Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 54 страниц)
Глава 36
Она нетерпеливо поерзала на диване, чувствуя, как липнет к коже шерстяной свитер и неприятно зудят отогревающиеся ноги. Температура стремительно спадала, но сейчас это волновало меньше всего, потому что, облизнув пересохшие от недавней лихорадки губы, Рене решилась спросить:
– Когда ты сменил имя?
Плечи под черным джемпером на мгновение напряглись, но тут же под давлением воли с усилием распрямились. Значит, она не ошиблась, и Тони действительно приехал расставить последние точки. Воодушевленная Рене ободряюще провела ладонью по твердым мышцам, придвинулась ближе и уткнулась холодным носом куда-то в район четвертого шейного позвонка. «Расскажи», – мысленно шепнула она. – «Расскажи, и я помогу!» Последовала пауза, а потом Энтони ответил.
– Перед армией. – Он усмехнулся. – Пытался сбежать от собственной совести.
– Успешно?
– Вполне, но это не заслуга дурацких букв.
– Зачем же тогда? Оставил где-то беременную подружку и теперь прячешься? – хохотнула Рене, но тут же едва не задохнулась, когда встретилась взглядом с оглянувшимся Лангом. Он смотрел долго и пусто, прежде чем растянуть рот в жуткой улыбке.
– Затем, что я намеренно убил своего отца. И до сих пор мечтаю разобрать собственную ДНК, лишь бы вытравить его и оттуда. Ещё вопросы?
Энтони притворно угодливо наклонил голову, словно готов был ответить на что угодно, но Рене лишь недоуменно моргнула. Что… Убил кого?! Осознание вышло настолько жутким, что тело инстинктивно вжало в спинку дивана. Не от самого произнесенного вслух факта, хотя тот, без сомнений, был ужасен, а от бьющей через край ярости, которой Тони был до страшного переполнен. От его злобы и горечи хотелось сбежать, потому Рене испуганно дернулась в сторону. Но тут это заметил Энтони, который вновь улыбнулся и заговорил:
– Знаешь, я думал, что пожалею. Ты, убив для своей защиты двоих и в панике исколотив ножом труп третьего, до сих пор зачем-то переживаешь о смерти ублюдков, а у меня за все время не возникло и мысли об этом. Я много раз представлял в голове, как именно мог бы запустить обратно сердце, какие наложил бы швы… Каким образом вообще собрал бы заново тот вонючий мешок из мяса и осколков костей. Ургентная хирургия тогда не была моим профилем, всего лишь желанием Чарльза дать мне как можно больше. Но даже будучи тем ещё недоучкой, я бы смог. Зашил, скрепил, спас. Однако даже спустя десять лет в голове то и дело зудит отвратительный запах, которым в тот день провоняла вся операционная, и я понимаю – случись это снова, мое решение не изменится. Я убил бы снова. А значит, все сделано правильно и раскаиваться не в чем.
Он замолчал, и в комнате повисла душная тишина. Рене было страшно даже вздохнуть, и потому она сидела, не шевелясь, пока собственный напуганный мозг вдруг не застопорился. Он забуксовал один раз, второй, а потом зацепился за число. Десять. И руки нервно сжали колючий плед. Господи, Тони! Какое жуткое совпадение. Думать о тех днях не хотелось, но именно воспоминание о собственной ненависти, которой Рене всегда так боялась, вдруг заставило отмереть. И это словно стало отмашкой. Реальность рухнула перед глазами и погребла под собой эфемерные страхи, мифические тревоги и потусторонние глупости. Упрямо поджав губы, Рене подползла ближе к витавшему в своих отравленных воспоминаниях Энтони и осторожно коснулась колючими обветренными губами впалой щеки. Уткнувшись кончиком носа в гладкую скулу, она тихо спросила:
– Почему?
Нет, даже не так – потребовала. Потому что ей самой это нужно, безумно важно найти объяснение и оправдание. Ведь не становятся врачами озлобленные на жизнь люди. Рене свято верила в эту истину, и уж точно не позволит Энтони доказать это методом от противного, хоть он и считал иначе.
– Какая теперь уже разница. Мертвецы, слава всему, не восстают из могил, – хмыкнул Ланг и попытался отвернуться, но горячими ладонями Рене обхватила его лицо, вынудив посмотреть в глаза. А затем едва не расхохоталась от облегчения, потому что несмотря на всю свою гениальность, Энтони пока не понимал главного. О, совершенно не догадывался, что был лишь один человек, на кого действительно злился мстительный доктор Ланг. Ибо вряд ли он сможет ненавидеть кого-то больше, чем сам себя.
– Расскажи, – повторила она теперь вслух заветную фразу. – Расскажи, и я помогу!
– Я не дева в беде, чтобы меня спасать! Да и ты не психиатр…
– Тони! – Имя неожиданно прозвучало с таким нажимом, что Ланг осекся. Он отвел взгляд, а затем со вздохом покачал головой.
– Успокойся. Эта история не для твоих нежных ушей. Не стоит в этом мараться.
– И все же?
Он мягко высвободился из ее хватки и вновь оперся спиной о край дивана. Рене же свесила ноги и решительно сползла на пол прямо в куче из одежды и одеяла. В руках немедленно оказалась чашка с водой, а рядом опять примостился кривоногий бобер.
– Ты же не отстанешь, верно?
– Нет. – Она упрямо поджала губы.
– Зря. – Досадливо взмахнул рукой Энтони. Он немного помолчал, машинально поправил скривившиеся зубы у завалившейся набок игрушки и заговорил: – Я не знаю, когда все началось. Наверное, так было всегда, но что-то понимать я стал только лет в десять. В тот год родители развелись, и мать уехала работать в Канаду. Как я потом уже догадался, просто сбежала. Она звала с собой, но я наотрез отказался. Кто же согласится променять солнечную Калифорнию на это унылое французское гнездо?
Ланг фыркнул и замолчал. Он перебирал синтетическую шерсть поразительно долго, прежде чем сердито уставился на застывшую Рене, подтолкнул к ней кружку с водой и продолжил:
– Через несколько дней после отъезда матери, я застал отца на какой-то шлюхе. Потом были еще и еще. Целая вереница девчонок, которые хотели получить собственный контракт в студии отца и были готовы на всё. Не скажу, что это было какое-то шокирующее зрелище, но для десятилетнего пацана весьма… удручающее. – Энтони хмыкнул. – Тем более они не скрывались. Просто не видели в том нужды.
– Ты… Ты прямо видел все это? – Рене никогда не была особой ханжой, но вряд ли взрослые оргии достойная пища для молодого ума. И психики.
– Ну мне же надо было как-то добраться до своей комнаты, – рассмеялся Энтони, отчего у Рене невольно дрогнула в руках чашка. Неестественный смех. Почти искусственный. – Через два года студия отца не выдержала конкуренции, и мы переехали на окраину Лос-Анджелеса, где можно найти любой источник для кайфа в кратчайшие сроки. И, черт возьми, отец оказался в том настоящий мастер. Он цеплял едва ли совершеннолетних девчонок по клубам, убеждал их бог знает в чем, чтобы подсунуть наркоту, которой кишит каждая подобная дыра, а потом трахал их у нас дома.
– Господи…
– Я тогда почти не появлялся в этом сарае. В основном жил у Чарльза, иногда у друзей.
– Он знал? – нервно спросила Рене и стиснула чашку.
– Не думаю. Отец был не самым простым человеком, мать с тех пор тоже не изменилась, а Чарльз же всегда витал в своей науке. Думаю, он просто считал, что идти мне больше некуда. И в общем-то, старый засранец был прав.
– Почему ты никому не сказал?
Тони поднял голову и прямо посмотрел ей в глаза.
– Я не знаю, – тихо произнес он. – У меня до сих пор нет на это ответа. Возможно, я отрицал. Может быть, трусил. Но понимать последствия своего бездействия стал намного позже. Тогда мне не хотелось думать, что они были полностью невменяемы. Просто тела, с которыми можно вытворять, что хочешь. Отец этим пользовался…
– А ты? – Рене почувствовала, как свело горло, а Энтони вдруг замолчал. Он поджал губы, вырвал какую-то нить из ковра и отшвырнул прочь.
– Один раз. Или это следует считать за два? – наконец ответил Ланг, а потом прикрыл глаза и чуть приподнял брови, словно спрашивал ее мнения. Но Рене молчала, и тогда он продолжил. – Это был выпускной в старшей школе. Чарльз уехал на очередную конференцию, так что я вернулся домой пьяным и очень веселым, когда они как раз танцевали на нашем журнальном столике. Подарок отца на окончание – две девчонки, которых я просто нагнул и отымел по очереди, потому что мне показалось это забавным. Смешным. Никто из них не возражал, да и не смог бы. Думаю, они вообще не осознавали происходящее. Ну а на утро к нам заявились копы. Тогда же я понял, что проспал всю ночь в обнимку с трупом.
– Передозировка?
– Отец обычно был осторожен. Так что аспирация рвотных масс.
Энтони замолчал, а Рене нервно ковыряла ногтем скол на опостылевшей чашке. Пить больше не хотелось. Наоборот. Казалось, что сейчас стошнит.
– Вас арестовали? – наконец тихо спросила Рене, но вместо ответа Энтони молча указал на ненавистную воду, вынудив сделать несколько глотков. И только когда посудина опустела, он презрительно проговорил:
– Разумеется. У нас же был труп и полный дом наркоты!
– А дальше?
– Дальше были долгие разбирательства, допросы. Однако говорить, кроме правды, мне оказалось нечего, так что я быстро стал не интересен. А потом пришла мать. Я не знаю, что она сказала или сделала, кому заплатила. В общем, вряд ли это было законно, но меня больше не трогали. По решению суда я отсидел полгода, после чего меня забрал Чарльз и ещё долго со мной не разговаривал. Однако с опозданием на два месяца он все же забрал меня с собой в Хопкинс. Я не собирался становиться врачом, так просто случилось.
– А отец? – осторожно спросила Рене, которая боялась даже представить насколько потерян оказался в тот момент Тони. На какое дно моральной ямы упал, прежде чем смог взять себя в руки. Сколько ему было? Шестнадцать или семнадцать?
– Как в классическом вестерне, – неожиданно скабрезно хохотнул Энтони, а потом уставился в темный потолок. И голос, которым он произнес следующие несколько фраз, был до страшного равнодушен. – Десять доказанных случаев изнасилования, две передозировки, один анафилактический шок от неизвестных примесей. Ранен при попытке побега во время транспортировки из одной тюрьмы в другую. Умер от обширной кровопотери и полиорганной недостаточности шестого декабря в половину второго ночи. Донорская карта подписана ближайшим родственником. Реанимационные мероприятия не проводились по причине полной ублюдочности пациента и бесчеловечности его дежурного хирурга.
«Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его». О, Тони!
– Ты не бесчеловечный!
– Да ну? – он насмешливо уставился на неё, а Рене нахмурилась. – Решили поиграть в двойные стандарты, доктор Роше? Или забыли клятву, которую давали? А может, в медицинских школах Канады проигнорировали Женевскую декларацию?
Ланг наигранно вскинул брови, и она отвернулась. Возражений в голове вертелась целая сотня, но в чем их ценность, если Энтони не желал слушать и слышать? Рене тряхнула головой, а потом поднялась на ноги, чувствуя, как по спине стекают капли пота.
– Мне нужно в душ, – пробормотала она и под непонимающим взглядом побрела в сторону приоткрытой двери. Вряд ли Энтони ждал чего-то подобного, но, кажется, ей нужно время.
На ходу она повесила на вешалку тяжелое мужское пальто, полностью влажная куртка отправилась в корзину с грязным бельем, ну а мокрый шерстяной свитер оказался с наслаждением стянут еще до того, как закрылась дверь в ванную. Теперь он желтым пятном валялся на кафельной плитке, и всегда аккуратной Рене было на это плевать. Она впервые хотела что-нибудь пнуть или разбить, потому что ругань уже не помогала, но вместо этого уселась на холодный бортик обшарпанной ванной и вытянула нывшие от затаившейся температуры ноги.
На самом деле, собственная чистота и комфорт волновали гораздо меньше, чем необходимость хотя бы на пять минут остаться наедине с мыслями. Тони был прав – история оказалась настолько грязной, что хотелось соскрести ее с кожи наждачкой. Но даже очутившись под горячей водой с риском получить ожоги, Рене плохо соображала, что делала. К такой правде она была не готова, а потому уставший за день мозг пребывал в печальной апатии. Он вяло руководил конечностями, пока Рене мыла голову, и, словно выстрелами, выдавал факт за фактом. Энтони – врач, нарушивший все этические принципы. Но еще бывший подросток, на совесть которому повесили тонну удушающей вины и ответственности. Несколько раз невольный убийца близких людей, а еще человек, что спас больше жизней, чем прожил на свете дней. Этическая загадка, где нет и не будет верного ответа. Да, впрочем, Лангу тот и не нужен. Наоборот, Энтони только усугублял сложность ситуации и культ своей вины, покуда в гордом одиночестве продолжал заниматься саморазрушением.
И тут Рене пораженно замерла, не замечая, как пачкала стены стекавшая с мочалки пена. Какое знакомое чувство, верно? Бесконечный поиск причины искренне считать себя виновным в содеянном, что приводило лишь к одному – они бы сделали это снова. Подняли нож, опустили скальпель, сделали шаг назад или сбежали. О, уж она-то прекрасно понимала, какие именно сны видел ночами доктор Ланг. Отчего просыпался с желанием размозжить свою голову, лишь бы больше не думать. И теперь совершенно понятно, почему Энтони брал самые сложные случаи. Но, право слово, ни какая тысяча чужих спасенных жизней не вернет обратно тобою убитого или умершего за тебя. Что же, Рене действительно не психиатр. Но они оказались слишком похожи, чтобы внезапно не узнать себя в Тони…
– Ох, глупый… мой глупый добрый гений, – пробормотала с улыбкой Рене и принялась судорожно смывать с себя пену.
Из ванной она вылетела через несколько минут, на ходу завязывая пушистый халат, однако Ланга в гостиной уже не было. Он нашелся на кухне – по локоть в невесть откуда раздобытой муке и рядом со скворчащей на плите сковородкой. На соседней конфорке грелась кастрюля с чем-то неведомым, на маленьком столике среди грязной посуды лежал распотрошённый пакет из аптеки. По дому разносился аромат корицы и сахара.
– Ты голодна? – как ни в чем не бывало спросил Энтони. Ловко перевернув на сковороде кусок сладко пахнувшей еды, он бросил взгляд в сторону замершей на пороге Рене. И будто бы ничего не было – ни двух разговоров, ни откровений. Похоже, когда доктора Ланга не накрывал душный сплин, он вполне хорошо уживался на своем кладбище.
– Да… Я… Что это? – спросила она принюхиваясь, а в желудке предательски заурчали остатки полуденного злакового батончика. Однако вместо ответа Энтони уверенно открыл холодильник, окинул тот скептическим взглядом и выудил из дверцы два пятнистых банана. – Эй! Ты жаришь тараканьи лапки? Или паучьи головы? Потому что больше у меня ничего нет. Я не планировала так скоро возвращаться…
– Хвост бобра.
– Что? – Она растерянно моргнула и невольно оглянулась в сторону гостиной, где осталась игрушка.
– Я жарю тебе «хвост бобра», – совершенно невозмутимо сказал Ланг.
Действительно, бобер – дело серьезное. И в этот момент Рене не выдержала. Она громко расхохоталась, а потом подлетела к Тони и обняла за шею, притягивая для поцелуя. И ей было совсем наплевать, что рядом брызгало горячее масло. Что не ожидавший такого Ланг покачнулся, и они оба едва не обожглись о раскаленную конфорку. Что испачканные в муке руки теперь во всю марали ее мокрые волосы, за которые цеплялись то часами, то пальцами. Что губы обкусаны и обветрены, а щетина на лице Энтони больно царапала тонкую кожу на шраме. Что полы наброшенного на голое тело халата вот-вот разойдутся. И что их могут услышать. Рене просто целовала любимого человека и наконец-то ни в чем не сомневалась, потому что все тайны этого вечера оказались вдруг неважны. То, к чему она так стремилась, вдруг наполовину обесценилось и ничего не изменило ни в ее душе, ни в отношении к Энтони. И когда дыхание окончательно сбилось, а с плиты потянуло горелым, Рене обняла стремительно повернувшегося к сковороде мужчину и с улыбкой прижалась к теплой спине.
– Это профессор Хэмилтон тебя так назвал? – спросила она тихо.
– Что? – Теперь пришла очередь Энтони растерянно хмуриться. Он замер с ножом в руке и почти нарезанными на тарелке бананами.
– Бесчеловечным. Его любимое слово… – Рене прижалась губами куда-то под лопатку и почувствовала, как вновь напряглись под свитером мышцы. – Ваша ссора не могла состояться на пустом месте. Ты ведь бежал не только от совести, но и от того разговора, верно? И авария… Я знаю, профессор часто становился рассеянным, когда его что-то сильно расстраивало или беспокоило. Что он тебе сказал? Чем так обидел, какие привел…
– Пытался вызвать в моей душе чувство вины, – коротко отрезал Ланг и, возможно, излишне резко вывалил на тарелку две плоских лепешки, которые и правда напоминали знаменитый хвост. – Утверждал, что моя «жажда справедливости» весьма «инфантильна, опасна и неконструктивна». И если все настолько плохо, то мне место на кушетке у психиатра, а не в операционной. В общем, проклял тот день, когда возложил на меня большие надежды, ведь лучший ученик оказался недостоин уделенного ему внимания. После слушаний он велел мне убираться, что я и сделал.
Тони хмыкнул, а Рене со всей силы зажмурилась и стиснула в руках тонкий вязаный джемпер, отчего ткань обиженно затрещала. И в этот момент перед глазами, словно наяву, возникла та давнишняя ссора. В ушах зазвенели никогда не слышанные обвинения, а потом мир закрутился чередой мокрой дороги и талого снега. Рене не видела той аварии даже на фото, но теперь чувствовала боль в вывернутых кистях, слышала эхо скрежещущего металла и грохот взорвавшихся подушек безопасности. А еще ощущала оголтелое одиночество и полную неизвестность. И захлебнувшись всем этим сразу, она рванула прочь из чужих воспоминаний, а может, собственных галлюцинаций, вызванных, наверняка, вновь поднимавшейся температурой. Рене резко очнулась и лихорадочно зашептала:
– Наверное, ты ждешь, что я начну тебя обвинять. Или вдруг окажусь настолько великодушна, что все прощу и дам индульгенцию. Нет. Я не могу этого сделать, да и не имею права. Но у меня есть силы тебя понять и принять каждый твой поступок или ошибку. А знаешь почему? – Энтони дернулся, словно хотел что-то сказать, но Рене лишь сильнее вцепилась в растянутую ткань свитера. – Подожди. Дослушай. Я сегодня сказала много обидного – что не знаю тебя и не хочу знать, что не понимаю, не верю тебе. Так вот, это неправда. Прости, у меня ушло так много времени, чтобы понять простую вещь – я слишком переоценила значение прошлого. Слишком зациклилась. На Колине Энгтане, на Чарльзе Хэмилтоне и даже на Филдсе. А ведь это с Энтони Лангом я ругалась, спорила, мирилась, варила кофе и целовалась. Его знания стали для меня основой. И именно он был со мной, утешал, защищал и напевал «Hallelujah». Да, я кое-что узнала о Колине Энгтане, но, знаешь, с Энтони Лангом мне все-таки интереснее. И я прошу у тебя прощения за то, что вынудила рассказать эту историю, в которой, на самом-то деле, не было никакой нужды. Но я ее не забуду. Никогда. Не потому, что она одновременно жестока и очень печальна. Нет. Я буду помнить ее ради тебя, как неотъемлемую часть человека, которого люблю.
Она затихла и сильнее сжала объятия, но Тони молчал. Он неподвижно стоял целую вечность, прежде чем медленно провел по предплечьям прижавшейся Рене и спросил:
– Умаляет ли данный факт степень моей вины и ответственности?
Рене до боли прикусила язык, но все же честно ответила:
– Нет…
– Я рад, что ты это понимаешь. Если вдруг что-то случится, не хочу повторить с тобой наши с Чарльзом ошибки, – прошептал Энтони. Он наконец повернулся, и Рене почувствовала поцелуй на своей макушке.
Рене лежала на кровати под двумя одеялами и сонно потягивала еще теплый эгг-ног. Из-под полуприкрытых век она наблюдала, как с гитарой наперевес устраивался в изножье Тони, а по телу тем временем приятно разливалось коричное тепло. Оно расслабляло ноющие мышцы и оседало легким туманом в голове. Давно был съеден горячий «хвост», столь щедро сдобренный арахисовым маслом и бананами, что, казалось, от него должно сводить скулы. Но Рене, которая до этого никогда не ела настолько вредной и бесполезной пищи, с удивительным аппетитом проглотила целую порцию. Что же, голодовка целого дня и последующие волнения не прошли незаметно и для неё. Она сделала еще глоток, а Энтони мягко коснулся чуть фальшивящих струн.
– Дай угадаю. Главное, найти «до», а там можно научиться играть хоть на арфе? – мягко улыбнулась она и заметила знакомую, чуть кривую ухмылку в ответ.
– Вроде того. – Энтони попробовал на звучание несколько нот, крутанул пару колков и снова провел по нейлоновым струнам. – Откуда у тебя инструмент?
– От одного из моих бродяжек. Оставил на хранение, пока сам опять отбывает срок за мелкий разбой… – Рене вздохнула. – Они неплохие ребята, но порой обстоятельства оказываются сильнее их натуры.
– Хорошая гитара.
Энтони помолчал, наигрывая какую-то мелодию, а потом вдруг неожиданно твердо сказал:
– Тебе нужно уволиться оттуда. – Рене удивленно встрепенулась. – Через пару месяцев начинаются контрольные тестирования, будет много отчетов и операций. Ты просто не успеешь все совмещать, а я не потерплю пренебрежения или невнимательности. Работа есть работа, Рене.
– Я понимаю, – ответила она после недолгой паузы. Разумность слов Ланга была очевидна, но на душе все равно стало погано. Словно она предавала своих ребят.
– Если тебе будут нужны деньги, просто скажи. Я решу этот вопрос.
– Прозвучало немного двусмысленно. – Рене неловко улыбнулась, но Тони остался серьезен.
– Ты действительно талантлива. Будет обидно упустить такой шанс, верно? И не говори, что смерть Хэмилтона поставила крест на твоих чаяниях. – Ланг демонстративно закатил глаза и уж очень раздраженно ударил по струнам. – Нейрохирургия не краеугольная наука о вселенском счастье. В той или иной степени, человечество может без неё обойтись.
– Но это была моя мечта. Я грезила ей пять лет, и ничего не изменилось. – Она отставила пустой стакан и поглубже зарылась в одеяло. Стало не обидно, но немного неприятно. Тем временем Энтони принялся наигрывать знакомый мотивчик, прежде чем прервался и задумчиво проговорил:
– Мы растем, мечты меняются. Пришла пора искать новые, иначе рискуешь опоздать на всю жизнь.
Рене ничего не ответила. Лишь смотрела, как длинные пальцы аккуратно перебирали струны, и вслушивалась в доносившуюся невеселую мелодию. И сама не поняла, почему вдруг пропела самое начало, хотя мелодия давно ушла дальше:
– Rows of houses all bearing down on me. I can feel their blue hands touching me… – Она замолчала, а потом немного грустно хохотнула. – Я все еще не так хороша в английском, как мне хотелось бы. Но знаешь, поговаривают, депрессия измеряется в Radiohead’ах. Ты понимаешь, насколько глубоко провалился в нее?
Энтони чуть качнул головой, не прекращая напряженный, очень тревожный перебор песни, и Рене вдруг стало неспокойно. Словно прямо сейчас происходило нечто такое, что вот-вот приведет к неизбежной трагедии. На ум почему-то пришло воспоминание о падении с мотоцикла, а потом заколдованное: «Mortuus est, Роше». Она поерзала на месте и вдруг попросила:
– Перестань. Пожалуйста, не надо ее играть.
Ланг прервался на режущем диссонансе и удивленно посмотрел на совершенно потерявшуюся в своих ощущениях девушку. А она беспокойно комкала одеяло и силилась понять, что же пошло не так. Тони очевидно ждал пояснений, но Рене молчала, так что он пожал плечами и вновь сыграл пару фраз.
– Она напоминает о смерти… – пробормотала Рене.
– И что с того? – Тони поднял бровь, не отвлекаясь от струн. – Это всего лишь одна из неизбежностей. Нам ли с тобой не знать.
«Cracked eggs, dead birds scream as they fight for life.
I can feel death, can see its beady eyes…»[74]74
Street spirit – ‘Radiohead’
[Закрыть]
– машинально прозвучало в голове, и Рене не выдержала.
– Прекрати! Не надо… Я… – Она задыхалась в собственных эмоциях, пока ее ладонь не оказалась вдруг прижата к колючей впалой щеке. Не понимая, что говорит, Рене прошептала: – Это плохая песня. Не играй ее, пожалуйста.
– Не буду, – пришел тихий ответ. – Закрывай глаза. Тебе надо отдохнуть.
Рене послушно смежила веки, ощутила, как прогнулся под тяжелым телом матрас, а потом неожиданно улыбнулась. От первых же сыгранных нот навернулись слезы, которые она поспешила спрятать в подушку. Мелодия лилась дальше – бессловесная, но такая светлая, будто посреди снежной рождественской ночи вспыхнули яркие звезды. Она напоминала о залитом светом маленьком кабинете, запахе старых квебекских улочек, успокаивающем шуме операционных и людях, которые теперь навсегда остались в прошлом. Музыка уносила на знакомых до щемящего сердца волнах, и где-то между явью и сном, Рене прошептала:
– Профессору очень нравилась эта песня.
– Нет, – фыркнул Энтони. – Ему нравилась ты, а еще Битлз. Так что он связал эти две вещи в своей голове.
– А ты? – Но Ланг не ответил, только едва заметно поджал губы, а потом неожиданно протянул руку и выключил свет, отчего в комнате стало совершенно темно. Что же, намек был очевиден, но Рене все равно пробормотала, когда услышала тихий перебор струн: – Чарльз переживал. Все эти годы он винил себя в том, что с тобой произошло, и искал хоть один повод поговорить. Он любил тебя, Тони, и никогда не пытался заменить, просто боялся вновь ошибиться.
Песня резко оборвалась, и дерево гитары осторожно стукнулось об пол. Стало тихо. Наконец послышался шорох одежды, словно Энтони растирал руками лицо, а потом матрас прогнулся чуть ближе.
– Я знаю, и теперь тоже боюсь, – сказал Ланг совсем рядом. И щеки коснулся мягкий мех сонного бобра. – Спи. Скоро уже взойдет солнце.
Рене нащупала в темноте большую ладонь и крепко сжала. Закрыв глаза, она гладила шершавые пальцы, пока в голове кто-то перебирал и перебирал струны.
«Here comes the sun,
Too-doo-doo-doo
Here comes the sun,
And I say it's all right…»[75]75
Here comes the sun – ‘The Beatles’
[Закрыть]
Когда Рене открыла глаза, за окном уже шел на убыль первый после Рождества зимний день. То, что она в квартире одна, стало понятно как-то сразу. Не скрипел за приоткрытой дверью пол, не шумел чайник и не раздавался тихий стук поставленной на стол чашки. Тони уехал. Так и не решившись разбудить, растворился в надвигающемся на город снегопаде. А тот стучался в окно назревавшей метелью, что грозила превратиться в очередной снежный шторм и замести города Квебека до состояния ровного поля. Похоже, их ждало настоящее белое безмолвие, через которое несколько дней не смогут прорваться ни машины, ни самолеты, ни поезда. Рене смотрела на падавший снег и надеялась, что Тони успеет добраться до разгулявшейся непогоды, а потом… Ну а потом оставалось ждать, пока коммунальные службы отыщут дороги посреди бесконечного полотна. Ничего нового. Так происходило каждый чертов год, но именно теперь Рене была раздосадована. Так хотелось, чтобы Энтони вернулся, и они… Ох, ну хотя бы поужинали без приступов температуры и напряженных разговоров.
Тело снова ломило, голова будто намертво приросла к подушке, но Рене все равно заставила себя встать. Она так и уснула в халате, но все равно зябко куталась в махровую ткань напротив окна, где зеленела счастливая гербера. Что, кому-то тоже досталось немного внимания? В несколько шагов преодолев путь до кухни, Рене замерла на пороге, а потом покрепче прижала к груди захваченную с кровати игрушку. Бобер жалобно скрипнул швами. Что же, прощальный «привет» терпеливо дожидался ее на столе в виде предусмотрительно накрытого крышкой еще одного жирного, сладкого лакомства и чашки с давно остывшим эгг-ногом. Рене часто заморгала и шмыгнула заложенным носом. Ничего, это все можно согреть. Это все поправимо. Да, Тони?
