Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)
«Maybe I, maybe you…»[87]87
Scoripons – ‘Maybe I, maybe you’
[Закрыть]
– Не бросай меня, – прошептал Энтони, и мир слишком больно рухнул обратно. – Не делай этого так. Останься. Останься, и все будет хорошо. Клянусь, я…
Тони понял свою ошибку немедленно. Наверняка сразу ощутил, как застыла Рене, а затем медленно втянула спертый воздух грязного бара. И потому не стал удерживать, когда она отклонилась назад и попыталась выпутаться из объятий. Губы горели, сердце все еще неистово колотилось, но замутненный эндорфинами мозг не дал себя обмануть.
– Не будет, – медленно произнесла она и подняла взгляд. – Ты же сам все сделал для этого. Разве нет?
Рене видела, как едва заметно дернулась его щека, стоило задать последний вопрос. А потом Энтони резко отстранился.
– Для тебя это важнее? Да ладно, Рене! Неужели два сраных года непонятно где и зачем значат гораздо больше того, что могло быть между нами? Больше того, что я мог тебе дать, – холодно процедил Ланг, а она лишь улыбнулась краешком губ.
– У меня была мечта, – медленно начала Рене. – Глупая или нет, сейчас не время судить. Но она была нужна, чтобы не забыть почему я здесь. Из-за чего и благодаря кому стала именно такой, ведь это память. И единственное, что осталось от человека, который стал мне почти отцом. Ибо другого, как ты любезно рассказал всем, у меня никогда не было.
Она замолчала, а потом резко застегнула куртку и неуклюже спрыгнула с высокого стула. Энтони не ответил, а значит либо не понял, либо сказать ему нечего.
– Пойду, позвоню Фюрсту, – пробормотала Рене.
– Подожди. – Он успел схватить ее за руку и несильно, но настойчиво потянул обратно. – Память, воспоминания – это не объяснение. Глупое прикрытие и ничего больше!
– Зачем ты это сделал? – неожиданно спросила Рене, и речь Энтони оборвалась. – Просто скажи – зачем. И может быть, я пойму тебя. Признаю твою правоту.
Она смотрела прямо в глаза Ланга и отчаянно хотела залезть к нему в голову, чтобы узнать самые сокровенные мысли. Те самые, в которых боишься признаться не только другим, но даже самому себе под покровом темноты и в одиночестве спальни. Потому что это должно быть что-то невероятно важное или личное, ведь иное бы здесь не сработало. Однако Рене и представить не могла, каким выйдет ответ. Увы, но Тони всегда умел удивлять.
– Я хотел тебя проучить, – ровно произнес он, и что-то внутри болезненно сжалось. – Показать, насколько ты застряла в собственных иллюзиях и ограничена.
– И все? – неверяще спросила Рене. – Только потому, что тебе вдруг стали мешать мои мечты?!
– Да.
Она затрясла головой, а потом резко прижала руки к лицу, впиваясь ногтями в тонкую кожу. Хотелось… Да ничего, на самом деле, больше уже не хотелось. Правильно говорят, никогда нельзя спрашивать, если боишься услышать неверный ответ.
– Что я сделала тебе? – неожиданно громко и четко спросила Рене. Она отняла от лица руки и посмотрела на Энтони. – Как, черт возьми, согрешила, раз ты так меня ненавидишь?
– Я не ненавижу тебя, – спокойно ответил он, но Рене лишь презрительно фыркнула.
– Да неужели!
– Я тебя люблю, – все же договорил Энтони, а она рассмеялась. Громко. Почти истерично.
Странно, но первое за все это время признание не вызвало в душе ничего, кроме чувства абсурдности. К тому же слова отдавали такой фальшью, что Рене покачала головой.
– Нет, Тони. Это не любовь. Что угодно, но только не она.
– Решила устроить философский диспут?
– Нет. На самом деле, здесь не о чем спорить, и ты сам это знаешь.
Рене вымученно улыбнулась и уже повернулась было уйти, но вдруг остановилась, стиснула в кармане перцовый баллончик и оглянулась на неподвижно сидевшего Энтони. Прощаться больше не хотелось. Рене вообще не желала его больше видеть, но обиженная гордость требовала высказаться.
– Знаешь, – равнодушно заметила она и передернула плечами. – Профессор считал, что ты запутался. Думал, ещё есть шанс найти для тебя выход. Но он ошибался. Ты дерьмо, Ланг. Без трагичной истории и душещипательных тайн. Просто говно. Из тех сортов, что родились такими. Ты не меняешь мир к лучшему, тебе вообще на него плевать. Однако если ты не безразличен сам себе, то вынырни из иллюзии своей незаменимости и перестань застревать в рамках собственного эгоизма. Это раздражает.
Бросив последний взгляд, Рене нырнула в гудевшую толпу и направилась в сторону выхода. Теперь можно было звонить Фюрсту, в ООН или самому Господу Богу, ибо эскапады сегодняшней ночи можно считать законченными. А потому, достав на ходу телефон, она быстро набрала последний номер из списка.
– Рене? – послышался уставший голос, отчего ноги едва не споткнулись. И вдруг до слез стало обидно за этого человека. Доброго и отзывчивого Алана, который полночи колесил где-то по городу в поисках гребаного ублюдка.
– Я нашла его. Улица Сен-Жак, напротив… – Рене огляделась. – Рядом с молочным заводом. Думаю, не ошибетесь. Редкостная дыра. Под стать Тони.
В телефоне послышались помехи и шум двигателя.
– Слава богу! Как он? Может ходить?
Рене хмыкнула и пнула пустую пластиковую бутылку. Ну, если не успеет наглотаться виски…
– Полагаю, вполне. Особенно, если приедете поскорее.
– Буду минут через десять. Спасибо, Рене. Правда, я думал, ты спишь, – ласково заметил Алан, а она прислонилась горячим лбом к мокрому и холодному фонарному столбу. Дождь закончился совсем недавно, и откуда-то тянуло мокрой землей. Совсем как из могилы.
– Он не стоит вашей дружбы, доктор Фюрст, – внезапно проговорила Рене и зажмурилась.
– Что? Рене! – голос на том конце связи был удивленным, почти обеспокоенным. – Почему… Что-то случилось?
– Ничего такого, – прошептала она. – Просто вляпалась в дерьмо по имени Энтони Ланг.
– Ничего не понимаю. Погоди, что он опять сказал. Или сделал. Черт…
– Спасибо за соболезнования. – Она хмыкнула. – Извините, не стану вас здесь дожидаться. Мне надо домой.
Последовала короткая пауза, после чего Фюрст прохладно спросил:
– Полетишь сжигать мосты? Не самое мудрое из решений, не находишь?
– Возможно. – Рене помолчала, прежде чем с каким-то нездоровым весельем добавить: – Зато согреюсь.
– А потом? Что будешь делать, когда все догорит? Опять нарываться на те же грабли? Знаешь, ты повторяешь свои ошибки с удивительным постоянством.
Рене поежилась, оторвала себя от столба и направилась к уже знакомой автобусной остановке, чтобы в последний раз поймать здесь такси.
– Я пойду дальше, доктор Фюрст, – наконец равнодушно произнесла она в трубку, хотя даже не знала слушал ли ее собеседник. В динамике было удивительно тихо…
– Не обманывай ни себя, ни меня, – наконец прошуршал ответ. – Ты так не сможешь. Тебя тянет назад, и не важно, что это за прошлое. Виктория, родители, Энтони. Какая разница, как ты его назовешь. Главное, что оно нерешенное. Дойди до конца и поставь хоть одну точку, а не обрывай предложение… Не сжигай.
Рене сцепила зубы и закатила глаза. О, опять эти великомудрые наставления! Хватит! Она зло наступила на чей-то дымившийся окурок и процедила:
– Могильная плита, документы на усыновление и взмах рукой. Выбирайте любой из концов…
– Ты ошибаешься, это только начало, – донесся было шепот, но, увы, поздно. Рене сбросила вызов. К черту!
Она оглянулась на бар, на секунду нахмурилась и набрала номер такси. А через несколько часов уже сидела в кресле душного самолета и не смотрела, как удалялся в иллюминаторе проклятый город.
Глава 47
Женева встретила низкими тучами и промозглым дождем, который заволок город от края до края. Еще на подлете к аэропорту Рене пыталась разглядеть сумрачное озеро, но вместо него увидела нечто серое, что могло быть как горами Франции, так и тонной воды. Пелена падающей с неба влаги напрочь стерла все краски и уравняла в огромную тусклую массу зеленые медные шпили, замазала туманом белые стены Дворца Наций, скрыла сады и фонтаны. Город был не рад встрече с гостями, да и сама Рене предпочла бы не возвращаться, но вопросы требовали ответов, а душа – хоть немного покоя. Она думала, что родные стены помогут. Что впитанные с рождения запахи озера, горных лесов и делового, вечно куда-то спешащего центра успокоят напряженные нервы. Но, когда шасси коснулись влажной бетонной полосы, в голову пришла очевидная мысль – это все, оказывается, не ее, и она здесь чужая. Черт возьми, есть ли в проклятом мире хоть одно место, которое можно будет когда-нибудь назвать своим домом? Без вороха гнусных воспоминаний, неприятного прошлого, вранья и кошмаров. Некая точка на карте, где Рене будет спокойно. Да, сначала казалось, что таким станет Квебек – маленький городок, так похожий на оставленную позади Женеву. Затем настал черед Монреаля… Но что теперь? Куда снова бежать? Она не представляла. Хотелось зарыться в самые глубокие норы, уехать так далеко, чтобы не было ни одного живого человека вокруг. Но вместо этого Рене шла по коридорам огромного аэропорта, а в уставшие от двух перелетов глаза бил холодный электрический свет.
Удивительно, но спустя столько времени она все еще помнила дорогу до дома. За десять лет изменилось многое, однако каменные мосты стояли на месте, а улицы вместе со скверами пролегали там, где их наметили первые градостроители. Даже пекарня, где они с Вик часто тайком покупали один на двоих круассан, по-прежнему распахивала свои тяжелые дубовые двери перед утренними посетителями. Неожиданно тронув таксиста за плечо, Рене быстро проговорила:
– Извините, не могли бы вы на минутку остановиться? Вот здесь. – Она махнула рукой на свободное парковочное место рядом кафе, чем заслужила равнодушный кивок от мужчины.
– Ваше дело, мадемуазель. Заплатите, как за час ожидания.
На мгновение Рене удивилась подобному замечанию, ведь каждый хоть раз побывавший в Женеве отлично знал, насколько чудовищны в своей жажде денег местные таксисты. Об этом даже слагались городские легенды, которыми пугали неопытных путешественников. Но потом в зеркале заднего вида Рене поймала любопытный взгляд водителя и вдруг все поняла. Грустно улыбнувшись, она покачала головой. Кажется, за годы учебы ее французский приобрел не самый любимый здесь американский акцент. Наверное, он теперь был с нотками калифорнийского побережья, шумом волн и запахом океана. Что же, Женева, может, и не изменилась, зато Рене определенно вернулась другой. Внешне и внутренне.
А вот круассаны пахли все так же – чуть жженым сахаром и солоноватым тестом, были жутко горячими и невероятно хрустящими. Их аромат проникал сквозь бумажный пакет, а жар обжигал державшие за донышко пальцы, пока Рене старательно пыталась влезть в старый лифт вместе со своим скарбом. Вещей было немного, но и кабина оказалась такой тесной, что скорее напоминала кладовку. Надо же, она и забыла об этом. Наконец, уместившись, Рене вдохнула запах старых камней и нажала заедавшую кнопку нужного этажа.
Вопреки тому, что большинство состоятельных женевцев покидали полный невыносимых пробок город, чтобы поселиться где-то в предместьях, Максимильен Роше предпочитал оставаться в центре событий. И пусть квартира недалеко от берега Роны была не самой большой, а соседи порой доставляли немало проблем шумными посиделками в кафе напротив, однако здание по улице Вален до сих пор оставалось домом для одного из самых влиятельных людей мирового правительства. Так что он не жаловался на легкую загазованность воздуха, исправно поливал цветы на узком балкончике и каждое утро открывал темно-бордовые ставни. Месье Роше любил предсказуемость, а потому был несказанно удивлен, когда в воскресное утро обнаружил на своем пороге бледную и уставшую Рене.
– Mon Dieu… – Ошарашенный шепот заставил дергано улыбнуться. Рука же сама протянула вперед бумажный пакет.
– Доброе утро, – поздоровалась Рене. Она смотрела чуть поверх костлявого плеча, не желая встречаться взглядом с бледно-голубыми глазами, что неверяще моргнули, а затем обеспокоенно скользнули по забранным в гладкий хвост волосам, споткнулись о впавшие щеки и застопорились на высоком вороте однородно черного джемпера. – Я принесла свежие круассаны…
– К черту их, – медленно проговорил Роше и с тихим вздохом покачал головой. – Гораздо важнее, что ты, похоже, привезла сюда остатки недавно разбитого сердца. Рене, я…
Слов больше не было. Вместо этого Роше шагнул вперед и молча, без не нужного никому лишнего сочувствия заключил в самые крепкие объятия, которые Рене когда-либо помнила. Прямо здесь, на сонной лестничной площадке, где за ними наверняка следили соседи. Пакет полетел на кафельный пол, но о нем тут же забыли. К черту! К черту воспоминания прошлого, когда в опасности настоящее. Ну а в следующий миг Рене уткнулась носом в домашний халат, что пах знакомым с детства сандаловым гелем после бритья, целых три секунды боролась сама с собой, но не выдержала и впервые за все это время позволила себе разреветься. Она цеплялась пальцами за скользкие и прохладные лацканы, пока сухие старческие руки, точно в далеком детстве, пытались успокоить и убаюкать.
– Все пройдет, малышка. Все. И это тоже, – шептал Роше. – Что бы ни случилось, время и расстояние лучшая терапия из всех возможных.
Но Рене лишь затрясла головой. Нет, только не в этом случае, когда с каждым днем она будто проваливалась все ниже. Прошли всего сутки, а тело с душой уже будто стали чуть тоньше, немного прозрачнее и опустели на две столовые ложки. Собственное решение вычерпывало из неё все наполнение, но иного пути Рене не видела. Они с Энтони зашли в бесконечные тупики, что в точности повторяли узор его черной татуировки – ни вперед, ни назад, только вечное хождение меж толстых стен. Господи, неужели это с ней теперь до конца? И накатившую вслед за осознанием безысходность, видимо, почувствовал даже Роше, ибо на мгновение остановились медленно гладившие спину руки, а затем с силой сжались вокруг.
– Пойдем, круассаны уже, наверное, остыли, – прошептал он. И Рене в отчаянии ухватилась за примитивный повод хоть на пару минут не думать о том, что сама натворила.
На маленькой кухне было, по обыкновению, сумрачно. Даже в самый солнечный день сюда почти не проникал яркий свет, ну а в дождливое утро здесь и вовсе стоял немного дымный полумрак. Только две старые настенные лампы с плафонами в виде цветов тюльпана ровно горели чуть желтоватым огнем, пока боролись с пытавшимся все сожрать туманом. Рене помнила их с самого детства. Как тщательно оттирала горничная уличную копоть с шершавых матовых лепестков, как треснул один из светильников, и дедушка неумело залил его клеем, как трещали старые вытянутые лампы. Сейчас их, конечно, заменили светодиоды, но раньше… Забавно, что, несмотря на весь труд уборщицы, от маленьких бра всегда чуть тянуло горячей пылью. Это так раздражало маму. Каждый раз та хотела сменить их на что-то другое, более современное, но Роше и отчего-то встававшая на его сторону Рене отчаянно сопротивлялись любым изменениям. Этот дом должен был остаться именно таким – с темными обоями прошлого века, тяжелой мебелью, пылью, парочкой короедов под паркетной доской и глядящими друг другу в окна соседями. Мама этого не понимала, а отец… На этой мысли Рене со всей силы зажмурилась. Три месяца прошло, а она никак не привыкнет. Давно приняла очевидный факт, но в голове все равно продолжала считать их родителями, потому что прямо сейчас оставаться одной показалось как-то совсем страшно.
– Я не вернусь в Монреаль, – спокойно проговорила Рене и потянулась за жестяной банкой с кофе, но наткнулась на костлявые пальцы.
Взгляд немедленно зацепился за тонкую кожу, скользнул по сетке морщинок и торчавшим суставам. Кажется, с последней встречи в больнице руки дедушки стали немного суше и будто бледнее, а пятна на них наоборот пожелтели. Рене подняла голову и заметила, что некогда темные волосы почти полностью поседели, а глаза запали чудовищно глубоко. И это мгновенно свернуло внутри ком беспокойства, отчего она нахмурилась и открыла было для вопросов рот, но тут же резко его захлопнула, поджав губы. Разумеется, первым порывом было отправить Максимильена Роше на обследование, однако затем Рене чуть отстранилась, а потом вовсе отвела взгляд. Наверняка за дедушкой следила целая свора лучших врачей, и в таком случае ее волнение покажется всем неуместным, пожалуй, даже излишним. Навязчивым. В последние годы они общались слишком редко, чтобы подобные тревоги не сочли наигранными. И от этих едких мыслей Рене вдруг ощутила себя удивительно ненужной. Она натянула на пальцы черные рукава джемпера и внезапно пожалела, что вообще решила приехать.
– Это не твой цвет, – неожиданно проговорил дедушка. И фраза отдалась в голове отголоском другого воспоминания вперемешку с давно позабытой песенкой.
– Черный – символ скорби. А мне есть что оплакивать, – откликнулась Рене, а затем выставила на стол две маленькие чашки. – Мои отношения, мечты… родителей.
Она резко повернулась, чем застала врасплох вздрогнувшего Роше, и потому увидела, как болезненно смежились тяжелые веки. Дедушка стоял так буквально мгновение, прежде чем резко ссутулились костлявые плечи, а руки вцепились в искусственный камень столешницы.
– Когда ты собирался сказать мне? Ладно они! – высоким и неестественным голосом проговорила Рене, но потом резко оборвала себя и усмехнулась. – Я ничего от них не жду уже давно. Но ты… ТЫ!
– Кто тебе сказал? – зло спросил Роше.
– Я… – начала было Рене, но ее прервали. Неожиданно громыхнув жестяной банкой с кофе, Максимильен прошипел:
– Не говори, что поняла сама. Не ври. Ты бы не смогла… не посмела заподозрить. Не нашла бы в себе ни одного повода! Ты же мое солнце, мой цветок, мой…
– Тони, – проронила Рене одно-единственное имя, и на кухне воцарилась тишина. Тяжелая. Грузная. Липкая, как жирный налет. От нее так яростно захотелось отмыться, что Рене взглянула на руки, но те были удивительно чисты. Тогда, превозмогая подкатывавшую тошноту, она медленно договорила: – Я не знаю, как он выведал это. Да мне и не интересно. Все, что меня волнует, почему молчал ты.
– Я просто не смог, – прошептал Роше, и Рене встретилась взглядом с совершенно потерянным одиноким стариком. Да, он тоже был брошен, как и она. Такой же обманутый и преданный. Дедушка потер едва заметно дрогнувшими руками лицо, прежде чем уперся кулаками в стол и заговорил: – Твоя мать… Джесс тогда только потеряла ребенка. Девочку. Двадцать две недели, множественные пороки развития и никаких шансов. Они с Гарри были расстроены и напуганы, а потому, когда случайно натолкнулись в одной миссии на группу сирот… Их Мари была бы похожа на тебя. Ямочками. Улыбкой. Глазами. Возможно, они это выдумали, но ты казалась удивительным симбиозом черт моего сына и Джесс. А потому им показалось, будто все получится, и ты сможешь…
– Заменить её, – ровно закончила Рене, а Роше прикрыл глаза.
– Да. Но ничего не вышло. Джесс честно пыталась несколько лет, но ей было слишком тяжело смотреть и каждый раз понимать правду – ты не их Мари.
– А ты? – спросила Рене. – Что чувствовал ты?
Роше замолчал, но затем с шумом оттолкнул банку с кофе и с тоскливой улыбкой сказал:
– Я люблю тебя, ma petite cerise. Понимаю, мне следовало сказать правду раньше. Но, когда случились те события в подвале, я вдруг понял – это ничего не изменит в моем старом сердце. Совсем. Мне было так страшно тебя потерять, что я совершенно не думал моя ли кровь течет в твоих венах или чья-то еще. Какая, господи, уже разница? Но я не учел другое. Что это может что-то значить для тебя лично.
Он посмотрел Рене в глаза. Дедушка не спрашивал, но в его словах эхом послышался отзвук другого вопроса и совсем иного голоса. Впрочем, после того Рождества Рене знала верный ответ, а потому шагнула вперед и ласково обняла единственного родного в своей жизни человека. Вопреки всему, Тони научил её многому.
– Нет, – прошептала Рене. – Это ничего не меняет ни во мне, ни для меня.
Из груди Роше вырвался вздох облегчения, и она прижалась щекой к шелковистому отвороту халата, за которым все равно ощущалась слишком худая стариковская грудина. В голове опять вспыхнула тревожная мысль, что надо все же отправить этого упрямца на обследование. Но не сегодня. Завтра, а может, через пару дней. Ведь Рене планировала задержаться в Женеве до осени, а там… А там, как пойдет.
– Его слова… – неожиданно заговорил Максимильен, и она приподняла голову, чтобы встретиться с ним взглядом. – То, как он сказал тебе. Это было больно?
– Очень. – Рене замолчала, когда руки вокруг нее сжались сильнее, впрочем, спустя несколько секунд все же добавила: – Но одновременно правда принесла облегчение. Знаешь, то, что зрело все годы, наконец встало на места и оказалось вскрыто.
– Мне жаль. Искренне жаль, что ты узнала об этом так.
Рене лишь фыркнула куда-то в вышитый цветок плюща и сильнее прижалась щекой к нагревшейся ткани.
– Я сожалею не об этом. А о том, что ты оказался прав. Доброта действительно развращает обоих. Один думает, что ему все простят, а второй находит оправдания до самого конца. До тех пор, пока случайно не обнаружит свой мир в дымящихся обломках.
Она замолчала, скривив губы в ухмылке, а ладони Роше все рисовали знак бесконечности на ее спине. Сама Рене считала стук секундной стрелки часов, что стояли в гостиной, и ждала тот самый вопрос. Наконец, он прозвучал.
– Что случилось?
– Меня обманули, предали, а затем надо мной посмеялись, – меланхолично откликнулась Рене.
– В общем, обычная жизнь. Верно? – грустно хохотнул Роше, и она улыбнулась.
– Да, как у всех. Ничего интересного.
– Ты должна знать – я не хотел, чтобы мои предсказания сбылись, – донесся до неё тихий голос. – Да, в те дни меня переполняли злость и страх, но я никогда не пожелал бы тебе такого – оказаться настолько несчастной.
– Знаю. – Она равнодушно пожала плечами и высвободилась из объятий. – Иначе не стал бы вытаскивать Энтони из тюрьмы, верно? Без твоей помощи ему грозила еще пара месяцев за решеткой.
Дедушка задумчиво повернул стоявшую на плите турку, а потом цокнул языком и немного зло проговорил:
– Ланг пообещал мне, что разбирательства по поводу пациента тебя не коснутся. Что он будет заботиться о тебе, не даст натворить глупостей.
– Боюсь, он воспринял твои наставления слишком буквально, – ехидно хмыкнула Рене.
– В смысле? – удивился Роше, но она лишь отрицательно качнула головой. Не сейчас. Еще слишком свежо и потому больно. Но, кажется, Максимильен понял все сам, а потому осторожно заметил:
– Если хочешь, я могу снова связаться с мадам Де Левинь. В прошлый раз она помогла, быть может…
– Нет. Тогда я была подростком, который никогда не смог бы выбраться сам. Сейчас я взрослый человек, которому пришла пора самому искать ответы на заданные вопросы. За меня их никто не найдет.
Роше помолчал, прежде чем непривычно взлохматил седые волосы. Он на мгновение поджал тонкие губы, а потом тяжело вздохнул.
– Наверное, это правильно, – наконец вынес вердикт некогда очень известный врач. – Не говорить никому, оставить исключительно вашей, одной на двоих тайной. Молчать, пока во внутренней тишине не родится решение.
– Обычно это называют побегом от проблемы, – ехидно хмыкнула Рене. Дедушка же ненадолго задумался, а потом скрестил руки, оперся бедром о стол и уставился в серое от дождя окно.
– Знаешь, многие считают, что люди не меняются, – не торопясь проговорил он. – Чем дольше мы живем, тем заскорузлее наши характеры. Нам трудно подстраиваться под других, сложнее расти, хоть как-то эволюционировать. Не стану спорить, это действительно так. Но ещё я видел на свете достаточно людей, чтобы сказать – один шанс на миллиард всегда есть. Болезненный. Подчас трагичный. Но разве мы не рождаемся через мучительные потуги? Не проходим родовые пути, причиняя боль тому, кто приводит нас в этот мир? Такова судьба и новой личности – создаваться через свою и чужую боль. Да, это жестоко. Отрывать коросты, вспарывать нарывы и отрезать опухоли всегда страшно, но, пожалуйста, услышь меня. Никто не сможет предугадать, какие испытания подкинет вам обоим вселенная. Я не знаю, что натворил Энтони Ланг. Ты считаешь, это не моего ума дело, и, без сомнения, права. Но в тот день я видел твои глаза и его страх. Поэтому, прошу, если вдруг мир окажется к вам не настолько жесток – оставь этому мужчине шанс. Пусть он пройдет по дороге искупления. И пусть она будет только одна. Твоя. На других его может и не хватить, а ведь это лишь ваша история. Ваша трагедия, какой бы смешной она ни показалась кому-то иному. И, пожалуй, я не хочу знать, что он натворил, дабы потом простить его вместе с тобой. Искренне и без оглядки на все им совершенное.
– Не думаю, что мы оба способны на это. Ланг на изменения, а я на прощение.
Роше улыбнулся, и вдруг поднял руку, чтобы коснуться щеки Рене. Ссохшиеся с возрастом пальцы скользнули по шраму, а потом замерли на плече, куда уходил тонкий след.
– Сейчас в тебе говорит много чувств сразу – обида, злость, отчаяние и разочарование. Не слушай пока их базарный галдеж, он бестолков и бесполезен. Самые правильные выводы делаются в полном молчании. – Рене закатила было глаза, но рука на плече сжалась сильнее, привлекая внимание. Максимильен с шутливой укоризной покачал головой, но голос его по-прежнему оставался слишком серьезен. – Не думай, я не пытаюсь заронить в твою душу зерно ложных надежд, Вишенка. Это было бы слишком жестоко. Но если однажды, пройдя определенный этап своей жизни, вы вдруг придете к одинаковым выводам, я хочу пожелать вам вновь отыскать друг друга и попробовать начать заново. Не буду скрывать, выкинуть без жалости на помойку гнилые воспоминания и узнать, что за новый человек теперь стоит перед тобой, будет невероятно трудно. Но это стоит того, поверь мне. А со своей стороны я могу лишь мечтать, чтобы это случилось для вас не слишком поздно.
– Больше похоже на красивую философию, чем реальную жизнь, – усмехнулась Рене.
– И все же, пообещай мне, что сделаешь так.
– Но это глупо.
– Пообещай, упрямая ты девчонка! – притворно сердито воскликнул Роше. – Злость и обида не для тебя.
– Хорошо… – попробовала было отвертеться Рене, но под пристальным взглядом дедушки вздохнула и сдалась. – Обещаю.
Он еще раз смерил ее внимательным взглядом, прежде чем вновь повернулся к плите.
– Как там парижский аэропорт? По-прежнему отвратителен? – невозмутимо спросил Роше. А Рене благодарно уткнулась лбом ему под лопатку, когда он задумчиво добавил: – И все же, тебе не идет черный цвет.
– Я знаю. Мне говорили.
В Женеве Рене провела три летних месяца, и не сказать, что они дались ей легко. Сложно жить, когда разом лишаешься целей и смысла, а новые никак не находятся. Страшно засыпать по ночам. И мучительно открывать глаза каждое утро, если не желаешь того. Она ни разу не зашла в свою детскую комнату и постоянно находилась в предчувствии чего-то невнятного, что каждый день гнало прочь из дома. Она сбегала и часами бездумно гуляла по набережной огромного озера в надежде усталостью прогнать дурные видения, но каждую ночь все равно погружалась в лабиринт зеленого коридора. Такого же мрачного, как и всегда, полутемного. Рене выучила даже узор из отбитой плитки около самого плинтуса. И, кажется, уже ненавидела эти зеленые стены! Но, словно в насмешку, сны не уходили. При том они не становились конкретнее, не превращались в кошмары, из которых было так легко вынырнуть. Нет, они лишь скручивали внутри ком напряжения. От этого Рене пребывала в растерянности, не замечала, что происходило вокруг, и постоянно смотрела внутрь себя, пока машинально гладила пальцами немного потрепанную шерстку бобра. Она старательно искала причину для беспокойства, однако та скрывалась среди плохо прокрашенных стен и нервно мерцавшей лампы в конце зеленого коридора.
Иногда, проходя мимо цветочных лотков, Рене думала о гербере, которая наверняка давно покоилась на одной из городских свалок в виде засохшего черенка. Она бросила ее так грубо и резко, что чувствительная привереда, без сомнения, мгновенно завяла под ядовитым взглядом доктора Ланга. Ведь Тони терпеть не мог жизнь и все, что с ней связано. Так что Рене боролась с чувством стыда и нервно сжимала пальцы всякий раз, стоило заметить знакомые длинные лепестки и солнечный круг соцветия где-нибудь в магазине или на чужом подоконнике. С другой стороны, не было и грамма уверенности, что любвеобильная гербера выжила бы в том царстве мрака и депрессии, в каком Рене сейчас пребывала. А она ощущала себя окончательно выгоревшей. Сгоревшей дотла, словно остов обычной спички. Такая же черная и скрюченная. А потому, когда в августе на праздник Вознесения Девы Марии из Канады пришло письмо, Рене выдавила из себя лишь кривую улыбку. В душе не было ни грана долгожданного ощущения счастья или свободы.
В тот же день, когда решалась судьба дальнейшей карьеры, Максимильен Роше привел их на кладбище. И впервые за десять прошедших лет Рене пришла навестить две могилы. Однако, пока она смотрела на крошечное надгробие у своих ног, понимала, что не чувствует ничего. Ни грусти, ни жалости, ни доброты. Мари Элиз Роше – некогда плод и целый тридцатисантиметровый человек – была для неё никем. Лишь золотистой строчкой на камне и двумя датами, что были указаны вплоть до секунд – сорок одна минута и маленькая половинка. Рене честно пыталась найти в себе хоть каплю сочувствия или понимания, но в голове вертелся только один вопрос: почему? Из-за чего это случилось с ней? Какого черта именно она должна была расплачиваться за чьи-то ошибки и неудачи? Ответа, конечно же, не было. Так что Рене равнодушно положила приготовленный букет на очищенную плиту и направилась прочь. Туда, где сердце пока ощущало хоть что-то.
Могилу Виктории она могла отыскать даже в бреду и ослепшей. Рене помнила каждый шаг, шорох травы, запахи нагретых камней и всегда чуть сыроватой земли, а потому шла бездумно, пока мозг зачем-то считал ряды надгробий и замечал темные пятна свежего грунта. В прошлом она проводила здесь много времени – часы, едва ли не дни напролет. И вот теперь, когда обещание выполнено, пришла пора встретиться вновь. Рене остановилась перед простым светло-серым гранитом, опустилась на корточки и смахнула несколько опавших на него листьев. Стояла середина августа, но осень неуклонно спускалась с французских гор. Взгляд упал на бронзовые пуанты, которые блестели медным боком несмотря на прошедшие годы, и Рене медленно выдохнула. Ее собственные так и остались лежать где-то в глубине Хабитата. Господи, кажется, она вообще оставила там всю свою жизнь, начав с герберы и закончив чертовым прошлым! Стиснув со всей силы зубы, Рене прикрыла на секунду глаза, а потом аккуратно выложила охапку белых свадебных амариллисов. Таких же гордых, недоступных и чистых, какой была Вик несмотря на то, что с ней сделали.
