Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)
Глава 16
Опавшая листва была склизкой и пахла настолько пряно, что хотелось спрятаться от этого навязчивого аромата. Рене старательно закрывала рукавом нос, но терпкий воздух все равно проникал в легкие. Он забивался в поры, дурманил мозг, вынуждал слезиться глаза, отчего то и дело нападал чих. От куртки тоже ярко несло осенью, а еще канифолью и тальком. Спустя столько дней на зубах все еще ощущалась эта мелкая пыль, что покрывала каждый сантиметр балетного класса: зеркала, технику, фортепиано с чуть отколовшимся темным лаком, даже лампы на потолке казались тусклыми из-за белого налета. Это был хороший запах. Привычный. Родной. Аромат спокойствия, танца и музыки. И потому на его фоне так нагло кричала гнилая листва. Она была какой-то неправильной: не веселым шуршащим ковром на мощенных булыжником улочках, не разноцветной кроной округлых кустов около школы, а знаком тлена и разложения. Рене поежилась и подтянула поближе колени в попытке поймать ускользавший флер тальковой пыли.
«Здесь» всегда царил холод. Иногда становилось немного теплее, но в основном нос щекотало от льдинок, что замерли в зябком туманном воздухе. Рене давно не чувствовала ног, а пальцы на руках тут же ломило, стоило высунуть их из рукава. Ноябрь же… Чего она хотела? Тяжелый вздох вырвался в черноту воздуха. «Здесь» было темно. Не видно ни краешка неба, ни лучика света из хорошенько заколоченных окон. Иногда Рене казалось, что где-то под неразличимой во мраке крышей мелькало серое небо, но из-за постоянно мельтешивших в глазах мошек могла ошибаться. Но лучше уж мрак, чем когда приходили те люди с двумя ручными фонариками. В такие минуты Рене отчаянно хотела ослепнуть, снова очутиться в ледяной темноте, чтобы не видеть. Но ее не спрашивали. Впрочем, смотреть тоже не заставляли, но она не находила совести отвернуться, сделать вид, что этот кошмар творился не с ними.
Неожиданно где-то справа послышался шорох, и Рене встрепенулась, на ощупь подползая к свернувшемуся в уголке телу. Хотелось пить, но еще больше есть и, может быть, того горячего шоколада, который ей иногда разрешали.
– Эй, малышка. Ты как? Совсем замерзла?
Голос Виктории дрожал. И хотя наверняка распухшие губы не слушались, а выбитые зубы портили дикцию, подруга все равно постаралась добавить в слова толику лживой бодрости. Рене улыбнулась сквозь слезы.
Виктория… Она была старше года на три или четыре. Высокая, легкая, вся такая воздушная. С гладким пучком блестящих черных волос, которые теперь превратились в сплошной ком из листьев, крови и прочего мусора. Уже балерина, чьи прыжки приводили в восторг их балетного тренера. Через месяц Вик должна была открывать рождественский сезон. А теперь Рене сомневалась, сможет ли та когда-нибудь встать, ведь вчера… Или это случилось два дня назад? Черт, в темноте у Рене совсем заблудилось чувство времени! Но какая уже разница, если теперь она знала, как хрустят кости. Звонко и влажно, с диким пронзительным криком и испуганным всхлипом. С каким треском рвется прочная ткань, как глухо врезается в челюсть кулак, как… Как орет от беспомощности девочка, которую молча насилуют.
Они никогда не были особо близки. Просто дом, где жила Вик, располагался чуть дальше, чем квартира доктора Роше. А потому казалось вполне очевидно уходить вместе после занятий. Как и в тот раз, как в тысячу… миллион других. Но почему все случилось именно так и тогда? Рене не знала. Наверное, где-то в парке до сих пор валялись их балетные пачки. А может, их нашли или спрятали. Она помнила только втоптанный в землю ярко-желтый фатин, походивший на грязное солнце. И этот круг стал последним, что видела Рене, прежде чем очутилась в ледяной темноте. С тех пор ее окружали лишь звуки.
– Они скоро придут, – неожиданно произнесла Виктория.
Раздался шорох неловкой попытки пошевелиться, и мгновенно к аромату перепрелой листвы добавился едкий запах мочи и кала. Обычно он доносился из самого дальнего угла их подвала, но с прошлого дня или ночи еще и от одежды Виктории. Но никто из них не поморщился. Уже нет. Они люди, и если их физиология единственное, что им осталось, так тому и быть. Рене нащупала тонкую ледяную руку подруги, переплела их покрытые коростами пальцы, а потом легонько сжала. Осторожно, чтобы не повредить выбитые от удара камнями суставы. Что еще она могла сделать? Ничего. И это бессилие сводило с ума. Рене закусила губу и в отчаянии зажмурилась, когда внутри вновь начало разевать ядовитую пасть чувство стыда. Осознание собственной ничтожности разъедало изнутри, вызывало боль в животе и было ужасно. Все было ужасно. Даже Рене. Глупая, ленивая, беспечная дура, которая совсем ничего не умела. Дочь врачей! Внучка самого Максимильена Роше! А что толку, если она не могла даже понять, как остановить чертову кровь или вернуть на место сустав! Бездарность… Боже, какая она бездарность.
Неожиданно справа послышался хриплый вдох, и Рене встрепенулась. Она пододвинулась ближе и постаралась обнять нелепо завалившуюся набок Викторию, но та болезненно дернулась.
– Я не хочу… Не хочу, чтобы они приходили, – начала было Рене, но подруга едва ощутимо стиснула руку.
– А я хочу, – тихо, но твердо ответила она. – Они отвлекутся на меня, как и всегда, а ты попробуешь сбежать…
Рене едва не расхохоталась. Отчаянно и навзрыд. Какой это был по счету план? Пятый или пятнадцатый? В первые дни они придумывали их постоянно, искали утешение в несбыточных фантазиях, лишь бы хоть на секунду забыть об этом подвале.
– Не мели чушь, – наконец выдохнула Рене.
– Нет, ты послушай, – торопливо зашептала Виктория. – Их всегда двое. Сначала снимают на камеру тебя, потом меня и все… что после. Я наблюдала за ними, они не ждут от нас подвоха. Думают, раз мы ничего не жрем, то и сопротивляться не можем. Идиоты.
Раздался сухой, злой смешок.
– Вик…
– Мы балерины. Выносливее их всех… – она снова забормотала. – Тебе надо бежать. Я их отвлеку – буду драться, кусаться.
– Это бред, – покачала головой Рене. – А если там будет кто-то еще? К тому же, предлагаешь бросить тебя здесь? Тогда идиотка именно ты!
– Я долго думала, – медленно произнесла Виктория, а потом вдруг замолчала. Рене же вздрогнула от интонации, с которой было сказано такое простейшее утверждение.
«Я долго думала». Так говорят принявшее решение люди; те, кто знают итог. И прямо сейчас «я долго думала» определенно значило «я пыталась принять факт своей смерти… и я приняла». Но Рене не собиралась соглашаться с этим. Нет-нет-нет! Она было дернулась, однако Виктория заговорила снова.
– Даже если не сможешь, если снова поймают – тебя не тронут. Ты нужна им…
Темнота озарилась полыхнувшими в глазах Рене искрами. Ее не тронут! И захотелось орать. Не тронут! Может, проще самой разбить себе голову? НЕ ТРОНУТ! Разумеется! Она знала об этом, и именно поэтому находиться здесь с каждым часом становилось все невыносимее. Ведь именно ее, пока живую и целую, регулярно показывали взволнованному дедушке. Именно ее, нетронутую, ставили позади Виктории, дабы наглядно продемонстрировать упрямому Максимильену Роше, чтос ней могут сделать. Это Рене была целью, а не Виктория, чьи родители наверняка сбились с ног в поисках дочери. Но так не будет вечно. Да, пока что Рене – ценный приз. Главный трофей и причина, по которой они обе оказались здесь. Но это не значило, что она готова мириться с ролью товара!
– Нет!
– Ты ребенок, – терпеливо уговаривала Виктория.
– Мне четырнадцать! – И эхо отразилось от каменных стен, откуда до сих пор едва ощутимо тянуло цементом.
– Ты ребенок, – с нажимом повторила подруга. – Твое место в классе, а не на этом полу. Я сделаю, что собиралась. Но только тебе решать, насколько напрасной выйдет моя попытка.
– Это нечестно, – всхлипнула Рене и прижалась замерзшим носом к теплой шее Виктории. Запах крови давно не пугал.
– Да и жизнь не игра в триктрак… – прошептала та и попробовала было пошевелиться, но содрогнулась, видимо, от боли, а потом затихла.
– Я приведу помощь, – неожиданно упрямо произнесла Рене и громко шмыгнула. – И все будет хорошо.
– Конечно, – послышался успокаивающий голос. – Конечно, будет…
Но хорошо так никогда и не стало. Рене не знала, в какой момент дурацкий, такой отчаянный план пошел наперекосяк. Когда ей неожиданно завязали глаза? Или когда ошеломленная приставленным к горлу чем-то холодным она растерялась? Забилась в панике, пока впереди Виктория неожиданно выла так страшно, как никогда прежде. Этот крик оказался ни на что не похож. Рене даже не заметила, в какой момент собственная одежда отправилась на пол или куда-то еще. Она не знала. Ничего не знала. Потерялась в пространстве, лишенная зрения. У неё остался только слух и ощущения чужих рук на собственном теле. В этой хватке Рене билась точно безумная. Она пыталась кусаться, пиналась, визжала, пока к животу прижималось нагретое лезвие. Тонкой кожей Рене чувствовала его острый конец, что то и дело колол куда-то в пупок. А потом ноги внезапно споткнулись о куртку, – или то были джинсы? – и она рухнула вниз. Туда, где воняла листва. Где было скользко от гнили и влаги. От плеча до самого лба полоснуло чем-то горячим, словно ее приложили прутом, а потом в глаза брызнул свет. Тусклый, немного фальшивый. Но даже его было достаточно, чтобы на мгновение зажмуриться от боли, а потом увидеть. И, господи, лучше бы Рене умерла. Лучше бы она навсегда ослепла…
Вик лежала на холодном полу, словно просто устала. Раскинув руки и чуть кривые от перелома ноги в разные стороны, она часто моргала и пялилась в потолок. Тихо. Молча. Только грудная клетка рвано дергалась вверх, а потом едва опускалась. И проследив за этим движением, Рене заметила что-то еще. Оно казалось таким инородным, будто на Викторию вывалили килограмм сырой кровяной колбасы или сарделек. Зачем? Что происходит?.. А потом Рене вдруг поняла. Оглушенным от голода, страха и паники мозгом добралась до финишной ленты своих размышлений, которые хоть и заняли не больше секунды, но в тот момент показались длиной в целую жизнь. И вот тогда она закричала. Завизжала, почувствовав, как сзади возятся люди. Кто-то раздвинул ей бедра, кто-то уже просунул под тело ладонь, но все это мгновенно стало неважно. Рене не представляла, сколько их было – ее не волновало число. Только проклятый нож, что до сих пор маячил перед лицом. Она даже не поняла, как умудрилась схватить чью-то руку, – на левый глаз со лба капала кровь – осознание нахлынуло, когда пальцы сомкнулись на рукояти. А потом был резкий рывок, который никто не ожидал от истощенной мелкой девчонки, и…
– Сдохни! – Неестественно вывернутая кисть едва не переломилась от чрезмерных усилий. – СДОХНИ! Сдохни-сдохни-сдохни!
Нож скользнул в тело с трудом, споткнулся о ребра, чуть застрял, но после двинулся дальше. А потом обратно и снова вперед. Рене не знала, где у рухнувшего на неё чудовища сердце. Да и было ли то вообще. Но, с трудом перевернувшись, всаживала острое лезвие сначала в грудь, а потом в спину, пока сама почти задыхалась от запаха крови, пота и животного страха. Рене трясло словно в припадке, но она боялась выпустить нож и продолжала вонзать, пока в один момент не смогла вытащить. Пальцы соскользнули с мокрой рукояти, от тяжести придавившего ее тела трудно было дышать, а голова нещадно кружилась. Однако губы заклинанием все повторяли заветное: «Сдохни!» Сдохни-сдохни-сдохни…
А потом вдруг вновь стало темно. Привычно… спокойно. Наверное, они остались одни, и Виктория снова жива… Рене поглубже вдохнула вдруг наполнившийся свежестью воздух, такой знакомый и мятный. Руку дернуло болью, отчего глаза попытались открыться, но уткнулись лишь в знакомую черноту. Однако та вдруг пошевелилась, сдвинулась немного в сторону и прошептала:
– Время спать без кошмаров…
***
Звук проникал осторожно и будто издалека, постепенно заполнив пространство в совершенно пустой голове. Монотонная мелодия клавиш, однообразный стук ударных и гудящий бас сливались в волны, которые убаюкивали бы, но спать больше не хотелось. А потому Рене открыла глаза.
«Animal. You're an animal. Don't take anything less…»[51]51
Muse – ‘Animals’
[Закрыть]– пришел вкрадчивый голос, и она снова зажмурилась.
– Поздно, я все видел, – пробормотал Ланг, затем раздался шорох бумажного пакета, и по комнате полетел аромат острых крылышек.
Вздохнув, Рене мужественно подняла тяжелые веки, а затем попробовала проморгаться. Первый и последний вывод, который сделал мозг после того, как наконец прозрели глаза, оказался неутешительным. Она лежала в кабинете доктора Ланга, пока сам хозяин с удобством развалился в кресле напротив. Закинув ногу на ногу, он лениво покачивал показавшейся чудовищно длинной ступней в такт все еще качавшей на своих волнах мелодии и задумчиво обгладывал одно из крылышек. На свою гостью Ланг не глядел, поскольку внимательно вчитывался в лежавший на колене документ, но ее попытка быстро осмотреть себя не осталась незамеченной. Звук отлепившейся от кожаного дивана щеки перекрыл своим звоном песню, которая набирала тревожные обороты. Раздалось хмыканье, Рене покраснела.
На самом деле вид у старшего резидента был самым обычным и не стоил такого внимания. Синий хирургический костюм оказался на месте, стетоскоп покоился на низком журнальном столике вместе с целой плеядой ручек, магнитных карточек и прочего рабочего мусора, а желтая с вишенками обувь аккуратно стояла на полу рядом с диваном. Рене вздохнула, попробовала сесть и лишь в последний момент успела подхватить соскользнувшую с плеч тяжелую черную куртку поистине невероятного размера. Та, видимо, все это время исполняла роль одеяла.
«Analyze. Advertise. Expand…»– мрачно посоветовал голос из музыкального центра.
Взгляд Рене снова метнулся к главе отделения. А тот тем временем уже закончил обгладывать последнее крыло, после чего метко швырнул его в пустой бумажный пакет. Следом туда отправились остатки других костей, красно-белая полосатая коробка, и в длинных пальцах наконец оказалась жирная салфетка. Вытерев руки, Ланг поднял с пола огромный молочный коктейль и демонстративно поправил трубочку. Глаза Рене расширились.
– Фу! Какая гадость!
Ответа, естественно, не последовало. Вместо этого Ланг откинулся на спинку кресла, а затем молча уставился на своего мгновенно смутившегося резидента. И под этим будто рентгеновским взглядом стало настолько неуютно, что Рене внезапно почувствовала себя обнаженной и инстинктивно попыталась закутаться в куртку. Она нервно вцепилась в кожаные рукава и только потому заметила на своей руке развеселый пластырь.
– Что за… – удивленно пробормотала было она, а потом застыла и нервно сглотнула.
Воспоминания нахлынули так резко, что перед глазами заплясали цветные мушки. Они продолжали свое мельтешение, даже когда Рене подняла испуганный взгляд на доктора Ланга и заметила, как пристально он следил за ее реакцией. Неотрывно, кажется, с полным пониманием случившегося несколькими часами ранее. Руки сами потянулись к вспыхнувшему ноющей болью лицу, но тут же отдернулись так резко, что куртка снова свалилась. Рене медленно перевела взгляд на единственное окно, где разгорался закат, а потом решительно свесила с дивана ноги, торопливо надела «вишенки» и встала.
– Может, обсудим?
Вопрос, что пока был лишь приглашением к беседе, настиг в двух шагах от журнального столика. Схватив стетоскоп, Рене вздрогнула и увидела, как широкая темная бровь вопросительно поползла вверх.
«Out of control. We're out of control…»
Слова песни слишком тяжело легли на воспаленный разум, и Рене стремительно направилась прочь из кабинета. Тело плохо слушалось после долгого, видимо, неестественного сна под галоперидолом. Так что, когда под ноги рухнуло одно единственное слово, Рене споткнулась.
– Стоять, – лениво бросил Ланг, не поворачивая головы, и она остановилась. Замерла на середине шага, ибо не родился еще тот человек, который смог бы сопротивляться этим приказам.
Рене осторожно выдохнула. В стеклянном отражении одного из переполненных шкафов она видела, как невозмутимо сомкнулись на соломинке коктейля губы Ланга, как дернулся пару раз кадык, а веки блаженно зажмурились. Глава отделения непозволительно долго наслаждался напитком, прежде чем наигранно ласково произнес:
– Полагаю, ты хочешь сесть.
На самом деле Рене желала совершенно иного: убежать, скрыться, забиться в самую глухую нору, где получится отлежаться и понять, что делать дальше. Но ноги сами понесли обратно к дивану. Неловко плюхнувшись на жесткую подушку, она сложила на коленях руки, переплела мелко дрожавшие пальцы и уставилась в пол. А еще через секунду дернулась, когда на плечи легла тяжелая куртка. Такая большая, что Рене в ней почти утонула.
– Все хорошо. Это лишь я, – так же негромко и доверительно проговорил Ланг, а затем ласково добавил: – Тебя все еще знобит.
Странно, Рене даже не поняла, в какой момент наставник встал с кресла и оказался рядом. Вот он расслабленно отстукивал пальцами в такт кружившей сознание песни, а теперь бумаги безжалостно отброшены на пол, полупустой стакан валяется на боку, а на ковер оттуда падают молочные капли. Один, два… двенадцать? Рене будто выпадала из реальности. Она ловила ее кусками, чтобы попытаться сложить из них непрерывное полотно, но то никак не хотело выглядеть однородным.
– Посмотри на меня.
Новый приказ, отчего череп словно сдавило, а потом по телу разлилось легкое чувство эйфории. Рене медленно подняла завороженный взгляд, и это стало ошибкой. Она будто рухнула в золото глаз, как ныряют в воду с обрыва, – та сомкнулась над головой, и вокруг стало тихо. Ничего, кроме голоса, за которым хотелось идти и которому хотелось бы подчиняться. Словно светящаяся изнутри тропинка, он манил и утягивал за собой в золотящийся лабиринт, где в самом конце ждало умиротворение. Вдох-выдох – шептало пространство ей на ухо. А Рене даже не дышала сама, за неё это словно делал кто-то другой, когда медленно поднимал и опускал грудную клетку.
– Пожалуйста, расскажи мне, что произошло, – мягкий голос окутывал. Он уносил по таким же волнам, как и постепенно затихавшая вдалеке музыка. «Analyze. Franchise. Spread out…»* Мягкий, дружелюбный, идеально ровный. Такой теплый, что хотелось им укрыться, пожалуй, даже раствориться в его звуке. Стать одной на двоих сутью. И он просил, подталкивал впустить в себя, чтобы больше никогда – никогда! – она не осталась один на один с кошмаром. И нашептывал так сладко: – Позволь тебе помочь. Я чувствую, как ты боишься, но здесь нет никого, кроме нас. Только безопасность…
Рене слышала о таком. Когда-то давно, еще в начале обучения, столкнулась на кафедре психиатрии Лаваля с одним старым профессором. Тогда она снисходительно улыбнулась рассуждениям о гипнозе с его внушением и подчинением, даже стала подопытной на одной из лекций. Безуспешно, конечно. Но сейчас все происходило совершенно иначе. Она чувствовала, как нежно обнимают невидимые руки чужой воли. Ощущала их мягкие, ненавязчивые, но уверенные движения. А перед глазами все так же искрило яркое золото, словно солнечный зайчик в прозрачной чашке ромашкового чая.
– Поделись со мной, Рене.
Луч устремился вниз, согревая озябшие руки, и она потянулась к нему, чтобы рассказать. Желание выплеснуть желчь своей истории было так сильно, казалось столь правильным, что Рене ни о чем не думала. Ни о том, откуда пришел этот голос, ни почему так жаждет ему доверять.
– Я хочу, чтобы ты рассказала…
И она уже разлепила пересохшие губы, но неожиданно произнесла нечто совершенно иное:
– Нет.
– Нет? – Казалось, неведомый голос был чуть недоволен отказом, но после короткой паузы снова вернулся к ласковому убеждению. – Тебе нужно кому-то довериться. Прямо сейчас…
– Нет! – на этот раз Рене сказала это достаточно четко.
Звук собственного голоса вспорол окружавший ее слишком уютный кокон, а она будто прозрела. Исчезло золото и солнечные лучи, тишина наполнилась звуками новой песни, когда Рене медленно вдохнула сухой воздух комнаты. Сама. Своей волей. Уже без опаски сфокусировавшись на карих глазах доктора Ланга, она с вежливой улыбкой проговорила:
– На этом сеанс можно считать законченным. Продлевать не буду. Спасибо.
С неожиданным интересом Рене наблюдала, как плотно сжались бледные губы, как мгновенно изрезали морщинки кожу около глаз, стоило тем едва заметно прищуриться. И только сейчас она поняла – Ланг расположился перед ней на коленях. Видимо, чтобы быть на одном уровне, но даже так ему пришлось сильно сгорбиться. Рене бросила быстрый взгляд вниз и осторожно высвободила пальцы из больших, немного шершавых ладоней. Отчего-то мелькнула мысль, что главному хирургу следовало поберечь свои руки и не пренебрегать перчатками за рулем мотоцикла. Но та немедленно испарилась, когда Ланг чуть дернул уголком рта, а затем потянулся к ней, словно опять хотел поправить вечно непослушные кудрявые волосы. Пальцами он действительно перебрал несколько белокурых прядей, заправил парочку завитков у виска за ухо и вдруг впился в затылок. Рене почувствовала, как жесткой хваткой сдавило голову, а потом ее дернуло вперед.
– В моем вокабулярии не находится слов, чтобы передать, насколько ты меня бесишь, – прошипел он прямо в лицо Рене. – Ну почему – объясни мне! – почему тебе всегда надо сделать по-своему?
– Я… – от неожиданности она растерялась.
Пальцы на секунду сжали сильнее, а потом исчезли, отчего Рене едва не опрокинулась на спинку дивана. И только сейчас она поняла, что Ланг вполне мог бы проломить ей череп. Не напрягаясь. На одном только бешенстве, потому что смотрел на нее с видом человека, дошедшего до всех пределов и немного дальше.
– Это мое дело, – скупо откликнулась наконец Рене, хотя понимала, насколько по-детски прозвучало оправдание.
Видимо, главный хирург считал так же, потому что стремительно поднялся на ноги, собрал рассыпанные по полу бумаги, а потом, замерев на секунду, со всей силы пнул стакан с молочным коктейлем. Тот отлетел прочь, разбрызгивая повсюду свое содержимое. Потянуло ванилью.
– Скажи… Ты идиотка? – спросил Ланг, после того как затих учиненный им грохот. Повернувшись, он уставился на съежившуюся под его же курткой Рене, которая совершенно иррационально пряталась там от испытывающего взгляда. – Мне просто интересно.
– Нет, – тихо вздохнула она, но Лангу был не нужен ответ. Помассировав начинавшие ныть виски, он устало прикрыл глаза.
– Поздно ночью бесследно исчезает один из моих сотрудников. Телефон не отвечает, его друзья утверждают, что договаривались о встрече, которая так и не состоялась. Дома никого нет, родных и близких в этом городе тоже…
Ланг на мгновение замолчал, чтобы медленно перевести дыхание и успокоиться, а она, кажется, услышала скрип зубов.
– Ты едва не довела до истерики Роузи. Эта полоумная сиамская кошка почти выцарапала мне глаза в уверенности, что я тебя наконец-то прибил. Не понимаю, как Фюрст ее терпит. Но, черт побери! Я действительно сейчас близок именно к этому, потому что для своего распрекрасного обморока ты выбрала порогмоегокабинета, а теперь не считаешь нужным хоть что-нибудь объяснить! – Ланг все же сорвался на крик, однако усилием железной воли успокоился, в один шаг оказался около дивана и сжавшейся на нем Рене, а потом опустился перед ней на корточки и заглянул в глаза. – Я не слепой, Роше. И не дурак. Ты была на грани нервного срыва, и случилось это в стенах гребаной больницы!
– Неправда… – она сама не знала, что именно отрицает – проблемы с психикой или место. Но Ланг понял по-своему.
– Прекрати мне врать! – рявкнул он, а потом стремительно поднялся, запустил обе пятерни в волосы и тихо забормотал. – Ты в той же одежде, что и вчера. С той же прической. Даже ручки в кармане оказались в том же порядке…
Рене ошарашенно моргнула от столь неожиданного внимания к своей персоне, но застыла, стоило доктору Лангу снова заговорить.
– Будешь по-прежнему все отрицать? – холодно бросил он, и захотелось зажать уши.
Ранки на лице мгновенно заныли, стоило вспомнить накрывший в темноте раздевалки постыдный ужас. Руки стиснули жесткие полы тяжелой куртки – целого убежища, – и Рене отвела взгляд. Возможно, чертов упрямец прав, и стоило рассказать. Однако она не сомневалась, что, услышав лишь часть правды, Ланг не отстанет. Он пойдет до конца, по головам – чужим и ее собственной – пока не доберется до истины, потому что откровенно безумная реакция на жестокий, но в целом безобидный розыгрыш требовала объяснений. Которых у Рене, естественно, не было, ибо вся ее сущность, даже собственный язык отчаянно сопротивлялись. Да, поступок насмешников предосудителен, но она не могла и не хотела обсуждать свою историю ни с Лангом, ни с кем-либо еще. Они друг другу никто, ничем не обязаны. Да и откуда всем было знать, какой хаос это принесло в ее голову? Те, кто запер трижды проклятую раздевалку, не хотели такого. Верно? А потому, если Рене собиралась оставить прошлое в прошлом и не тащить на свет божий разложившиеся трупы женевской трагедии, она должна была встать и попытаться уйти.
– Как я уже говорила, это только мое дело. Мне очень неловко, что я доставила всем столько хлопот, но вы ошибаетесь. Это просто переутомление и ничего больше. Я закончила вскрытия далеко за полночь и, пока писала отчеты, заснула в комнате дежурного хирурга. А потом мне просто стало нехорошо. На этом все – никаких тайн, драм и скелетов в кладовке уборщика.
– Засунь свою ложь кому-нибудь в задницу, но только не пытайся накормить ею меня, – медленно, едва ли не по словам процедил Ланг. А Рене небрежно пожала плечами, нарочито аккуратно повесила его куртку на спинку дивана и стиснула зубы. Она не боялась. У него не было доказательств, только беспочвенные подозрения, половина из которых наверняка придуманы взбалмошной Роузи.
– Как скажете, – ровно отозвалась Рене, а потом едва не подпрыгнула от неожиданного вопроса.
– Это произошло в моем отделении? – Подхватив позабытые бумаги, Ланг направился к столу, словно ничего не случилось.
– Нет, – соврала она. И увиденная в ответ улыбка ясно дала понять, что ей не поверили.
– Ты была здесь всю ночь?
– Нет. – Оскал Ланга становился все страшнее и больше.
– И тебе совершенно нечего мне сообщить. – Последняя фраза прозвучала как утверждение, но упрямая Рене все равно решила ответить:
– Нет.
В кабинете повисла тяжелая пауза, во время которой Энтони Ланг целенаправленно, миллиметр за миллиметром мысленно вскрывал голову своего ассистента. А когда закончил – заговорил, и от его слов Рене будто нырнула под первый лед на реке святого Лаврентия. Раздался жалобный хруст треснувшей лжи, дыхание пресеклось, а сердце ошалело забилось.
– Я пришел в секционную сразу после полуночи, через десять минут, как получил звонок от Фюрста. Но единственный, кого мне удалось там отыскать, оказался сонный патологоанатом. Сей чудесный человек поведал занимательную историю, как после целого дня работы, ты покинула его чертоги всего лишь каких-то тридцать минут назад. – Нарисованная на почти синюшном лице Ланга улыбка больше походила на прорезь в бездушной маске. Он переложил пару листов, а потом тяжело оперся кулаками о темную столешницу. – Вернувшись в закрытое и пустое из-за ремонта отделение, я пробрался в ординаторскую и понял, что тебя нет и там. Как не было ни в одной палате, скорой или, как ты утверждаешь, в комнате отдыха дежурной смены. Мы искали тебя везде. Прошли каждый маршрут из больницы до твоего дома и того проклятого бара. Обзвонили полицейские участки и приемные отделения всех неотложек, но Рене Роше просто исчезла. Испарилась. Вышла из секционной и… Пуф!
Ланг взмахнул бледной рукой, словно изобразил взрыв.
– А теперь представь мое удивление, когда утром я нашел тебя у двери кабинета все в той же одежде, с расцарапанным лицом, кровью под ногтями и вряд ли понимавшую происходившее вокруг. Знаешь, что я подумал?
– Нет, – беззвучно, одними губами произнесла Рене.
– Нет… Конечно, нет, – жестко выплюнул Ланг, а потом неожиданно ударил кулаком по столу. – Весь день, пока ты спала и любовалась расчудесными снами, я думал – где? Где, раздери тебя черти, ты пряталась или, вернее… Где тебя прятали?
Рене моргнула, и реальность в ту же секунду сделала перед глазами кульбит. Как символично. Темнота, холод и поиски. История прошла полный круг, чтобы вернуться в исходную точку. Рене стиснула зубы. Ланг же смотрел спокойно и прямо, без присущего ему раздражения, скуки или злого веселья. Он действительно хотел знать – да что там! – имел вескую причину добиться объяснений, почему в эту ночь ему пришлось мотаться по городу, а потом целый день просидеть возле спящей неадекватной девчонки. И Рене понимала, что должна рассказать; чувствовала, как двигалась челюсть, но не смогла. Прошлое умерло в прошлом, а трупы не ходят и не говорят. Так что ни слова не слетело с потрескавшихся губ, но Ланг ее понял. Почувствовал или же догадался – бог его знает. Однако он как-то по-особенному хмыкнул и уткнулся взглядом в бумаги, которые до этого бездумно перебирал. С неожиданным содроганием Рене узнала в них свои ночные отчеты.
– Я могу идти? – шепотом спросила она.
– Можешь, Роше. – Ланг вздохнул. – Можешь идти и врать Морен, Фюрсту, кому-нибудь еще, где и как ты провела эту ночь. Надеюсь, у них не возникнет столько вопросов.
Сарказм оседал на языке горькой полынью и перечной мятой, отчего хотелось промыть рот водой. Но глава отделения имел право и на такой тон, и на вложенный в простые, на первый взгляд, слова смысл.
– Вчера вы назвали меня по имени, – зачем-то заметила Рене и мгновенно прикусила язык. Ну, что за дурость? Нашла время!
– Вчера ты от меня ничего не скрывала, – резонно откликнулся он и уселся в большое черное кресло, с которым мгновенно слился.
Ну а Рене, немного помедлив, коротко кивнула и направилась к двери, но стоило лишь надавить на вечно заедавшую ручку, как остановилась и рискнула спросить.
– Сэр, я… что-нибудь говорила во сне?
– Нет, – пришел лживый ответ. И стало очевидно – Ланг уже почти обо всем догадался.
