Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)
Глава 41
Рене тоскливо смотрела в окошко электронного письма, где на пустом поле ритмично мерцал курсор. Раз-два, раз-два. У бездушного набора пикселей не существовало ни беспокойства, ни проблем, ни выбора. К сожалению, этого нельзя было сказать о Рене, которая вот уже добрых три четверти часа пялилась на экран и не могла найти в себе смелость либо наконец его выключить, либо уже написать нужный ответ. Раз-два, раз-два. Сомнения накрывали с головой, и причина их крылась в том, что она просто не знала, а какой ответ действительно нужен. Всегда скорая на решения и поступки умница Рене впервые не представляла, как следовало поступить.
Господи, сколько это тянулось? Наверное, больше недели. С того самого разговора с доктором Фюрстом прошло уже восемь дней, за которые она так ничего и не решила. Неделя сомнений. Неделя невозможного выбора и полнейшей несостоятельности как специалиста, самостоятельной личности и любящей женщины. Глухой тупик из решений, откуда Рене не видела выхода.
Она потерла лицо и снова уставилась на настырный курсор. Раз-два, раз-два. Страшно сказать, но суть страданий перед экраном крылась в позорнейшем факте – Тони не знал. Он не догадывался ни о письме, ни о мучительном выборе. И Рене сама не понимала отчего не решилась в тот первый день. Но это стало ошибкой, потому что следующим утром слишком легко оказалось смолчать, а через неделю открыть рот стало попросту невозможно. Она трусила. В голове голосом Фюрста кружилась фраза: «Он не отпустит», а в душе поднимался страх, стоило вспомнить десяток очень печальных ссор и улетевший в стену учебник с именем профессора Хэмилтона. Как-то внезапно в доме не осталось ни одного напоминания об их общем нейрохирургическом прошлом. Ни книги, ни журнала, ни завалившегося между газетами простого буклета. Даже на разговорах лежало табу. Казалось, Энтони бесился от одного лишь воспоминания, а Рене ненавидела ссоры.
Трижды она едва не ответила в Оттаву категоричное «нет», но все-таки не решилась. Она искала в сердце ростки бесполезной надежды. Энтони не стал бы ей запрещать! Верно? Глупости! Конечно же нет. Почему им с Фюрстом вдруг так показалось? Она верила Тони, а он точно верил в ответ, потому что иначе любовь не работала. Это могла быть привязанность, чувство собственности… Да все, что угодно! Но только не то светлое, яркое, звонкое, что каждый раз расцветало в душе, когда, скрыв лица под масками, они вместо слов ловили взгляды друг друга и все понимали. Энтони должен принять ее выбор! Ему же прекрасно известно, как долго Рене об этом мечтала, как бредила, как шла годами, как расстраивалась, как старалась вопреки его же приказам тренироваться на тех же мышах, как… На этом она обычно терялась, потому что затем опять случалась дурацкая ссора. И тогда Рене боялась признаться, что он действительно не отпустит. Да, со стороны их отношения наверняка казались похожи на сказку. Боже! Они должны были ею стать! Но отчего-то так и не стали…
Нет, Рене действительно была искренне и глубоко влюблена в Энтони. Видит бог, она отдавала ему всю себя и, видимо, потому слишком поздно заметила выросшее ощущение пустоты. Словно каждая их эмоция вдруг стала стеклянным игрушечным шаром, внутри которого воздух. Вроде, красиво, а разобьешь – ничего не останется. И потому Рене безумно боялась столкнуть этот сосуд и стать той, кто первая подтвердит простой факт: они где-то ошиблись. Оба. В какой-то момент их отношения стали дешевой подделкой в вычурной коробке счастливой, почти семейной жизни.
– Ты тускнеешь, – сказал в тот раз доктор Фюрст, и, к ужасу Рене, оказался прав. Но было уже слишком поздно…
О том, что она пропустила тот самый момент, стало понятно неделю назад, когда с приходом злополучного письма из Оттавы, вернулись кошмары. Сначала смутные, непонятные. В них Рене ночь напролет ходила по темному больничному коридору и отчего-то никак не могла открыть глаз. Веки будто слипались. Она пыталась раздвинуть их пальцами, почти раздирала ногтями, но те мгновенно схлопывались в узкую щель, вызывая острое чувство беспомощности. Руки незряче шарили по гладким стенам, натыкались на чьи-то образы и дергали ручки закрытых дверей в поисках шанса для бегства… Но выхода не было. Совсем. И от осознания этой пугающей мысли с истерично заходившимся сердцем она просыпалась.
Однако затем коридоры сменились куда большим ужасом, когда одна из дверей привела Рене в палату. Снова сквозь приоткрытые веки она смотрела на зеленые стены, каких отродясь не было в их больнице, видела старую аппаратуру и распростертое на столе тело. Оно было слишком знакомо обтянуто бледной кожей, такой светлой, будто Луна обрела плоть человека с ярким контуром мышц и синими руслами вен – такими родными, выученными поцелуями. Но потом взгляд падал чуть ниже, на грубый шов, какой бывает после аутопсии, и становилось особенно страшно. В этот момент Рене ощущала в ладонях тяжесть инструментов для вскрытия, чувствовала характерный запах и холод кожи, слышала треск мертвой плоти. И… просыпалась от боли в раскаленном докрасна шраме. Она пялилась в темноту, пока лицо сводило от судороги, но видела не полутемную комнату или лившийся из окна свет, а только страшную линию от пупка до середины гортани… А еще руки. Эти перетянутые красными лентами кисти, где вместо пальцев виднелось засохшее блюдо из мяса, костей и лоскутов кожи. И тогда Рене казалось, что ее сейчас вырвет. Нет, не потому, насколько чудовищно было зрелище, в конце концов, она встречала и не такое. Её мутило от страха, что когда-нибудь вместо сна она увидит реального Энтони.
Рене понимала, что должна рассказать, если не про письмо, то хотя бы поговорить о кошмарах. Ведь Тони о чем-то подозревал. Она читала это в глазах, когда смотрела на него поверх маски, видела в чуть резких движениях, чувствовала всем своим телом, но… Но не могла. Рене мялась сегодня утром за чашкой кофе и не понимала, как вообще это возможно. Как объяснить то, что не объяснимо? Улыбнуться и проговорить: «Любимый, я видела твое мертвое тело?» А может: «Счастье мое, я вскрыла его своими руками? Смотрела на твои разбитые руки, на дыру в животе. Как у Рэмтони. Помнишь его? Ты был так красив и так мёртв. А мне теперь страшно…» Нет, это глупо, но что-то останавливало в самый последний миг, стоило Рене открыть рот и начать говорить. Возможно, то была память, которая тут же подсовывала кошмары закончившейся ночи. Но вероятнее, – дурацкий страх. Последний месяц научил Рене быть осторожной. Это казалось неправильным, но, похоже, она сама загнала себя в абсолютный тупик, и не нашлось никого, кто помог бы ей выбраться.
Медленно выдохнув, Рене потерла теперь бесконечно саднивший шрам и устало взглянула на большие часы, что висели на стене ординаторской. После дежурства очень хотелось домой, что-нибудь съесть и наконец лечь уже спать, но надо было дождаться окончания очередного внепланового совещания. Энтони мягко, хоть и настойчиво попросил, а она не смогла отказать. Ей ведь не сложно, а радость в груди при виде мгновенно стихавшего в янтарных глазах усталого раздражения казалась лучшей наградой в конце каждого дня. Казалась… По крайней мере, Рене очень хотелось продолжать в это верить.
Она уставилась на замурованный в прозрачной смоле брелока легкий цветок и натянуто улыбнулась. Как символично. Идеально походит под ее унылые мысли… Неожиданно Рене вскинула голову и со всей силы стиснула зубы. О, ну право. Пора перестать раскисать. Она же не школьница с просроченным сочинением, чтобы бегать от Тони! Ей просто нужно было хорошенько подумать. Да. Решено! Это случится сегодня. Она все расскажет и попробует объяснить, почему ей так важно исполнить мечту.
Рене стремительно поднялась, собрала со стола бумаги и выключила тусклую лампу. Подхватив куртку, она вышла в ярко освещенный коридор, где тут же столкнулась с сердитой Роузи.
– Ах-ха! – воскликнула она. – Вот ты где.
– Довольно оптимистично искать меня в отделении через два часа после окончания дежурства, – пробормотала Рене.
– Ланг здесь, значит, и ты где-то поблизости. Вы же у нас, как Чип и Дейл – не расстаетесь ни на минуту и постоянно спешите кому-то на помощь. – Роузи скрестила за спиной руки, а потом бодро зашагала рядом.
– Смотрю, ты до сих пор общаешься с Энн. – Коротко отозвалась совершенно равнодушная Рене. Желания реагировать на набившие оскомину шутки не было, как, впрочем, и намерения продолжать бессмысленный разговор. В голове крутились варианты предстоящего разговора, а потому она вздрогнула, услышав:
– Да. – Кивнула Морен. – Она, кстати, недавно приезжала в Монреаль. На встречу с тем самым татуировщиком. Ты знала?
– Что? Нет, я не… – Рене вдруг остановилась и ошарашенно посмотрела на маленькую медсестру. – А давно они…
– Вместе? Так с того самого утра, когда я обнаружила себя на кровати Ала в обнимку с его оранжевым тазиком. Парень звонил ей все утро, пока мы дружно валялись в отключке, а потом приехал в клинику. Знаешь, спасибо твоему жуку-трупоеду, что не отправил меня туда же. Блевать в улыбающийся тебе пончик – бесценно!
Хохот Роузи пролетел по пустому коридору, чтобы замолкнуть где-то у поста медсестер, а Рене нервно улыбнулась. Вот как… Надо же! Из груди вырвался нервный смешок. Как удивительно вдруг осознать себя в этой реальности! Оказывается, где-то за пределами собственных передряг течет жизнь, живут люди, и у них тоже случается что-то хорошее. Как раз именно то, что могло бы стать крупинкой в тех самых пустых шарах отношений. Рене неловко переступила с ноги на ногу, а потом облизнула пересохшие губы.
– Я за них рада, – пробормотала она и почему-то отвела взгляд.
– Заметно, – хмыкнула Роузи.
– Нет, правда, я очень счастлива, что Энн наконец-то… – торопливо попробовала оправдаться Рене, но стихла под насмешливым цоканьем подруги.
– Никто и не сомневается. Просто это так на тебя непохоже. Раньше именно ты рассказала бы мне эту новость, а не наоборот, – протянула Роузи, а затем демонстративно доверчиво взяла под руку и зашагала по коридору. – Не хочешь сходить сегодня в бар? Сыграем в бильярд. И черную гадюку с собой прихвати. Он, оказывается, бывает забавным, когда не давится собственным ядом.
– Я… я не могу. – Рене мягко высвободилась из хватки пальчиков Роузи и машинально потерла шрам на лице.
– М? Отчего же? Какие-то планы? – Кажется, Роузи куда-то клонила, но понимать не хотелось. В очередной раз Рене испытала безумное желание убежать и спрятаться в самые темные норы, чтобы в тишине да одиночестве попытаться разобраться в себе.
– Нет, просто…
– Да что с тобой случилось? – не выдержала наконец Морен и громко топнула ногой. – Рене, ты скрываешься ото всех. Живешь в кабинете, точно Рапунцель в башне, и кажешь нос только в операционные да на семинары. Ради бога! Он тебя к батарее там привязал, что ли? Взял в хирургическое рабство? Или проводит запрещенные опыты? Даже Хелен в недоумении от того, что там у вас происходит.
– Это не её дело. Мы не нарушаем никаких законов, – жестче, чем следовало, откликнулась Рене, и ее услышали.
– Да к черту эти законы, если от вас на операциях шарахается даже спящий пациент с перебитыми ногами, – свистящим шепотом выплюнула Роузи. А Рене с трудом подавила неуместную улыбку. Это было бы смешно, не окажись настоящей правдой, ведь, вот уже неделю находясь в неизвестности, Энтони действительно нервничал.
Привыкнув контролировать в операционной каждый вздох или слово, он бесился оттого, что в этот раз ничего не мог сделать. Рене молчала. И Рене его подводила. Да-да. Та, что раньше чувствовала его, как себя, и читалась, точно рентгеновский снимок, вот уже неделю была источником жуткой досады и не знала, каким образом все изменить. Разумеется, она могла не рассказывать своих тайн, но только слепой не заметил бы, как при входе в операционную у неё дрожали руки. А уж Энтони с его знаменитым чутьем… Он не говорил этого вслух, но Рене чувствовала исходившее от него бешенство. Ланг злился на всех: на себя, на неё, на собственное бессилие. И от этого все становилось лишь хуже, потому что она захлебывалась в одних на двоих эмоциях – в его гневе, своем страхе, их общем отчаянии, о котором они боялись сказать. От этого становилось невозможно работать, и лишь за сегодня Рене трижды чуть не ошиблась.
– Небольшие трудности. – Она поджала губы и дернула плечом. – Со всеми бывает.
Роузи вопросительно вскинула брови, а затем резко фыркнула.
– Со всеми? Что ты несешь? Да он же едва не молился на твои «вишенки», пока ты валялась в нейрохирургии после аварии. Да и потом! Алан, конечно, беспокоился, что Ланг отреагирует излишне бурно, но…
– А дело не в нем, – скупо проговорила Рене и отвернулась. – Проблема во мне.
На несколько секунд между ними воцарилось молчание, во время которого Роузи внимательно изучала стоявшую перед ней подругу. А потом медсестра ошарашенно выругалась.
– Господи, только не говори, что не сказала ему! – сдавленно прошептала она. – Рене… Рене! Так нельзя! Ты вообще…
Морен окончательно задохнулась в своем возмущении и замолчала, ну а Рене продолжила изучать противоположную стену. Такую гладкую, успокаивающе бежевую, что хотелось шагнуть в неё и раствориться в этой безликой краске.
– Я не уверена, что хочу принимать их предложение, – наконец медленно произнесла она. – Мне нужно было время подумать.
– И как? – неожиданно саркастично откликнулась Роузи. – Успешно? Взвесила все переменные? Просчитала вероятности? Расписала планы? Эй, подруга. Все это здорово, но ты, похоже, забыла учесть главное неизвестное. А оно, между прочим, заслужило хотя бы узнать, что с тобой происходит. Не находишь?
– Ничего со мной не происходит! – зло воскликнула Рене и уставилась в прищуренные карие глаза Роузи, но та лишь скептично вскинула левую бровь. Желание все отрицать мгновенно сдулось, так что, устало потерев лоб, Рене пробормотала: – Я не знаю… Мне кажется, я не справляюсь. Откусила слишком много и не могу вытянуть этот с виду драгоценный камень, который с каждым днем все больше похож на булыжник… Меня что-то гнетёт. Уже месяц я не нахожу себе места, словно вот-вот что-то случится. Я жду этого, хотя… Господи, Роузи! Это будто бы не мое!
– Сколько поэзии, чтобы сказать простую вещь – ты разлюбила.
– Нет! – Рене в ужасе шарахнулась прочь. Услышать эти слова было сродни богохульству. Только не она! – Не смей говорить об этом, даже не думай!
– Тогда разлюбил он. – Роузи упрямо скрестила на груди руки, но наткнулась лишь на прямой жесткий взгляд.
– Ни на грамм, Морен. Я бы почувствовала, – прошептала Рене и сама захотела себе поверить.
– И в чем, черт побери, тогда дело?
Вопрос был резонным, но ответа на него не было. Ни одного, кроме достаточно простой истины:
– Мне страшно, – тихо ответила Рене. – Я сама не понимаю, чего боюсь, но тревога не проходит ни днем, ни ночью. Она меня окружает, сжимает изнутри и снаружи, будто меня ею душат. Но это же невозможно! Уже неделю мне снятся кошмары, о которых боюсь даже вспоминать…
– Что ты видишь? – едва слышно перебила озадаченная Роузи, но в ответ лишь последовал испуганный взгляд.
– Не спрашивай. Слова слишком материальны…
– Какой бред! – фыркнула Морен, но немедленно осеклась, когда напротив неё оказалось бледное лицо Рене.
– Думаешь? Тогда объясни мне, почему, когда мы говорим пациентам трагичную правду, то все равно до последнего не лишаем их надежды на чудо? Не потому ли, что знаем, – это работает! Они начинают бороться, верят в выздоровление… Наш мозг удивителен, Роузи. Для кого-то это действительно похоже на волшебство, но я вижу за мыслью набор ответов иммунной системы. Вся наша боль, все наши решения, действия и желания рождаются в мозгу. В этом мире слова врача весят слишком много, чтобы не повлиять хоть как-то. Но мы тоже люди. А потому я боюсь… Я боюсь, что, озвучив свои ужасы, запущу обратный отсчет в его голове. Он решит, что так всё задумано и станет ждать. Будет приближать этот исход. Я знаю…
– Ладно. Допустим. – Роузи нахмурилась. – Тебе здесь виднее. Твой упырь действительно тот еще сорвиголова. Но Рене… Оттава ждет твоего ответа. И Лангу нужно об этом узнать. В конце концов, что может пойти не так? Ну, покричит, разобьет еще парочку дефибрилляторов, поиграет в дартс скальпелями…
– Я не могу, Роузи. Иногда достаточно просто ощущения неправильности, чтобы понять – есть проблема.
– У тебя их уже целая куча!
– И не поспоришь, – прошептала Рене, а потом натянуто улыбнулась. – Как можно выбрать между мечтой и мечтой? Между любовью и еще большей любовью? Это тупик.
– Возможно, он такой лишь в твоей голове? – с совершенно неуместным смешком вдруг спросила Роузи. Она шагнула вперед, вновь взяла Рене под руку и медленно направилась по коридору. – Знаешь, у людей есть восхитительный дар общаться словами. Представляешь? Время и эволюция создали нам речевой аппарат, пригодный для разговоров. Причем, обоюдных. Тебе нужно поговорить со своим темным властелином скальпелей и зажимов.
– А вдруг он откажет? – Рене стиснула кулаки и зажмурилась.
– Для этого вам и даны рты. Кстати… так ты все же хочешь принять их предложение? – Роузи игриво хмыкнула, но ответа не последовало. Только тяжелый вздох, что немедленно растворился в кондиционируемом воздухе. Конечно, она хотела. – Думаю, тебе лучше начать издалека, потому что твой Хищник сначала разворотит весь отдел резидентуры вместе с моим Алом и только потом…
Что именно, по мнению Роузи, мог сделать в бешенстве Энтони, так и осталось невыясненным, ибо в этот момент пустой коридор сотрясся от дикого вопля:
– РЕ-Е-Н-Е-Е! – Секундная тишина, и новый отчаянный крик! – РЕ-Е-Н-Е-Е-Е!
– Хулахуп знает, что твое дежурство закончилось? – презрительно скривившись, процедила Роузи.
– Да, – вздохнула Рене. – Но Тони взял его к себе после увольнения доктора Дюссо, так что…
– Боже, да он святой! – без капли сарказма выдохнула Морен и покачала головой. Она собралась добавить что-то еще, но раздавшийся из динамиков голос и дикий крик заполнили каждую молекулу воздуха.
– РЕ-Е-Н-Е-Е! ВЕРТОЛЕТ!
– Доктор Ланг. Доктор Роше. Код синий. Первый этаж. Первый коридор. Комната один-десять. Доктор Ланг. Доктор Роше. Код синий. Первый этаж. Первый коридор…
Противный тембр робота оповещения резал уши, и Рене невольно поморщилась.
– Ты идешь? – удивленная ее необычной медлительностью Роузи повернулась и уставилась на замершую подругу. Так что Рене встрепенулась и нервно кивнула.
– Да. Конечно…
На самом деле, бежать никуда не хотелось. Восемь кошмаров словно стерли малейшее желание заходить в операционную и браться за инструмент, но долг и работа никуда не исчезли. А потому ярко-желтые вишенки считали ступени, оскальзывались на кафельных плитах и нервно били носком по заевшему автомату с чистой одеждой. Рене даже не запомнила, как переоделась. Очнулась она только в помывочной рядом с очень сосредоточенным Энтони, который старательно тер щеткой предплечья.
Вообще, мыть руки не меньше, чем делал это главный хирург, считалось знаком хорошего тона. Это было такое же негласное правило, как пропустить его первым в зал, а потом подождать, пока он наденет халат и перчатки. Да-да, все именно так. Но только, если вы работали не с доктором Лангом. На первый взгляд здесь царил полный хаос неподчинения. И лишь встав вместе с Энтони за стол, становилось понятно, что команда главы отделения представляла собой единый многосоставный механизм. Здесь каждый точно знал свое место, роль и время для сольного выступления, а потому не было никакой нужды отвлекаться на ненужные пояснения или команды. Идеальная дрессировка. Ни секунды на споры. А потому, молча вытерев руки, Рене плечом толкнула распашную дверь и ввалилась в привычно прохладное помещение.
На первый взгляд, здесь все было, как и всегда: ровно дышала за распростертого на столе пациента аппаратура, резко, но бодро пищал кардиограф, гремели столы с инструментами, слышались негромкие приказы сосредоточенной Хелен… Ах, операционная медсестра никогда не уходила с работы раньше своего хирурга. Тем временем один из дежурных студентов что-то быстро рассчитывал на белой доске, и Рене вгляделась в торопливый почерк, чтобы с удивлением узнать там параметры гематокрита. Предстояло отключение сердца? Но… Она растерянно оглянулась и увидела, как около дальней стены возился с громоздкой машиной перфузиолог. Он о чем-то тихо переговаривался с доктором Фюрстом и двумя ассистентами из кардиологии, которые что-то объясняли «надсмотрщику» из Квебека. Странно… С чего бы? Рене хотела было спросить, но тут перед ней показалось полотно хирургического халата, куда она привычно нырнула, а потом чуть раздражающе скрипнул латекс перчаток. В голове промелькнула невольная мысль, что к концу дня руки будут просто в отвратительном состоянии. Тем временем в зал, как обычно, с пафосным грохотом ворвался Энтони, и двери захлопнулись.
– Тетрада Фалло. Оксигенация чуть больше шестидесяти, – коротко бросил он без предисловий и резко вдел руки в халат. – Пациента уже охладили, так что вскрывай грудину и подключай к кровообращению. У тебя двадцать минут, а дальше нам придется откланяться, потому что противные кардиологи уже скребутся за дверью. Уж очень им хочется распороть сердце бедняги.
Рене бросила растерянный взгляд в мутное окошко, за которым и правда теперь шевелились какие-то фигуры, а потом нахмурилась, расслышав французскую речь. Внеплановая операция, но ничего необычного. На самом деле, в том, что им доверили начать, не было ничего необычного. Все-таки главная учебная больница всего Монреаля считалась едва ли не лучшей. Однако Рене перехватила злобный взгляд Хелен и закусила под маской губу. Ясно. Категоричное упрямство Энтони работать только со своей командой давно стало чем-то обыденным, но теперь все обернулось не просто милой причудой, а грубостью почти на грани жестокости. Ведь, когда Рене закончит свою часть работы, она развернется и выйдет из операционной. А вот все остальные… Взгляд снова упал на лицо осунувшегося доктор Фюрста, а потом на покрасневшие глаза операционной сестры. В душе зашевелилось острое чувство несправедливости и удивления. Тони не мог быть настолько ублюдком, чтобы заставить их отстоять еще три часа после двух суток дежурства! Ведь была же бригада у кардиохирургов, которой можно было воспользоваться. Но в этот момент раздался особо громкий лязг аппарата для искусственного кровообращения, зашуршали заправляемые блоки, и Рене словно что-то толкнуло в спину. Она сделала неохотный шаг вперед, а Энтони, видимо, правильно истолковав ее колебание, резко оборвал любые попытки оспорить решение.
– Тебе надо учиться. И если для этого им придется постоять лишние три часа, значит, так тому и быть. Поэтому: три, шесть, двенадцать! Неважно! Они будут здесь столько, сколько потребуется. Это работа, а не клуб школьниц по интересам. – Он повернулся к доске, видимо, проверяя расчеты вверенного студента, и чуть прищурился. – К столу. Живо.
И Рене ничего не оставалось, как занять положенное место возле распростертого на столе пациента.
На самом деле, в манипуляции не было ничего сложного. За полгода работы в общей хирургии Рене сталкивалась с гораздо более трудными и тонкими операциями, которые по точности могли поспорить с ее любимыми опухолями шишковидного тела. Теми случаями, что выпадают раз за всю жизнь, но становятся либо венцом, либо концом карьеры нейрохирурга. Рене видела такие операции дважды и один раз ассистировала Чарльзу Хэмилтону. Так что, казалось бы, ну что может быть сверхъестественного в простых швах на восходящей аорте, как и во вскрытии проклятой грудины. Да только вот на предварительно охлажденной коже у Рене отчего-то мгновенно онемели теплые пальцы, а предложенный Хелен скальпель показался невероятно тяжелым. Он тянул к земле и не давал держать руки на положенной высоте, вынуждая напрягать плечи. А потом Рене словно парализовало. Она двигалась рвано, едва ли не грубо, когда молча резала слой за слоем. В командах не было смысла. Здесь все знали свою работу, а потому внимательно следили за каждым жестом, чтобы не пропустить нужный момент. И, возможно, Рене просто устала, когда инструмент в руках дрогнул, надрез стал чуть больше положенного и чуть не повредил соседние ткани.
– Внимательнее!
Резкий окрик будто дернул за руки, и момент, когда пальцы сомкнулись на стернотоме[83]83
Стернотом – инструмент для рассечения грудины. Представляет собой пилу, которую очень грубо можно сравнить с лобзиком.
[Закрыть], в глаза ударила первая вспышка. Веки на секунду закрылись, а затем Рене будто нырнула в другую реальность. Исчезли люди, стих шум вентиляции и ровные писки аппаратуры, – пропало все, словно скомкавшись. Осталось только жужжание пилы и собственное хаотичное дыхание, что с грохотом взрывалось в ушах. Мир надломился. Он щелкнул кадром, затем через секунду другим. И с треском лопнувшего под острым лезвием тела грудины в лицо полетели осколки вместе с брызгами крови, дробью застучав о защитный экран. Но Рене не видела этого. Господи, перед ней была совсем иная картина – другое такое же мертвенно холодное тело, другой зал и другое операционное поле. И пила не дрогнула, когда рядом с третьим ребром, Рене вдруг увидела знакомый треугольник из родинок. Она уже это делала, верно? Вскрывала от пупка до гортани, чтобы… А потом реальность снова вспыхнула бестеневой лампой, и в уши ворвался разъяренный крик:
– Хватит. Я сказал хва… Какого ты творишь! От стола! Пошла вон от стола!
Кто-то резко выдернул из пальцев рукоять стернотома, перед ничего невидящим взглядом показались злые глаза Энтони, а в следующий миг Рене оттолкнули. Лишь чудом она не налетела на стол с инструментами и стойку с наркозным аппаратом, споткнувшись о пустое кресло анестезиолога. Фюрст был сейчас где-то рядом с пациентом и нервно пищавшими мониторами. Так что перемазанными в крови перчатками Рене схватилась за светло-серую стойку аппарата для кровообращения, оттолкнулась и в два шага добралась до пустого кусочка стены между двумя шкафами с одноразовыми инструментами. Рене не понимала, что творилось вокруг. Перед глазами по-прежнему стояли дурацкие родинки, хотя ни тела, ни даже стола рядом не было. Она попыталась сморгнуть, а потом инстинктивно потянулась протереть глаза, но грязной рукой наткнулась на защитный экран, и реальность окрасилась розовыми полосами. Рене недоуменно уставилась на собственные руки и только тогда начала медленно понимать, что же произошло.
Анализировать воспоминания не хотелось. Вообще ничего не хотелось, кроме как побыстрее убраться отсюда и сдохнуть. Благо, в больнице всегда найдется, чем вскрыть себе вены или на чем повеситься – для знающего человека простая задачка. Элементарная. Хоть иди и прямо сейчас… На этой мысли Рене на мгновение застыла, а потом похолодела, когда вдруг осознала, насколько спокойна. Ни грамма волнения или противоречия зародившейся в голове мысли. Она действительно готова идти, готова занести руку или намотать инфузионную систему на шею. Легко. И именно простота, с которой ее мозг принял факт еще не сбывшейся смерти, вынудил едва ли не закричать от нахлынувшего ужаса. Она же не такая! Она никогда… Рене уперлась рукой в холодный кафель, а затем медленно двинулась в сторону выхода из операционного зала. К черту. Надо убраться отсюда, пока она окончательно не сошла с ума. Наверное, это усталость или банальная невнимательность… Господи! Но Рене только что едва не разрезала пополам человека, будто он уже труп!
Под маской воздуха отчаянно не хватало, так что руки сами потянулись, чтобы сдернуть мешавшую ткань и вновь наткнулись на грязный прозрачный пластик. С грохотом тот полетел в угол помывочной, а Рене огляделась. Второй бригады здесь уже не было, а значит они давно в операционной – видели воочию, как их пациента едва не убила девчонка. Хотелось закричать, но вместо этого Рене со всхлипом дернула на спине завязки халата, нервно стащила его, запутавшись в широких манжетах, а потом просто рухнула на пол около одной из металлических раковин. Голова больно стукнулась о кафельную стену, и Рене закрыла глаза. Она ни о чем не думала, только молча ждала конца, за которым придет справедливое возмездие. И то, конечно, не заставило себя ждать.
– Вставай! – Пальцы Энтони больно впились в предплечье и дернули вверх. Рене послушно, даже не поморщившись, вскарабкалась по стене на ноги, но поднять голову и посмотреть в злые глаза не решилась. – Объяснись.
Рене зажмурилась. Разумеется. Первое правило любого наставника – выслушать версию произошедшего от подопечного. То, что не увидишь глазами, не ощутишь руками, не услышишь ушами. Его эмоции, что повлекли за собой цепочку событий. И не страшно, если то была лишняя самоуверенность или обычный страх, даже незнание считалось не настолько ужасным, ведь все это можно исправить, выучить, натренировать. Гораздо хуже, когда ответа так и не находилось. Тогда учитель и ученик оставались в черном поле неопределенности и не представляли, чего ждать в следующий раз. Оперировать дальше становилось опасно и непредсказуемо. И вот сейчас Рене стояла в точно такой же темноте, потому что сказать было нечего.
– Доктор Роше. – Кажется, Тони терял терпение. – Потрудитесь открыть свой рот и сказать, какого хрена вы решили вспороть парочку лишних ребер!
– Я не знаю, – тихо проговорила Рене, а сама никак не могла перестать смотреть на вишенки, которые весело улыбались с носков желтых тапочек. Последовала вызванная ответом пауза, пока Энтони, видимо, осознавал три простейших слова, а потом едва слышный и полный бешенства вопрос:
– Что?
– Я не знаю, – стиснув кулаки, повторила Рене. Боже! Она отчаянно не хотела ругаться. Да, готова была принять все положенное наказание, но не здесь. Впрочем, вряд ли ей полагалось право выбора эшафота. Главным всегда был Энтони, и он это знал.
– Громче. Мне кажется, я не расслышал, – едва ли не по слогам выплюнул Ланг, и она сорвалась.
– Я не знаю! Понятия не имею! У меня нет ни одного объяснения…
Рене прервалась, когда рука, уже без перчатки, впилась в предплечье, а потом тело почти швырнуло о стену.
– Но тебе придется его найти, представляешь? – процедил Тони, заглядывая в испуганные глаза. – Потому что иначе нас с тобой ждет не одно веселенькое разбирательство! Ты этого хочешь?
Злой крик зазвенел стеклами в шкафах с инструментами, отразился от кафельных стен и скрылся за дверью операционной. Рене стояла, зажмурившись, и боялась даже вздохнуть, пока где-то над ухом хрипло дышал Энтони.
– Мне нечего тебе сказать, – наконец прошептала она.
