Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"

Автор книги: Барбара О'Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 54 страниц)

– Est-ce que je t'ai jamais dit quelque chose de ce genre?[65]65
  Я когда-нибудь говорил тебе что-нибудь подобное?


[Закрыть] – тем временем спросил Ланг в легком недоумении.

– Боже… не может быть, – выдохнула она и даже не заметила, как по привычке перешла на английский.

Если честно, французский у Энтони был отвратителен. Просто ужасен! Потому что в каждом слоге или букве отдавал невнятной американщиной. Той самой, чья разваливающаяся на части «р» вызывала настойчивое желание достать язык и хорошенько его отмыть от налипшего слоя картошки, а изувеченным окончаниям слов поставить заслуженный памятник. За страдания. Ибо так исковеркать язык казалось немыслимым. И все же Ланг говорил. Пускай плохо и с ужасным акцентом, но это, похоже, не мешало ему понимать каждую сказанную рядом с ним фразу. А потому от внезапного осознания, сколько же тайн обсуждалось в присутствии Энтони, у Рене сначала засвербело где-то в носу, а потом изнутри поднялась волна истеричного хохота. Она не могла на него злиться. Наверное, очень хотела, но смотрела, как в старательно спрятанной от чужих глаз улыбке дрожали краешки излишне большого рта – который, разумеется, следовало бы зашить еще месяц назад – и готова была рассмеяться в ответ. Вот же… хитрая моль!

– Это был-ло нечестно, – укоризненно заметила Рене, но Тони лишь пожал плечами.

– Зато весело.

Тем временем раздался демонстративный кашель сержанта, который, похоже, решил, что отведенное на прения время благополучно вышло. Так что в палате вновь стало тихо.

– Вы должны знать, что лжесвидетельствование наказуемо, – заметил Дежан, когда все посмотрели на него. Кто-то устало, а кто-то с немым вопросом, когда этот цирк наконец-то закончится.

Всех неумолимо клонило в сон после бессонной ночи и не менее тяжелого дня. Да. Всех. Кроме Тони. Он хмурился и изучал пейзаж за окном, а там, кажется, падал крупными хлопьями снег. Но вот Максимильен Роше утомленно откинулся в своем жестком кресле и развел руки. Ему нечего было возразить на слова упрямой Рене, а та закусила губу и чуть прищурилась, стоило Тони машинально потереть место, где наручники содрали кожу с запястий.

– Мне покл-лясться на Библии, к-конституции или угол-ловном п-праве? – пробормотала она и с усилием оторвалась от края видневшейся татуировки. Та снова затягивала убегавшими под рукав линиями, так что Рене с трудом подняла голову и выжидательно посмотрела на сержанта Дежана. От избытка эмоций и информации мозг постепенно наливался тяжелой болью, что не укрылось от еще больше нахмурившегося Энтони, но она стойко терпела.

– Есть ряд обстоятельств, – пожилой полицейский пожевал губу, а потом тяжело вздохнул. – Так вот, есть ряд обстоятельств, которые говорят не в пользу ваших показаний, мисс Роше.

– Н-например? – Она вскинула брови. А сержант тем временем раскрыл папку и достал несколько листов, в которых Рене мгновенно узнала бланки местной лаборатории. Это был плохой знак. Она не понимала, почему оказалась в этом уверена, но приготовилась к отвратительным новостям. И те, конечно, последовали.

– Исследование на содержание запрещенных веществ, – сухо доложил Дежан и нацепил на нос заляпанные жирными отпечатками очки. – Дело в том, что концентрация опиатов в анализах доктора Ланга превышает допустимую норму в шесть раз…

– Он стр-радает посттравма-матическими гол-ловными болями, – торопливо перебила Рене под циничный смех Роше. Тот запрокинул голову и со злым весельем разглядывал больничный потолок.

– Блестяще, еще и наркоман, – донеслось до неё бормотание. – Что дальше?

– Вы знали о его зависимости? – невозмутимо продолжил Дежан, а Рене утомленно прикрыла глаза.

Конечно, она знала. Мало того, не раз осторожно предупреждала, что он стал зависим от своих дурацких лекарств, которые уже не лечили мигрень. Наоборот! Каждая доза вызывала лишь новый виток, но не пить их Энтони уже не мог. Он был чертов врач, который словно назло вышел из той категории, что знает, как правильно, но обязательно все сделает наоборот. Из принципа и собственной наивной уверенности, что уж ему-то непременно повезет. Рене посмотрела на невозмутимо сидевшую около окна фигуру и поджала губы. Ланг не собирался оправдываться или извиняться, потому что прекрасно знал – виноват. Для него это была не просто случайность, а планомерное стечение обстоятельств, которые он своими же действиями слишком долго выстраивал в цепь. Бог его знает, где та брала начало, но совершенно точно закончилась здесь – в монреальской больнице – на снимках травмированного черепа и неясных перспективах лежавшей на кровати Рене. Станет ли ее случай все-таки поводом бросить?

Неожиданно она очень сильно захотела увидеть эти дурацкие цифры. Число, что опять, возможно, перевернет ее жизнь, потому что отделаться простым заключением больше не выйдет. Только не в этот раз и не с таким числом прегрешений перед медицинской комиссией. А потому Рене протянула руку и вежливо попросила:

– Могу я взг-глянуть?

Сержант молча, без возражений вручил листы, и Рене уставилась на чуть помятую бумагу. Первое, что бросилось в глаза, – значение в одном из столбцов. Слишком большое, чтобы можно было попробовать настоять на разовом приеме обезболивающего. Увы, но вывод вполне очевиден любому. Растущая резистентность требовала повышения концентрации опиатов, а значит, те употреблялись уже очень долго. Любой новичок попросту умер бы от такой дозы. И Рене вдруг словно наяву увидела заключение о смерти с именем Энтони, пока в черепной коробке эхом звучала фраза из реанимации: «Mortuus est, Роше…» Черт! Она тряхнула головой, поморщилась от взорвавшей ее боли, а потом постаралась вернуть на место нырнувшую в очередные галлюцинации реальность. Все же потрясений для первого дня было больше, чем мозг оказался способен переварить. И Рене уже хотела отдать обратно бумаги, как вдруг взгляд зацепился за следующий лист. А там вместе с химическим анализом содержимого виднелась копия рецепта и этикетки с двумя именами:

«Пациент: Энтони К. Ланг

Лечащий врач: д-р Жан Дюссо»

В голове что-то щелкнуло, словно переключилась железнодорожная стрелка, но поезд мыслей запаздывал. Рене перелистнула обратно и внимательно изучила бланк анализов, чтобы в следующий момент со всей силы сжать один край. Святой боже! Она даже не знала, чем в этот момент восхищалась больше всего – изворотливостью, завистью или убийственным лицемерием, что скрывалось под маской дружбы. Вот кто украл статью и выпустил ту под чужим именем в надежде, что Рене устроит скандал и скомпрометирует Энтони! Вот он! В день, когда наверняка пропал черновик, в кабинете их было трое! Дюссо, как никто, знал об удивительном бардаке на столе главы отделения. И хоть конфликта не вышло, но ведущий хирург все равно остался в выигрыше. Они сами ему помогли, когда запутались в собственных отношениях. Энтони никак не мог доказать свою невиновность, а Рене оказалась слишком разочарована, чтобы немного подумать. Господи! Ведь все так очевидно. Эти разговоры, намеки, попытки заранее опорочить, чтобы она пришла к одному-единственному неверному выводу. И Рене сделала это на радость Жана Дюссо. Именно ее детские капризы повлекли за собой целую череду ужасных событий, что закончились страшным для обоих падением. Что же, пора было признать – она слишком глупа.

Зато Дюссо, который делал анализ, оказался вовсе не дурачком. Да, ему не хватало Ланговой тонкости интригана, но теперь за него все решил случай. И он его не упустил. В тот момент, когда у него были все шансы вытащить друга из передряги, он с гадливой тщательностью провел Энтони по всем кругам наркотического апокалипсиса, хотя прекрасно знал, что именно там найдет. Сам же годами выписывал рецепт! Черт возьми, неужели в тот давний разговор перед слушанием Энтони был уже прав, и Дюссо хотел его подставить? Планомерно и незаметно выживал из отделения, чтобы занять хорошее место. Немыслимо, но…

Руки стиснули и без того смятый лист. И в этот момент привыкшая до последнего видеть в людях только лучшее Рене наконец-то скрипнула зубами от бешенства. От такой ярости, что дедушка недоуменно повернул голову. Но она лишь протянула обратно проклятые бумаги и совершенно ровным голосом произнесла:

– Еще р-раз повторяю: докт-тор Ланг страд-дает от посттрав-вматических болей и… и нуждается в по-одобных лекарствах. Т-такие знач-чения для него совершенно естественны. – Вообще-то, нет, но пусть только попробуют оспорить. Пусть только рискнут!

– Вы достаточно квалифицированы для такой оценки? – с сомнением спросил сержант.

– Я н-нейрохирург в от-тличие от доктора Д-д-у-ссо, который взял на себя… – начала было Рене, но упрямством здесь отличалась не только она одна.

– Неправда, – резко перебил Тони, и из груди сам собой вырвался тяжелый вздох. «Знаю, как надо, но сделаю все наоборот!» – девиз проклятого доктора Ланга.

– Извините, мисс Роше, тогда я не могу использовать ваши слова в качестве аргумента в этом деле. – Дежан вежливо поклонился, но Рене лишь махнула рукой.

– Мои показ-зания не и-изменятся. Я… я не имею к… доктору Лангу каких-либо претензий.

И под донесшийся со стороны подоконника шепот: «Блаженная на всю голову», – Рене поудобнее устроилась на подушке. Думать не хотелось, но мысли уже привычно разматывали нить тревожной теории вероятности – что будет с Энтони? Куда и когда его отправят? Как отреагирует ассоциация хирургов Канады… Рене устало прикрыла глаза, однако в этот момент сержант Дежан вновь откашлялся.

– Что же… – Он полистал свои бумаги и казенно улыбнулся. – У меня больше нет к вам вопросов, мисс Роше. Желаю вам скорейшего выздоровления.

С этими словами сержант кивнул, подзывая Энтони. Он был уже готов взять своего заключенного под локоть, но нахмурился от звука тяжелых шагов. Даже будучи в наручниках и под следствием, Ланг по-прежнему оставался главным, как минимум, в стенах этой больницы, а потому Дежан терпеливо ждал. Энтони же, чуть хромая, подошел к встрепенувшемуся в кресле Роше и напряженно замер напротив. Его длинные руки оказались неудобно сцеплены впереди, лицо осунулось, и весь он был неимоверно грязен после падения, но один только взгляд заставил старого Максимильена выпрямиться и до синевы стиснуть потертые подлокотники кресла.

– Мне нет оправданий, – произнес Энтони. – Но я действительно этого не хотел.

– Пошел вон.

Вот и все. Больше ничего не было сказано. Только данный, словно через силу, ответ застрял в горле сухим комком – не проглотить и не выплюнуть – отныне осталось только привыкнуть с ним жить. Но прежде, чем хлопнула дверь, Роше все же успел зло процедить:

– Mon chien sale![66]66
  Грязная собака (фр). (А если по смыслу – двухэтажный мат)


[Закрыть]

– Хватит!

От громкости собственного голоса Рене застонала и схватилась за взорвавшуюся голову, но тут в палату наконец-то зашла медсестра. А еще через пять минут неприятной тишины глаза закрылись сами, и навалился тяжелый сон.

Следующие две недели Рене провела в больнице под строгим контролем врачей. Она прилежно делала все положенные тесты, постепенно увеличивала физические нагрузки и к концу третьих суток уже могла встать с кровати без сильного головокружения. Максимильен Роше пробыл с ней пять дней, после чего дела снова позвали его в Женеву, ну а Рене вздохнула от облегчения. Они не обсуждали аварию, не говорили о тех странных и непонятных отношениях, что сложились между главой отделения и его резидентом, но дедушка не был глуп или глух. Разумеется, до него доносились обрывки чужих разговоров. Доктор Ланг был фигурой весьма примечательной, в чем-то одиозной и очень скандальной. Так что сплетни вокруг происшествия все туже закручивались в спираль ДНК, пока наконец доктор Роше не выдержал. Их разговор перед самым отъездом вылился в некрасивый скандал, полный обоюдного непонимания. Один стремился любой ценой защитить, вторая же с упорством макрофага собиралась накопить в себе опыт всех лично совершенных ошибок. В общем, итогом стало натянутое холодное прощание. Рене мучила совесть, но влюбленность оказалась сильнее любого здравого смысла и логики. Впрочем, как и у всех, кто впервые так глубоко провалился в личную феерию чувств.

После отъезда дедушки в палате Рене воцарились мир и долгожданная тишина, которую изредка нарушали медсестры, встревоженный Хакс и, разумеется, вездесущая Роузи. Подруга приносила настораживающие сплетни о разбушевавшемся Дюссо, приправляла их крупицами новостей о нелюдимом Энтони и уже планировала следующий дружеский поход в бар. Однако самая первая встреча прошла между ними в ошеломленном молчании. Роузи положила на стол с трудом полученные копии приговора, к которым Рене побоялась притронуться, и уселась рядом с кроватью. Какое-то время в палате была тишина, прежде чем Морен немного натянуто проговорила:

– Шестьдесят суток и лишение лицензии до января, а там новые слушания. Из-за твоего состояния их перенесли на конец декабря. В общем, теперь точно без шансов отделаться малой комиссией. Решать будет Квебек во главе со старой сливиной Филдсом.

– Угу.

Рене стиснула край одеяла и тяжко вздохнула. А что здесь еще скажешь?

– Это довольно мало, – Роузи постучала по приговору.

– Да.

– Не обошлось без чьего-то влияния. Может, Энгтан сказала словечко?

– Не думаю. – Рене медленно качнула головой и прикрыла глаза. Скорее, тропка терялась где-то в Женеве, отчего на душе стало ещё гаже. Не надо было им ссориться. Дедушка хотел сделать как лучше… Он же не виноват, что Рене вышла такой глупой и такой упрямой.

– Странно, что не стали выдвигать обвинение в злоупотреблении опиатами, – напомнила о себе Роузи.

– Действительно.

И снова! Снова Женева. О боже! Рене переплела пальцы и почувствовала, как защипало глаза. Они не заслужили подобной доброты. Впрочем, ещё оставалась медицинская коллегия, которая могла отобрать у Энтони единственный смысл для жизни – его работу. Смерть пациента, а теперь эта авария вызовет тонну вопросов даже у равнодушных чинуш, а уж у прокурора… Так что Рене нервничала. Она так волновалась, что не думала даже о собственных покореженных мозгах. Но те, слава богу, напоминали о себе лишь редкими приступами болей и внезапных головокружений. Переломы срастались, гематома рассасывалась. Потому Рене открыла было рот, чтобы хоть кому-нибудь озвучить свои опасения, но тут Роузи вдруг схватила подругу за руку и полузадушено прошептала:

– Черт! Ты только представь… Наше гуталиновое чудовище, оказывается, говорит по-французски!

Ах, да. Рене вздохнула.

– Ага.

Роузи помолчала.

– Это же сколько всего я при нем говорила!

– Было дело.

Снова пауза, а потом едва слышное:

– Мне конец…

– Не думаю, – философски заметила Рене. – Полагаю, ему было весело.

Укоризненный взгляд взволнованной Роузи вызвал лишь тень улыбки.

Из больницы Рене вышла в первых числах декабря, когда весь город и даже лесистая Мон-Руаль оказались укрыты толстым слоем снега. Тот падал последнюю неделю не переставая, краем привычного квебекского шторма задев разогретый людьми Монреаль. Так что теперь улицы оказались завалены белыми, чуть подтаявшими кучами, которые по традиции своенравной Канады никто и не думал никуда убирать. Рене месила снег осенними кроссовками и куталась в куртку, которую заботливая Роузи очистила и зашила после эпичного падения в грязь.

Идти домой было до ужаса непривычно. Проведя столько дней в одном порой душном и до зуда надоевшем помещении, Рене вышла на улицу и вдруг растерялась. Лежавший у подножия больницы город пугал своим огромным простором. Он казался чужим, совсем неродным, и впервые с приезда стало страшно от нахлынувшего вдруг одиночества. Конечно, это все еще барахлили мозги, но прямо сейчас Рене жалела, что не может очутиться на маленьких улочках родного Квебека. Там наверняка уже готовились к Рождеству, выставляли высеченные изо льда звезды со вмерзшим в них остролистом и украшали улицы тысячей разноцветных гирлянд. Шато-Фронтенак из любой точки старого и нового города будет двенадцать дней и ночей радовать глаз теплой подсветкой. А на старой площади обязательно откроется рождественский рынок.

Ну а в Монреале все было совсем по-другому. Мегаполис предпочел обрядиться в футуристические елки, навесить огромные яркие украшения и нацепить красные колпаки на фонтаны да статуи в своем подземном городе. Ничего из привычных и таких уже уютных мелочей. Никакого ощущения праздника. И Рене брела сквозь это шумное великолепие, желая как можно скорее закрыть за собой дверь.

Однако, чем ближе становился дом, тем медленнее она переставляла озябшие ноги. Неожиданно захотелось бросить все и вернуться обратно в больницу. Туда, где Рене была одновременно со всеми, но при этом одна, ведь среди привычного гвалта удавалось хоть немного не думать о той куче проблем, что надвигалась с неумолимостью снежных циклонов. Глаза зажмурились сами, и она собралась уже было вернуться обратно к заснеженной остановке, но тут из-за угла вдруг вывалилась разношерстная толпа. Стайка людей чуть не сбила зазевавшуюся прохожую с ног, но послушно остановилась под взмахом руки кого-то особо высокого. В нагромождении меха и каких-то перьев Рене с трудом узнала Чуб-Чоба и чуть не расхохоталась. А он деловито подошел ближе, будто предводитель ватаги, в которой то и дело мелькали лица всех ее милых бездомных, выждал положенную на приветствие минуту и, конечно же, проигнорировав его, медленно произнес:

– Мы волновались, доктор Рене. – Она вздохнула и оглядела собравшихся. Святые небеса… Они ждали ее? – Добро пожаловать домой.

Он отступил и дал забраться по шатким ступеням. Да. Домой… Жилище, которое гордо исполняло функцию дома, встретило выстуженной до ледяных корок гостиной, озябшей и обиженной на весь свет герберой, а еще воплем старика Платта.

– Вернулась, наконец! – проорал он с первого этажа. – Выруби нахрен свою шарманку уже, иначе я вышвырну ее в окно! С утра не затыкается!

Старенький приемник, которому полагалось тихо молчать, старательно вещал песенки из вечернего чарта радиостанции.

– Ты знал, что я вернусь? – удивленно пробормотала Рене. Разумеется, это была полнейшая чушь, и ничего глупая старая электроника, на самом деле, не знала. Скорее всего, просто от влаги закоротило один из контактов, отчего пластиковое чудо решило включиться. И все же приемник был счастлив. Наверное…

«Two now that I'm with you,

Another point of view,

Instead of what I knew»,

 – веселился кто-то в динамике.

Женский голосок был полон игривого счастья, тогда как Рене опустошенно смотрела на привычные вещи. Она одновременно узнавала их и нет. Словно видела когда-то на фотографии, а теперь попала в сошедшую с бумаги реальность. Взгляд упал на кровать и тумбу, где все еще лежала записка с единственным словом «отгул», перешел на брошенные рядом пуанты и…

«Oh, two whatever will we do,

I don't see a way through,

But you're the one I choose!»

Сделав несколько осторожных шагов внутрь квартиры, Рене немного растерянно замерла. Приемник никак не умолкал, будто тоже был рад видеть хозяйку. Все эти дни его никто не выключал, как некому было полить цветок или повернуть регулятор системы здешнего отопления. В комнатах было холодно и как-то пусто.

«I never knew what double could do,

But things are better, so much better!»

– Да выключишь ты эту дрянь или нет? – донесся снизу разгневанный вопль.

Рене вздрогнула и уже было потянулась к большой, чуть стертой кнопке, но вдруг передумала и сделала громче.

«Hold me closer, never let me go,

I don't want any other, baby,

Two is the one, two is the one!»[67]67
  Lenka – «Two»


[Закрыть]

К черту хандру! Взгляд снова упал на одинокий клочок бумаги. Кажется, она знает, чем займется грядущим утром.

Глава 30

Всю следующую неделю Рене предстояло провести в обнимку с таблетками, подушкой и ежедневными отчетами лечащему врачу о состоянии хворой головы. Иными словами, она должна была лежать дома. Перспективы возвращения на работу оставались неясными, хотя самочувствие улучшалось едва ли не ежечасно. Так что ей выдали строгие предписания, приправили их парой угроз и отправили было с миром… Но, вопреки всем назначениям, первое утро по возвращении из больницы Рене провела в осторожных сборах. Нет, разумеется, она знала, чем рискует. В конце концов, до этой осени ей приходилось оперировать мозг едва ли не чаще, чем чистить зубы, однако кое-что в сердце было сильнее здравого смысла. И это что-то обладало поистине выдающейся магией. Да, наклоняться, поднимать тяжести и говорить все еще было трудно, но Рене терпеливо старалась. Выдрессированный танцами мозг быстро вернул себе контроль над вестибулярным аппаратом, а в тренировке речи помогали французские скороговорки. С английскими у неё до сих пор не сложилось. К тому же Рене педантично глотала пачками прописанные препараты и считала себя не из болтливых – куда уж с разодранными губами – так что вряд ли кто-нибудь заметит легкое искажение дикции. В общем, нацепить на себя пушистый свитер да теплые джинсы удалось без вызова бригады рассерженных парамедиков, хотя завязать шнурки на зимних ботинках оказалось немного сложнее. Ну а в автобусе, слава богу, принято ездить молча.

Оперативный центр Монреаля располагался неподалеку от центра города, на улице Ги. Трехэтажное кирпичное здание ютилось на крутом холме и не вызывало ни одной радостной мысли, только чувство угрозы. Рене еще плохо знала этот район огромного города, а потому сделала три больших круга, прежде чем нашла нужный вход. Она устало месила ногами снег, который заботливые коммунальщики свалили с дороги прямо на тротуар, и чувствовала, как по спине течет пот. Чем обернется это усилие, Рене предпочитала не думать. Ноги путались во влажной слякоти, тело ежилось от порывов ветров, дующих вдоль грязной улицы, но она все равно упрямо продвигалась вперед. Разумеется, ее выходка граничила с идиотизмом. О, и не оставалось сомнений, что кое-кто не преминет об этом язвительно сообщить. Однако, когда озябшие пальцы наконец-то дернули ледяную металлическую ручку, Рене была почти счастлива. Черт возьми, какая же она влюбленная дурочка…

Огромная синяя пятилучевая то ли звезда, то ли схема дорожного перекрестка возвышалась прямо напротив входа. И какое-то время Рене делала вид, что воодушевленно разглядывает сей неведомый иероглиф, а на самом деле пыталась хоть чуть-чуть отдышаться. Вряд ли сбившееся дыхание прибавит четкости пока нерешенным проблемам с дикцией, но тут до плеча кто-то дотронулся, и пришлось обернуться.

Стоявший напротив сержант был так же велик, как натянутый на стойку баннер с эмблемой монреальской полиции. Два метра в длину и примерно столько же в ширину занимал весьма крупный мужчина, в тени которого Рене почувствовала себя птичкой из тех пород, что бьются головой о стекло по причине своей выдающейся тупости. И словно в подтверждение собственной имбецильности, она попробовала вежливо улыбнуться губами в коростах, но встретилась с легким прищуром непонятного цвета глаз и нервно хихикнула. Господи…

– Что-то хотели? – спросили у неё по-французски, а монструозный мужчина скрестил на квадратной груди квадратные руки, отчего форменная рубашка едва не треснула. Рене даже показалось, что она услышала жалобный скрип натянутой ткани. – Мадемуазель?

– Я… Эм-м-м. – Черт. Думать было намного проще, чем говорить. Медленно выдохнув, Рене изрекла: – У в-вас здесь есть один зак-ключенный…

– Полагаю, не один, – насмешливо перебил сержант, но тут же склонил голову в знак извинения. – Прошу прощения. Продолжайте.

– Ну, в общем, вы прав-вы, кон-нечно. – Рене замялась. – Я пр… просто хотела узнать, как он. Н-не нужна ли ему пом-мощь или как-кие-нибудь мелочи. Может, одежда… Прос… простите, я в первый раз и н-не уверена… Что можно, и как будет прав-правильно. Даже не знаю, до сих пор ли он в этом от-дел-лении или переведен куда-то еще…

Способность к вербальной коммуникации окончательно иссякла, когда Рене заметила направленный на неё взгляд. Такой внимательный, что она растерялась, а потом и вовсе затихла. Какое-то время Рене просто молча стояла перед живой громадиной, потом та пошевелилась и немного задумчиво произнесла:

– Приемные часы с двенадцати до двух и с шести вечера до восьми.

Рене подняла голову, шаря взглядом по стенам в поисках часов, прежде чем все же нашла огромный циферблат, где даже от простых ровных полос римских цифр будто бы веяло запахом бумаги и зубодробительной канцелярщины. Стрелки показывали десять утра. Ох.

– А можно хот-тя бы узнать…

– С двенадцати до двух, – сурово отрезал сержант, а потом вдруг покосился на разбитый рот и нахмурился.

– Ясно. Изв’ните за навязчивость, – пробормотала Рене и зачем-то махнула рукой. – Я… я тогда подожду.

– Здесь, что ли?

– Если я вам не пом-мешаю. – Кажется, полицейский был удивлен, а она лишь пожала плечами. Рене попробовала было улыбнуться, но это оказалось пока слишком больно. К тому же, непонятного цвета глаза по-прежнему смотрели так пристально, что с каждой минутой все больше становилось не по себе. А потому голос сам собой перешел в шепот. – До дом-ма далековато…

Повисла мутная пауза. Рене ждала возражений, но когда тех не последовало, снова заозиралась, теперь в поисках хоть какой-нибудь скамейки. Но большой холл был предательски пуст. Только информационная стойка, неведомые терминалы для еще более неведомой оплаты и столы с бланками заявлений. Все. Пол да стены, а до назначенного времени еще два часа. Ладно. Ничего страшного.

– Вы должны знать, что запрещено напрямую передавать какие-либо личные предметы, еду, одежду или медикаменты, – внезапно вздохнула мясистая скала, а Рене дернулась от неожиданности и торопливо обернулась. – Поняли меня?

Полулысые брови требовательно сошлись на переносице, чем вызвали легкий приступ заикания вдобавок к проблемам с речью, что уже были.

– Д-да, сержант. – Она судорожно закивала, отчего голова мгновенно вспыхнула искрами боли. Рене прикрыла глаза и постаралась унять головокружение, но все же пробормотала: – У мен-ня ничего нет. Не бес… беспокойтесь.

Полицейский фыркнул, очевидно, позабавленный наивной убежденностью, что словам неизвестной девчонки хоть кто-то поверит, и, кажется, окончательно разочаровался в ее умственных способностях. Но Рене не обратила внимания. Она наконец проморгалась и теперь выискивала наиболее удобный для ожидания уголок, который нашелся у самого окна. Подумав, что на этом неловкий разговор окончен, Рене собралась было уже отойти, но в спину прилетело покашливание, а следом вопрос:

– Эй! Вы хоть к кому? Вдруг и правда перевели.

Она обернулась, продолжив идти спиной вперед, и легко улыбнулась одними только глазами до безумия влюбленной женщины.

– К Энтони Лангу. Я пришл-ла к доктору Энтони Лангу.

Сержант вдруг насторожился, еще больше прищурился, а потом весело и как-то по-доброму хмыкнул. Кажется, он прекрасно знал, о ком шла речь. И Рене уверенно могла сказать – полицейский был удивлен. Да-да, совершенно точно не ожидал услышать ничего подобного, потому что бросил на неё заинтересованный взгляд и пробормотал нечто вроде «охренеть» или «надо же», а затем побрел в сторону одной из стоек. А там уже ждали и загадочно перешептывались, но стоило ему усесться к коллегам, как разговоры потеряли последнюю деликатность и взвились на уровень белого шума. Даже на расстоянии в несколько метров, у самой дальней стены Рене чувствовала любопытные взгляды, что бросал каждый, кому сержант сообщал о цели ее визита. А потому шрам чесался, и противно зудела кожа под заживавшими потихоньку коростами, но сама Рене оставалась спокойна. Пусть. Пусть судачат, о чем захотят. Ей все равно. И будет именно так, потому что стоять здесь и ждать пару часов ради проклятых нескольких минут встречи казалось настолько же важным, как есть, пить и регулярно высыпаться. Без этого просто не выжить.

Время тянулось умопомрачительно медленно. Стрелки часов на стене будто застряли и не шевелились, пока Рене не сводила с них взгляда. Людей в холле становилось все больше, а воздуха меньше. Его так отчаянно не хватало, что пришлось сдвинуться к самому окну. Оттуда веяло зимней прохладой, но все равно было жарко. И хотя Рене давно стянула тяжелую куртку, пушистый свитер по-прежнему неприятно лип к влажной спине. Переступив с ноги на ногу, она устало оперлась о шершавую стену и прикрыла глаза. Хотелось присесть, а лучше прилечь. Возможно, стоило принять парочку обезболивающих, потому что голову все туже сдавливало где-то внутри, а разбинтованные локти противно ныли. Слабость накатывала все сильнее, и Рене давно следовало бы признать, что настойчивое желание увидеться с Тони – чистая глупость и беспардонная навязчивость. Но злиться на себя было поздно, да и бессмысленно. Но долгое ожидание тем и плохо, что можно передумать миллион вредных для ума мелочей.

Наверняка все самые дурацкие поступки совершались именно после таких вот многочасовых размышлений, когда одно полушарие мозга билось насмерть с другим. И Рене, которая, превозмогая подкрадывавшуюся тошноту, решительно отлепилась от стены, а затем двинулась в сторону стойки, сама толком не знала, чего же хотела. Быть может, стакан воды, но еще вероятнее – взорвать к чертям отделение. Однако стоило влажной ладони вцепиться в белый пластик столешницы, как мир на секунду исчез. Всего лишь мгновение, и вот уже Рене поддерживал за руку тот самый огромный сержант. Он просто поднялся со своего продавленного кресла и схватил за локоть, даже не удосужившись перегнуться через стойку.

– Не самое лучшее место для обморока, – пробормотал полицейский, а потом протянул вторую руку, неожиданно подцепил Рене под мышки и легко перетащил на свою половину, где усадил на стул. Перед носом очутилась не самая чистая чашка с мутноватой водой, но Рене благодарно улыбнулась.

Жидкость оказалась с привкусом синтетических сливок, но гораздо лучше, чем абсолютное ничего. Оставалось лишь вздохнуть и пожалеть собственные отказавшие мозги. А ведь она почти нейрохирург, могла бы подумать о паре последствий от своих приключений в участке. Но вместо этого Рене сделала еще два глотка.

– Спасибо, – пробормотала она.

– Вы же доктор Роше, верно? – неожиданно спросил тот самый полицейский. Он снова смотрел чуть прищурившись, словно пытался узнать в покрытом шрамами и царапинами лице некое существо, что обычно пряталось за хирургической маской.

– Да, – удивленно кивнула Рене. – Но откуда…

– Филипп Эбе, мой напарник. Оперировался в прошлом месяце после перестрелки.

– Три пулевых, оскольчатый перелом голени и травма головы, – припомнила Рене. Дерьмовый случай. Впрочем, как и все, что брал Энтони.

– Верно, – громила хохотнул и взлохматил короткие светлые волосы. – Наши часто попадают к робоцыпочке-Лангу.