Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"

Автор книги: Барбара О'Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)

Глава 15

Свой день рождения Рене ждала с особым трепетом. Получив накануне из рук больших беспризорников коробку конфет, которую, хотелось бы верить, те все же купили, а не украли, она была с миром отпущена печь праздничный торт. Три шоколадных коржа оказались готовы к полуночи, к двум часам ночи Рене расправилась с кремом и, проложив каждый слой сахарной вишней, наконец-то отправилась спать. А в пять утра уже тряслась на заднем сиденье автобуса. Сквозь дымку еще не развеявшейся дремы она смотрела, как светлело за рекой небо и постепенно тускнели желтоватые фонари. Как из тумана, словно огромный айсберг, выплывала белая башня олимпийского стадиона, окрещенного за непомерные траты «Большим Зеро». Именно возле него Рене обычно спускалась в метро, где своим пальто цвета лимонного пирога неизбежно сливалась с желтыми пластиковыми сиденьями. На этой станции всегда было людно. Даже в столь ранний час пассажиры уже дремали, привалившись к темным кирпичным стенам, или листали новости в телефоне, а кто-то сонно шуршал бесплатной газетой. Из тоннелей ощутимо тянуло легкой сыростью с привкусом кофе, и Рене нравилось это. Нравился каждый звучавший вокруг неё голос, шорох резиновых шин у синих вагонов, скорость и ветер, который уносил вместе с собой усталость вчерашнего дня. Она была готова полюбить Монреаль, что оказался совсем не похож на уютный, но уже слишком привычный Квебек.

Когда Рене переступила порог ординаторской, то на мгновение решила, что ошиблась. Перепутала этажи или вовсе ушла не в тот корпус. Однако знакомые студенты, повернувшиеся на звонкое приветствие, развеяли порожденные сонным мозгом сомнения. Усмехнувшись, она прошла в комнату, осторожно водрузила на стол коробку с тортом и огляделась. Две скромных растяжки по диагонали пересекали полупустую ординаторскую. На обоих языках они поздравляли с днем рождения и пошловато сверкали буквами, пока один из студентов пытался закрепить их слишком короткую нить.

– С днем рождения, доктор Роше, – пробормотал он и едва не сверзился с шаткого стула. Рене улыбнулась и стянула пальто.

Через пару минут в комнату отдыха для персонала вползала полусонная ночная смена, а следом за ней ворвалась дневная бригада. Коллеги располагались кто в креслах, кто на подоконниках или за ноутбуками в ожидании утреннего отчета перед главой отделения. Некоторые смущенно бормотали скомканные поздравления, другие просто кивали или вовсе спешили убраться прочь. В воздухе витала неловкость, которая всех тяготила. Она оседала чуть кислым привкусом на сахарной вишне, и ее так хотелось стереть. Рене огляделась и ощутила, как многие то и дело поглядывали на один из столов, где стоял праздничный торт. Их тянуло подойти и поговорить о текущих делах, пожаловаться на свои личные незадачи или вовсе обсудить последний матч. Они бросали напряженные взгляды, прислушивались к редким шепотам разговоров, но невидимое присутствие доктора Ланга вынуждало нервно молчать. А он словно был в каждой вещи, следил за ними из глазка камеры наблюдения, экрана сотового телефона или из телевизора, что круглосуточно гудел обзором хоккейного сезона. В отличие от Квебека здесь было не принято шутить или – упаси боже! – смеяться. Сюда приходили делать работу не люди, но механизмы. Серая бездушная масса. И посреди этого Рене ощущала, как задыхается. В ней было слишком много энергии и жизнелюбия, чтобы молча вскрывать чьи-то органы, а потом хладнокровно забыть и перейти к новому пациенту. А потому она выждала еще минуту, прежде чем упрямо тряхнула головой. Ну уж нет! В конце концов, ей сегодня двадцать четыре. Когда же еще такому случиться?

Легко скользнув в сторону музыкального центра, который пылился здесь, наверное, со времен войн колонистов, Рене встала на цыпочки и включила радио. Послышался бодрый голос диктора с окончанием прогноза погоды, а потом она сделала громче.

«…Ra-ra-ah-ah-ah

Roma-roma-ma

Gaga, ooh la-la

Want your bad romance!»

С десяток голов одновременно повернулись в сторону Рене.

– У меня сегодня день рождения, – улыбнулась она. – Кто-нибудь хочет кусочек торта?

«…Gaga, ooh la-la

Want your bad romance!»

 – согласилась Гага.

По комнате немедленно пробежали сдавленные смешки, прогудел чей-то протяжный зевок, и это словно прорвало плотину из опасений. Бодро зашумела кофеварка под нестройных хор поздравлений, а первыми в очередь за шоколадным тортом выстроилась кучка всегда голодных студентов. Кто же из них откажется от еды перед началом сложного дня? И в комнате разом стало шумно, почти тепло, когда из-за крыш небоскребов блеснуло утреннее солнце. Парочка особо наглых хирургов воспользовались своим авторитетом, чтобы протиснуться поближе к столу и своровать особо приглянувшиеся вишенки. Их они смаковали за кофе, пока обсуждали с Рене ее пациентов, нахваливали технику и желали дальнейших успехов, а сами незаметно отстукивали подошвами ботинок в такт старавшейся Гаги.

«…I want your psycho, your vertigo shtick (hey)

Want you in my rear window, baby, you're sick…»

Похоже, эту песенку здесь знали все. В отделении общей хирургии вообще сложно было найти слишком взрослых или откровенно пожилых врачей. Любой из пришедших сюда прекрасно понимал, что рано или поздно ему придется выбрать узкую специальность и уже там сверкать сединами мудрости. Выдержать безумное напряжение вкупе с чудовищным графиком могли только бездушные машины искусственной вентиляции легких или…

Когда дверь с грохотом ударилась о стену, Гага как раз допевала свой хит.

«I want your love, and I want your revenge!

You and me could write a bad romance!»

– надрывалось ее поп-величество, пока король Тлена и Мрака обводил взглядом свои вышедшие из-под контроля владения.

Ланг был бледен. Бел настолько, что у Рене возникли опасения, не собрался ли главный хирург прямо здесь рухнуть в обморок. Однако вместо этого он сделал шаг вперед и, едва разжимая губы, процедил:

– Эточто?

– Oh-oh-oh-oh-oh, – ответила ему Гага. – Caught in a bad romance[47]47
  Lady Gaga – ‘Bad Romance’


[Закрыть].

То, что доктор Ланг постоянно вляпывался в те самые «плохие романы», здесь знали все. Но только трое не нашли в себе сил для веселья, когда столкнулись с неожиданной двусмысленностью песни. Покрасневшая Клэр, донельзя смущенная Рене и сам главный хирург. В благодарение всех богов Хелен сегодня отсутствовала. Остальные же бросали на главного врача развеселые взгляды.

– Я спросил – что это? – снова донесся до них тихий голос, который перекрыл затихавшую песню. Стало тревожно. Словно легкий мороз пробежал по помещению.

Тем временем, так и не дождавшись ответа, Ланг протянул трупного цвета руку, выключил радио, а затем уставился на Рене. И она лишь чудом не отшатнулась, когда на неё рухнул целый сонм чужих эмоций. Злых. Гадких. Липких. После двухнедельной тишины их количество просто ошеломляло. Открыв было рот, чтобы попытаться вздохнуть, Рене поняла, что не может и закашлялась. В ушах зазвенело, но тут, словно сквозь толстую пленку, донесся чей-то голос.

– Сэр, это же просто…

– Молчать!

От крика дрогнули стекла, и толпа хлынула в стороны, оставив Рене в одиночестве. Она не могла ни отвернуться, ни убежать. Оставалось только смотреть, как медленно приближалось лицо доктора Ланга. Он чуть склонил голову набок, словно изучал перед собой особо мерзко разложившийся орган, а затем оскалился.

– Тебе, похоже, нечем заняться? – протянул Ланг. – Я это исправлю. После аварии в холодильнике ждут вскрытия десять трупов. Ночная смена сегодня явно обленилась, но с ними я разберусь позже. А что касается тебя, то, полагаю, там найдется куча поводов для веселья. Задача ясна?

– Но… – Вообще-то на сегодня у Рене было запланировано два семинара, а потом лекция для резидентов. А еще целый ворох задач, осмотров…

– Отчет по каждому положишь в конце дня мне на стол, – закончил Ланг, словно не слышал. А Рене подняла на него ошарашенный взгляд. Десять вскрытий, с описанием травм… с протоколом! Да скорее солнце погаснет, чем она успеет закончить. Но, когда Рене уже собралась возмутиться, Ланг отвернулся и направился прочь, бросив ленивое: – По местам. Праздник окончен.

Дверь закрылась с подобающим грохотом, после чего в ординаторской воцарилась ошарашенная тишина. Она длилась и длилась, прежде чем раздался голос одной из медсестер.

– Не парься, Роше. Лучше с трупами, чем с Лангом, – хохотнула она и поправила стетоскоп на пышной груди. – Те хотя бы молчат.

Послышались смешки, кто-то предложил демонстративно наплевать на приказ и пойти сразу к Лее Энгтан, другие советовали написать жалобу в комиссию по резидентуре, третьи злорадно молчали. А Рене вдруг ужаснулась. Она посмотрела на этих возбужденно переговаривавшихся людей и вдруг поняла, что прямо сейчас их объединила не дружба или общее дело, не высокие цели, не интересы и даже не помощь другим, а обычная ненависть к одному человеку. Яркая и горящая, как насмешливый взгляд Клэр, которым та одарила молчавшую Рене. Им всем что-то было нужно от Ланга. Руки и голова, когда они срочно звали его в свои операционные, мужское внимание или просто банальный щит, чтобы каждый день нести за них ответственность перед целой больницей. Это его люди. За все их решения он отвечал своей репутацией и лицензией, но в благодарность получал лишь шепотки за спиной да пять литров презрения. Ровно столько, чтобы хватило заполнить вены в теле доктора Ланга.

– Надо извиниться. Некрасиво вышло, – пробормотала Рене неожиданно для всех и под удивленными взглядами резко замолчавших коллег отрезала кусок торта.

– Да ты что, Роше, – фыркнул Франс. Он вынырнул из самого дальнего угла, куда забился при появлении главы отделения, и теперь жадно смотрел на блестевшие сахарной вишней шоколадные коржи. – Ланг не достоин этого лакомства. Примчался, словно его черти принесли, накричал, а теперь ты еще будешь извиняться?

– Ну, кто-то же должен, – ответила Рене чуть резче, чем следовало. А затем подхватила картонную тарелку.

До кабинета доктора Ланга она почти летела, однако, чем ближе становилась заветная темная дверь, тем медленнее делался шаг. Даже за несколько метров Рене услышала разгневанные голоса. Ругались двое – мужчина и женщина. И если в рваных, коротких фразах очевидно узнавался главный хирург, то визгливый тон доктора Энгтан заставил Рене остановиться. Она не хотела подслушивать. Совесть настойчиво твердила развернуться и отойти, встать около стола дежурной медсестры и просто подождать, но тут из кабинета неожиданно громыхнула музыка.

Рене понятия не имела, каким чудом смогла удержать тарелку в дернувшихся руках. «Mutter! Mutter!»– рычал Линдеманн, пока она пыталась успокоить испуганно зашедшееся сердце. И когда ей показалось, что получилось, грохот мелодии сменился едва слышным напевом, дверь распахнулась, и из кабинета стремительно вышла злая Лиллиан Энгтан.

– Я распущу целое отделение, если такое вновь повторится! – холодно бросила она вслед под жалостливое пение Тилля. – Ты можешь говорить, что угодно. Но пока нет доказательств, все твои обвинения полная чушь. В конце концов, не тебе спорить с назначением Дюссо. В отличие от тебя, Энтони, его врачебная репутация безупречна!

Энгтан прервалась, не в силах перекричать вновь заоравшую музыку, но стоило той стихнуть, как из глубины кабинета долетело едкое:

– Um Gotteswillen! Mach' du doch, was du willst.[48]48
  Богаради! Делай, что хочешь.


[Закрыть]

И снова: «Mutter! Mutter!»

Лицо главного врача исказилось в презрительной гримасе, прежде чем Энгтан тяжело развернулась и направилась прочь. Однако, заметив смущенно замершего в коридоре старшего резидента, остановилась, презрительно взглянула на заплетенные вокруг головы Рене косы, а потом произнесла:

– Я ждала от вас статью еще на прошлой неделе, доктор Роше.

– Прошу прощения. – Рене растерянно моргнула. – Не думала, что мы оговаривали конкретные сроки.

– Так вы предлагаете потерпеть еще вечность? – фыркнула Энгтан.

– Нет-нет, – торопливо покачала она головой.

– Даю вам время до конца месяца. Надеюсь, теперь сроки стали для вас реальнее? – Дождавшись ответного торопливого кивка глава больницы уже собралась было пойти дальше, но вдруг заметила тарелку и удивленно приподняла нарисованные тонкие брови. – Сегодня какой-то праздник?

Рене посмотрела на хвостик украшавшей верхний корж вишенки и отрицательно покачала головой, отчего несколько несносных волнистых прядей выбились из косы и защекотали щеки.

– Это просто торт, мэм, – тихо отозвалась она.

А доктор Энгтан, не снизойдя до ответа, медленно направилась прочь. Рене же снова посмотрела в сторону кабинета.

«In ihren Lungen wohnt ein Aal

Auf meiner Stirn ein Muttermal…»

Доносившийся текст даже у Рене, не понявшей ни слова, вызвал отчего-то острое желание перерезать себе горло. Но она лишь тряхнула головой, осторожно нажала на вечно заедавшую дверную ручку и… Ее вторжение не услышали. Громкость музыки оказалась настолько оглушительной, что сидевший за столом Ланг даже не дернулся на скрип двери. А тот немедленно потонул в гитарном грохоте. Вместо этого глава отделения еще ниже склонился над устилавшими всю рабочую поверхность папками с историями болезней и медленно потер основанием ладони высокий лоб. Темные волосы в обычном беспорядке упали на глаза, но он, похоже, этого не заметил.

«Mutter! Mutter!» [49]49
  Rammstein – ‘Muter’
  (В её лёгких живёт угорь,
  А на моём лбу есть родимое пятно.)


[Закрыть]

Тринадцать шагов до злополучного стола дались Рене так тяжело, словно к каждой ноге привязали по огромному якорю. Они не давали идти вперед, грозили вывернуть голени, но мозг отдал команду двигаться. И Рене двигалась. Упрямо переставляла ноги и шла вперед, чтобы осторожно поставить на край темной столешницы картонную тарелку. И, похоже, именно это движение непосредственно рядом с собой наконец привлекло внимание Ланга. Он заметно вздрогнул, а потом, даже не оглянувшись, одним слепым взмахом смел торт прямиком в стоявшее рядом пластиковое ведро.

– Убери эту дрянь!.. – прорычал было хирург, но неожиданно замолчал. Рене видела, как затрепетали крылья большого носа, стоило уловить знакомые нотки неведомого аромата. А затем Ланг медленно повернул голову и поднял нечитаемый взгляд. – Роше? Что…

Он чуть отстранился от стола и вдруг заметил рассыпавшийся торт. Шоколадные коржи контрастно темнели посреди скомканных белых бумаг.

– Прошу прощения, – прошептала Рене и отступила. Ну а Ланг сжал губы едва ли не до синевы, пока продолжал пялиться на проклятый торт.

– Роше… – И снова без продолжения. Действительно, а что тут скажешь.

В последний раз мазнув взглядом по мусорной корзине, Рене посмотрела на наставника, который, кажется, окончательно понял, кто перед ним. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но Рене торопливо отвернулась и устремилась прочь. Только около двери неожиданно споткнулась и, вцепившись в снова заклинившую ручку, неожиданно произнесла:

– Знаете… Если вы были не голодны, то могли бы просто об этом сказать.

На этом любое желание говорить окончательно сдохло. И когда ответа так и не последовало, Рене юркнула за порог. Однако прежде, чем за спиной мягко стукнула дверь, она успела услышать запоздалое, тихое и немного тоскливое:

– Рене…

Это был первый раз, когда Энтони Ланг произнес ее имя, и в груди вдруг стало так больно, что она ускорила шаг. Почти побежала. Ладно, ей давно надо было привыкнуть к подобным выходкам. В конце концов, характер у главы отделения правда ужасный. Отвратительный. Настоящий хам. Но ничто раньше так не трогало Рене. Именно развалившиеся на дне мусорного ведра дурацкие коржи неожиданно пробудили настолько едкое чувство обиды, что захотелось кричать. Завизжать от бессилия хоть как-то поладить с этим нечеловеком. Может, Роузи права, и он в самом деле нетопырь? Чушь… Господи, сколько дурацкой девчачьей драмы. Подумаешь! Всего лишь торт. Но… Рене судорожно вздохнула. Нет. Не всего лишь. И, вбежав в полупустую ординаторскую, она метнулась к столу, где стояли остатки, а потом с полубезумным рычанием сгребла их все в полиэтиленовый пакет. Под ошарашенными взглядами коллег Рене с остервенением утрамбовала тот в мусорный бак, прежде чем выпрямилась и обернулась.

Ланг стоял у неё за спиной. Видимо, шел следом или же примчался на крыльях очередного выговора. Бог его знает. Прямо сейчас было плевать и на поджатые бледные губы, и на тревожный взгляд, которым он проводил в последний путь куски треклятого торта, и даже на попытку остановить. Резко выдернув руку из хватки прохладных пальцев, Рене передернула плечами и вышла из ординаторской, где прямо у входа поймала мнущегося Холлапака.

– Если кому-то понадоблюсь, то я в секционной, – процедила она и быстро зашагала в сторону лифтов, перед этим едва не налетев на выставленное в коридор оборудование. В некоторых палатах отделения начинался мелкий рутинный ремонт.

В большом светлом зале танатологического корпуса царила привычная прохлада. Тихо шумевший в вентиляции воздух чуть сладковато пах кровью и дезинфицирующими средствами, а еще чем-то неуловимым, присущим исключительно этому месту. Возможно, так ощущалась смерть. Или спокойствие. Ведь здесь никто никуда не спешил. Однако для Рене, что находилась в этих стенах уже много часов, все ароматы давно слились в один монолит и существенно отдавали усталостью. Казалось, смесь запахов пропитала не только темно-синий халат, но еще пластиковый фартук, волосы и даже кожу. Пальцы уже немели на инструментах, и приходилось чередовать вскрытия записями в журнал, чтобы дать хоть немного отдыха измученным кистям. Где-то с утра и до полудня Рене помогали студенты, но потом они унеслись по учебным делам, оставив старшего резидента в компании дежурного патологоанатома. А у того нашлось немало своих дел, так что в секционной она трудилась одна.

Несколько раз зачем-то заглядывал Ланг, но близко не подходил и, слава богу, за руки не хватал. Рене видела его напряженное лицо, чувствовала исходившую смутную тревогу, но лишь отворачивалась и с нарочитым усердием принималась показывать любопытным студентам особенности вскрытия. Не думать. Не чувствовать. Не откликаться на мысленный зов, который наверняка ей почудился. Перед глазами стоял выброшенный торт, а в спину упирался выжидающий взгляд. Злость и обида прошли. Растворились в череде тел, а потом вовсе утекли в водосток, и лишь иногда напоминали себе шорохом накрывавшей покойников ткани. Рене не хотела даже гадать, что мог искать здесь глава хирургии. Однако из болтовни разговорчивых стажеров ей стало ясно одно – ночью халатность бригады доктора Дюссо создала целый ворох проблем для отделения. А значит, проблемы для Ланга. И все же она не обернулась, когда услышала негромкое:

– Рене… Мы можем поговорить?

Нет, она не могла. Ее ждал почти десяток изувеченных трупов, так что никаких душещипательных бесед. В конце концов, не он ли сам отправил ее сюда? Потому Рене с трудом, но молча перетащила на специальную каталку мертвое тело, поправила белое полотно и направилась в холодильник. Когда она вернулась обратно, Ланга уже не было в комнате.

Последнее вскрытие Рене закончила ближе к полуночи. Спать хотелось безумно, а телефон разрядился еще где-то в полдень, оборвав разговор с дедушкой на полуслове. Потому оставалось надеяться, что всеведущая Роузи прознала про «вечеринку» в морге и не ждала сегодня вечером в бильярдном клубе. Они собирались отпраздновать ее день рождения после работы, но, видимо, теперь в другой раз. Подумаешь… Ничего страшного. У них впереди целых полгода.

Устало усевшись на скамейку в пахнущей свежей краской и пустой из-за ремонта раздевалке, Рене стянула с себя стетоскоп и невидяще уставилась на витую черную «L». Подарок Максимильена Роше прошлый день рождения. Ярко-желтого цвета трубка, несколько сменных насадок и еще целый ворох дополнительных вещей, которые вряд ли ей когда-нибудь понадобятся. Дедушка всегда дарил что-то полезное – одних только разноцветных пуантов в свое время хватило бы выложить радугу. А родители… Рене усмехнулась, но затем покачала головой. Забавно, она даже забыла, как звучали их голоса. За десять лет вне дома те стерлись из памяти, как размылись бы лица, не падай то и дело взгляд на детские фотографии. Иногда Рене казалось, что она вообще все придумала. Женеву, маму с неизменным пучком, отца с морщинкой между бровей, их квартиру в центре старого города. Но шрам каждый раз ставил точку в таких рассуждениях. Было. Все действительно было. И проклятая Женева, и балетная школа, и даже квартира. Только вот родители всегда оставались чем-то мутным, неясным. Сколько Рене себя помнила, они всегда были где-то, но только не с ней.

Неожиданно свет в раздевалке мигнул и погас, а шрам мгновенно вспыхнул полосой боли. Удивлённо подняв голову, Рене оглянулась в сторону приоткрытой двери, за которой виднелся заставленный шкафами и старыми аппаратами для вентиляции легких пустой коридор, и вдруг увидела, что та закрывалась. Словно шутя, потертая деревяшка скрипнула наглыми петлями, отчего желудок противно сжался. И Рене не знала, почему так решила, с чего вообще в голову пришла подобная мысль, но, коротко вскрикнув, бросилась вперед в попытке не дать захлопнуться створке. Полоска света становилась все уже, и ноги все быстрее несли уставшее тело, спотыкаясь о попадавшиеся на пути скамьи. В мозгу стучала единственная мысль – успеть! Добежать прежде, чем закроется дверь и случится что-то плохое. Рене не знала почему так решила, просто почувствовала и едва не завыла.

– Нет! Нет-нет-нет! – закричала она, когда последняя полоска света исчезла, и стало совершенно темно. Заколотив по двери, Рене нащупала ручку, но та почему-то не поддалась. – Да господи! Откройте!

Ей никто не ответил. Только тихо щелкнул замок, а затем с другой стороны послышался невнятный шум. И вот тогда Рене поняла, что это ловушка. Спланированная заранее провокация, как исписанный шкафчик и угрозы Фазмы, как приставания Дюссо и миллион других мелочей, которые так хотелось оправдать случайностями. Боже, но за что? Она ничего им не сделала! Совсем ничего! Только хотела, черт побери, учиться! Почему они с ней так поступили?! Почему? Рене со всей силы замолотила кулаками в равнодушную дверь, а сама не понимала, что выкрикнула вслух самый важный вопрос – за что? ЗА ЧТО! И руки уже болели, когда она в полной темноте по памяти метнулась к выключателю, только чтобы в отчаянии щелкнуть бесполезной кнопкой. Ничего. Ни света. Ни выхода. И спасения тоже не будет.

От осознания полной беспомощности неожиданно стало так страшно, что Рене завизжала. Ударив по двери в последний раз, она ринулась в сторону душевых в надежде найти там окно, позвать хоть кого-нибудь. Так что ноги вновь спотыкались о тяжелые скамьи и к утру наверняка покроются чудовищными синяками, но Рене не замечала. Все, что ее волновало, – невидимая дверь в конце длинного, уставленного шкафчиками помещения. Сердце колотилось в груди, словно безумное, распахнутые глаза вглядывались в черноту. И когда руки сомкнулись на прохладной ручке, Рене по-детски зажмурилась, хотя здесь и без того было совершенно темно. Она надавила один раз, другой, подергала в стороны и с тихим всхлипом сползла по стене на пол. Закрыто. Они заперли ее в абсолютном мраке даже без шанса сходить в туалет! Одну! В окружении воспоминаний о такой же холодной и пустой темноте, за которой прятались ее кошмары десятилетней давности. С отчаянным рыком поднявшись, Рене вновь бросилась обратно. Но мозг сдавал. Без опоры на зрение он не видел границ, не чувствовал направления. Пару раз она больно налетела лбом на железные шкафы, оцарапалась о торчавшие петли, но еще оставался шанс достучаться и докричаться хоть до кого-нибудь. Ведь это самое большое отделение, здесь всегда кто-то есть… Да только никто не приходил.

Рене не знала, сколько времени колотила в запертую дверь, когда все же до нее добралась. Она орала, визжала, ревела, а потом уперлась горячей саднящей щекой в холодный кафель, которым была облицована раздевалка, и медленно съехала вниз по стене. Колени больно стукнулись о бетонный пол, но Рене не заметила. У нее слишком давно не было панических атак, и теперь каждое ощущение казалось острее. Ее ощутимо подташнивало. Содранное горло болело, а руки тряслись. Приоткрыв рот, Рене истерично пыталась вдохнуть враз ставший твердым воздух, но гортань сдавило, будто удавкой. Сердце уже не просто рвалось в ошалевшем ритме, оно готовилось проломить грудную клетку и взорваться сотней кровавых ошметков.

На какой-то момент Рене показалось, что она сейчас либо умрет, либо сойдет с ума, и к утру ее найдут с размозжённым о стены черепом. Ибо только так она сможет остановить собственные галлюцинации, которые упорно просачивались в мозг. Казалось, что ее трогают те самые руки, что на глазах снова повязка, что в следующий момент ту наконец-то сорвут, и она увидит… Но лучше бы Рене ослепла. Лучше бы ей все же вырезали глаза, а не оставили отвратительный шрам, что сейчас разрывался от жжения. И Рене не знала, как унять эту боль. Ей хотелось содрать с лица кожу, запустить ногти в тонкую неровную полосу. Тело трясло будто в судороге, пока она расковыривала ногтями давно заживший рубец. Этого нельзя было делать. Целый день в секционной, а значит на коже миллиарды трупных бактерий… но руки не слушались. Рене скулила от собственной слабости, пока в один миг просто не выдержала и не рухнула лицом на ледяной пол. Ее хотели просто унизить и напугать, но вышло гораздо лучше. Она полностью опустошена самой собой и своими воспоминаниями. Было холодно, страшно и очень… очень одиноко.

Через несколько часов начал болеть низ живота, а на коже выступила липкая испарина. Рене человек. Со своими потребностями душевными и физиологическими, над которыми этой ночью чудовищно надругались. Но она будет терпеть до последнего, хотя в абсолютной темноте чувство времени давно потерялось. Оно исказилось и будто вообще никуда не двигалось, а потому было неизвестно прошел час или целая вечность. Однако, когда за дверью неожиданно послышался скрежет, грохот, а потом чья-то глухая брань, Рене напряглась. Некто подергал за ручку, еще раз грязно выругался, а потом дверь с треском распахнулась и повисла на одной петле, выбитая сильным ударом ноги.

– Да что за дерьмо здесь происходит? – ничего не понимал Франс Холлапак. – Проход в коридор заставлен аппаратурой, рубильники спалены так, что не включишь, а здесь вообще все на замок. У нас ремонт или переезд, черт возьми?

Он прервался, когда налетел на лежавшую прямо у входа Рене. Послышалась новая ругать, а потом в глаза ударил яркий свет телефонного фонарика.

– Что… Рене? А какого хрена ты здесь валяешься? – возмутился Франс. – И что с твоим лицом? Ты чего…

Неожиданно парень замолчал, а потом поднял голову и недоуменно обвел взглядом помещение.

– Открой душевые, – прошептала она вместо ответа.

– Че? – парень ошалело уставился на все еще не двигавшуюся Рене, а потом неожиданно отшатнулся. – Господи! Они… они…

Кажется, он все понял.

– Дверь, Франс. Пожалуйста.

Не говоря больше ни слова, Холлапак направился в другой конец раздевалки, где так же ногой вынес весь проем к черту. Вернувшись обратно, он хотел было помочь Рене подняться, но она справилась сама. Впрочем, Франс все равно шел рядом и нервно хрустел костяшками. Он остановился только у выломанного прохода и смущенно протянул телефон со все еще горевшим фонариком.

– Спасибо, – прошептала Рене, а потом спросила не оборачиваясь. – Сколько времени?

– Начало пятого. Вырвался, вот, на пару минут с дежурства…

Значит, она провела здесь всего четыре часа. Мало, но ей хватило. В Женеве она прожила так неделю.

Когда Рене вышла из уборной, в раздевалке по-прежнему было темно. Франс нашелся там же, где она его и оставила, – около входа. Он тревожно оглядел бредущую к своему шкафчику девушку, а потом откашлялся и тихо зачастил, словно боялся быть услышанным:

– Это нельзя оставлять так, слышишь? Надо сообщить главному врачу. На Ланга можешь даже не надеяться. Ему плевать. Но Энгтан должна… – парень неожиданно замолчал. Теперь он с удивлением наблюдал, как Рене накинула халат, а затем вынула стопку исписанной бумаги. – Ты куда?!

– Доктор Ланг ждет отчет, – пробормотала она.

– Сдурела? Какой нахрен Ланг?! Какие нахрен отчеты?! – зашептал он, оглядываясь. – Рене, тебя заперли на всю ночь две полоумные суки, а ты идешь будто ничего не было?

– Мне надо…

– Да ты посмотри на себя! – Он схватил ее за руку, чтобы остановить или заставить одуматься, но Рене взвизгнула.

– Не трогай! Не прикасайся! – Она отступала к выломанной двери, держа перед собой стопку отчетов, словно это могло остановить Холлапака. Однако тот неожиданно зло усмехнулся и покачал головой.

– А, впрочем, иди. Пусть он посмотрит, кого трахает каждый вторник и четверг.

Рене дернула головой, не поняв, была это шпилька в ее сторону, или же Франс говорил о Клэр, но потом отвернулась и зашагала прочь. Однако, чем дальше она шла по полупустому коридору, в одном углу которого все еще громоздилась куча сдвинутого в одну сторону оборудования, тем сильнее уплывала реальность. Стены удлинялись, словно спагетти, и, казалось, им не будет конца. Но вот перед глазами появилась знакомая дверь, и Рене остановилась.

Ланга в кабинете, конечно же, еще не было. Поэтому она прислонилась сначала к стене, но затем сползла на пол и поджала под себя ноги. Хотелось сдохнуть. Рене понятия не имела, почему так рвалась именно сюда. Только вот засевший внутри ледяной узел страха начал потихоньку оттаивать именно здесь, когда из-под двери едва слышно повеяло мятой. Она дышала ей и пыталась заставить себя успокоиться, но ничего не работало. Темные пятна перед глазами становились больше и больше, пока не заполнили собой все. Но, прежде чем сознание начало проваливаться в пугающую темноту, Рене ощутила, как некто схватил ее за запястье. Веки по очереди насильно приоткрыли, а затем чья-то рука осторожно коснулась лица. И последнее, что услышала Рене перед обмороком, был тихий голос:

– Янашелее. Фюрст…Ihr Gesicht ist voll Blut[50]50
  У неё все лицо в крови.


[Закрыть].

А потом запах мяты заполнил весь мир.