Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"

Автор книги: Барбара О'Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц)

Глава 2

В маленькой комнате на втором этаже было непривычно темно. Сквозь плотную ткань задернутых жалюзи впервые не проникала ни одна искра желтоватого света уличных фонарей. Прямо сейчас она показалась бы кощунственно светлой в серо-синих оттенках раннего утра. Слишком яркой для блуждавших теней и избыточно резкой для тишины, где увяз даже шелест дыхания. Пожалуй, здесь было мертво. Только в дешевых часах едва различимо шуршали черные стрелки, да где-то в подвале монотонно гудели старые трубы. Потому неожиданно белая вспышка экрана у лежавшего на прикроватном столике телефона походила на молнию, а раздавшаяся следом глухая вибрация прозвучала, как гром. И зацепившаяся за комнату ночь всколыхнулась, шарахнулась в сторону от источника света, гневно заплясав по углам. Однако вот уже час неподвижно сидевшая женщина даже не вздрогнула, только не глядя протянула руку, выключила заходившийся нервной дрожью будильник и прикрыла саднившие от бессонной ночи глаза. Сегодня не будет веселых и шумных песен по радио, не будет обычных танцев у зеркала, задорных косичек, платьев в цветочек и «вишенок».

Будильник стих, но Рене не могла заставить себя подняться еще минуту и просто смотрела в непонятную темноту. Липкую. Цепкую. Та подбиралась к босым ногам и бледным лодыжкам, прежде чем тонкая рука словно сама по себе резко взметнулась вверх и дернула за шнурок маленькой лампы. Электрический свет с треском ворвался в комнату, ибо прятаться от происходящего больше не выйдет.

Рене не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Она жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, не испытывая ни грана тревоги, что мучила ее все эти годы. А внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с Чарльзом Хэмилтоном ушла девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой всех своих пациентов и вслух зачитывала наставнику присланные откуда-нибудь из Занзибара открытки родителей. Только проклятый шрам ныл не переставая и лишал сна. Ибо, внезапно оставшись совсем одна посреди неродной для себя страны, Рене наконец-то осознала, что Чарльз был не столько учителем или другом, сколь чем-то большим. Удивительно, как за несколько лет профессор Хэмилтон стал ей роднее, чем целый сонм именитых предков. За исключением, пожалуй, дедушки. Но Максимильен Роше всегда стоял константой в отдельной графе. И потому сейчас Рене чувствовала себя одинокой. Потерявшейся среди чужих людей, зданий и лесов без шанса найти ту тропку, которую знал лишь один известный ей человек.

Взгляд невольно скользнул по стенам, где в милом беспорядке висели дурацкие акварельные рисунки. Они крепились скрепками или просто-напросто скотчем и закрывали давно выгоревшие на солнце обои. Дурость, конечно, ребячество, но Рене собирала их с детства. С каждым новым письмом от родителей лезла в справочники, чтобы найти и зарисовать символ страны, которая значилась на штемпеле. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто-то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала бутоны да ветки деревьев. Глупо. Глупо. Глупо. И, безусловно, по-детски. Рене даже подумывала бросить это бесполезное бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала. Он не говорил чего-то сверхмудрого. Простого «красиво» оказалось достаточно.

Но теперь все потеряло хоть какой-нибудь смысл или значение. Не с кем будет больше говорить о пропорциях, сравнивать тонкую вязь прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зеленого только лишь потому, что Рене не любила темных цветов. Серьезно, она никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, но лишь бы ярче, светлее да радостнее… Судорожно втянув воздух, Рене грубо потерла больно простреливший до самой ключицы шрам и стремительно поднялась с кровати. А в ванной комнате долго всматривалась в собственное отражение, словно пыталась найти там причину умыться и надеть купленное накануне платье. Но вместо этого увидела лишь бледность, пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие глаза и воспаленную от постоянных прикосновений нить, что прочертила лицо и потерялась за воротом простой белой футболки. Именно она была причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась где-нибудь между дежурствами и бесконечной зубрежкой.

Наконец, она потянулась и вывернула до упора слегка ржавый вентиль. Чувствуя, как сводит от ледяного холода пальцы, Рене плеснула в лицо водой, а потом ещё и ещё, пока не порозовела кожа, и не заболели замёрзшие руки. Хватит! Хватит лить слезы по тому, что больше никогда не случится. Как бы ни было страшно и одиноко, она обязана справиться с этой потерей и довести до конца обучение. Иначе, ради чего все это было? Рене подняла голову и снова уставилась на собственное отражение. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала исполнит желание Чарльза Хэмилтона. Пусть профессор никогда не говорил, но Рене не сомневалась, как ему хотелось бы все изменить. А потому, подойдя к лежавшему на контрастно белых простынях черному платью, Рене пообещала себе поговорить. Прямо сегодня объяснить упрямому и слишком гордому мальчишке, как дорожил им профессор, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам. Ну а мысль, что строптивый племянник может по-хамски проигнорировать похороны даже не пришла в голову очень воспитанной мадемуазель Роше.

Кладбище Сен-Грегуар-де-Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летевшей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекавшего неподалеку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зеленой тканью, тянуло мокрой землей и тем ароматом безнадеги, что вечно витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоявшего на опорах гроба не было сил. Рене поежилась и чуть опустила край большого черного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко-желтый был бы здесь неуместен. Впрочем, сама она чувствовала себя так же – чужой. Лишней, навязчивой даже на церемонии в церкви, где собралась добрая половина больницы и еще десяток-другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуация стала чрезвычайно смущающей. И все же Рене попросили остаться.

Не зная, что делать дальше, она остановилась чуть поодаль от большой темной группы, откуда доносились тихие разговоры и деликатный смех. За исключением нескольких известных еще по университету лиц, Рене не представляла, кто остальные. Но мужчины и женщины были явно отлично знакомы друг с другом и любезно общались с оказавшейся в центре пожилой леди, в которой без труда узналась сестра Чарльза Хэмилтона. Будучи совсем невысокой, миссис Энгтон даже издали производила впечатление непростой личности. Забранные в замысловатый пучок темные волосы, почти всегда поджатые губы, скупые движения рук, массивные, но изысканные украшения, от которых веяло атмосферой кожаных кресел, дорогого янтарного виски и разговоров о высокой политике. Однако при сплошной непохожести, между профессором и Лиллиан Энгтон было все же кое-что общее – взгляд. Открытый и удивительно цепкий.

Поняв, что так долго таращиться на незнакомую женщину очень невежливо, Рене поспешила отвернуться, но неожиданно встретилась с внимательным взглядом темных глаз и замерла. Миссис Энгтон смотрела прищурившись, чуть склонив голову и ни капли не стесняясь собственного любопытства. Ну а на ум Рене пришла неожиданная и оттого дурацкая мысль, что у профессора радужка была ярко-синяя. Так странно… Тем временем, осознав, что ее заметили, Энгтон вежливо кивнула, и ничего не оставалось, кроме как судорожно дернуть головой в ответ. Черт побери, все это как-то слишком неловко. Сумев наконец перевести взгляд на валявшийся под ногами осколок надгробия, Рене медленно выдохнула и прикрыла глаза. Нужно как можно быстрее успокоиться. Руки сами потянулись к едва заметно зудевшему шраму, но в последний момент Рене остановила себя. Если так пойдет и дальше, она попросту раздерет его до кровавых корост. А потому губы будто бы сами по себе быстро забормотали:

– Лоб, затылок, темя-два,

Клин, решётка, два виска,

Челюсть, скулы, нос, сошник…

Рене читала себе под нос стишок в попытке успокоиться и выдержать паузу, прежде чем вновь поднять голову. Когда, по её мнению, прошло достаточно времени, она осторожно глянула исподлобья, сощурилась и обвела взглядом равнодушную к ней толпу в поисках одного-единственного человека. В полутемной церкви оказалось слишком людно, чтобы разглядеть всех собравшихся гостей, но теперь у нее появился шанс. И хотя Рене понятия не имела, как выглядел Колин Энгтон, отчего-то не сомневалась, что узнает его. А потому, заприметив только что появившегося рядом с миссис Энгтон столь похожего на неё молодого человека – невысокого, улыбчивого, с темными кудрявыми прядями – Рене резко выпрямилась. Кажется, нашла. Это он! С нарастающим волнением Рене наблюдала, как мужчина то пожимал руки подошедшим коллегам Чарльза Хэмилтона, то что-то тихо говорил по-матерински улыбавшейся ему миссис Энгтон. И когда та ласково потрепала его по предплечью, последние сомнения развеялись. Рене решительно вцепилась в ручку тяжелого зонта и двинулась вперед.

– Нёбо, слёзы, подъязык,

Челюсть, раковины две,

И целый, мать твою, череп в голове… [7]7
  Мнемонический стишок для запоминания костей черепа


[Закрыть]

– бубнила она, а сама пробиралась меж дожидавшихся погребения людей и старалась не поскользнуться на мокрой траве. Пошатнувшись на очередном липком камне, Рене шумно зашипела: – Ну же, хватит строить из себя трепетную ромашку. Это просто надо сделать. Ничего сложного: подошла, поздоровалась и представилась. А дальше как-нибудь само… наверное…

Однако, когда со стороны входа на кладбище показалась фигура священника, а Энгтон с сыном направились к гробу, Рене страдальчески вздохнула и ускорила шаг. Вряд ли у них с Колином Энгтоном останется время поговорить до церемонии, но попытаться стоило. Как минимум, назвать себя и намекнуть, что было бы неплохо пообщаться после похорон за чашечкой чая. Да, такой исход казался весьма идеальным. А потому, упрямо наклонив голову, Рене постаралась как можно быстрее добраться до замершего к ней спиной мужчины. Но когда его курчавая голова была уже в паре метров до вежливого покашливания, стоявшая рядом и опиравшаяся на крепкий локоть сына миссис Энгтон повернулась. Очевидно, она услышала вопиющий для этого степенного места слишком уж торопливый шум шагов, потому что удивленно вскинула брови, а затем нахмурилась. Ну а Рене набрала в легкие побольше воздуха и зачастила по-английски:

– Кхм… я… Прошу простить меня за беспокойство, миссис Энгтон. Понимаю, моя просьба, возможно, прозвучит прямо сейчас неуместно. Но это действительно важно. Меня зовут Рене Роше, и мне очень нужно поговорить с вашим сыном.

Кислород закончился, и она уже собралась было вдохнуть новую порцию, но в этот момент тот самый кучерявый мужчина медленно повернулся. Он на мгновение растерянно мазнул взглядом по ее ничем не примечательной фигурке, а затем вдруг цепко впился в лицо Рене такими же карими, как у матери глазами. И было в их глубине нечто такое, отчего она резко запнулась, едва не закашлялась, а потом и вовсе дернулась, стоило ему растянуть четко очерченный рот в снисходительной усмешке. Шрам словно обожгло изнутри, а рука сама собой взметнулась к красной полосе в попытке унять жжение. Тем временем мужчина аккуратно отпустил руку миссис Энгтон, чтобы небрежным жестом поправить растрепанные налетевшим ветром темные пряди. На запястье блеснули часы, и Рене вдруг подумала, что в отличие от племянника, профессор всегда выделялся удивительной скромностью. Здесь же все, от дорогой ткани костюма и до булавки на шейном платке, кричало о вычурности и деньгах. Наверное, в этом не было ничего такого, но Рене инстинктивно сделала шаг назад, тогда как Колин Энгтон ступил вперед. И не осталось сомнений, он встал именно так, чтобы без каких-либо помех в виде уродливого шрама полюбоваться на женское личико. Идеальный брезгливый интерес.

– Мне очень неловко вас беспокоить, – промямлила она и тут же дала себе мысленный подзатыльник, чтобы собрать разбегавшиеся ртутными шариками мысли. – Я…

Похоже, это не помогло. У Рене так и не нашлось смелости оторвать взгляд от носков собственных туфель и поднять чертову голову. Ибо всем своим телом, каждой клеточкой, нервным окончанием и волоском она чувствовала на себе тяжелый, приторный мужской взгляд, от которого замутило. И это оказалось слишком уж неожиданно. Пришлось срочно признать, Рене представляла Колина Энгтона совершенно иным. Более добропорядочным? Воспитанным? Ох… Рене вцепилась в зонт и упрямо продолжила:

– Мистер Энгтон. Я искала вас, чтобы обсудить одну проблему. Не уделите ли вы мне немного времени после церемонии?

Повисла чуточку неловкая пауза, а потом зазвучал голос, чья интонация давила едва ли не сильнее по-прежнему тошнотворно-пристально следивших глаз. И Рене почти взвыла от боли, что перешла со щеки на плечо, а затем ниже. Ей захотелось приложить к шраму лед… Господи, да просто нырнуть лицом в холодную мокрую траву, чтобы хоть как-то унять жжение. Но вместо этого она до хруста вцепилась в деревянную ручку зонта.

– Думаю, мистер Энгтон был бы бесконечно счастлив провести с вами целый вечер, ma douce mademoiselle Rocher[8]8
  Моя сладкая мисс Роше (фр.)


[Закрыть].

Его французский был ужасен. Настолько отвратителен, что возникло ощущение, будто в рот Рене набили с десяток стручков ванили и заставили прожевать. Их сладкий запах никак не вязался с приторной горечью вкуса, но был в этом и плюс. Двусмысленное обращение в конце фразы все же заставило оторваться от созерцания почти потонувшей в траве обуви и встретиться с откровенно пошлым взглядом стоявшего напротив Энгтона. И Рене понятия не имела, что бы сделала дальше – о чем говорила, как вообще сумела что-то произнести, но в этот момент раздалось недовольное цоканье.

– Прошу, Жан, не здесь и не сейчас. – Лиллиан Энгтон скривилась и несильно шлепнула зажатыми в ладони перчатками по локтю мужчины. Тот чуть скосил взгляд, но послушно отступил и с невинной улыбкой уставился в черноту своего зонта.

– Без проблем, – равнодушно отозвался он.

Миссис Энгтон недовольно покачала головой, а затем повернулась к Рене, которая отчаянно ничего не понимала. Вернее, она мгновенно осознала каждый чертов нюанс своей фатальной оплошности, но до последнего отказывалась верить. Его звали Жан. Не Колин. Господи, как стыдно!

– Мисс Роше, рада с вами познакомиться. – Тем временем Энгтон протянула руку, которую Рене пожала словно в каком-то сне. Боль в шраме немного улеглась, и соображать стало чуть легче. – Чарльз много рассказывал о вас, и сожалею, что в церкви нам так и не удалось с вами поговорить. Увы, мой сын не смог приехать, однако, я с радостью побеседую с вами после церемонии. Полагаю, мне известно, о чем пойдет речь.

Женщина ласково улыбнулась, но в этот момент послышалось ехидное хмыканье:

– Как и самому Колину. Потому и не явился.

– Жан!

– Простите, мадам. Я всего лишь выражаю всем известную мысль. – Мужчина зло улыбнулся и вновь посмотрел на ошарашенную Рене – хищно, но с налетом брезгливости. – Mon Dieu, у вас такой очаровательный румянец.

Она, конечно, была совсем не уверена в степени «очаровательности» собственных красных щек. Уж скорее там полыхало слово «ПОЗОР». Но нашла в себе силы сконфуженно улыбнуться.

– Ради бога, извините. Я не думала…

– А уж как вы просите прощения… – протянул Жан, перебивая или же, что вероятнее, вовсе не слушая. – Музыка для ушей.

И снова на Рене обрушился взгляд перебродившей патоки, отчего возникло чувство, будто ее не просто раздели, но уже поставили на колени. На виду у всех и прямо в грязную траву. И она почти ощутила прикосновение пальцев на своем подбородке, которые повернули лицо «нормальной» стороной. Господи, как же стыдно и мерзко!

– Дюссо, еще одно слово, и ты отправишься вон, – неожиданно холодно процедила Лиллиан Энгтон. А в следующий миг все резко исчезло: тошнота, взгляд, липкость фраз и докучливая боль в шраме… Жан Дюссо пожал плечами и равнодушно отвернулся, а Рене постаралась незаметно отойти от него подальше. Прочь! – Мы с вами поговорим позже, мисс Роше. А сейчас, думаю, вам лучше вернуться на свое место.

– Да-да, конечно. Простите, – пробормотала Рене, чувствуя в спокойной и ровной интонации намек на приказ. Боже… как по-дурацки все получилось. Она опустила взгляд и уже почти повернулась, когда почувствовала, что ее осторожно схватили за руку.

– Не извиняйтесь. – Улыбка миссис Энгтон оказалась неожиданно деловой, почти протокольной. – Дождитесь меня, и мы поговорим.

Сумев лишь скованно кивнуть, Рене зашагала прочь и всю дорогу уговаривала себя не сорваться на позорный бег.

Как прошло само погребение, она запомнила слабо. Рене витала в собственных нерадостных мыслях, плавилась по третьему кругу в чувстве стыда и очнулась только с первым стуком земли о деревянную крышку. Этот глухой звук, раздавшийся одновременно с тихим голосом Пола Маккартни, все же сорвал щеколду самообладания. Неделю назад она присутствовала на вскрытии, видела изношенное до смерти сердце, дряблость сосудов… Учитель, вы переживали за нас так сильно, а мы не сумели помочь. Рене бормотала до дикого крика знакомые слова песни, что так часто включал профессор Хэмилтон, и давилась слезами, пока медленно двигалась в очереди к уже опущенному гробу. А дойдя до затянутого в ткань провала, на секунду замерла, а потом опустилась на колени прямо в мокрую траву. Рене было плевать, насколько уместно выглядел этот жест со стороны. Смотрел ли кто-то, осуждал, удивлялся. Прямо сейчас она хоронила единственного близкого здесь человека и просто не знала, как будет без него дальше. Без шуток, острот, молчаливого подбадривания, знаний и почти отцовского участия в жизни, в общем-то, чужой для него девчонки.

– Это была длинная и извилистая дорога, профессор, – прошептала Рене и одеревеневшими пальцами взяла ком отсыревшей земли. – По ней вы шли со мной пять лет, а потом бросили так резко и неожиданно. Но я не обижаюсь. Вашим последним желанием было дать мне уверенности и сил, помочь раскрыть крылья и позволить самой опираться на ветер. Что же… оно сбылось. Теперь я могу полагаться только на себя, и обещаю, что не подведу. Мне лишь безумно жаль, что, видимо, без таких потерь я бы никогда не справилась. Простите меня, профессор. И покойтесь с миром.

Она замолчала, посмотрела на зажатую в руке землю, а потом резко поднялась и высыпала ее в яму. И, наверное, этот шелест падающих крупиц Рене теперь никогда не забудет. Сделав неловкий шаг назад, она споткнулась о чьи-то ноги, сумбурно извинилась и направилась прочь, вряд ли что-то видя перед глазами. А в голове все вертелась и вертелась мелодия…

«The long and winding road that leads to your door

Will never disappear, I've seen that road before

It always leads me here

Lead me to your door…»[9]9
  'The long and winding road' – «The Beatles»


[Закрыть]

Последний сингл с последнего альбома провожал в последний путь преданного фаната. Это было символично и как-то правильно. По крайней мере, так искренне считала Рене. Она стояла около подобия оградки кладбища и пыталась отряхнуть от налипшей грязи колени, но, кажется, лишь размазала ту еще больше. Слез уже не было, только ощущение полного опустошения. Равнодушным взглядом Рене следила, как иссякла черная лента очереди. Как принимала очередные соболезнования Лиллиан Энгтон, и как заметно скучал под зонтом Жан Дюссо. После всей эмоциональной встряски, что произошла за последние полчаса, Рене уже не была уверена ни в его особенном взгляде, ни в своем отношении к случившемуся. Все отошло куда-то вдаль и затерлось бесконечной моросью дождя, кроме застрявшего иглой в мозгу факта, что Колин Энгтон так и не приехал. Возможно, был действительно занят. А возможно, ей следовало бы перестать оправдывать поступки незнакомых людей.

Миссис Энгтон освободилась через полчаса, которые продрогшей и промокшей Рене показались доброй половиной вечности. Ежась под налетавшими с залива святого Лаврентия ветрами, она прикрывалась от их порывов драматично трепещущим зонтом и отчаянно упрашивала свой организм потерпеть еще немного.

– Позволите? – Энгтон без капли стеснения взяла Рене под локоть. Видимо, несколько часов на ногах оказались слишком выматывающими для этой почтенной леди, которая теперь слегка прихрамывала. Однако даже это ни на миллиметр не сгорбило прямую спину и не ссутулило спокойно расправленные плечи. – Чуть дальше есть закусочная. Мне сказали, там можно согреться кофе, горячим poutine и спокойно поговорить.

Рене кивнула. Ей, в общем-то, было все равно, где вести разговоры – здесь или за чуть липким столиком какой-нибудь бургерной. Она слишком устала и вымоталась за эту неделю, чтобы переживать. Даже хлюпающая в туфлях вода уже почти не волновала. Впрочем, не только Рене было трудно. Теперь, находясь рядом с Лиллиан Энгтон, даже несмотря на всю ее моложавость, было отчетливо видно и запавшие глаза, и чрезмерно припудренную белой пудрой кожу, и обкусанные губы, которые отчаянно хотели скрыть под темно-вишневой помадой. Возможно, это выглядело немного картинно, но Рене не стала об этом задумываться. Сестра профессора Хэмилтона двигалась тяжело, но под почти проливным дождем все равно гордо вздернула вверх подбородок. А Рене вдруг спросила себя, было ли той неудобно и стыдно за поведение сына? Отпускал ли кто сегодня бестактные комментарии, или же все сделали вид, что Колина не существует? Наверное, так неправильно думать, и она слишком зациклена на конфликте между профессором и его строптивым племянником. Однако выбросить из головы десяток увиденных за эти годы сцен, когда Рождество и прочие семейные праздники проходили под звук гудков от сброшенного Энгтоном звонка, тоже не получалось. Чарльз Хэмилтон до последнего мечтал объясниться и заслужить прощение. Потому сейчас единственным достойным выходом, который нашла для себя слишком правильная Рене, стали пересчитанные все до одной лужи. Это помогло хотя бы на время прогнать из головы неправильные, вредоносные мысли.

Искомое кафе обнаружилось всего через несколько сотен метров от кладбища и встретило их послеполуденным безлюдьем. Ланч уже закончился, а до вечернего пика еще оставалась пара часов, потому в зале было полно свободных столиков. С расположившейся следом заправки едва заметно тянуло ароматом бензина, который странно мешался с запахом горячего пищевого масла и чеснока. По стенам были развешаны картины в духе американского pin-up и постеры с фотографиями деталей машин. Рене как раз с любопытством разглядывала одну из них, когда напротив с двумя стаканчиками кофе опустилась миссис Энгтон.

– Колину бы понравилось здесь, – хмыкнула она, посмотрев на снимок чьей-то огромной фары. Рене удивленно повернулась, и Лиллиан пояснила: – Фастфуд, море горчицы и кетчупа, а еще повсюду автомобили.

– Ясно, – скупо откликнулась Рене и перевела взгляд на свои пальцы, в которых крутила протянутый ей напиток из слишком пережаренных зерен. Дешевая бодрость из утрированной крепости.

– Вы голодны? Можем заказать что-нибудь, – деликатно поинтересовалась Энгтон.

Сама она, видимо, в отличие от сына, смотрелась здесь инородно в своем тусклом блеске украшений и шорохе дорогой ткани пальто. Рене не была точно уверена, да никогда бы и не подумала пересчитывать чужие канадские доллары, но чувствовала кожей это слегка чрезмерно выпяченное напоказ благополучие. Несмотря на уровень жизни сейчас, ее детство прошло среди вот таких же людей, и потому она не знала точно к добру ли эта их встреча. Что-то во всем облике сидевшей напротив женщины тревожило и вынуждало постоянно возвращаться мыслями к Женеве. Как оказалось, там тогда плелось слишком много интриг. Тем временем, не дождавшись ответа, Энгтон напомнила о себе.

– Рене? Раздумываете, как соблюсти приличия и при этом съесть огромный бургер? Не волнуйтесь, Колин приучил меня ко всему.

– Нет-нет, вовсе нет. К тому же, я не ем подобную… еду, – спохватилась Рене и покосилась на фотографию огромного poutine в закрепленном на столе держателе. От одного взгляда на жирный картофель она почувствовала, как нервно сжалась поджелудочная.

– Разумеется. Чарльз говорил, вы танцуете. – Миссис Энгтон сделала глоток, и, очевидно, только потрясающее воспитание и выпестованная странными пристрастиями сына сила воли не позволили ей тут же выплюнуть напиток обратно. Рене слегка улыбнулась.

– Танцевала.

Она машинально потянулась к шраму, но одернула себя. Это, конечно, не укрылось от взгляда внимательной леди, однако, та ничего не сказала. Лишь предприняла еще одну смелую попытку распробовать кофейный концентрат, которая опять оказалась тщетной. Возникла пауза, во время которой Рене позволила себя хорошенько рассмотреть, пока сама пыталась собраться с мыслями. Но когда ей наконец показалось, что она нашла нужные слова, миссис Энгтон заговорила первой. И то ли это было простым совпадением, то ли все ясно читалось на лице Рене, однако, сидевшая напротив женщина не оставила ни малейшего шанса исполнить задуманное.

– Для меня не секрет, о чем вы хотели поговорить с моим сыном, мисс Роше, – начала миссис Энгтон, и голос ее звучал предельно сухо. – Тем не менее, ради вашего же блага прошу, не вмешивайтесь в это дело. История старая, вы многого не знаете.

– Теперь при всем желании не получится, – грустно улыбнулась Рене. – Такие разговоры требуют определенного времени, места и настроения. И мне отчего-то казалось, что именно сегодня ваш сын смог бы если не понять, то простить…

– Волнуетесь о душе Чарльза? Не знала, что вы верующая.

– Всего лишь люблю справедливость, – отрицательно покачала головой Рене.

– Ах, и не выносите конфликты. Мне следовало догадаться, – тихо рассмеялась Энгтон.

– Конфликты бессмысленны.

– Но помогают разрешить противоречия. – Миссис Энгтон высокомерно глянула на Рене поверх своего стаканчика.

– Далеко не всегда, как мы видим. Так не стоит ли попробовать пойти мирным путем?

– Только если стороны хотят договариваться.

– Toucher. – Рене тихо рассмеялась и подняла руки. – Я действительно не люблю споры.

Лиллиан Энгтон чуть напряженно улыбнулась в ответ и уставилась на плещущийся в стаканчике кофе. Крутанув тот пару раз в тонких пальцах, она на секунду поджала губы, а затем с непонятным вызовом взглянула прямо в глаза Рене.

– Думаю, довольно очевидно, что мы здесь не ради обсуждения наших семейных дрязг.

– Это действительно не мое дело, – искренне согласилась она.

– У меня есть к вам пара вопросов, которые лучше будет задать без лишних свидетелей…

Миссис Энгтон замялась, и было так неправильно видеть на этом лице вместо привычной властности беспокойство, что Рене отвела взгляд. Ох, как же она не любила вот такие вот ситуации, когда становилась невольным свидетелем чей-то нечаянной слабости. Не болезни, не банальной растерянности, а некой стыдливой беспомощности. Ей немедленно захотелось успокоить, сказать, что в этом нет ничего унизительного. И будь сидящая перед ней женщина хоть немного доступнее, она обязательно так бы и сделала. Но легким стуком стаканчика о поверхность стола Лиллиан Энгтон оборвала любые попытки принять помощь от совершенно чужого ей человека. Откашлявшись, она неожиданно прохладно улыбнулась и спокойно закончила фразу.

– Я хотела спросить, как он ушел.

И Рене знала, что открыла рот для ответа, но спустя полминуты отчаянной тишины все еще ничего не сказала. В голове проносились тысячи слов, от формальных «спокойно» до бессмысленных «это было ужасно», однако, ни одно из них не могло описать – КАК. Когда-то давно существовала теория, что в зрачках у покойника можно увидеть последние мгновения жизни. И прямо сейчас Рене казалось, Лиллиан Энгтон читала в ее глазах события того вечера, молча и грубо вытряхивала из памяти каждую мелочь.

– Мисс Роше, – тихо начала она, – я читала результаты вскрытия, у меня есть на руках проклятый эпикриз. Но только вы были с ним в последние минуты, прежде чем спасать стало некого.

– Когда я пришла, профессор был уже без сознания, – пробормотала Рене и все же прикрыла глаза.

– А на операции?

Казалось, миссис Энгтон хваталась хоть за какую-нибудь информацию и за любой с виду незначительный пустяк, который объяснил бы, почему все произошло именно так. Или доказал, что… все произошло иначе? Рене вдруг поняла, что не знает, чего на самом деле хотела эта женщина, а та чуть наклонилась вперед и продолжила:

– У вас была совместная операция. Что-то случилось еще там? Я знаю, после этого его никто не видел, но…

– Но это неправда! – возмущенно перебила Рене, а сидевшая напротив женщина вдруг жутковато улыбнулась. И неожиданно возникло ощущение, будто кто-то попался в ловушку. Сама Рене? Мертвый профессор? Проводивший вскрытие врач? Или кто-то еще?

– Медсестра из вашего отделения сказала, он отправился в кабинет, где его и нашли, – с нажимом проговорила Энгтон.

– Верно, однако, профессор был не один. По крайней мере, какое-то время. – Рене нервно сцепила и расцепила руки. Боже, как ей не хотелось признаваться, но и лгать не выходило. Пусть не она затеяла игру с Монреалем, и все же часть вины лежала именно на ней, а значит, это надо сказать. – К нему пришел посетитель, и у них вышла нехорошая ссора, которую слышала Энн. Та самая медсестра, что общалась с вами.

– Почему же она не сказала?

– Думаю, не хотела волновать вас, – грустно улыбнулась Рене. – А может, посчитала эти два события между собой не связанными.

– А вы? – Лиллиан Энгтон посмотрела на неё так внимательно, будто действительно хотела знать мнение какой-то девчонки. Рене же лишь покачала головой.

– Я стараюсь не судить людей. Многие из нас даже не предполагают, к какому итогу могут привести брошенные невзначай слова. Люди ругаются, люди мирятся. Такое происходит ежедневно…

– Но не всегда кто-то от этого умирает, – резонно заметила миссис Энгтон.

– Да.

– Так все же, что думаете именно вы? О вас говорят, как о талантливом враче.

Рене дергано улыбнулась. Вот и все… Ловушка все-таки была для неё.

– Я не могу дать вам нужный ответ, миссис Энгтон, потому что являлась предметом того самого спора.

– Поясните. – Приказ прозвучал коротко и сухо. Медленно переведя дыхание, Рене созналась.