Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 54 страниц)
В душной операционной стало до страшного тихо. Молчали все. Каждый здесь понимал – это конец. И потому растерянный персонал безвольно замер на месте и отводил взгляд, не в силах смотреть ни на Рене, ни на умершего у них на глазах пациента. Возможно, первого за долгие годы, ведь всех остальных спасал тот, кого они сами спасти не сумели. Где-то почти бесшумно переступил с ноги на ногу поджавший губы доктор Бюже. Испуганно посмотрела на мониторы уставшая Кэтти. И только замершая с широко распахнутыми глазами Рене все ждала, что вот-вот… прямо сейчас красное сердце вновь дрогнет. Ритмично дернутся стенки, раздастся дробный удар, заверещит кардиограф, но… Оно не шевелилось. Проклятый кусок мяса решил окончательно сдохнуть и забрать с собой все, что осталось у Рене. Забрать ее саму. Потому что она же не справится, не сможет, никогда не осилит ни чувства вины, ни понимания, что сама во всем виновата. Быть может, если бы они дождались вертолета… Если бы увезли в Монреаль… Рене затрясла головой. Нет. Это глупый самообман, потому что ее собственное сердце шептало иное. И впервые за эти полгода хорошенько к нему прислушавшись, как давным-давно советовал навсегда замолчавший приемник, Рене оттолкнула стоявшего на пути кардиолога. В голове мелькнула мысль, что потом надо будет узнать его имя и извиниться, но в следующий момент пальцы сомкнулись на теплых тканях.
– Mortuus est, Роше! – попробовал некто остановить бесшабашный порыв.
– Заткнитесь!
На ощупь сердце оказалось одновременно мягким и твердым, таким упругим и хрупким, что Рене на мгновение растерялась. Она никогда не делала этого. Не касалась в Тони ничего настолько личного, интимного, но прямо сейчас в её руках был последний шанс. Отчаянный экспромт, в который Рене вложила все. Локтем выдернув защитный экран между собой и бледным исхудавшим лицом в обрамлении выбившихся волос, она зашептала, пока пальцы ритмично массировали гладкие стенки:
– Не смей этого делать, слышишь! Даже не думай! Тебе есть ради чего остаться! Остаться со мной… Я обещаю тебе, понимаешь меня? Обещаю, что больше не брошу. – Рене всхлипнула, проглотив ненужные сейчас слезы, что мешали ей любоваться. А она все смотрела и никак не могла насмотреться на впалые щеки, на чрезмерно огромный нос, ресницы и пересохшие губы, на острый кадык и морщинки на лбу. Ну почему? Почему она оставила, когда Тони так просил ее не уходить? И, не выдержав, Рене закричала: – Мерзкая моль! Нетопырь! Упырь! Некроз нерва! Гнилая короста! Вернись! И не делай вид, что оглох! Сделай хотя бы одно усилие, чтобы я наконец-то стала с тобой счастливой! Хотя бы одно, раздери тебя черти! Дурак, я ведь люблю тебя! Идиот! Зараза! Ско…
Вдруг она резко оборвала себя, в ужасе что ей померещилось, и не решалась вздохнуть, наверное, минуту, пока взгляд с опаской следил за руками. А там… Большое и очень упрямое сердце сердито сокращало свои гладкие стенки. Раз. Другой. Третий. Оно постепенно разгоняло по венам застоявшуюся кровь и билось зло, почти укоряюще, словно его неимоверно раздражал факт подчинения кому-либо, кроме хозяина. Но все же красные мышцы не останавливались ни на секунду. Их движение отдавалось пульсом на мониторе, пищало сигналом, трепыхалось в руках. И в этот момент осознания, пока под маской Рене слизывала с губ горячие слезы, она окончательно все простила. Себя, Тони, что было, что будет. Что случилось и когда-нибудь произойдёт. Она знала, зачем он приехал в Гаспе, – не сомневалась ни на секунду, – а потому больше не было смысла сердиться. Ведь все, на самом-то деле, неважно, если любимое сердце бьется в ладонях. Если оно живет. И Рене в немом восхищении ощущала эту приятную тяжесть, видела, как пробегала волна, прежде чем сжимались гладкие ткани, и отчаянно боялась разжать пальцы. Казалось, что стоит отвлечься, и то вновь остановится, а потому она все держала… держала… держала. До тех пор, пока не услышала позади:
– Отойди. Теперь можно закрыть.
Но Рене не смогла сама отпустить. Ее руки с силой оторвали от Энтони, прежде чем оттолкнули прочь от стола, дабы под швами и стяжками спрятать в грудине самое ценное. Она лишь стояла вся перепачканная кровью и не сводила красных глаз с монитора. Сигнал. Сигнал. Сигнал. Ехидный, такой недовольный. О, прямо сейчас Энтони очень сердился. Рене это чувствовала и готова была расхохотаться от вредности лежавшего на столе мужчины. Разбитого, едва собранного, с неясным будущим и ужасным характером, с кучей проблем, призраков и тщеславия. Она не строила в голове иллюзий. Увы, но Рене прекрасно осознавала насколько им будет сложно, какой будет боль в раскрошенных ступнях, раздробленных голенях, выбитых напрочь суставах и порванных органах. Однако даже это ни за что не сравнится с безумием, когда он узнает про руки. Единственное, что в глазах Энтони делало его… Энтони. Но она докажет! Она сможет. Она все исправит…
– Не думаю, что продолжать операцию разумно, – тихо проговорил Бюже. – Мы исправили самое критическое. Остальное…
– Мы продолжаем, – отрезала Рене.
– Уверена? Раны грязные, заживление будет крайне тяжелым, даже если ты сделаешь все верно. Я уж не говорю, что ты вообще не должна это делать. Ты не нейрохирург. Даже не травматолог…
Он прервался, когда Рене медленно повернула к нему голову и сказала:
– Ich will.
На это возражений уже не нашлось. Закрылись стерильные шторы, хлопнули двери, зазвенел инструмент. То, что произойдет дальше в этой операционной станет либо всеобщей тайной, либо концом для карьеры Рене. Она понимала, чем собиралась рискнуть, но ни на мгновение не сомневалась. Ее сердце сказало – делай. И Рене сделала это.
Шесть часов, за которые она не позволила себе ни секунды на слабость. Пусть глаза болели от света, руки тряслись, а на лбу и лице виднелись натертые до крови полосы от креплений для окуляров. Простых, самых дешевых, но Рене хватило и этого. Она знала, что делать, когда смотрела на два простых снимка кистей: никаких срезов на высокоточной аппаратуре, никакого контраста. Обычный рентген. Но перед глазами стояли картинки из того самого справочника, и потому было плевать, что под перчатками у Рене давно взмокла кожа. Что она собралась мелкими складками, чем напоминала конечности тех самых утопленников, на которых они всей больницей смотрели последние месяцы. Все это Рене узнала потом. В тот момент ее волновали лишь руки самого талантливого хирурга на свете, а потому она не могла ошибиться. Не после того, как с удивительной точностью собирала обломки костей, выстраивала их геометрию, прокладывала новые русла для нервов. Рене уверенно рисовала их заново. По памяти восстанавливала узор на ладонях и еще никогда не шила с такой аккуратностью. Даже в ту памятную операцию, когда рядом стоял надежный профессор Хэмилтон, она сомневалась в каждом стежке. Теперь же по левую руку была только Кэтти, а перед глазами пятнадцать штырей, торчавших из соединенной заново кисти. И столько же во второй: уже немного опухшей, уродливой, еще сочившейся иногда кровью, совсем не похожей на засевшие в памяти длинные ловкие пальцы. Рене взяла все, что нашлось в запасах больницы, хотя, конечно же, хотелось бы больше, но, кажется, вопреки самой себе потихоньку справлялась.
Она на мгновение зажмурилась, а потом передернула затекшими плечами, словно хотела сбросить усталость. Взгляд ласково скользнул по мирно спавшему под наркозом Энтони, и Рене перехватила онемевшими пальцами иглодержатель. Тихонько мурлыкнув вместе с напевавшим из колонок голосом, она улыбнулась:
– You're just too good to be true…
И руки без единой осечки соединили кончики очередного трансплантата.
– Can't take my eyes off of you…
Сомнений не было, прямо сейчас Тони знал, что это она.
Рене медленно вышла из операционной, подхватила валявшуюся на полу одежду и… не выдержав, просто легла. Распласталась на ледяном кафеле, покуда за дверями операционной Энтони готовили к транспортировке. Взгляд Рене упал на часы, что показывали какое-то время. Но было ли то двенадцать вечера или утра пока оставалось загадкой. Поэтому она снова уставилась в потолок и пролежала так до тех пор, пока не услышала грохот колесиков. Тогда Рене наконец-то стянула маску, содрала почти въевшиеся в кожу перчатки и развязала перепачканный в крови халат. Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни спать. Все, о чем она мечтала, как можно скорее оказаться опять подле Тони и считать на мониторе биение пульса. Кажется, страх тишины теперь останется с ней навсегда. Так что Рене медленно перекатилась на живот, встала на четвереньки, а потом, цепляясь за скользкую зеленую стену, с трудом вскарабкалась на ноги. В подошвы немедленно вбились сотни иголок, отчего изо рта вырвался болезненный вдох.
– Иди отдохни, – невнятно пробормотала Кэтти, которая безразлично наблюдала за развернувшейся пантомимой. – Буря еще не утихла.
– Не сейчас, – откликнулась Рене.
Распухший от обезвоживания язык неприятно лип к небу и царапался о сухие зубы, в глаза будто насыпали три тонны песка, а пальцы не могли удержать даже проклятый свитер. С каким-то отчаянием Рене смотрела, как тот черным комом полетел на пол. Нагнуться за ним вновь она уже не смогла.
– Иди. Ничего с ним не случится, – уже зло пробормотала Кэт, затем невероятным усилием отлепилась от стены и нагнулась за куском ткани. Она сунула его в руки заторможенной Рене. – Я присмотрю.
– Тебе бы тоже… – попробовал продраться довод здравого смысла, но его тут же оборвали.
– Иди!.. Хотя бы в душ.
И Рене пошла. А через пятнадцать минут, одетая полностью в черное, появилась на пороге длинной послеоперационной палаты, сделала несколько робких шагов внутрь комнаты и замерла около больничной кровати. Теперь, до конца шторма, ее мир будет вращаться вокруг одного человека, его показателей сердечного ритма и машины для вентиляции легких. Что же, по новым данным снегопад обещал длиться до самого Нового Года…
В небольшом и очень скромном отделении для интенсивной терапии царил полумрак. Он был здесь с той самой минуты, когда шатавшаяся от усталости Ланге замерла около больничной койки. Первые сутки вообще прошли в неясном тумане усталости. Только не унывавшая Кэтти, у которой где-то под полой халата наверняка крылся запасной моторчик для гиперактивности, бросила скептический взгляд на едва стоявшую на ногах Рене и тут же развела бурную деятельность. Притащив откуда-то горячий, хоть и безвкусный обед, она напоследок проверила капельницы и прикатила из ординаторской старое кресло. Туда Кэт усадила подругу, что витала в призраках едва закончившейся операции, и нарекла сие место домом. И, в общем-то, не покривила душой. Рене действительно теперь жила рядом с больничной кроватью. А Тони по-прежнему не выходил из комы и не мог ничего – ни дышать, ни питаться. Да, вновь заработавший вскоре чертов томограф показал лишь несколько внутричерепных гематом, которые пришлось удалять дренажами, однако последствий для торопливо просверленного черепа, увы, никто не мог предсказать. Даже Рене.
Но она упрямо разговаривала с Тони часами. Дни на пролет читала газеты, последние сводки, какие-то особо смешные статьи из свежего межбольничного сборника. Рене не позволяла себе сомневаться – Энтони слышал каждое слово. Она знала это, хотя, как мишура на рождественском дереве, длинное тощее тело сверху донизу украшали катетеры и провода, из груди торчали дренажные трубки, а ноги… ноги скрывали пластиковые фиксаторы. Каждый раз, когда Рене видела их в моменты обычной для таких пациентов гигиены, у неё обрывалось сердце. Начать снова ходить будет для Тони очень непросто…
И все же самыми страшными в этом облике дитя Франкенштейна казался не шрам от пупка до середины груди, не разбитые крупные кости, не просверленный со слезами выбритый череп или исцарапанное до неузнаваемости лицо, а руки. Толстые, раздутые пальцы, опухшие кисти, где по коже мрачным узором растекались ранние гематомы. Из-за этого в своей уродливой красоте они выглядели слишком больными даже для Рене, но с этим уже ничего не поделать. Организм должен был справиться сам. Если сможет. А если нет, то это будет конец. В такие минуты особенно горчивших на языке мыслей Рене позволяла себе коснуться бинтов, покружить коротким ногтем вокруг штырей и распорок, словно хотела хоть как-нибудь ещё поддержать, поделиться своей личной силой и верой. Однако все чаще она просто сидела, прижавшись щекой к борту кровати, и наблюдала, как медленно поднималась и опускалась стянутая швом очень исхудавшая грудь. Похоже, что вслед за всплеском адреналина на Рене навалилась апатия длиной в целых три дня. Почти до конца совсем не веселого года. Скорее бы он закончился!
Однако, несмотря на все мысли, за окном равнодушной стеной по-прежнему валил снег, а за пластиковой раздвижной шторой слышался гул больницы, покуда в длинной пустой палате оставалось все так же темно. Да, иногда здесь появлялись временные постояльцы, но быстро исчезали на других этажах – в отделениях для «беспроблемных». Энтони, конечно же, был не из таких. А потому Рене не трогали. Ее вообще старались не беспокоить. Лишь со смущенными лицами просили выйти, когда приходилось заправлять машину, что сейчас была легкими Ланга.
Эта ночь ничем не отличалась от прежних – тягучая, тревожная, наполненная сипами механических легких. Единственным исключением стала новость, что в первый день Нового Года распогодившийся Монреаль будет готов вновь принимать экстренных пациентов. Только их случай уже не был таким. И все равно медсестры приготовили вещи. Они принесли их прямо в послеоперационную, где свалили небольшой кучей на стол для препаратов. Вышло неаккуратно, но так Рене могла их рассмотреть. А там были какие-то мелочи – все, что осталось целым или нашлось в карманах одежды в момент аварии. Кошелек, пара визиток, оплавленный ключ от машины… А еще разбитый брелок. Обычный такой, самый дешевый. У него давно откололся кусочек, да и сам он, если верить следам на поверхности, был несколько раз переклеен. От этого некогда прозрачный пластик давно потускнел, однако в его глубине по-прежнему ярко виднелся цветок неведомой вишни. На него Рене смотрела мучительно долго, а потом столько же сидела, сжав в кулаке и прижавшись губами к перебинтованным пальцам.
«Я хочу, чтобы ты сдох!» И звук полетевшего на пол пластика.
В следующий миг Рене резко поднялась и швырнула дурацкий брелок в урну. Это не то, что она хотела бы вспоминать. Это не то, что нужно обоим. Время начать всё с начала.
Однако, чтобы сделать это, Энтони, как минимум, нужно было очнуться. Но минуло еще два долгих дня, а в узкой палате ничего не поменялось. Стояли на месте зеленые стены, а в коридорах слышался гул голосов, визиты Бюже сменялись разговорами с неунывающей Кэтти, однако вокруг постепенно собиралась поземка из безнадежности. Шли пятые сутки после операции. Был канун Нового Года, и заглянувшая утром Кэт принесла новости о вертолете. Бригаду из Монреаля ждали здесь уже завтра. Медсестра хотела хоть как-то приободрить осунувшуюся и всклокоченную Рене, но та просто шагнула обратно к кровати и прижалась губами к лысой макушке. Отраставший ежик волос кольнул губы и захотелось кричать от накатившего ощущения безвыходности, но, устроив тяжелую от мыслей голову на краешке больничной койки, она вернулась к своему созерцанию. Вверх-вниз поднималась грудная клетка. Ритмично. Искусственно. Ненастояще. Давно ушла Кэтти, отгремела каталка с очередным пациентом, а Рене всё вслушивалась в завывания ветра и сначала даже не поняла, что случилось. Она приоткрыла глаза, чтобы по заведенной привычке отсчитать время до следующих процедур, но вместо этого встретилась с очень знакомым взглядом. Радужка там отдавала бронзовой медью, белки покраснели от лопнувших капилляров, а веки нависли и посинели, но для Рене это было неважно. Губы задрожали, прежде чем она смогла их сложить в короткое слово:
– Привет…
Господи! Захотелось залепить себе оплеуху. Неужели нельзя было придумать что-то получше? Пять дней находить темы для монологов, а сейчас так непрофессионально молчать. Рене резко выдохнула и уже собралась сказать что-то еще, но тут легкие Тони автоматически наполнились воздухом. В его глазах промелькнуло непонимание, и она заторопилась.
– Ты был в коме. Пять дней. Попал в аварию и… – Под его взглядом Рене захлебнулась словами, прежде чем все же смогла тихо договорить: – Не знаю, помнишь ли.
Энтони на секунду прикрыл глаза, а когда посмотрел вновь, стало понятно – он помнит. Все до единого. И дорогу, и скалы, и причину, что привела его в это место. Так что совершенно нелепо вытерев рукавом нос, где снова щипало, Рене показала на ведущие изо рта трубки.
– Попробуешь сам?
Энтони снова моргнул. Ах, разумеется, доктор Ланг не потерпит помощи даже от бездушной машины. Уяснив это, Рене сосредоточенно хлюпнула носом, выключила аппарат, а затем взялась за трубку и аккуратно вытащила из трахеи. То, что в этот момент она сама задержала дыхание, стало понятно лишь с первым самостоятельным вздохом. Рене видела, как поднялась стянутая швом грудная клетка Энтони, как дрогнули ресницы, а потом услышала почти неразборчивое:
– Черный… не твой… цвет.
– Я знаю! Знаю! – истерично закивала она, пока размазывала по щекам слезы. – Молчи. Не говори пока.
Рене прижимала к груди чертову перекрутившуюся трубку, а сама никак не могла наглядеться, как едва заметно у Тони изгибались в улыбке губы. Еще не по-настоящему. Слишком беспечно. Расслабленно. Так непохоже на обычную судорогу. Вряд ли он полностью понимал, что происходило вокруг, но определенно пытался поскорее наверстать упущенное. Ее торопыга. Рене протянула руку, чтобы коснуться заросшей щетиной щеки, провела по слегка подрагивавшим векам, скрывшим под собой уставшие даже от такого небольшого усилия глаза, и ощутила мягкость ресниц. Энтони дышал ровно. Сам. Ну а она вдруг поняла, что не знает, насколько страшны будут последствия. Если честно, в ту ночь думать об этом было попросту некогда, а потом страшно. Но им обоим придется принять неизбежное, каким бы то ни оказалось – слишком долго тянулась кома, слишком сильными были травмы, слишком долго Энтони оставался мертв на операционном столе. Перед глазами снова возникло застывшее сердце, и Рене инстинктивно зажала рукой рот. Черт побери, она же врач…
…Который, похоже, слишком устал. Потому что, когда Энтони вдруг облизал покрытые коркой губы и в полубреду зашептал что-то невнятное, она не выдержала. Рене уткнулась лицом куда-то ему в плечо, пока сама давилась всхлипами.
– Прости меня! Прости за те слова! Я никогда этого не хотела…
– Dummerchen… Ich bin auf Kurs… Zurück… Zu dir… – бормотал он с нежностью. Но Рене лишь затрясла головой.
– Я не понимаю, – в отчаянии прошептала она. – Не понимаю…
– Hab ich den… Kompassverlorn.[89]89
Глупышка… "Я на пути… назад… к тебе.
Потерял свою … путеводную звезду"
[Закрыть]
В голосе Энтони слышалась улыбка. Настолько светлая и беспечная, что хоть и не понимавшая ни слова Рене подняла было радостный взгляд, а в следующий момент глухо вскрикнула от испуга. Она метнулась вперед, прижимая к себе голову Тони, чтобы любой ценой не дать ему вновь взглянуть вниз. Туда, где из некогда гениальных рук торчали штыри и дренажные трубки. Но было поздно. Рене знала это, хотя прямо сейчас не видела ни лица Энтони, ни его глаз. Но оказалось достаточно лишь почувствовать, как заколотилось в груди большое сердце, чтобы все стало ясно – он понял. О, господи! Разумеется! Тони обо всем догадался, ведь он лучший хирург. А потому, зажмурившись, Рене вместе с ним прямо сейчас проходила все стадии от растерянности до недоумения и злости. И в отчаянии от собственной безалаберности, она прижалась изувеченной шрамом щекой к колючей щетине, но ничего не почувствовала. Все ощущения оказались начисто смыты чужим осознанием. Рене с силой удерживала Энтони, пока сама не сводила взгляда со взвизгнувшего диким сигналом предательского сердечного монитора. Видит бог, она их уже почти ненавидела!
– Не смотри! Пожалуйста, не смотри туда, – судорожно зашептала Рене, пока в капкане ее обезумевшей хватки Энтони неизбежно поворачивался вправо. Он хотел увидеть их снова. Но нельзя… нельзя! Не сейчас! Слишком рано.
Рене в отчаянии вцепилась в него сильнее и зарычала, уткнувшись носом в бритую и перебинтованную после дренажей голову. От той, несмотря на все антисептики, все ещё тянуло снегом и кровью. Господи! Ну какая же дура! Следовало подумать намного раньше! Пять дней, чтобы догадаться просто накрыть или как-то иначе спрятать опухшие руки, подобрать правильные слова, убедить, что не все безнадежно. Но она опоздала. Тони увидел. И тогда в собственной безысходности Рене до крови прикусила губу, прежде чем торопливо выпалила:
– Все будет хорошо. Мы все срастим, все исправим. Я обещаю, что нигде не ошиблась. Но если нужно, я…
Она хотела сказать, что будет оперировать сколько потребуется, но прервалась, когда Энтони слегка поднял голову. И в его взгляде было столько усталой насмешки, что Рене неожиданно осознала, как же глупо для него все это прозвучало. Будто она опять надоедала со своими нервами, Хэмилтоном и никому ненужным прошлым, только вот теперь речь шла не об академических порывах. На кону стояло его будущее, в которое Энтони, похоже, больше не верил. А потому конец ее бессмысленной теперь фразы прозвучал совсем иначе.
– Я найду лучшего нейрохирурга, – тихо и уверенно закончила Рене.
Однако ответа она так и не дождалась. Тони закрыл глаза, а затем равнодушно откинулся на подушку, дав понять, что на этом настал его личный конец разговора. Больше он обсуждать это не собирался, да и что здесь сказать. Тешить пустыми словами? Давать шансы ложной надежде? Их обоих не обмануть этой чушью. А потому Рене разжала объятия и отступила. Она смотрела на лежавшего перед ней мужчину и наконец-то полностью осознавала, о чем в Женеве говорил Максимильен Роше. Дороги, шансы, перерождение… Он был тысячу раз прав, когда взял с неё обещание, потому что – Господи! – кажется, их путь начался вот в это мгновение. И тогда, в тишине палаты Рене надела на Энтони кислородную маску, а потом вновь забралась в свое кресло и сосредоточилась на движении грудной клетки. Вдох-выдох. Она не уйдет. Вдох-выдох. Даже если прогонит.
Эту ночь они провели в полном молчании. Тони, наверное, спал, а Рене куталась в давно нестираный свитер и не сводила глаз с мониторов. Она знала, что будет делать, а потому следующим утром уверенно сопротивлялась биению ветра от больших лопастей.
У больницы в Гаспе не было специальной площадки. Рене стояла около главного входа посреди торопливо расчищенного кусочка земли и ежилась под падавшим снегом. Она наблюдала, как осторожно грузили внутрь огромного вертолета каталку. На боку красно-белого монстра виднелась эмблема монреальской больницы, из глубины доносились знакомые голоса, отчего руки непроизвольно все сильнее стискивали телефон. Все, что было у Рене из вещей. Ни шарфа, ни куртки, которые остались где-то в ординаторской отделения. Она не думала о таких мелочах, когда шла следом за доктором Фюрстом, а тот молчал и лишь сильнее поджимал тонкие бледные губы. В бледном солнце нового года его рыжие волосы казались немного блеклыми, будто выгоревшими. А написанная на лице решимость граничила с бунтом. Кажется, глава анестезиологии готовился к самому сложному в своей жизни сражению. Рене почувствовала, как что-то сжалось внутри. Кажется, Фюрст готовился воевать именно с ней.
Наконец, когда в салоне лязгнули фиксаторы, Алан легко спрыгнул вниз и замер перед напряженной Рене.
– Ты остаешься здесь, – ровно произнес он.
Дикий ветер сбивал с ног, но Рене даже не покачнулась, когда шагнула вперед.
– Я лечу с ним. Это не обсуждается.
– А зачем? – последовал неожиданный вопрос, который своей неуместностью застал Рене врасплох. В смысле?! Она открыла рот, а потом нахмурилась. Тем временем, горько усмехнувшись, Алан бездумно пригладил растрепавшиеся рыжие волосы и заговорил: – Ты рискуешь совершить большую глупость. Я видел протокол операции и знаю, что он означает. Для Тони это конец. Ничто. Финиш карьеры, но лучше бы жизни. Это понимаю я, в этом не сомневается он, но боишься признаться ты.
– Еще рано строить прогнозы! Рано подводить черту, и уж точно слишком рано терять надежду. Я найду для него лучшего нейрохирурга и…
– Очнись! Он никогда больше не встанет за стол, даже если вообще сумеет подняться. – Алан вдруг коротко рассмеялся и устало потер лицо. – За годы работы с Энтони я достаточно навидался подобных травм. Десятки, едва ли не сотни. А итог, Рене, всегда один.
– Я лечу с ним!
– Для чего? Бога ради! Пойми ты, не надо унижать его больше, чем уже сделала жизнь! Жалости или второго твоего бегства он просто не выдержит, даже если согласится принять хотя бы иллюзию помощи. Что вряд ли. Что вообще бессмысленно! А сбежать, помяни мое слово, ты захочешь буквально на следующий день. Ровно в тот час, как придется подтирать ему зад, потому что сам он не сможет, кормить через зонд и терпеть психозы, в которые неизбежно скатываются такие больные. И так будет снова и снова. Изо дня в день. Из года в год. Ты понимаешь? Отдаешь себе отчет, что он не просто больной?
– Разумеется! Я…
– Тогда ты должна понимать, чем это закончится. Энтузиазм, затем усталость, раздражение, муки совести и, наконец, побег, когда ты не выдержишь. Твои мосты опять полыхнут, но теперь вместе с Энтони. Я не смогу его вытянуть во второй раз.
И в этот момент Рене вдруг поняла, о ком говорил Фюрст. Не о ней. Не о сложностях, которые, разумеется, будут. С легким чувством печали Рене осознала, что Алан невольно рассказал о себе. Как его самого подвела иллюзия дружбы, которая стала ярмом. Не чем-то искренним, даже не помощью. Этот человек видел в Тони только свой собственный верный поступок. По совести. По внутренним правилам или самоназначенному долгу. И осознав это, Рене проговорила:
– Вы ошибаетесь, – холодного процедила она. – Во мне и в Тони. Всё это время вы хотели его спасти от самого же себя, а надо было просто поверить. Ему и в него.
– Господи! Как мне еще объяснить? Он инвалид, дурная ты идиотка! Просто никто, и никогда уже не станет нормальным! – раздраженно закричал было Фюрст, однако немедленно замолчал, когда в его грудь уткнулся указательный палец. И пусть Рене не доходила главе анестезиологии даже до плеча, но ее шипение заставило Алана пошатнуться.
– Не смейте так о нем говорить. Не смейте считать его таковым! Даже думать о подобном не смейте! Энтони встанет, будет ходить и вернётся за чертов стол и в чёртову операционную. Потому что я в это верю! Верю, понимаете? И ни на мгновение не позволю засомневаться ему.
– Без рук. Без ног, – ехидно напомнил Фюрст, покачал головой и убрал от себя на мгновение дрогнувшую женскую руку. Его слова отдались слишком сильной болью в груди, и Рене прервалась. Ну а Алан продолжил уже более мягко. Почти снисходительно: – Послушай. Не обманывай себя и не делай опрометчивых поступков, о которых легко пожалеть. Подумай хорошенько, потому что потом будет поздно что-либо менять. Когда я просил тебя не сжигать за собой города и мосты, ты поступила иначе. И теперь поздно что-либо менять. Не после такого… А потому забудь и живи. Уверен, Энтони хотел бы… Черт. Рене, он теперь даже не человек. Существо. Бесперспективный…
– Что он делал в Гаспе? – неожиданно спросила она, чем оборвала попытку очередных убеждений. Ненужных. Крамольных. Рене даже не обратила внимания, как сильно ее передернуло от брошенного обидного слова. Бесперспективный. Да как Фюрст только посмел! Сжав кулаки, Рене подняла взгляд, и Фюрст неуверенно отступил. – Вы тычете мне в лицо моими ошибками. Но что дали сами? Недодружбу? Перерабочие отношения? Вы как собака на сене. Каждому встречному говорили о том, что переживаете, а ему не сказали ни слова. Сетовали, восхищались. Но что именно сделали? Чем помогли? Хоть раз зашли к нему в кабинет или позвали на чай? Спросили про его мотоцикл или машину? Нет, только я слышала ваши тревоги. Вы не боролись. Помогали только тогда, когда в закромах для иного поступка не оставалось совести. Когда спина уже упиралась в моральную стену. Вы спасали его лишь потому, что так будет правильно. Так будет верно. А потому я спрашиваю: что Энтони делал в Гаспе? Вряд ли ехал любоваться на нерест лосося! Доктор Фюрст, перестаньте обманывать себя и меня. Мы все виноваты в том, что случилось!
Рене говорила холодно и уверенно. От этого удивлённый Алан открыл было рот, затем закрыл и шумно выдохнул. Покачав головой, он оглянулся на вертолет, откуда уже призывно махали, и сложил на груди руки.
– Месяц назад он ушел из отделения. Сказал… Дерьмо! Да ничего он не сказал! Буркнул, что нашел нечто другое, – тихо и как-то зло проговорил Фюрст, но вдруг застонал, когда разглядел вспыхнувший взгляд. – Нет, Рене! Даже не думай! Это не аргумент! Банальное совпадение…
Однако она лишь посмотрела ему в глаза и бесшабашно улыбнулась. Кэтти права, чертовы англо-канадцы! Одни демоны знают, что у таких на уме. Да, Тони? Она бросила взгляд вглубь вертолета и ощутила пришедшую оттуда волну раздражения. Упрямец. Рене неожиданно рассмеялась и покачала головой.
– Совпадение? Нет, доктор Фюрст. Тони знал, что я здесь.
– Господи… Да откуда ему…
– Оттуда же, откуда он знал про Оттаву, затем про Женеву, а теперь настал черёд Гаспе. Моя почта, – улыбаясь ответила Рене, выглянула из-за спины Алана и хмыкнула. – Вы можете думать обо мне всё, что угодно. Верить или не верить, сомневаться или проклясть за каждое причиненное вам неудобство. Но, пожалуйста, поверьте в него. Не бросайте, и, обещаю, я справлюсь. Только дождитесь меня в Монреале.
– Рене…
– Я. Справлюсь. Каким бы ни был итог.
На это Алан ничего не ответил. Поджав губы, он долго смотрел на ласково улыбавшуюся ему Рене, прежде чем резко кивнул, бросил последний взгляд на крошечную больницу и запрыгнул в вертолет, который тут же оторвался от земли. Ветер резко ударил вниз. Он раскидал по земле снежные хлопья, взметнул две легко заплетенные косы, и Рене прикрыла глаза. Если однажды…
«Если однажды, пройдя определенный этап своей жизни, вы вдруг придете к одинаковым выводам, я хочу пожелать вам вновь отыскать друг друга и попробовать начать заново…»
Рене поудобнее перехватила телефон, а потом торопливо набрала нужный номер. Да, никто не в силах предугадать, какие испытания способна подкинуть вселенная, но каждый заслужил хотя бы крошечный шанс всё исправить.
– Доктор Энгтан? – голос звучал легко и спокойно. – Доброе утро. Говорят, вам нужен хирург.
