Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 54 страниц)
– А это значит, он болтает в два раза больше обычного, компенсируя суточное молчание в палате интенсивной терапии. Слышал его разглагольствования с сестрой о «магии» твоего присутствия. Право слово, Рене, главному врачу следует продавать твою безграничную доброту отдельной услугой, – хохотнул Хэмилтон, хитро глядя на возмущенно засопевшую ученицу. – Пять лет в университете, четыре в резидентуре, а ты по-прежнему любишь людей. Удивительно!
– Разве это плохо? – отозвалась донельзя растерянная Рене, но Хэмилтон не ответил. Он вчитывался в какую-то лежавшую на столе бумагу. Тем временем шрам снова мерзко заныл.
– Нервничаешь? – неожиданно спросил профессор, и она перехватила себя на полпути к тому, чтобы машинально потереть старый рубец. В этот раз он чесался около глаза.
– Разумеется. Особенно тошно стало, когда мы узнали о конференции и наблюдателях из Монреаля.
– А теперь представь, что случилось бы, расскажи я тебе заранее. – Хэмилтон улыбнулся в бороду, опустился в кресло и потер грудину. – Ты превосходный хирург, Рене. Чуткий и внимательный. Но слишком эмоциональна в работе. Волноваться перед операцией удел пациентов, но не врача.
– Я понимаю и стараюсь это изменить. – Она нервно переплела тонкие пальцы, которые никогда не знали ни одного украшения или даже лака для ногтей, а затем уставилась на полку, откуда на неё пялилась модель глазного яблока. – Однако у меня было бы время подготовиться…
– Забудь об этом, – фыркнул профессор. – Все. Учеба закончилась, как и время на дыхательную гимнастику, прежде чем открыть чей-то череп. Тебе осталось два года до экзамена на лицензию, после ты будешь оперировать наравне со мной. И можешь поверить, избежать мгновенных решений не выйдет.
– Я понимаю, – смиренно повторила Рене, чувствуя, как сжимаются в нервный узел внутренности.
Хэмилтон, от которого явно не укрылось волнение подопечной, вздохнул и снова потер грудину. Откинувшись в кресле, он какое-то время постукивал пальцами по подлокотнику, прежде чем откашлялся. По его лицу Рене видела, что прямо сейчас наставник явно решался: сказать что-то еще или с нее хватит уже наставлений. Так что она уселась на свободный, но пыльный стул и невольно посмотрела в окно. Оттуда был виден внутренний двор, где находился еще один вход для персонала. Заметив не по статусу скромную машину профессора, Рене невольно вспомнила другую. Ту, что до сих пор стояла на центральной парковке и привлекала своим диким видом стайку восторженных подростков. О странном госте все давно позабыли, в общем, позабыла и Рене, просто забавно, насколько по-разному воспринималась известность в Канаде. Чем гениальнее врач, тем выше ценилась здесь незаметность и деликатность. Больница – не место показывать свое превосходство, а вот если их утренний гость действительно хоккеист или просто спортсмен, то все складывалось совершенно иначе.
– Я не просто так затеял эту конференцию, – начал профессор, и Рене вернулась в стены маленького кабинета. Тем временем Хэмилтон пару раз качнулся на скрипящем кресле, огладил торчащую бороду и поправил темный галстук, что змейкой свернулся на появившемся в последнюю пару лет животе. – Хотел показать тебя кое-кому.
Рене удивленно моргнула и нахмурилась.
– Звучит немного подозрительно.
– Пожалуй, – Хэмилтон улыбнулся, а затем резко облокотился на стол и сцепил под подбородком пальцы. – Тебе не хватает практики неотложных случаев. Оперировать мозг – это прекрасно и очень красиво, но, к сожалению, человек слишком сложен и хрупок. А потому, несмотря на пройденную программу, я хочу, чтобы ты снова отправилась в травматологию. Но теперь уже как хирург, а не студент.
– Можно договориться с главой нашего отделения. Не думаю, что у комиссии по резидентуре возникнут вопросы, – начала было Рене, но замолчала, как только заметила скривившееся лицо профессора.
– Эти оболтусы не покажут тебе ничего нового. Работать в столице провинции прекрасно по финансированию, но невероятно скучно для практикующего врача. Квебек слишком мал. Здесь одно и то же изо дня в день, а тебе уже нужна большая песочница.
Рене промолчала. Она прекрасно понимала, что такая долгая интерлюдия разыграна не ради попыток убедить ее в разумности этого решения, а для самого Хэмилтона.
– Другая больница? – коротко спросила Рене, складывая в уме простые числа уравнения с одним неизвестным. – А значит, другой наставник.
– Верно. Мой племянник…
Профессор замялся, и она прекрасно знала причину. Ту самую, по которой хромал Хэмилтон. Ту самую, по которой едва не погиб лучший из его учеников. И ту единственную, почему эти двое прекратили любое общение. Не сказать, что Рене была рада стать единственной посвященной в чужую семейную драму, но взаимное уважение, которое перешло в крепкое доверие, вкупе с ее патологической манией находить оправдания всем и всему, вынудили узнать своего наставника с другой стороны. Довольно некрасивой, слишком личной, впрочем, ее секреты вряд ли были получше. И раз Хэмилтон решил с ней поделиться, значит, так нужно. Рене же оставалось лишь не потерять оказанное однажды доверие.
– Так вот, я просил своего племянника приехать сегодня. Однако он оказался слишком занят. – Профессор откашлялся, и Рене вздрогнула, второй раз за этот разговор выныривая из своих мыслей. Что же, эту фразу следовало понимать – он в очередной раз послал дядю к черту. Тем временем Хэмилтон заглянул ей в глаза и медленно заговорил. – Но мне удалось убедить посмотреть на тебя нескольких коллег из Монреаля, которые могут шепнуть пару слов в твою пользу. Колин – великолепный хирург. И я говорю это как специалист, а не заинтересованное лицо, чья вина перед ним слишком велика.
Рене не сдержалась и все же вздохнула: она думала совершенно иначе. Колин Энгтон, единственный наследник династии Хэмилтонов, считал свои благословенные руки хирурга важнее чьей-либо жизни, пускай даже собственного дяди. Она не вправе была его осуждать, но надеялась, что однажды тот все же одумается. Ведь дедушка всегда говорил (а в мудрости Максимильена Роше она не сомневалась), если крови будет когда-нибудь нужно, та вернется в семью, сколько времени бы ни прошло. Конечно, он имел в виду Рене, сбегавшую из дома на другой континент. Но разве нельзя принять формулу за универсальную? По крайней мере Рене очень этого хотела.
– Я знаю, что ты скажешь, – профессор тепло улыбнулся. – Ты слишком добра ко мне и неоправданно строга к нему…
– Нет. В той аварии не было вашей вины, это просто случайность.
– Все случилось из-за меня. Я не нашел нужных слов, а Колин по молодости оказался слишком упрям. Впрочем, как бы то ни было… После него было много учеников, хороших, прилежных. Но только ты дала мне надежду и шанс что-то исправить. Ты очень талантлива, Рене. Это нельзя упускать.
– Поэтому вы хотите, чтобы я стажировалась у него? – Хэмилтон кивнул, а Рене грустно заметила: – Немного нечестно пытаться наладить отношения через меня. Вам так не кажется? Не буду ли я причиной, по которой конфликт станет лишь хуже?
– Дело не в отношениях, – профессор тяжело вздохнул. – Он лучший. Ты лучшая. И тебе нужна практика. Вывод напрашивается сам, не находишь?
– Но, если я правильно поняла… доктор Энгтон отказался?
Хэмилтон на секунду замялся, а затем твердо ответил:
– Я смогу его переубедить. Наша ссора тебя не коснется. Обещаю.
Рене снова нахмурилась, пару раз сцепила и расцепила прохладные пальцы, повертела в руках стетоскоп, а затем тряхнула головой.
– Я все равно попробую что-нибудь сделать. Вы же семья.
Она пожала плечами, дав понять, что в ее системе жизненных координат ссоры между родственниками равносильны заболеваниям. А значит, без лечения не обойтись. И Рене уже собиралась высказать свою теорию вслух, но тут Хэмилтон рассмеялся, тяжело поднялся на ноги и подхватил с вешалки халат.
– Не говори глупостей. Твоя задача – набраться опыта, а моя – его обеспечить, – хмыкнул он, а потом бросил взгляд на высветившееся в телефоне оповещение. – Зайди к своему пациенту и иди мойся, Вишенка. А я пока поговорю с командой.
Рене скребла руки с такой тщательностью, что на неё начали подозрительно оглядываться. Медленно выдохнув в маску, она еще раз прошлась щеткой по ногтям, растерла мыло по коже вплоть до локтей и начала смывать. Операционная лупа привычно сдавливала затылок и мерзко натирала открытый участок кожи на лбу, отчего Рене в очередной раз пообещала себе накопить на собственные бинокулярные линзы. Правда, сделать это с ее-то зарплатой было той еще огромной проблемой. Просить у родных не хотелось, а потому оставалось только мечтать, что с получением лицензии траты уменьшатся.
Сзади послышался характерный звук чуть проскальзывающих шагов, хлопнула дверь, и в помещение вошел доктор Хэмилтон, ведя за собой группу студентов. Из груди Рене вырвался еще один вздох. На этот раз скорбный. Ребята подозрительно косились на ее хирургический костюм и явно ждали объяснений от своего профессора. А тот веселил молодых коллег рассказами из своей практики. Рене бросила на него укоризненный взгляд и потянулась за стерильной салфеткой.
– То, что запрещено в операционной, не регламентируется в помывочной, – тихо заметил намыливающий руки Хэмилтон.
– Знаю, но…
– Ты напряжена.
– Сосредоточена, – упрямо склонила голову Рене, когда руки стянуло от антисептика.
– Напряжена и испугана, – с нажимом закончил нелепую перепалку Хэмилтон. – Да, это первый полностью твой пациент от момента попадания в скорую до того, как он покинет больницу. Да, решения здесь тоже только твои: план операции, техника выполнения, даже инструментарий. Да, это большая ответственность, и сегодня я лишь твой ассистент. Но время пришло. Заканчивай обработку рук и забудь, что здесь есть кто-то кроме тебя и меня.
Рене поджала губы, но кивнула.
– Есть ли какие-нибудь новые детали, которые мне необходимо знать, прежде чем я зайду в операционную? – совершенно иным, сухим и деловым тоном спросила она.
– Нет. Все по плану.
Не дожидаясь, пока профессор закончит, она толкнула плечом дверь и вошла в просторное помещение. А то встретило привычными звуками. Шумела аппаратура, со щелчками да свистом впрыскивал кислород насос из установки для вентиляции легких, раздавались шелестящие шаги обутых в бахилы сестер. Они деликатно погромыхивали тележками с инструментами и о чем-то негромко переговаривались. На стене тихо гудел новый большой негатоскоп, сегодня увешанный снимками изувеченной правой кисти их пациента. Все это – каждый вздох, смех, шорох – сливалось в монотонный рабочий гул, из которого острым уколом выделялся равномерный писк кардиографа. И неожиданно настолько знакомые, близкие, почти родные звуки всколыхнули внутри волну. Та поднялась до самой груди, резанула по шраму и отдалась легкой дрожью в кончиках пальцев, напоминая, почему Рене сейчас здесь. А потом внезапно все волнение схлынуло прочь, и появилось спокойствие. Пусть наверху в смотровой толпился десяток взбудораженных журналистов, а их рты бормотали в черные диктофоны «уникальная операция», «никогда прежде» и «юный гений». Пусть где-то там неведомые судьи решали достойна ли доктор Роше практики у самого Колина Энгтона. Плевать! В тот момент, когда она отточенным жестом вдела руки в перчатки, для нее ничего не осталось – только сама Рене, операционное поле и ровный звук чужого сердцебиения. Сегодня за дирижерским пультом она будет одна.
– Начинаем.
Голос перекрыл едва слышимые разговоры сестер с собравшимися около негатоскопа студентами, где они тревожно разглядывали снимки. Ну а Рене сделала несколько шагов и встала слева от пациента. Напротив занял позицию ассистента профессор Хэмилтон, и это словно стало командой. Все на мгновение замерли, казалось, даже затаили дыхание, а потом привычно зашелестели одеждой, разбредаясь по местам в зрительном зале или же прямо на сцене. Здесь каждый наизусть знал свою роль и четкий порядок задач. А где-то наверху застрекотали камеры…
Тем временем в колонках раздалось шипение, и помещение на первом этаже наполнили негромкие звуки гитары. Во время операций музыка звучала всегда, хотя выбор, что именно слушать, зачастую вызывал бурные споры у персонала. Но сегодня все были единодушны, когда голос весело запел о солнце, наконец-то взошедшем после долгой зимы. Поймав удивленный взгляд наставника, Рене подмигнула и взяла в руки скальпель. Чарльз Хэмилтон души не чаял в музыке Битлз, а она уважала профессора и прямо сейчас столь своеобразно говорила ему «спасибо». За возможность, за знания, за годы и их прекрасную дружбу. Наконец, за поддержку.
У Рене не было ни малейшего представления, сколько людей следили, как именно она делала свою работу. С какой тщательностью открывала доступ, иссекала рубцы, в два стежка ловко сшивала нервные окончания, которые, точно порванные штормом микроскопические галсы, безвольно лежали в своем старом ложе. Она танцевала инструментами на крошечном пятачке чужой ладони и улыбалась все шире обретавшей правильные черты картине. Прямо сейчас Рене собирала заново руку некого Теда Джонса и была чертовски счастлива, что смогла. Что оказалась достойна оказанного ей доверия и возможности сделать чью-то жизнь лучше.
За четыре часа песни сменялись одна за другой, потом и вовсе зашли на второй круг, но Рене их не слушала. Она была слишком погружена в собственную кропотливую работу, которую впервые делала от начала и до конца. И это было умопомрачительно сложно. Наверное, лет через пять, когда таких операций в ее практике будет несколько сотен, а может, и тысяча, она будет спокойна. Сможет шутить, вести праздные разговоры с коллегами. Но сейчас Рене боялась лишний раз даже вздохнуть, когда отдавала короткие команды и подцепляла микропинцетом трансплантат, чтобы парой стежков сверхтонкой иглой соединить его с нервом. От напряжения сводило пальцы, от бинокулярных линз слезились глаза, и когда она все же собралась было попросить о помощи, перед ней оказалась чья-то рука в измазанной кровью перчатке.
– Все закончилось. Ты справилась, – раздался голос Чарльза Хэмилтона, и Рене встрепенулась. Она будто вынырнула из толщи воды и ошарашенно хватала через маску стерильный фильтрованный воздух операционной, вглядываясь в идеально проложенные нервные переплетения. – Считай все, дальше я зашью сам. Отдохни.
Все еще не совсем понимая, что происходит, Рене завязала последний узел, обрезала шовную нить и отдала зажимы операционной сестре. Словно издалека, она смотрела, как обыденно, почти не задумываясь, закрывал рану Хэмилтон и попутно объяснял азы подавшимся вперед студентам. Его движения были четкими настолько, что не отклонялись от выверенной годами траектории даже на миллиметр. И когда он закончил, сделал шаг назад, вопросительно взглянув на замершую Рене.
– Пациент стабилен. Операция закончена, – проговорила она сипло. А в следующий момент комната наполнилась аплодисментами собравшихся на это представление зрителей и участников.
Аккуратно приобняв ее за плечи, чтобы лишний раз не испачкать халат, Хэмилтон что-то радостно рассказывал, когда Рене заметила над головой движение. Она подняла голову, вгляделась в полутемное окно уже пустой демонстрационной смотровой и нахмурилась. Репортеров увели еще пару часов назад, и теперь они ждали у выхода из помывочной. С ними вернулись на конференцию монреальские гости. Однако Рене почти не сомневалась, что в комнате наверху кто-то только что был. Наблюдал ли этот неведомый за операцией или же санитары заскочили проверить, когда освободится помещение? Но все было в порядке, она не выбилась из расписания. Однако ее движение не скрылось от профессора, потому что он так же задрал голову, а потом разом помрачнел. О чем именно в этот момент подумал наставник, Рене не представляла, но чувствовала разом повисшее в воздухе напряжение.
– Поговори с родными мистера Джонса сама, – тихо произнес доктор Хэмилтон, отпуская ее. И задумчиво потер грудину. – Мне надо кое с кем встретиться. Увидимся вечером в ординаторской. Отчитаешься.
– Без проблем, – кивнула Рене, а сама бросила взгляд в сосредоточенные глаза профессора. – Все в порядке? Мне показалось, что там кто-то был.
– Не показалось, – коротко ответил наставник и направился прочь.
Встреча с родственниками ее первого личного пациента прошла удивительно гладко. И хотя Рене волновалась, пока рассказывала о ходе операции, теплые объятия матери Джонса стали лучшей наградой. Потому она посидела с ними еще немного, обсуждая детали восстановления, а потом вернулась в рутину своих ежедневных забот. Доложилась старшему резиденту, получила ряд вопросов и рутинный нагоняй за слишком обстоятельные, а потому долгие ответы, обежала больных, скорректировала дозы и вернулась в ординаторскую, чтобы занести все назначения. Ну а после занялась дневниками и планами лечения. За этим занятием и застала ее слегка напряженная Энн.
– Ты не видела доктора Хэмилтона? – спросила она, а сама нервно оглядела помещение.
То по вечернему времени было уже переполнено младшими резидентами, их наставниками и просто врачами, которые отдыхали или занимались своими делами. Здесь было людно, душно и стоял низкий гул голосов.
– Нет, – Рене махнула головой и снова вернулась к монитору. – Вот, сама его жду. Профессор сказал, что должен с кем-то встретиться.
– Ну, встреча у него точно была, – мрачно ответила Энн, а Рене удивленно оглянулась.
– Ты как будто этому не рада, – с легким смешком заметила она, но вмиг стала серьезной, когда увидела тревожный взгляд медсестры. – Что-то случилось?
– Точно не знаю, – тихо начала Энн, а потом склонилась прямо к столу Рене, будто бы заглядывая в монитор и что-то показывая. – Но он с кем-то ругался. Долго. Около часа.
– Откуда ты знаешь? – едва слышно спросила Рене.
– Я несколько раз бегала мимо его кабинета в административное крыло, слышала обрывки. Что-то про Монреаль, бездарность и завышенные требования. Точно было не разобрать, да я и не пыталась.
Рене почувствовала, как от волнения сжались внутренности.
– Сколько… Сколько там было человек? – прошептала она, невидяще глядя в экран на мигающий курсор.
– Двое. Не больше. Я слышала только доктора Хэмилтона, он был явно раздражен. Второй говорил слишком тихо, но голоса всегда были одни и те же.
– Ясно.
Она на минуту прикрыла глаза и сжала руки. Значила ли что-то эта ссора? Был ли там кто-то из той самой комиссии из Монреаля? Рене не знала. Однако, кажется, пришло время самой нанести визит профессору, даже если он наорет.
– Как давно это было? – спросила Рене.
– Да с полчаса назад. – Энн бросила взгляд на часы. – В половину шестого. Как раз ночная смена пришла.
Не говоря больше ни слова, Рене поднялась, нарочито терпеливо подождала, пока сохранится документ и вышла в коридор. Путь до кабинета профессора занял привычные тридцать три секунды. И за это время она успела несколько раз переделать речь, с которой собиралась ворваться. Скорее всего, в разгар перепалки о собственной судьбе. Рене не любила ставить людей в неловкое положение, не любила ссоры и недопонимания, но еще больше она не выносила, когда о ее промахах высказывались за глаза. Иной причины для неприятного разговора между коллегами она просто не находила.
Остановившись перед стандартной темно-коричневой дверью, Рене пригладила растрепавшиеся за рабочую смену косы, вздохнула от тщетности усилий и постучала. Аккуратно. Три четких и сухих удара разнеслись по вечернему коридору, конец которого уже полыхал медным квадратом садящегося августовского солнца. Она затаила дыхание в ожидании голосов или окрика подождать, но в кабинете, похоже, было тихо. Сжав от волнения губы, Рене на пробу нажала на дверную ручку. Та легко поддалась и со щелчком замка пустила в освещенный закатом кабинет.
От яркости бивших в глаза лучей выступили слезы, и у Рене ушло несколько мгновений, чтобы привыкнуть и осмотреться. На первый взгляд, здесь было пусто. Но выбивавшиеся из привычной картины детали показывали, что совсем недавно здесь шли ожесточенные споры. Сдвинутые в сторону кресла, смазанная на полках с экспонатами пыль, отброшенный в порыве журнал. Рене цепляла мелочи привычным взглядом хирурга, которым много лет училась замечать малейшие отклонения. И прямо сейчас, когда любой другой развернулся бы и ушел, она замерла. Что-то было неправильно. Немного не так ложился свет из покрытого пылью окна. Почти незаметно, но иначе кривились тени от раскинувшегося во внутреннем дворике желтого клена. А потому Рене сделала шаг вперед, затем еще и со всей силы вдавила тревожную кнопку своего пейджера.
Она действовала совершенно бездумно, на грани автоматизма, когда, оббежав большой письменный стол, прижала пальцы к сонной артерии. В следующий момент Рене уже упиралась основанием сцепленных в замок ладоней в грудную клетку неподвижно лежащего Хэмилтона. Тридцать компрессий и два вздоха. Тридцать и два. Она знала чертовы числа, помнила до автоматизма ритм, с которым прогибались внутрь кости грудины, но смотрела на чуть посиневшие губы в колючей, всклокоченной бороде и думала – почему, черт возьми, не работает. За спиной слышались чьи-то торопливые шаги, голоса. Но Рене не обращала внимания, потому что задыхалась от собственной паники и чрезмерных для ее щуплого тела усилий. Вокруг, конечно же, поднялась суета, мелькнул свет фонарика, руки в перчатках, кислородный мешок. Однако Рене не отвлекалась и равномерно давила. Когда же под ладонями треснула ткань клетчатой рубашки профессора, обнажая бледную грудь, она почувствовала, как ее дернуло прочь. Некто вцепился с такой силой, что протащил почти до самого шкафа, откуда прямо на голову больно посыпались тяжелые журналы. А затем раздался сухой звук разряда дефибриллятора. Он показался Рене таким деловым, даже нахальным, ворвавшись в уши гарантией жизни. Да что там, так для нее сейчас звучала сама чертова жизнь. Но тут он засвистел снова, словно взвившаяся в небо петарда, и взорвался ударом, от которого дернулось тело. Снова. А затем снова. И еще один раз.
– На каталку его и еще эпинефрин с букетом, – донесся крик.
В коридоре загремели колеса и задребезжал блок с переносным кардиографом, когда следом раздался новый разряд. Рене попыталась встать, но ей не дали. Тогда она попробовала оттолкнуть державшего, однако дрожащие руки не слушались. Казалось, из них разом вытянули все до последней ниточки силы.
– Хватит, Роше. Сейчас ты ему ничем не поможешь, – над головой послышался голос Энн. – У нас в больнице достаточно реаниматологов…
Она прервалась, явно вслушиваясь в доносящиеся из коридора голоса, а затем натянуто улыбнулась. Рене подняла голову и вгляделась в глаза склонившейся к ней медсестры, и в этот момент сзади наконец расцепил руки какой-то студент. Оглянувшись, она вспомнила, что видела его сегодня в операционной.
– Четыре минуты, Рене. Ты спасала его больше четырех минут. Поверь мне, ничего другого тебе уже сегодня не сделать. Сомневаюсь, что даже вилку сможешь держать, не говоря о скальпеле. А потому ты сейчас успокоишься, сделаешь три глубоких вдоха и встанешь на ноги.
Энн говорила медленно и уверенно, не отводила взгляда и словно вынуждала верить в свои слова. Только тогда Рене почувствовала, как накатывает усталость. Та ударила невидимым шаром под ноги и уронила в огромную вязкую кучу из событий этого дня, где смешались волнение, сложная операция и обычные заботы. После компрессий руки ломило, а к коже на спине противно липла влажная рубашка рабочего хирургического костюма.
– Идем, я принесу тебе кофе.
– Не надо кофе, – наконец-то подала голос Рене. – Мне вставать в начале пятого утром, боюсь, не усну.
– Тогда отправляйся домой. Я позвоню тебе, как будут новости, – начала было Энн, но замолчала, когда ее перебил тот самый студент.
– Уверен, это тот парень виноват. Никогда не слышал, чтобы Хэмилтон так орал.
– Тише, Боб, – отрезала Энн, бросив на разом встрепенувшуюся Рене тревожный взгляд. – Не болтай о том, в чем неуверен!
– Но я уверен…
– Молчи! Не сейчас.
– Нет. – Рене осторожно поднялась, держась за стену. В затекшие ноги немедленно впились миллиарды нервных иголок. – Что за парень? О чем вы вообще?
– Темненький такой. Говорят, он еще утром появился здесь с громом и молниями, – рыжеволосый студент нервно рассмеялся.
– Откуда знаешь? – Рене говорила кратко, потому что старалась экономить силы на что-то более продуктивное, чем бессмысленное волнение. Но то все равно заскребло в осточертевшем за этот день шраме.
– Мы пришли отчитаться, а этот пижон как раз выходил из кабинета. Профессор еще что-то кричал ему вслед и был настолько зол, что даже слушать нас не захотел и выгнал прочь. Пришлось идти к старшему, а он тот еще задница. Но зато из его окна было видно, как уехал тот самый щеголь. Просто прыгнул в свою придурковатую тачку и вдарил по газам. Видимо, тоже был зол, – пожал плечами рыжий и тут же засуетился. – Извините, доктор Роше. Вы оставайтесь здесь, а мы с ребятами сходим в реанимацию.
И не говоря больше ни слова, он ловко подскочил на ноги и скрылся за дверью. Ну а в пустом, разгромленном кабинете воцарилась неприятная, пыльная тишина. Наконец, Энн пошевелилась.
– Иди домой, Рене, – повторила со вздохом медсестра.
– Я сначала в душ, – машинально откликнулась она.
Окинув ее скептическим взглядом, Энн кивнула.
– Тебе не помешает, – она хотела сказать что-то еще, но лишь ободряюще улыбнулась и направилась прочь. Что бы ни случилось, работа отделения не должна останавливаться ни на минуту.
Полчаса спустя Рене стояла в душевой, что примыкала к раздевалке близ ординаторской, когда завибрировал лежавший на скамейке телефон. Выскочив из-под горячих струй воды, под которыми тщетно пыталась расслабиться, она промокнула руки жестким больничным полотенцем и схватила равнодушно дрожавший аппарат. Экран высветил надпись «Реанимация». И уже зная, что именно услышит, Рене с трудом нажала кнопку ответа.
– Да?
Послышалось шуршание, а потом голос в трубке сухо констатировал:
– Mortuus est[6]6
Мертв
[Закрыть], Роше.
Повисла пауза. Долгая, невыносимая, прежде чем Рене прошептала, хотя бледные губы едва шевелились:
– Время смерти?
– Восемнадцать сорок три, – пришел все такой же механический ответ, и звонок оборвался.
Все так же невидяще посмотрев куда-то перед собой, Рене медленно опустилась на скамейку и осторожно положила рядом светившийся телефон. Мозг отчаянно пытался не осознавать. Будто это был рядовой вызов, глупое напоминание или что-нибудь еще… Однако реальность упрямо стучалась в голову короткой фразой: «mortuus est». Рене поджала колени к груди, медленно закачалась из стороны в сторону и внезапно подумала, что Энн впервые ошиблась. «Вишенки» подвели. Это утро не обещало сюрпризов, но в один момент вся ее жизнь будто взорвалась тысячей шутих. Взглянув на потолок, где тусклым рыжим светом горели две потолочные лампы, Рене пообещала себе одну вещь. Она найдет того парня на вычурной тачке и спросит его, что же на самом деле произошло.
