Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"

Автор книги: Барбара О'Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 54 страниц)

– У меня есть хотя бы малейший шанс побыть в одиночестве?

Голос едва перекрыл фальшивую мелодию, но больше никакой реакции не последовало. Рене сильнее стиснула холодные пальцы.

– Сэр!

И снова молчание, да знакомый до злости мотив, который Энтони явно пытался подобрать по памяти.

– Всего лишь несколько минут, и мне…

– Я слышал тайный звук струны, – неожиданно перебил Энтони, а Рене на мгновение зажмурилась. – Давид ласкал им Бога слух. Но ты не любишь песни эти, верно?

– Пожалуйста… Оставьте меня! – простонала она. Но какое там! Видимо, доктор Ланг решил устроить музыкальный салон.

– А счет идет: четыре, пять. Аккорд в минор, затем в мажор… – Ланг вдруг оглянулся и бросил взгляд, приглашая присоединиться, и Рене сдалась.

– И удивленно Господь пишет: «Hallelujah!»[57]57
  ‘Hallelujah’ – Леонард Коэн, канадский певец и композитор.


[Закрыть] – зло пробормотала она. Но Энтони заиграл громче, вынуждая растягивать бесконечные повторы чертовой «Hallelujah!», а потом вдруг резко остановился и рассмеялся.

– Ты фальшивишь, – хмыкнул он, но Рене ничего не ответила.

Тогда его пальцы снова пустились перебирать клавиши, но теперь уже без цели наигрывали известную мелодию. И стало ясно, Ланг не уйдет. Наконец, на четвертом куплете Рене все же поднялась со своего насеста, проскользнула между вереницей кресел, чтобы неловко замереть подле сидевшего Ланга. Остановившись в своих музицированиях лишь на секунду, он протянул руку и молча пододвинул к себе еще один стул, чем окончательно дал понять – разговору быть, и плевать, в каком состоянии сейчас была Рене. Впрочем, вряд ли бы нашлись такие душевные волнения, которые могли остановить айсберг доктора Ланга от потопления чьей-то самооценки. Так что Рене ничего не оставалось, как усесться рядом и поджать под себя озябшие ноги. В ответ к ней на колени упали чистые, явно тщательно отмытые от всей биологической грязи ярко-желтые «вишенки». Из груди невольно вырвался удивленный вздох.

– Спасибо, – осторожно поблагодарила она, пытаясь скрыть, как дрогнуло сердце, а затем снова уставилась на обувь.

Энтони мыл их сам? Серьезно? Нет, скорее всего, отдал какой-нибудь санитарке. Да-да. Это же доктор Ланг, а не уборщик. Рене медленно перевела дыхание и пошевелилась. Надо было обуться, раз выдалась такая возможность, но она только крутила в пальцах алые ягоды и думала, что если Энтони заметил очередной переход на официальное обращение, то виду не подал. Только тренькнул несколько раз клавишами, прежде чем ответить.

– Не за что. Я шел следом…

– Но… – Рене недоуменно уставилась на чистую обувь.

– … за твоим отчаянием, когда увидел их, – пришло ехидное продолжение фразы, и Энтони небрежно махнул в сторону тапочек. – Должен сказать, ты оставила после себя настоящую тропу из недоуменных лиц и специфических вопросов. А такие дороги обычно ведут именно сюда.

– Я даже не знаю, что это за место. – Рене покачала головой, а Энтони неожиданно прервал свои музыкальные экзерсисы и озадаченно огляделся.

– Думаю, нечто наподобие церкви, – пожал он плечами.

– Мало похоже, – фыркнула Рене.

– Да и мы в целом не богадельня, но помогаем, – резонно заметил Ланг, а потом вернулся к клавишам.

Она же не отрывала взгляда от рук и уже знакомой татуировки. За эти недели у Рене было время выучить наизусть путь сквозь черный лабиринт, но каждый раз, закрывая глаза, она почему-то неизменно натыкалась на стены. Кто знает, быть может, оттуда вовсе не было выхода… Когда-нибудь она обязательно спросит.

– Не знала, что ты умеешь играть, – заметила Рене в надежде поддержать разговор. С приходом Энтони легче не стало, но ощущение неизбежности скомкалось и перестало пугать. Словно оно само боялось присутствия доктора Ланга. А потому хотелось до конца воспользоваться короткой передышкой, прежде чем нырнуть в ужас случившегося. Уставшая психика требовала глупых шуток и нелепого смеха. – Для меня слишком… Слишком много клавиш.

– Это не так сложно, как кажется, – откликнулся Энтони. Он взял особо уменьшенный аккорд, чья фальшивость била все допустимые слуховые пределы, а затем серьезно договорил: – Главное, найти «до». А дальше уже проще, чистая математика – считаешь ноты, интервалы и пальцы.

Рене недоуменно выпрямилась, на секунду поверив в услышанное, а затем зажала рукой рот в попытке унять рвущийся наружу неприлично нервный смех.

– Ах, разумеется, – наконец кивнула она, а потом не выдержала и все-таки фыркнула. – Боже. Нашла кого спрашивать!

На лице снова появилась улыбка, но почти сразу вся легкомысленная радость исчезла, стоило Энтони развернуться всем телом и поднять на неё взгляд. Он просто смотрел, а Рене уже было не по себе. Хотелось сжаться до размеров нейрона, перестать существовать, раствориться электрическим импульсом в голове недовольного Ланга. Но она лишь сильнее стиснула уставшими пальцами «вишенки» и закусила губу.

– Обсудим? – спросил Энтони безлико. Тем самым скучающим тоном, от которого становилось до истерики страшно. И теперь Рене, как никогда, понимала, за что же здесь настолько не любят доктора Ланга. Быть равнодушной Немезидой невероятно трудно – такое никому не прощают. А Энтони работал олицетворением правосудия на полную ставку.

– Не думаю, что уже готова… – начала было она, но ее прервал короткий злой смешок.

– Готова к чему? К смерти своего пациента? Рене, если б каждый хирург знал, когда это случится, было бы намного проще. Не находишь?

– Я не готова говорить. – Пальцы едва не оторвали одну из вишенок с корнем, а слева раздался тяжелый вздох. Протянув руку, Энтони забрал несчастную обувь и поставил на крышку пианино.

– У тебя нет выбора, – твердо произнес он, а потом добавил мягче и тише. – Что там произошло?

– Патологоанатом…

– Рене.

Она зажмурилась, пытаясь собраться с силами, даже открыла рот, чтобы начать, но в последний момент лишь выдохнула и подтянула к груди колени. Скрестив озябшие ступни, Рене до боли сжала собственные предплечья.

– Это был осколок ребра, – монотонно начала она, а сама смотрела перед собой на поцарапанный узор старой деки и не видела ничего. Ни вырезанных листов папоротника, ни цветов. Прямо сейчас Рене снова была в операционной посреди крови и с умирающим на столе пациентом. Интересно, сколько раз это еще повторится? Десять? Двадцать? Сколько раз ему придется умереть, чтобы она забыла. Или… такое не забывается? Рене прикусила язык, чтобы вернуться в реальность, и продолжила: – Он вошел в левое предсердие, зацепив легочный ствол. Рана, видимо, была небольшая. Кровь накапливалась в перикарде, пока ее не стало слишком много, отчего сначала возникли проблемы с ритмом, а потом появилось подтекание.

– Что ты сделала, когда встало сердце? – Вопрос звучал жестко. Негрубо, просто… для находившейся в полном раздрае маленькой Рене слишком резко. Шмыгнув носом, она качнула головой.

– Не то…

– Что именно, – с нажимом спросил Энтони.

– Я заподозрила печень. После удаления размозжённого участка могла потребоваться тампонада…

– Дальше!

– Она была в порядке, – прошептала Рене. – Но я до последнего надеялась, что пропустила какую-нибудь мелочь. А потом стало поздно – дело в сердце. Не знаю, почему мы… почему я не заметила осколка. Его не было на снимках! Энтони, правда! Господи… С каждой новой фибрилляцией он все глубже уходил в ткани и надрывал легочную артерию. Шансов не было.

Рене прервалась, и повисла неуютная заминка. Ланг задумчиво водил кончиками пальцев по нижней губе, она же сидела, сгорбившись, и боялась повернуть голову. Наконец, Рене не выдержала гнетущей тишины и скороговоркой спросила:

– Я ведь должна была что-то заметить, да? Ты поэтому молчишь. Значит, там было нечто…

– Ты постоянно смотрела на его лицо и руки. Почему? – неожиданно спросил Энтони, и Рене испуганно застыла. Ногти впились в мягкую кожу предплечий, оставляя на ней изогнутые следы, пока она судорожно пыталась придумать ответ. Хоть какой-нибудь.

– Мне… я… – Рене запнулась и с тоской проследила, как медленно поползла вверх правая бровь доктора Ланга. Видимо, внезапно проснувшееся заикание в ответ на такой простой вопрос вызвало у него искреннее недоумение. Так что пришлось собрать остатки здравого смысла и выкручиваться. – Он напомнил одного моего знакомого. В какой-то момент я даже перепутала их…

– И потому так настойчиво хотела заняться кистями? – резко перебил Энтони, и звук его голоса отдался звоном струн где-то внутри старой деки. Рене растерянно взглянула на явно злившегося хирурга, который снизошел до пренебрежительных пояснений. – Фюрст сказал.

Ах, ну да…

– Не только, – робко пробормотала она после небольшой паузы. Рене не представляла, как сможет объяснить всю ту лавину эмоций, что накрыла в операционной. Да и стоит ли… Истинные причины казались странными даже ей самой, а потому от волнения из-за лихорадочного поиска достойного ответа ладони вспотели и теперь скользили по предплечьям, оставляя за собой холодный влажный след. И когда наконец показалось, что нашлось меньшее из зол, Рене заговорила: – Я уже делала такое раньше, в августе. Профессор Хэмилтон…

– Прекрати его вспоминать! – внезапно отрезал Ланг, и она дернулась от неожиданности. Заметив это, он взлохматил волосы, явно попробовав успокоиться, но ничего не вышло. Так что, сцепив зубы, Энтони зло процедил: – Нейрохирургия закончилась, Рене! Навсегда. Закопай свои амбиции и делай работу так, чтобы не пришлось стоять в суде. Ты поняла?

– Да, – прошептала она, чувствуя, как от подступивших слез больно свело горло.

Только бы не разреветься. Только не перед ним! К счастью, в этот момент Ланг потянулся за чем-то лежавшим на крышке пианино, и появилась секунда, чтобы незаметно вытереть глаза. Рене знала, что подобные выговоры выслушивали когда-нибудь все резиденты. Пожалуй, случались и похуже. Только вот она всегда была избалована мягкостью Хэмилтона и собственными успехами. Как показала жизнь – зря. Тем временем Энтони подцепил большой пластиковый лист, в котором безошибочно узнавался снимок грудной клетки, и поднял против света. Так, чтобы была видна каждая деталь.

– Вот здесь, – он ткнул пальцем в едва заметную точку. – Это твой осколок. Удели ты чуть меньше времени рукам и посмотри внимательнее, то катастрофы можно было бы избежать.

Несколько секунд Рене вглядывалась в едва различимую черноту посреди серой картинки, а затем громко всхлипнула и уткнулась лбом в колени. Осознать, что она действительно убийца, не получалось. Мозг отказывался верить во что-то подобное, ведь… Всем своим сердцем, с первого дня Рене хотела спасать. Шла к этому десять не самых простых лет с той ночи в Женеве. Она перешагивала через кошмары, наступала на горло усталости, страхам и неуверенности. Это была даже не мечта или цель, а смысл всей жизни, который носил имя «Виктория» и прямо сейчас надломился, точно однажды треснувший камень. И теперь Рене стояла около разрушенного пограничного столба, не зная, то ли пойти дальше прямо, то ли направо, то ли налево. А может, ей вообще надо вернуться. Может, она все же простая танцовщица, а не врач.

– О чем думаешь? – прозвучал над ухом вопрос. Энтони задал его тихо, словно не хотел спугнуть, но при этом сам боялся, что Рене зайдет в своих размышлениях слишком уж далеко. В тот опасный тупик, откуда не возвращаются.

– Что теперь будет? – прошептала она, не отрывая взгляд от коленей.

– Для тебя? – Раздалось хмыканье, а затем странный звук. Резко вскинув голову, расширившимися от удивления глазами, Рене смотрела, как медленно и педантично Энтони снял с крышки фортепиано, видимо, заранее принесенные ножницы, а потом отрезал от снимка одну полосу. Вторую. Третью. Он кромсал тусклый пластик на мелкие лоскуты, из которых будет невозможно собрать целой картины. И, заметив устремленный на себя взгляд, Ланг безмятежно пожал плечами. – Ничего.

– Но… – растерянно пробормотала Рене и замолчала.

А Энтони, возомнив себя едва ли не Эдвардом Руки-ножницы, теперь вырезал замысловатые фигурки. И от осознания, что совсем недавно это было изображение живого человека, который дышал и думал, Рене стало дурно. Действия Ланга больше походили на надругательство или кощунство. Не выдержав, она выдернула оставшийся кусочек, где по воле глумливого случая осталось не тронутым сердце.

– Не надо… не поступай так! Это неправильно… – сипло прошептала Рене, пока боролась с приступом непонятной тошноты. А Энтони взглянул на руки, что боязливо прижимали к груди пластик, и вдруг холодно усмехнулся.

– Неправильно? – вкрадчиво спросил он. – Сидеть здесь и заниматься самобичеванием – вот, что неправильно.

– Я убила человека! – Рене поняла, что злится. Порой бездушие Энтони удручало, а иногда доводило до исступления, когда хотелось кричать и рвать на себе волосы. Как сейчас. Но он лишь рассмеялся и со всей силы ударил ладонью по инструменту, вырвав из старого нутра вопль диссонансной боли.

– Тогда мы все здесь убийцы, – злорадно протянул Ланг, а потом пафосно продолбил на клавишах вступление из пятой симфонии Бетховена. Еще звучали последние плывущие ноты, когда он поджал пальцы и вдруг оперся локтями на пюпитр. – Ошибки случаются, Рене. Но все они часть обучения.

– Но не ценой жизни других! – попробовала она возмутиться. Однако весь запал с шипением потух, стоило встретиться взглядом с криво улыбавшимся Энтони. Он смотрел чуть свысока, как обычно делают взрослые с чужими детьми – снисходительно и лишь каплю брезгливо.

– Нет? – заинтригованно переспросил он, а потом его усмешка превратилась в нечто настолько кривое и пугающее, словно вместо рта на маске был рваный разрез. – Уж не возомнила ли ты себя святой?

– Чтобы помогать другим необязательно носить нимб!

– Но нужно учиться. И это, – он махнул в сторону огрызка снимка, – неизбежная часть твоего пути, даже если закон назовет твои действия преступлением!

Рене судорожно втянула воздух и поняла, что аргументы закончились. Как бы вся ее сущность ни восставала против подобных постулатов, где-то внутри она понимала неизбежную правильность слов Энтони. Это было действительно необходимо. И видимо, почувствовав, что Рене сдалась, Ланг устало оперся лбом на левую руку, пока пальцами правой ласково гладил черные клавиши. Забавно, но он сам был точно эти куски дерева – длинный, тонкий, со строгой пентатоникой приоритетов.

– Знаешь, у каждого хирурга за спиной есть целое кладбище его неудач, – заговорил вдруг Энтони, а потом усмехнулся как-то совсем уж тоскливо. – Оно преследует нас с первого дня и до последнего вздоха – во снах, в болезни, в радости и в горе. Это то, что заставляет одуматься, когда слишком весело, и поддерживает в миг полной безысходности. Чем успешнее хирург, тем больше там могил. Но знаешь, какая самая первая?

Ланг тяжело повернул голову и посмотрел на замершую рядом с ним девушку, а она лишь отрицательно покачала головой.

– Его собственная, Рене, – едва слышно проговорил Энтони. – Потому что за мгновение до смерти своего пациента умирает сам врач – душевно, психически, почти телесно. Дальше ничего нет – ни хорошего, ни плохого. Это предел, за которым уже не будет хуже, но одновременно и твоя опорная точка для роста. Так что поздравляю, доктор Рене Роше, сегодня ты заложила первый камень в некрополь своей пожизненной горечи, сожалений, а еще фанатичного желания все исправить. И теперь только от тебя будет зависеть, как много здесь появится надгробий, вырастет ли целый пантеон или убогое сельское кладбище.

– А если… – Рене попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. – А если я не хочу ни новых надгробий, ни смертей?

– Боюсь, для тебя уже поздно. Ты зашла слишком далеко по дорожке и пришла на собственный погост. – Энтони заметил наверняка написанный на лице Рене испуг и вдруг улыбнулся. – Его не надо бояться. Это место для размышлений о вечном, о бренности бытия, о важности человеческой жизни. К тому же, какое кладбище без ряда могил?

Он замолчал, потом выпрямился и смахнул с крышки невидимую пыль. Помедлив буквально пару мгновений, Рене подняла голову и прямо взглянула в неожиданно спокойные глаза доктора Ланга, где от прошлой вспышки гнева на ярком золоте радужки не осталось даже налета раздражения, только понимание и немного усталости. И в этот момент она вдруг отчетливо поняла – мигрени нет. Совсем. Та не затаилась, как обычно, где-то в глубине черепа, а растворилась. Надолго ли – бог ее знает, но Рене вдруг испытала невероятное облегчение.

– Идеальных условий не будет никогда, – продолжил Энтони. Он вновь педантично оглаживал каждую клавишу от скопившейся пыли, и мерное движение его пальцев завораживало. Словно то был ритуал, где вот-вот проснется магия и вспыхнет изнутри огнем лабиринт на предплечье. – Тебе всегда будет что-то мешать – нервы, лишний стаканчик с кофе. Но умение концентрироваться на проблеме и абстрагироваться должно быть доведено до автоматизма. Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его. Он не больше, чем тело, которое тебе надо починить.

– Надеюсь, мне никогда не придётся оперировать друзей, – пробормотала Рене. – Я не смогу быть объективной.

– Не зарекайся, – криво усмехнулся Ланг и взял пару хроматических форшлагов на самой дальней октаве. – Нельзя спланировать чужую судьбу, а свою тем более.

– Это очевидно! Но звучит так, словно ты пытался… – хохотнула Рене, но тут же оборвала себя и задумчиво взглянула на Энтони. – А ведь ты действительно пытался.

– У каждого из нас хоть раз просыпается комплекс Бога, отчего мы начинаем творить чудеса направо и налево. – Пожал он в ответ плечами.

– Ты тоже?

– Да.

– Не знала, что ты настолько филантроп. Твоё самомнение великовато для этой больницы. Ах, погоди, для всего Монреаля, – грустно скривилась Рене.

– Это все потому, что на золе и пепелищах всегда растёт буйная и крепкая трава, – тихо протянул Энтони и швырнул в урну обрезок снимка.

Рене промолчала, обдумывая услышанное. Она прикусила губу и внимательно посмотрела на нахмуренный профиль, а тот вновь склонился над клавиатурой, пока пальцы сами наигрывали какие-то пассажи. Что же ты такое, Энтони Ланг? Что случилось в твоей жизни, раз вместо тебя остались одни только угли? Чёрные. Остывшие. Холодные, как вот эти самые руки. Какой же силы был огонь, чтобы спалить подобную личность. И насколько силён должен был оказаться ты сам, дабы воскреснуть. Ох, доктор Ланг, вы настоящий остров жутких сокровищ.

– И что… чем это закончилось?

– Банальной истиной, из которой я кое-что понял, – коротко рассмеялся он и замолчал. Рене терпеливо ждала продолжения, но когда его не последовало, все же спросила.

– Что?

– Я не Бог, – равнодушно бросил Энтони, словно говорил о погоде или курсе акций забегаловок Тима Хортона. – Многие из хирургов считают, что в операционной мы есть Альфа и Омега. Глупцы. На самом деле, это лишь буквы в греческом алфавите, которыми они выписывают себе грамоты о заслугах. А должны бы гравировать имена на могилах своего кладбища.

Ланг раздраженно передернул плечами, отчего аккорд вышел смазанным и еще более фальшивым. И Рене спросила:

– Когда умер твой первый?

– В четырнадцать, – быстро ответил Энтони, словно только и ждал повода рассказать. – Соседский щенок. Тогда я решил стать врачом.

Помедлив секунду, она разочарованно покачала головой.

– Обманываешь.

Энтони прервал музицирование и вдруг резко повернулся, чтобы взглянуть прямо в глаза.

– Даже если и так? – Он сжал губы и, кажется, побледнел еще больше. – Это не меняет факта: у меня было все, и он умер. Не будь ничего, и он умер бы так же. Такова жизнь. Что-то должно произойти, дабы мы шагнули вперед. Увы, но люди устроены так, что лучше работает метод кнута, нежели пряника. Оставшиеся от удара шрамы не дают забыть, а значит, не дают совершить ту же ошибку.

Виктория… Рене почувствовала, как в глазах скапливаются слезы. Что же, правдивость слов Энтони оказалась отрезвляюще острой. Она рванула по старым ранам, отчего руки сами потянулись к лицу, где вспыхнула горячая нить шрама, и заныло в сердце. Так остро и тоскливо, что Рене не выдержала. Уткнувшись носом в твердые колени, она позорно громко всхлипнула. Затем еще и еще, пока не разревелась окончательно.

– Поплачь, – шепот раздался где-то совсем рядом, и заплетенных волос коснулись знакомые прохладные пальцы. – Поплачь и станет легче.

– Когда? – Рене не представляла, как в череде судорожных вздохов смогла выдавить хотя бы слово. Но узнать ответ было так важно, словно он должен стать спасательным кругом. Эдаким маяком на берегу, где больше не будет мучить глухое чувство вины.

– Когда-нибудь потом, – вновь пришел вздох и шепот, – но обязательно станет.

И Рене потянулась за ним – за шелестом голоса, который обещал утешение. Резко дернувшись в сторону, она обвила руками длинное черное туловище, в груди которого успокаивающе часто колотилось живое сердце, и с беззвучным воем спрятала лицо в вязаном джемпере. От него веяло мятой и кабинетной пылью, тем самым запахом, от которого всегда становилось чуть легче. А Рене вдруг поняла – она верит. Что бы ни натворил Энтони, каким бы ни был жестоким, упрямым и вредным, ей нельзя в нем сомневаться. Ни на секунду, ни на мгновение, ибо он – все, что у неё теперь есть.

Она не знала, сколько времени так просидела. Наверняка свитер давно промок, а от позы уже болела спина, только большая ладонь по-прежнему гладила по волосам. И лишь когда Рене едва заметно пошевелилась, где-то в груди Энтони сердце незаметно ухнуло немного громче, а потом вернулось к прежнему ровному ритму.

– Что теперь будет? – повторила Рене свой самый первый вопрос, а потом с удивлением поняла, что больше не плачет. Просто сидит, уткнувшись куда-то в твердое плечо, и, пожалуй, слишком сильно сжимает нервными пальцами черную ткань. Наверняка растянула…

– Комиссия и слушания, – тихо отозвался Ланг. – Но тебе ничего не грозит. Уже нет.

– Я должна… – она собиралась было добавить про ответственность, решения, опыт… Однако Энтони резко отстранился, словно его разозлила эта настойчивость, а потом вовсе отвернулся, отчего из пальцев выскользнула ткань тонкой кофты. Рене удивленно моргнула, ощутив в руках холод и пустоту.

– Ты никому и ничего не должна, – процедил Ланг. – Должен я.

И это прозвучало настолько ультимативно, что Рене передернуло. Будто деревянный молоток ударил по подставке после оглашения приговора, и стало как-то не по себе.

– Иди домой. Хуллахуп заменит тебя на осмотре, а с операциями я разберусь сам.

Энтони вновь принялся полировать чертовы клавиши, очевидно, давая тем самым понять, что разговор и откровения на сегодня закончены. Ну а Рене тихонько вздохнула. Что она опять сказала не так? Однако спрашивать об этом было, конечно же, бесполезно. Скорее, горы заговорят, чем Энтони Ланг снизойдет до объяснений своего настроения. Так что, взяв с пианино позабытые «вишенки», Рене нацепила их на ноги и поднялась. В ступни немедленно впились тысячи мелких иголок, отчего захотелось поморщиться.

– Могу я попросить на завтра отгул? – проговорила она, когда уже собиралась направиться прочь.

– Нет, – пришел короткий ответ. А затем Энтони уперся ладонями в деку, словно искал опоры, и договорил: – Это надо заработать, Рене. Заоперировать, зашить, осушить и отправить в палату дожидаться полного заживления. Только в этом случае можно надеяться, что швы не разойдутся, и образовавшийся котлован не поглотит в себе каждого следующего твоего пациента. Да, шрам останется, но падать вниз будет уже не так глубоко.

Повисло молчание, а Рене почти наяву увидела, как опять беснуются вокруг головы Энтони черные призраки. Они цеплялись за вечно растрепанные волосы, кружили, словно терновый венец, и ныряли в провалы зрачков. Кладбище доктора Ланга было поистине страшно. И прямо сейчас он шел туда, чтобы поговорить со своими ожившими мертвецами. Но как бы ни хотелось взять его за руку и пройти через каждый склеп вместе, как он сделал это для Рене лишь десять минут назад, приходилось признать – ей там не место. Пока или же навсегда, решать будет Ланг. Так что ничего не оставалось, кроме как тихо спросить:

– Тогда… до половины шестого?

– До половины шестого, – долетел голос из потустороннего мира.

Дорога до дома показалась удивительно быстрой. Здания сменялись на влажные от недавнего дождя проспекты, подземный город – на яркий солнечный свет, а мысли Рене – на воспоминания. Она думала о запахе мяты, о пыли, о тонком джемпере. Где-то в растрепанных волнистых волосах все еще блуждала чужая рука и перебирала плетение кос. Рене вдыхала запахи пустого автобуса, а чувствовала мяту да шерсть. Ее окружал шепот и тот самый голос, который немедленно приходил, стоило вновь ощутить внутри себя пропасть отчаяния. Так оставался ли хоть один шанс не сделать того, что Рене уже натворила? Нет. Конечно же, нет. Простая мысль, что она влюбилась в летучую мышь отделения, в ходячий кошмар, черную моль и человека с мягким именем «Энтони», настигла доктора Роше где-то между улицами Лариве и Шарлеруа. Знание просто пришло и оставило вместе с собой щемящую радость, от которой почему-то вновь захотелось расплакаться. Это было нежеланное чувство, совершенно неправильное, почти что предательское к той тонкой едва ли не дружбе, которая прямо сейчас стала якорем в их отношениях. Но Рене не обманывала себя, не пряталась за глупыми отговорками. К тому моменту, как она вставила ключ в замочную скважину, ей все уже было ясно.