволить себе не обманываться и окончательно поверить – она убила, и она теперь влюблена. Рене поливала герберу и думала, что в этих двух утверждениях, на самом-то деле, нет никакой связи. Но за тарелкой спагетти, в букве рекламы на предрождественском буклете, в каждом событии или действии – черт возьми, в каждом вздохе! – она находила имя Энтони. Он ощущался везде. Словно распятие в доме искренне верующего, бросался в глаза и довлел немым укором над всеми деяниями. Рене задыхалась в нем. Она металась под одеялом, пока в голове, будто бы на весах, качались тяжелые мысли. Разум перебирал их по очереди, отчего Рене плавилась в собственной совести, пока не провалилась в кошмар. Тот самый, где на столе лежал мертвый Тони, а она никак не могла этого изменить.
Рене отчетливо видела незнакомую, облицованную тусклой зеленой плиткой операционную, слышала, как что-то кричала испуганным людям, требовала от них невозможного, пока раз за разом раздавался бесполезный хлопок дефибриллятора. Но сама не могла даже пошевелиться. Руки не слушались, со звоном роняли на пол один за другим инструменты, а потом стало окончательно поздно. Она опять не успела, и осталось только смотреть, как во вдруг воцарившейся тишине на почему-то заснеженный пол бесшумно капает теплая кровь. И вот тогда на Рене навалилось бессилие. Самое страшное ощущение, когда внутри разом обрывается с корнем надежда. От него онемели ладони, нервно сбилось трудолюбивое сердце, и стало невыносимо душно, даже в холоде спальни. Но потом сновидение поплыло дальше, и кафель сменился песочной дорогой, что извивалась меж полуосыпавшихся могил. А потом Рене открыла глаза.
Она долго смотрела в покрытый трещинами потолок, прежде чем смежить веки и вновь нырнуть в замкнутое колесо бесконечного чувства вины. Психика отчаянно хотела справиться, однако потерпела сокрушительное поражение от слишком очевидной мысли – Рене подвела. Не оправдала надежд единственного человека, для которого наивно хотелось быть самой лучшей. Говорят, любовь – всего лишь набор реакций. Химических, биологических… Так, почему? Почему же так страшно, словно это она на операционном столе со вспоротым от груди до пупка животом? Нет, даже хуже! Уж лучше бы это действительно была глупая Рене, а не бледное тело с черным пятном татуировки. Но мозг оказался хитрее и переиграл сам себя. В эту ночь сны были невыносимы.
А потому не было ничего удивительного, когда в ноябрьской темноте Рене подняла голову с мокрой от слез подушки и медленно прикрыла глаза от ужасающей головной боли. После двух подряд бессонных ночей на секунду захотелось прострелить себе череп. Но мысль пришла лишь на мгновение, а затем раздался телефонный звонок. В Женеве давно было в разгаре хмурое утро, так что Максимильен Роше оказался привычно краток.
– Как ты? – Мягкий вопрос, и вот у Рене уже задрожали губы. Бога ради, видимо, настало время успокоительных! Но она нашла в себе силы улыбнуться своему отражению в темном окне и огладила пальцами трепетавшие на сквозняке листья чуть поникшей герберы.
– Дерьмово, – честно призналась Рене, ожидая привычного выговора за сквернословие. Но его не последовало. Только треск сотовой связи и какие-то голоса, что вспыхнули эхом далекой жизни и исчезли. – Очевидно, тебе уже донесли.
– Еще вчера. Я звоню сказать, что понимаю, – голос почти шептал, а Рене молча покачала головой. Вряд ли, дедушка. Вряд ли. Ведь каждый через это проходит сам, чтобы найти своих демонов, убеждения и способ самообмана. Они такие же личные, как зубная щетка, а потому пользоваться чужими не самый верный выбор, а уж, тем более, нельзя пытаться их сравнить. В телефонной трубке раздался шелест. – Ты… ты говорила уже с кем-нибудь об этом.
– Да. – Рене чуть повернула горшок. – Не волнуйся. Все хорошо.
– У тебя не бывает так просто, ma cerise! Я слишком хорошо помню, как это было в прошлый раз. Неделя молчания, месяц попыток вернуться в балет, а потом земля закружилась в обратную сторону от того, как быстро ты хотела сбежать.
– Сейчас все иначе, – тихо проговорила она. И действительно была честна не только из-за того, что идти больше некуда, но… – Мы обсудили с наставником мою ошибку. Такого не повторится.
– Именно такого, быть может, и не повторится. Но будет другое.
– Значит, – Рене грустно улыбнулась своему отражению, – на моем кладбище появятся другие могилы, среди которых можно побродить и подумать.
Повисла небольшая пауза, прежде чем Максимильен чуть напряженно спросил:
– Кто сказал тебе такое?
– Доктор Ланг, – удивленно пробормотала Рене, и на том конце связи раздалось гневное шипение.
– Чертов самоуверенный юнец! – воскликнул Роше. – Твой Энтони Ланг вообще понимает, что о таком не принято говорить в обществе благоразумных врачей? Любой неокрепший ум может навсегда заблудиться среди своих кошмаров… Mon Dieu! А потом мы читаем в сводках, как повесился или застрелился очередной гениальный хирург.
– Дедушка…
– Нет, ты послушай, – продолжал злиться Максимильен. – Даже лучшие из лучших закапывают свои ошибки так глубоко под землю, что те плавятся от жара ядра, пока не испарятся вовсе. Ты понимаешь, насколько опасно так думать? И насколько опасно так жить!
– Да, – короткий ответ оказался громче любого взрыва, и в трубке раздался судорожный вздох. – Я видела вчера, как уходят в загробный мир. Знаю, чем это грозит.
– А как возвращаются? – Тихий и горький смешок заставил Рене вздрогнуть. – Видела, как именно возвращаются оттуда?
Рене прикрыла саднящие глаза и с силой вцепилась ногтями в ладони. О да. Она видела и навсегда запомнила валявшееся на койке невменяемое тело, что блевало прямо на себя. И ей вряд ли удастся забыть нездоровую бледность, синюшные губы, вечную скуку, безумные, точно психозы, скачки настроения. Слишком уж это было пугающе. Слишком больно. От увиденного хотелось кричать, хватать за грудки и оттаскивать прочь от черной пропасти, куда все больше затягивало Энтони. Но он лишь кривился, включал опостылевшее «Sonne» – как будет наверняка и сегодня – а потом спокойно делал шаг в свою бездну.
– Да, – повторила она и помолчала, прежде чем добавить: – Но он никогда не зайдет так далеко, чтобы потерять дорогу назад…
И ей хотелось бы в это верить, но Рене знала точно – нырнет. Упадет, провалится, утопится, сделает все что угодно, лишь бы однажды закончить мигрени и собственный ад. Но она не даст. Попытается, насколько возможно в их непростой ситуации, отодвинуть уже вполне очевидный конец. Тони мог ее не любить. Да что там! Он даже мог ее ненавидеть, но это ничего не меняло для Рене. Она все решила.
– Так вот, значит, в чем дело, – тем временем едва слышно протянул Роше. – Та причина, по которой ты не сбежала. В нем? Что ты творишь, Рене?
– Я хочу стать врачом, дедушка, – проговорила она вдруг ту фразу, что упала в тишине их женевской квартиры где-то чуть больше десяти лет назад. И Максимильен ее вспомнил. Не было сомнений, что прямо сейчас он точно так же прикрыл глаза и немного болезненно улыбнулся. – Не знаю, получится ли. Да, я не чувствую в себе тех талантов, которыми обладают родители и ты сам, но хочу исправить ошибки.
– То была не твоя вина! – Роше начинал сердиться. Это чувствовалось по нажиму, с которым Максимильен закончил короткую фразу. – У тебя синдром выжившего, Рене. Твои эмоции ненастоящие.
– Даже если так, разве плохо, имея такой порыв, спасать жизни? – Она натянуто улыбнулась. – Идеальный врач, не находишь? Безупречная мотивация, железная самодисциплина, исключительное самопожертвование и никакого эгоизма.
– Рене… – Кажется, Максимильен был на грани тихого отчаяния.
– Можешь не волноваться за меня. Я хожу на свое кладбище уже много лет, но только теперь поняла, что это за место. Вчерашний разговор для меня ничего не изменил, стало лишь чуть меньше вопросов.
И снова эти дурацкие паузы, во время которых нервно сбивалось сердце и холодели державшие телефон пальцы. Наконец, Роше откашлялся и негромко произнес:
– Я подумывал навестить тебя на Рождество. Мы давно не виделись…
– Не стоит, – пожалуй, излишне торопливо отозвалась Рене, а потом постаралась сгладить очевидную грубость. – Я буду сутками на дежурствах, а в остальное время мало отличаться от вялого овоща. Ты ведь сам понимаешь…
– Понимаю, – тихо откликнулся Максимильен, а она зажмурилась.
Рене тоже скучала. Отчаянно и сильно. Потому что ни один, даже самый длинный телефонный разговор не мог насытить тоскующую без привязанности душу. Может быть, именно поэтому та вцепилась в первое же подвернувшееся существо? Очевидно, вопрос был риторическим. Так что беседа закончилась как-то сама собой, и после неловкого прощания Рене мгновенно отвернулась от мутного рассвета за окном. Ее гнало прочь нетерпение, что сжималось где-то в грудине. От волнения сердце билось чаще обычного, лихорадочно переплетались на коленях тонкие пальцы, пока вагон метро несся вглубь города, а губы то и дело дрожали от напряжения. Увы, но радости от самого светлого чувства не было и в помине. Только целый горный хребет наступавших проблем.
Самым сложным в первый день после катастрофы оказалось не войти в операционную, будто ничего не случилось, а посмотреть в глаза доктора Фюрста. Как назло, или то были очередные воспитательные меры Энтони, но они стояли за тем самым столом, что и вчера. Все казалось столь похожим – писк мониторов, тихие разговоры, гудение аппаратуры. Даже лампы по-прежнему светили не так, как было нужно. Только вот сегодня здесь было чисто. Ничто не напоминало о лужах крови или размазанных по стенам следов от рук самой Рене. Даже музыка вроде была той, но и другой одновременно.
«Links, rechts, gradeaus – Du bist im Labyrinth» – запутывали дерзкие «Oomph!», а не Rammstein. «Klopf-klopf, lass mich rein, Lass mich dein Geheimnis sein»[58]58
«Labyrinth» – Oomph!
– Налево, направо, прямо – и ты в Лабиринте
– Тук-тук, впусти меня. Позволь мне стать твоим секретом
[Закрыть], – до дрожи пугающе нашептывал Деро, пока Энтони привычно едва не плевал в рану лечебным хирургическим ядом. И все казалось настолько по-старому, но при том совсем не похоже, что Рене лишь во время третьей операции догадалась – почему. А ведь ответ был так прост! Ей давали возможность прийти в себя. Среди знакомых вещей Энтони создавал новые воспоминания, которые, точно лестница, помогали выбраться из ямы. Что же, это действительно следовало заработать, заоперировать и зашить. А дальше? Дальше поможет лишь время.
Однако, даже сосредоточившись на работе, Рене постоянно чувствовала взгляды доктора Фюрста, которые тот бросал, пока сидел в операционной по другую сторону ширмы. От этого она постоянно нервничала, чем заслужила два гневных окрика от недовольного Тони. Все началось еще с помывочной, где Алан внимательно следил за каждым действием старшего резидента и словно чего-то ждал – извинений, а может быть, объяснений. Ну а Рене было отчаянно стыдно. Она чувствовала, как горят под шапочкой уши, как жарко под маской от алых щек, как плавит кожу бесконечно зудевший шрам. Однако поднять голову и сказать хотя бы «привет» – так и не вышло. Поэтому, прошмыгнув едва ли не последней в операционную, Рене торопливо надела халат и перчатки, а затем встала перед шагнувшим навстречу Энтони. Наставник удостоил ее лишь поверхностным взглядом, но по телу вдруг пробежали мурашки. Головы коснулась невидимая ладонь, и стало чуть легче. Рене словно благословляли, однако затем послышался голос Фюрста, и от собственной трусости вновь сделалось мерзко. Так что из бокса она выбежала едва ли не первой и спряталась в кабинете доктора Ланга. Сама. Рене просто пришла и осталась, а Энтони не возражал.
В целом, таким странным способом всю неделю ей удавалось избегать встреч и обязательно последовавших бы затем разговоров. Пожалуй, она стала абсолютной чемпионкой по пряткам на просторах огромной больницы. Энтони не вмешивался, наверняка справедливо рассудив, что нянчиться со взрослой девчонкой не входило в список обязанностей для наставника, а она не сочла нужным его в этом разубеждать. Рене действительно знала, что решит все сама. Позже. Когда будет готова. А пока нашелся миллион других важных забот, не считая еженощных кошмаров, после которых брать в руки скальпель становилось все тяжелее. В общем, процесс осознания новой жизни шел полным ходом.
Так, например, первое, что поняла Рене, – быть влюбленной в Энтони Ланга то еще испытание. В этом человеке нельзя было любоваться ни красивыми глазами, ни хорошими манерами, ни добротой, ни отзывчивостью. Бога ради, даже свою гениальность он умел преподнести с таким пренебрежением к окружающим, что порой становилось стыдно перед совершенно незнакомыми людьми. Однако и перестать восхищаться этим человеком Рене не могла. Было в нем что-то такое, отчего в груди тянуло так нежно всякий раз, стоило увидеть его за работой или перед студентами, или в окружении документов, которых всегда почему-то скапливалось слишком много для стандартного двенадцатичасового дня. И казалось бы, стоило оставить Ланга в покое, ведь всем понятно – надеяться глупо, но ее неумолимо влекло всегда быть где-то поблизости, хотя это едва не граничило с откровенной навязчивостью. Однако Тони, похоже, не возражал. По крайней мере, в своем кабинете он теперь проводил куда больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Возможно, в том оказались виноваты надвигавшиеся слушания, а может, ему просто нравилось быть в чьей-то компании. Рене точно не знала, но с энтузиазмом, который бьет через край у каждой хоть раз по уши влюбленной девушки, попыталась окружить предмет своего внимания осторожной заботой.
Она неизменно варила проклятый кофе, сортировала кипы бумаг и несколько раз попыталась подсунуть нормальный обед, который, правда, остался умышленно незамеченным. Скучающий Энтони просто ставил на него упаковку китайской лапши или рассыпал крошки с булки, а потом и вовсе о нем забывал. Рене не обижалась, но… Ладно. Было, конечно, немного досадно. Господи, она вела себя словно дурная девчонка! Но Энтони делал вид, что ничего не случилось. А может, и правда не замечал. Только в один из дней на рабочем столе появился рецепт на снотворные. Бросив настороженный взгляд на хмурого Ланга, который стягивал мокрую от дождя куртку, Рене отвернулась и на секунду прикрыла больные глаза. Похоже, ее кошмары довели даже Энтони. Но, скорее всего, ему просто требовался функционирующий ассистент, а не падавшее от нервной усталости тело.
На самом деле, Рене до истерики боялась, что он все поймет. Прочитает в глазах, почувствует интуицией или же после очередного акта полоумной доброты, как чуть позже со смехом их окрестит ехидная Роузи, наконец-то задаст дурацкий в своей прямоте вопрос – какого, собственно, черта?! Но Рене сама не смогла бы ответить. И все же упорно старалась сделать жизнь Энтони если не проще, то хотя бы капельку легче. На один вздох или день без мигрени, на одну операцию, где Рене отчаянно старалась прятать дрожавшие руки, на чашечку вкусного кофе, не самый ужасный сэндвич… На лишний час сна, переделанное втайне от Энтони расписание процедур и обходов, на еще тысячу мелочей, которые он, конечно же, не заметит. И все шло по плану ровно до тех пор, пока в дело не вмешалась упрямая Морен. Подруга стремительно ворвалась в кафетерий, где коротала обед уставшая Рене, и бесцеремонно уселась напротив.
– Ал обеспокоен, – без предисловий, не удосужившись приветствием, заметила Роузи.
Медсестра вновь испытывала на прочность свой организм невероятным сочетанием соусов, так что Рене даже поморщилась от ударившего в нос запаха сладкого чили. Глаза заслезились. Честное слово, Лангу и Морен стоило устроить личное первенство по поеданию самой отвратительной пищи! И Рене трижды подумала бы, прежде чем сделать ставку. Тем временем Роузи пальцами подхватила горячую картофелинку.
– Ему показалось, что случай задел тебя больше, чем посчитал Ланг. Кожаный вурдалак, конечно, прогудел что-то о разговоре между вами, но что он понимает? Единственное доступное сочувствие из его рук – это доза смертельной инъекции… Скажу честно, выглядишь откровенно хреново.
– Все в порядке, – перебила Рене, а сама вцепилась в контейнер с едой.
– Очевидно, что нет, – резко одернула Морен и закинула в рот острую дольку. – Как дела со сном? Фюрст считает, ты винишь во всем себя…
– Не потому ли, что на это есть основания? – неожиданно ехидно отозвалась она, но Роузи не слушала. Отмахнувшись новой картофелиной, отчего на стол полетели красные пятна соуса, Морен продолжила:
– Возможно. Решать не мне. Но вопрос в другом – винит ли кто тебя? – Темная бровь многозначительно изогнулась, а Рене длинно выдохнула. Совершив поистине феноменальное глотательное движение, Роузи протянула руку и накрыла нервно стиснутые пальцы подруги своей маленькой ладошкой. – Тебе не нужно бегать от нас. Не сейчас. Чувство вины, опустошение, сомнения – это нормально, все через них проходят. Мне тоже иногда снится, как я роняю младенца…
– Спасибо, но мне не нужно утешение.
– Тогда давай встретимся завтра после смены в нашем баре? – Роузи едва заметно улыбнулась. – Поговорим вне дурацких больничных стен.
Рене помолчала, прежде чем снова взяться за вилку. Есть не хотелось, но ситуация была слишком неловкой, чтобы попытаться ее разрешить простыми словами. Да, ночи по-прежнему оставались проблемой, хотя из-за таблеток видения стали чуть нереальнее, а шрам ныл поменьше. Память упорно пыталась стереть часть фрагментов, но прошло слишком мало времени, чтобы психика залатала бреши в собственных стенах. И поняв это, Роузи чуть недовольно поджала губы, а затем разорвала прикосновение, чтобы снова взяться за картофель.
– Сегодня после обеда начинаются слушания, – тихо проговорила она. – И ты должна знать, Алан будет в комиссии. Тебя, разумеется, вызовут в ближайшие дни. Возможно, ограничатся просто беседой, но у Фюрста слишком много вопросов к твоему наставнику. Его поведение…
– Ланг мне не нянька, чтобы следить за каждым шагом, – негромко перебила Рене. – Мои ошибки – это только мои ошибки.
Роузи тяжело вздохнула, видимо, старательно пытаясь подобрать правильные слова. Наконец, она уставилась на маленькую соусницу и призналась:
– Скорее всего, дело дойдет до Квебека. Парнишка оказался чьим-то важным сынком, и теперь… В общем, у вас действительно проблемы.
Проблемы. Это уж точно. Рене усмехнулась и, кажется, почувствовала, как от воспоминаний о язвительных криках Энтони вновь задрожали стены хирургического отделения.
Они ругались по поводу слушаний последние несколько дней, но вчера все зашло чересчур далеко. У Ланга начинала болеть голова, но Рене оказалась слишком упряма, чтобы вовремя остановиться. Поэтому в качестве последнего аргумента в стену полетел пыльный набор письменных принадлежностей и громогласное обещание зашить чей-то слишком болтливый рот. Рене же молча хлопнула дверью и не появлялась в кабинете до самого вечера, мучаясь угрызениями проклятой совести. Наконец, когда вышли все сроки, а дела оказались сделаны, она тихонько прокралась обратно.
Ланг полуживым гуманоидом раскинулся в низеньком кресле, а его руки безвольно свешивались с подлокотников, будто две поломанные ветки больного дерева. Призрачно-бледные, с черным пятном татуировки. Рене до крови прикусила язык, чтобы прогнать совершенно ненужные сейчас слезы, бесшумно подняла покореженную сетчатую подставку для карандашей, а потом шагнула вперед и уселась на колени подле растекшегося в кресле огромного тела. Ну вот зачем они оба так? Ведь все можно решить намного проще… Но Энтони не поднял век, даже не вздрогнул, когда, отложив дурацкий стакан, она осторожно дотронулась до его головы. Пальцы привычно потонули в тяжелых прядях, чтобы коснуться лихорадочно горячей кожи, и повеяло перечной мятой. Ледяной и зябкой, от которой немедленно застыли руки, но Рене продолжила аккуратно разминать виски и высокий лоб, скользить ладонями по затылку и почти незаметно любоваться тем, как на впалых щеках пляшут тени от длинных ресниц. Она готова была просидеть так целую вечность, однако опасливо замерла, когда большая ладонь накрыла холодные пальцы. Только тогда Рене заметила, что Энтони чуть сильнее запрокинул назад голову и теперь внимательно смотрел на неё снизу вверх. И в этот момент они поняли друг друга без слов. Без утренних криков, споров и попыток доказать свою правоту. Рене расскажет всю правду и не даст ему взять на себя всю ответственность, а Энтони придется либо с этим смириться, либо пристрелить упрямую дурочку. Что поделать, он сам сказал: у них здесь не богадельня.
– … на Ланга могут наложить штраф, но не думаю, что решат наказать лицензией. Все же глава отделения…
Голос Морен ворвался прямо посреди размышлений, и Рене нервно дернулась, только сейчас поняв, что наверняка прослушала нечто очень важное. Подруга же удивленно моргнула и, очевидно, хотела в очередной раз съехидничать, но в этот момент, словно в дешевеньком фильме, в кафетерий вошел улыбающийся Энтони. И от столь неожиданного зрелища Рене замерла в каком-то благоговении. Никогда! Никогда прежде он не казался настолько… беззаботным? Господи, почти что счастливым. И она хотела было улыбнуться сама, но тут Ланг внезапно повернул голову вправо и чуть наклонился. За черной спиной мелькнул хирургический костюм в цветах кардиологического отделения, а затем показалась копна бешено-рыжих кудрявых волос, в которые ласково нырнули длинные пальцы доктора Ланга.
Рене не знала, в какую секунду в ушах противно взвизгнула кровь. Только ощутила, как неистово заколотилось обиженное сердце, а во рту вдруг стало удивительно горько.
– Вот же сукино отродье! – довольно прошипела Роузи, любуясь парочкой. – И когда только успевает их цеплять? Ты ее знаешь?
Рене отрицательно покачала головой. Она торопливо отвернулась, но все равно успела заметить, как на поднос Энтони отправилась пачка начос и упаковка кислых леденцов, а большая ладонь скользнула по талии кудрявой девицы, чтобы смачно огладить круглую ягодицу. Захотелось выколоть себе глаза, а лучше сразу отрезать голову, однако Рене лишь приоткрыла рот и сделала осторожный вздох. Затем еще и еще, пока бешеный пульс не перестал долбиться кувалдой в виски. Наконец, со свистом вытолкнув воздух сквозь резко сжатые зубы, она уткнулась сердитым взглядом в контейнер с едой. Рене смотрела на него с таким отчаянием, словно лежавший там кусок вареного мяса был в чем-то перед ней виноват, а затем со всей силы стиснула вилку. Блестяще! Просто восхитительно! Именно такой сцены не хватало влюбившейся до потери мозгов глупенькой Рене, чтобы не забыть, в какое дерьмо она влипла. Трогательный доктор Ланг! Заботливый доктор Ланг! Чушь! Пусть только придет к ней со своей дурацкой мигренью! Пусть только попробует попросить! Она больше никогда…
Взгляд снова уперся в стоявшую неподалеку парочку. Такую красивую. Яркую. Девчонка из кардиологии была действительно хороша в своей идеальной зрелости, когда неловкая угловатость наконец-то сменилась совершенными формами. Ее лицо, фигура, даже манера улыбаться ставили неизвестную на один уровень с Лангом. И Рене, что плела идиотские косы, цепляла на желтые тапочки вишенки и носила слишком веселые платья, не смела с ней даже тягаться. Чем она могла очаровать взрослого, самодостаточного мужчину, который был почти на пятнадцать лет старше? В их условиях это целая пропасть. Уж точно не постоянно зудевшим шрамом, обветренными руками и кучей проблем в голове. Следовало просто признать и смириться, что на фоне новой пассии Энтони разница в возрасте, статусе и вкусах была слишком очевидна, категорична и непреодолима.
Но Рене ничего не могла с собой поделать. Чем дольше она смотрела на рыжие локоны, что цеплялись за черные рукава, тем сильнее в груди пускало корни забытое чувство ненужности. Оно было опасным и совершенно неверным, ведь из-за него так легко позабыть, что, на самом-то деле, Энтони всегда требовался лишь ассистент. Бесполое существо без фамилии. И даже все пережитые вместе события вроде пожара, кошмаров или незримой поддержки в операционной вряд ли могли что-нибудь изменить. От этой мысли вдруг стало удивительно тошно. Так обидно, что Рене сжала руку, и в ладонь неожиданно впился острый край стиснутой вилки. Он поранил тонкую кожу, а потом прибор с грохотом рухнул на стол, зазвенев на весь кафетерий. Поднявшийся шум перекрыл скрежет ножек резко отодвинутого стула.
– Ого, – тихо протянула пристально наблюдавшая за происходящим Роузи. Она отложила обратно надкусанную дольку и теперь, откинувшись на спинку стула, с интересом следила за сборами подруги. И, видимо, прочитав что-то в расширенных от гнева зрачках, Морен хмыкнула, перевела взгляд на усевшегося за соседний стол Ланга и лениво заметила. – Как любопытно.
– Ничего интересного, – пожала плечами нервная Рене и с силой захлопнула крышку. – Просто свело ладонь…
– Да-да, – Роузи надменно усмехнулась, а потом вдруг невинно спросила, будто речь действительно шла о какой-то дурацкой мышце: – И давно это с тобой?
Рене мечтала стукнуться лбом о стену и честно признаться, что с «того самого дня» прошла ровно неделя. А еще хотелось поплакать и посетовать на несправедливость, ведь из семи миллиардов жизнь умудрилась подсунуть самый неправильный вариант в самый ненужный момент. Но так и не удостоив Морен ответом, она подхватила вещи и вылетела прочь из кафетерия под развеселый вопль: «Жду тебя завтра после шести!». Похоже, Роузи не оставляла попыток затащить подругу в бар.
От этого Рене в бешенстве зарычала. К черту! Достало! Будь проклят тот день, когда она решила поехать в гребаный Монреаль! Но кто же знал?! Рене тряхнула головой и едва не налетела на бегущего куда-то Франса. Кто, черт побери, осмелился бы предположить, что за несколько месяцев можно так поглупеть. Она словно стала сама не своя и один за другим ставила антирекорды здравого смысла! А виноват в этом был Ланг со своими улыбочками и играми в чумного доктора. С этой мыслью Рене в гневе вышвырнула в мусорное ведро почти не тронутый обед. Она постояла рядом с ним пару минут, словно хотела испепелить взглядом, а потом пообещала себе перестать ждать какого-то чуда.
Только вот одно дело клясться в чем-то у кучи отходов, а другое – претворить в жизнь. Рене честно пыталась, но все равно в этот день вернулась домой удивительно поздно. И опять из-за чертова Ланга. Нет, сначала, конечно, пришлось сделать несколько биопсий, потом заменить на обходе ушедшего на заседание Энтони, а после помочь ночной смене с несколькими новыми пациентами. Но хотя она старалась не думать, пыталась сосредоточиться на чем-то другом, но вздрагивала от каждого перезвона лифтов и в тревоге ждала вердиктов первого дня. Однако, когда стрелки часов перевалили за восемь, а Ланга все не было, встревоженная Рене решилась спуститься на этаж зала для конференций. А там с усталым удивлением обнаружила закрытые наглухо двери и темноту пустых кабинетов. Прекрасно! Она потерла руками лицо и медленно выдохнула. Итак, на сегодня все кончилось. Только что или пару часов назад – неважно. Молча пройдя по едва освещенному коридору, Рене помедлила, но все же уселась на подоконник, откуда сквозило влажными ветрами с Лаврентия, и посмотрела вниз. Туда, где ровными рядами огней светились на парковке ряды фонарей. В кармане требовательно запиликал дежурный пейджер, и, прежде чем отвернуться и покинуть наблюдательный пост, она увидела около выхода из больницы пустой черный квадрат асфальта. Точно там, где всегда стоял мотоцикл. Значит, Энтони и правда уехал. И, похоже, давно. Не предупредив, не рассказав, не успокоив… А в общем-то, разве он должен был? В груди всколыхнулось тоскливое одиночество.
