Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 54 страниц)
– О, а вот и обещанные нотации. Ради бога, не утомляй меня своей моралью, – скривился Ланг, однако внезапно перестал сопротивляться и позволил наложить себе повязку. И было это то ли из пьяного чувства благодарности, то ли потому, что он до сих пор не мог сидеть прямо, и ему вновь стало дурно.
– Я не пытаюсь вас учить. Во имя всего, я хирург, а не психоаналитик. Мне всего лишь хотелось понять – зачем?
– Зачем что? – переспросил Ланг, не поднимая головы. А Рене остановилась на секунду, чтобы тихо договорить. И, черт возьми, она честно пыталась скрыть боль от разочарования в человеке, которым заведомо хотела восхищаться.
– Зачем вы сделали это? Зачем напились? Зачем явились сюда?
Теперь уже Ланг внимательно разглядывал склонившуюся над ним девушку, а потому от Рене не укрылось, как дрогнули крылья его большого и немного кривого носа. Словно он к чему-то принюхивался. Впрочем, разве можно было почувствовать здесь что-нибудь, кроме пропитавшего черный свитер запаха рвоты? И все же Лангу явно что-то мерещилось. А потом ситуация стала еще непонятнее, когда он внезапно поднял руку и, нахмурившись, коснулся изредка ноющей ссадины на щеке Рене. Ту этим утром оставила пуговица с пальто Дюссо, а казалось будто это было вчера. Надо же… всего два дня и уже столько ранений. И Рене бы наверняка посмеялась над таким совпадением, но в следующий момент холодные пальцы задели шрам.
«I see a red door and I want it painted black
No colors anymore, I want them to turn black!»
Вибрация и успевший опостылеть за день голос Джаггера вновь разорвали возникшую тишину. Рене дернулась и с ужасом отшатнулась, но Ланг успел поймать ее за руку.
– Почему ты здесь, Роше? – тихо спросил он в откровенном желании уйти от ответа на почти риторический вопрос. Зачем он напился? Так было весело…
– Кто-то должен был за вами следить… – пробормотала Рене, но тут же осеклась, увидев, как поморщился Ланг.
I see the girls walk by dressed in their summer clothes
I have to turn my head until my darkness goes…»
– Нет. Я не спрашиваю – для чего. Я спрашиваю – почему. Почему ты решила, что нужна здесь? М-м-м? Мстишь за вчерашнее или потребуешь возвращения в операционную? Может, мне стоит сдать анализ на яды?
Ланг, конечно же, шутил насчет отравления. Единственные яды, которые были в его организме, он успешно влил в себя сам. Но фраза о мести и возвращении прозвучала серьезно. И Рене замерла, ошарашенно глядя в уже почти трезвые глаза. Черный… везде черный. Одежда, волосы, музыка и, похоже, даже мысли. Но черная ли у вас душа, доктор Ланг? Еще утром она бы громко крикнула «Нет!», но теперь уже не была столь уверена. Значит, это действительно его решение. Знал ли он о посланиях на шкафчике? Наверное, да. Но ничего не сделал…
«I see a line of cars and they're all painted black
With flowers and my love, both never to come back…»
А почему, собственно, должен был? Кто она такая, чтобы из-за нее немедленно набрасываться с обвинениями на весь коллектив? Никто. Ничтожество. Ей твердят об этом который день. Так что, собрав в кулак всю свою терпеливость и искренность, Рене проигнорировала очевидную, но непонятную попытку вывести ее из себя и спокойно произнесла:
– Потому что это очень низко эксплуатировать друга, зная, что он не откажет. Если вам плохо – обратитесь в скорую. Вы должны были…
– Со своим «должен» я разберусь как-нибудь сам, без советов малолетней зазнайки. Равно как решу вопросы этичности моего поведения с Фюрстом, который – не друг, а квалифицированный врач. Мы говорим о тебе. – Раздраженный, видимо, отсутствием нужного ему ответа Ланг передернул плечами.
– Я хотела… – она замялась, не зная, как облечь в слова все эмоции и чувства.
– Проблема в том, что ты сама не знаешь какого черта здесь забыла. Да? И ты прекрасно понимаешь, как это непрофессионально.
– Нет же!
– О, так я запамятовал, что нанял тебя личной нянькой?
Ланг осклабился, а она возмущенно вскрикнула.
– Я не ваша сиделка! – О, ну почему это происходит снова? Почему она опять теряет последние зачатки разума в разговоре с этим чудом господним? – Чем вас не устроил ответ, что я хотела просто помочь?
«I look inside myself and see my heart is black
I see my red door, I must have it painted black…»[26]26
The Rolling Stones – ‘Paint it black’
[Закрыть]
– У всего есть какая-то цель и значение. Если твоя жизнь настолько бессмысленна, что ты ищешь причины для неё в непрошенной помощи другим, то я могу тебе только посочувствовать, – холодно сказал Ланг и сдернул покрывавший его плед, пока она возмущенно хватала ртом воздух. – Проваливай отсюда.
Сев на кровати, он попробовал привести в порядок волосы, запустив туда чуть дрожавшую пятерню, но тут его резко качнуло. Действуя больше инстинктами, чем разумом, Рене кинулась, чтобы подхватить начавшее заваливаться тяжелое тело, но ее грубо отшвырнули. Наверняка нечаянно, но толчок вышел настолько сильным, что Рене отлетела почти к стене, где спиной натолкнулась на стойку с реанимационным оборудованием. Больно врезавшись в угол установки, она попыталась было подхватить зашатавшийся от удара дорогущий дефибриллятор, но не удержала, и тот с грохотом рухнул на пол.
Повисла испуганная тишина, покуда оба в отсеке тупо пялились на разлетевшиеся пластиковыми осколками электроды. Наконец, Рене выпрямилась и перевела дыхание. Ладно. Количество травм превысило число отработанных дней, а значит, к весне она попросту здесь убьется. Подумаешь… Какие мелочи. Точно такая же незначительность, как та самая безвозмездная помощь – причина, по которой Рене ушла в медицину. Но Лангу неоткуда было об этом знать.
– Решила побыть святой? – тем временем низко и глухо спросил он. – Никому не нужна твоя блаженность, так что прекрати впутывать других в свое лживое милосердие. Здесь не Квебек, и никто не будет падать перед тобой ниц. Но если так хочется засветить над головой нимб, то выйди на улицу, напяль терновый венец и истеки где-нибудь кровью во имя вселенской любви и всепрощения. Хотя бы избавишь меня от своей проблемы.
Это стало последней каплей, которая переполнила огромную чашу обиды.
– Так, по-вашему, мне следовало бросить вас захлебываться собственной рвотой? – едва слышно спросила Рене, чувствуя, как сдавливает горло. Ну почему, что бы она ни делала, так его раздражает? А ведь она искренне и бескорыстно хотела, если не подружиться, то хотя бы заслужить капельку уважения от доктора Ланга. Но, видимо, это было так же невыполнимо, как накормить всех голодных и согреть всех замерзших.
– Тебе следовало привести медсестру, а самой идти заниматься работой! – прорычал он и наконец-то сумел подняться, а Рене не выдержала.
– Чтобы вся больница была в курсе, как отвратительно напился глава отделения? О, я бы с удовольствием убралась отсюда куда подальше, – воскликнула она, отталкивая прочь загромыхавшую стойку с оборудованием. – Потому что воняет от вас просто отвратительно. Но, к моему большому сожалению, вы по-прежнему мой наставник!
– Напомню, я не звал тебя быть моим резидентом! – повысил голос Ланг. Он явно все быстрее приходил в себя, потому что неожиданно гибко потянулся, хрустнул суставами, а потом в два легких, незаметно быстрых шага очутился рядом с Рене. Близко. Пожалуй, даже слишком, потому что снова повел носом, и резко наклонился к ее лицу. – И кстати, кто бы говорил про вонь.
– Что? – Она растерянно моргнула. А Ланг наклонился еще ближе, шумно втянул воздух и процедил:
– От тебя за километр несет духами. О каких операциях вообще может идти речь, если за все эти годы ты так и не выучила базовых правил?
– Но…
Рене ничего не понимала. Духи? Какие к черту духи? Она знала правила! Но Ланг, похоже, не хотел разбираться. Вместо этого, он больно ткнул в нее тем самым справочником, который Рене читала днем, а потом процедил:
– Никаких операций. Никаких пациентов. Никаких осмотров. Будешь переписывать мне главу за главой и зачитывать наизусть перед всеми на утренней планерке, пока не выучишь каждый пункт допустимого поведения. Заодно повторишь, что значит фраза хирурга: «Я сам!» Если не будешь ошибаться и лениться, то как раз до конца года управишься.
Рене открыла рот, затем резко захлопнула и сглотнула. Это унизительно. О господи! Обидно настолько, что даже не верилось в происходящее. Но твердый корешок книги, который настойчиво упирался в живот, дал ясно понять – Ланг не шутит. О нет, он серьезен настолько, что действительно воплотит безумное обещание. Об этом кричал его презрительный взгляд, кривая усмешка и чуть приподнятые в святой наивности брови. И поняв все это, Рене со всей силы прикусила язык в обреченной попытке не разреветься, вырвала из рук наставника книгу и бросилась прочь. Она бежала так быстро, что едва не столкнулась с возникшим на пороге «отстойника» Фюрстом. Тот было улыбнулся летевшей на него Рене, но едва успел отскочить, когда, почти оттолкнув его плечом, она выбежала в коридор. И в коридоре, уже дав волю слезам, все-таки услышала донесшийся из смотровой удивленный вопрос:
– Was ist hier los?
– Lernprozeß.[27]27
– Что у вас здесь случилось?
– Учебный процесс.
[Закрыть]
И пусть Рене не поняла ни слова из сказанного, но голос доктора Ланга сочился таким ядом самодовольства, что захотелось кричать.
Глава 10
По мнению многих, осень в Канаде по праву считалась самым подходящим временем года, чтобы навсегда влюбиться в эту страну. К октябрю яркость листвы достигала своего апогея и вспыхивала посреди каменных улиц на красных сахарных кленах. Тогда же заканчивались затяжные дожди, и чистое небо сливалось с трепещущими на ветру флагами. Белые лилии и белые облака, синее поле и синее небо. Осень пахла прогретой брусчаткой, ладаном из десятков церквей, а еще медовой поливкой с горячего бэйгла. Однако все это – осенние красоты старого Монреаля, деловая суета подземного города и даже домашняя круговерть – проходило где-то вдали от Рене Роше.
Две недели, что последовали за великим исходом из пропахшего рвотой «отстойника», обернулись настоящим кошмаром. И дело вовсе не в первых контрольных тестах, на которые, между прочим, еще предстояло где-то найти деньги. Все усложнялось одним чертовым фактом – Ланг исполнил угрозу. Ленивым жестом бледной руки он выставил Рене на посмешище перед своим отделением и заставил зачитывать главы из справочника. Легко и естественно, как и все, что делал наставник, в первое же утро Ланг мягко толкнул в спину, и Рене очутилась посреди ординаторской с дурацким конспектом в руках. Нет, она, конечно, готовилась, однако надеялась, что все окажется шуткой, дурным чувством юмора не совсем трезвого человека. Но, похоже, своей излишней старательностью сделала хуже. И это было так унизительно! Даже больше, чем слово «ШЛЮХА», что появилось на шкафчике после знаменательного возвращения из скорой. Теперь оно чернело огромными буквами поверх прочих каракулей и резко выделялось для каждого, кто входил в гулкую раздевалку.
После такого, конечно, никто не стал спрашивать доктора Ланга, кому нужны скучные чтения справочника. И уж, тем более, ни один из коллег не попытался вступиться за смущенного резидента. Да и зачем это им? Своим решением поквитаться Ланг, очевидно, дал шутникам полную свободу для издевательств, чем те и пользовались. Она пыталась поспорить и даже ругалась, но неизменно изо дня в день натыкалась на повернувшуюся к ней спину наставника и холодно брошенное: «Завтра в семь, Роше». И будто бы она могла об этом забыть! Так что Рене чувствовала на себе взгляды. Спиной и плечами, горящими от стыда щеками и кончиками ушей ощущала копившееся раздражение, пока ровным голосом зачитывала никому не нужную чушь. Доктора Энтони К. Ланга здесь не любили, но она, похоже, умудрилась выйти на новый уровень общей неприязни к себе. Однако во время ее «выступлений» в комнате царила абсолютная тишина, которую не смели нарушать даже Хелен с Клэр. Впрочем, невольное получасовое молчание коллеги компенсировали немного позже – разговорами в коридорах и палатах больницы. Рене не раз слышала нарочито громкие обсуждения ее платьев в «детский цветочек», «глупых вишенок» и, конечно же, шрама. А еще находила записки. Разные. Их просовывали в дверь шкафчика, но были ли там угрозы, а может, просто банальные оскорбления – она не знала. Рене немедленно выбрасывала их в стоявшее рядом ведро. Опыт университета подсказывал, что там не будет ничего интересного. Рано или поздно всем надоест, а вслед за тем ко всем вернется привычная скука.
Однако Рене научилась находить что-то хорошее даже в позорных утренних чтениях. Например, чудесный рассвет. Когда бы еще она любовалась медленно восходящим над городом солнцем, если не в эти дурацкие полчаса? Рене смотрела, как алеют воды Лаврентия, на крыши домов и портовые краны. Она жмурилась на чуть зеленоватое небо, считала своды мостов и надеялась, что это поможет не растерять за чувством обиды желание и дальше идти по извилистой долгой дорожке. Мечта жива, и Рене не позволит ее растоптать. Она станет нейрохирургом хотя бы в память о Чарльзе Хэмилтоне. Пусть не сейчас, немного позже, надо только потерпеть. А потому никому не положено было знать, чего это действительно стоило. Что спала Рене по три или четыре часа; что тайком помогала студентам; что дни напролет разминала зудящие без привычной работы пальцы; что каждое утро приходила чуть раньше и заваривала крепкий кофе, который обязательно наливал себе доктор Ланг. Что с риском быть пойманной тайком сбегала в операционные, где смотрела… смотрела… смотрела на работу наставника. И совсем Рене не хотела казаться лучше, чем есть, не строила жертву, не давила на жалость. Она молчала и просто оставалась собой.
Впрочем, была в ежедневных унизительных отчетах одна непонятная странность, на которую в первые дни Рене не обратила внимания. Слишком уж хотелось исчезнуть из переполненной комнаты и раствориться где-нибудь в коридорах. Заняться тем, ради чего она очутилась в стенах этой больницы, и перестать, наконец, искать оправдания для чужой неприязни. А потому она сначала даже не поняла, что случилось. Просто в один момент, прямо посреди фразы о технике обработки операционного поля, Ланг поднял голову и задал вопрос. Внезапный. Неуместный. То ли об инсулиновых дозах, то ли о контроле боли. Рене от волнения не запомнила. Но он спрашивал еще и еще, пока не добился ему одному нужного ответа, а после просто кивнул и без объяснений вновь уставился в свой телефон. Что это было, Рене не представляла. Но на следующее утро все повторилось, а потом и на следующее после следующего. В общем, с тех самых пор Ланг спрашивал ее постоянно. О видах швов, о грыжах, стенозах, и, конечно же, проклятых расслоенных аневризмах. Кажется, этот диагноз Ланг особенно невзлюбил и мучил им настолько часто, что Рене вызубрила наизусть каждый шаг в операционной.
– Тактика хирурга при высокой непроходимости желчных протоков? – И монотонный голос вдруг звучал посреди фразы о правильном мытье рук.
– Насколько высокой?
– Примерно с Аппалачи, – мерзенько тянул Ланг, даже не отвлекаясь от телефона. – Ах, или вы, мисс Роше, все же имели в виду степень нарушения функций?
По ординаторской тут же проходила волна лебезящих смешков, но один брошенный поверх экрана рассеянный взгляд, и в комнате вновь становилось убийственно тихо. Ну а Рене отвечала. На этот и сотню других таких же внезапных вопросов. Поясняла, показывала, рисовала и один раз даже поспорила. Проиграла, конечно, – аргументацию и опыт доктора Ланга мог опровергнуть только конченый клинический идиот – но это было, словно глоток чистого воздуха. Как утро, после первого снегопада. Морозное, немного влажное, что щекотало в носу застывшим в капельках запахом мяты. И пусть Рене понятия не имела, зачем доктору Лангу нужны подобные викторины. Очередная попытка унизить или подловить на незнании? Плевать. Она все равно старалась и вместо сна зарывалась в учебники, когда выпадала минутка. И до слез мечтала вернуться в операционную.
Но Ланг будто не понимал, насколько важна для неё практика. Да, Рене подсматривала за операциями, но этого не хватало. Пока она разрывалась между студентами, наставник проводил одну операцию за другой, а в остальные часы рассекал на сегвее по коридорам больницы. Он отобрал у неё все: дежурства, исследования, даже на лекции Рене сбегала тайком, прихватив с собой справочник или чью-то историю болезни. Их ей на второй неделе выдал сам Ланг. Он заявился в ординаторскую с огромной стопкой старой бумаги, чем отнял последнюю возможность на подготовку к тестам и почти поставил жирную точку в деле о получении драгоценной лицензии. Из вредности или потому что Рене действительно была виновата, но по молчаливому распоряжению главы отделения она теперь целыми днями читала километровые истории чьих-то болезней, сортировала старые выписки, заносила в электронную базу те архивные документы, которые давно следовало выбросить, перебирала карты, а еще, похоже, протерла пыль со всех папок, что нашлись в ординаторской… И ни разу! Ни один крохотный раз так и не ступила ногой в операционную.
В общем, Рене понятия не имела, что будет писать в отчете для комиссии по резидентуре. Проанализирует операцию десятилетней давности? Притащит им чей-нибудь эпикриз и наглядно покажет, где ошибся хирург? О, она бы могла! У неё собралась восхитительная коллекция чужих промахов и найденных к ним решений, над которыми Рене размышляла не одну бессонную ночь. Но это же чушь! Ее ждал провал и отчисление, потому что где это видано, чтобы стажер последнего года проводил сутки над никому не нужной бумагой. Нет, порой там встречались любопытные ситуации, и тогда, подперев кулаком голову, Рене допоздна с интересом читала ход операции, анализировала ошибки, восхищалась или ужасалась вердиктам. Но, на самом деле, ей хотелось другого. Быть там, по другую сторону бумаги, времени и пространства, когда решались все эти восхитительные, нестандартные случаи.
В тот день ей как раз попался один из таких – заковыристый, едва ли морально-этичный. А потому позабывшая обо всем Рене вот уже час сидела за дальним столиком в шумном больничном кафе и увлеченно делала пометки в распухший от записей блокнот. В стоявшем рядом пластиковом контейнере остывали разогретые, но так и нетронутые овощи, а стаканчик с дурацким кофе шатался на самом краю, готовый в любой момент рухнуть под напором разбросанных по столу бумаг. И шумно усевшаяся на соседний стул помощник анестезиолога Роузи Морен с опаской взглянула на творившийся перед Рене эпикризный хаос.
– Я не понимаю, как ты до сих пор ходишь, – пробормотала она, а затем все же осторожно отодвинула в сторону разбросанные по столу листы, чтобы поставить тарелку с вяленым мясом. Хорошенько сдобрив то горчицей, Роузи отломила кусочек от сдобной булочки и заметила: – Ты скоро сама станешь наполовину морковью – пожелтеешь и отрастишь на макушке зелень.
– М-м-м, – невнятно откликнулась Рене и перевернула очередную страницу.
– Эй, ты меня вообще слышишь? – С громким шлепком ладонь приземлилась на белые листы.
– Слишком много жиров вредят твоим сосудам, – проворчала Рене, пока осторожно вынимала из-под пятерни пострадавший документ.
– Все с тобой ясно. – Раздался вздох.
Понаблюдав какое-то время, как Рене делала пометки в лежавшем рядом блокноте, Роузи демонстративно взяла нож, нарочито медленно разрезала травмированную булочку и потом долго укладывала туда пять кусков мяса. Но даже это осталось бы незамеченным, не полети по сторонам горчичные капли, которые пачкали не только руки медсестры, но еще стол, бумаги и даже стоявший в отдалении стул. Поняв, что поработать не выйдет, Рене подняла взгляд, ну а только и ждавшая этого Роузи широко открыла рот и смачно впилась зубами в получившийся сэндвич. Теперь соус остервенело капал уже на тарелку.
– Я замолвлю за тебя словечко перед доктором Лангом, когда ты попадешь сюда с некротическим панкреатитом, – усмехнулась Рене и пододвинула к себе контейнер с домашней едой. Не сказать, что ей не хотелось бы так же впиться в какой-нибудь очень вредный гамбургер, но привычка и отсутствие денег резко портили аппетит.
– Кфтати о Ванге. – Титаническим усилием проглотив едва ли пережеванный кусок, Роузи вытерла салфеткой рот и подозрительно взглянула на Рене. – Алан мне тут вчера шепнул за кофе, что тебя нет в операционной. У вас с Лангом всё хорошо?
– Ты спрашиваешь так, будто у нас отношения, а не рабочий контракт, – хмыкнула Рене, а сама нервно стиснула ручку.
– Ну, – Роузи махнула самодельным сэндвичем, и новые капли горчицы полетели на стол. – Отношения между хирургом и его ассистентом почти как тантрический секс. Вы должны проникнуться друг другом настолько, чтобы чувствовать в себе мысли другого, слышать без слов, подхватывать на полпути каждый жест, вздох, взгляд, а в конце рухнуть, обнявшись, в экстазе обоюдного удовлетворения.
– Роузи! – вскрикнула ошарашенная Рене, боясь коснуться горящих щек. – Господи, можно потише?
– От проделанной работы, я имею в виду, – как ни в чем не бывало ангельским голосом закончила язва. – Так, что у вас там случилось? Не поделили скальпель? Подрались за зажим?
– Я думала, доктор Фюрст тебе рассказал, – осторожно заметила Рене, а сама нервно оглянулась. Но в кафетерии неожиданно стало пусто, только какая-то парочка распивала кофе в противоположном углу.
– Мы редко видимся в последнее время. – И возможно, Рене показалось, но в голосе маленькой медсестры мелькнула грусть. – Твой Ланг и шагу ступить не дает. Похоже, решил прооперировать всех страждущих на год вперед.
Ох, ну разумеется. «Любые жертвы, лишь бы щелкнуть по носу своего резидента», – пискнул противный голосок, но тут же издох под упавшей на него чугунной совестью. Это неправда. Карательных мер и без того хватало. Скорее, Ланга тоже заставили – за сорванные операции, за разбитый дефибриллятор, за вредность, хамство и еще кучу неведомых вещей. Только в сказках зло всегда абсолютно и безнаказанно, но в реальном мире даже у дьявола болела бы голова, а по утрам случались приступы меланхолии. А потому Рене покачала головой.
– Не думаю, что он этому рад.
– Ланг никогда не бывает рад хоть чему-нибудь, – фыркнула Роузи, пока примерялась, как бы укусить румяную булочку. – Это же кладбище неврастении, а сам он чемпион по плеванию ядом в длину. Надо бы поискать его имя в книге рекордов.
– Почему он так не любит французский? – неожиданно задумчиво спросила Рене и услышала судорожный кашель напротив. Все же победившая сэндвич Роузи попыталась одновременно прожевать очередной гигантский кусок и деликатно рассмеяться, не разбрызгав повсюду остатки горчичного соуса, но проиграла. Так что теперь она заходилась истерическим хохотом, пока сама едва не задыхалась от застрявшего в горле комка из хлеба и мяса. Скрестив на груди руки, Рене откинулась на спинку стула и протянула: – Тебе помочь или…
Быстро взметнувшаяся ладонью вверх рука дала понять, что на том конце стола ситуация проходила штатно и не требовала вмешательства бригады из неотложки. Славно. Наконец Роузи шумно простонала, еще раз кашлянула и хитро взглянула поверх своих больших очков.
– Да он же ни слова на французском не знает! – она хихикнула, а потом неожиданно подмигнула. – Потому что действительно не любит французов, из принципа или так хочет насолить доктору Энгтон, кто же его поймет. Он приехал к нам из Америки и заведомо считает себя выше всех остальных. То же мне, принц голубых кровей. Сноб и упырь. Видела его двухколесную зверюгу? Адовы колесницы нервно полируют за углом свои диски.
Рене неопределенно покачала головой, а Роузи презрительно скривилась и отложила булочку, к которой резко потеряла аппетит.
– Он общается с доктором Фюрстом по-немецки. И вряд ли здесь дело в его вредности или зазнайстве, – резонно заметила Рене, но сидевшая напротив медсестра резко стала серьезной.
– Это другое, – негромко заметила Роузи, а потом замялась. – Я точно не знаю причин, но… Кажется, это произошло после того, как Ланг впервые сильно напился. Он находился в ужасном состоянии, буянил, едва не разнес приемное отделение и остановился, только когда Алан на него наорал. Уж не знаю, что здесь сработало больше – забористая саксонская ругань или удар в челюсть, но Ланг успокоился. С тех пор, если кто-то из них переходит на немецкую речь, это красный флаг опасности.
Рене задумчиво повертела в руках вилку. Интересно, а тогда в «отстойнике» тоже была опасность? От кого или от чего? Она не знала, о чем говорили мужчины, но свою фамилию уловила так четко, словно… Словно доктора Ланга напугало ее присутствие. Бред какой-то. Рене бездумно потерла рукой шрам и бросила взгляд на отложенную в сторону историю болезни некой Эвелин Хром.
– Так, что там у вас с Лангом произошло? – Роузи вспомнила о теме изначальной беседы.
– Я без разрешения влезла в ход его операции… – Рене прервало короткое оханье, и она вымученно улыбнулась. – За что сейчас расплачиваюсь. Доктор Ланг вычеркнул меня из расписания.
А еще заставил зачитывать унизительный справочник, но об этом она предпочла промолчать. Не все кресты должны быть поставлены на гору, не все столь любимые Лангом терновые венцы надеты и окроплены кровью. Потому что иногда даже для Рене груз свалившихся неприятностей становился слишком тяжел. Можно терпеть насмешки, можно вынести все что угодно, если после минусов найдется хотя бы один крошечный плюс. И вот тогда можно снова двигаться дальше, улыбкой отвечать на провокации и знать, что обязательно справишься. Увы, но в последние месяцы плюсов в жизни Рене Роше почти не встречалось. Не помогла даже очередная открытка родителей, рисунок с которой отправился на положенное ему место у изголовья кровати. Посмотрев на него, Рене вдруг впервые захотела сорвать все акварели и выкинуть прочь. Но ведь она так не сделает? Верно? Слишком свежо в памяти, как за импульсивностью приходит раскаяние. А потому рисовать ей и дальше цветок за цветком и верить, что однажды мама испечет на день рождения пирог, а отец расскажет о путешествиях в дальние страны. Ведь у них за все эти годы наверняка скопилось так много интересных историй!..
– … а потом припереть его к стенке, прижать к горлу стойку для капельниц и потребовать: жизнь или операционная! – Голос и смех Роузи ворвались в вереницу совсем других мыслей, и Рене встрепенулась.
– Что? – Вопрос вырвался сам. Господи, кажется, она опрометчиво пропустила грандиозный план по завоеванию вселенной и установлению в ней нового порядка. Но Роузи не обиделась. Стянув очки, она принялась методично натирать без того идеально блестевшие стекла.
– С Лангом надо говорить на его языке, – задумчиво произнесла она, а потом посмотрела на свет: не осталось ли пятен.
– Накричать и выгнать прочь? – попыталась отшутиться Рене, но веселья в голосе было так мало, что Роузи скептически скривилась.
– Ты уже пробовала, и все закончилось твоим отстранением. Нужно что-то другое. – Она покачала головой, а затем неожиданно нацепила обратно огромные круглые линзы и хлопнула рукой по столу. – Нам нужен эффект неожиданности. Так застать врасплох, чтобы он не смог уйти от разговора.
– Я уже пыталась, – начала было Рене, но ее перебили.
– Не то. Поймай его в коридоре, на виду у всех, чтобы эта большеротая лягушка не смогла отвертеться.
Рене неуверенно заглянула в горящие огнем праведного возмездия глаза Роузи. Похоже, медсестра из неонатологии готова больницу перевернуть вверх ногами, лишь бы восторжествовала ее личная справедливость.
– Я не уверена, что…
– Господи, Рене! – всплеснула руками Роузи. – Просто поговори с ним. Ланг не настолько хам, чтобы послать тебя в присутствии кого-то еще.
Следовало признать, слова медсестры звучали разумно. Ну, по крайней мере, насколько это было возможно в дикой и странной ситуации, которая сложилась между Рене и ее наставником. А потому, поняв, что жертва сдалась, Роузи решила поставить последнюю точку.
– Тебе нужна практика, а не эти бумажки.
С этим спорить было действительно невозможно. А потому Рене закрыла контейнер с нетронутым обедом, собрала документы и уже собралась было встать, когда услышала вопрос.
– Падафди! – рот Роузи вновь был набит сэндвичем. – Аван пвосил увнать, как у тевя дева с тефтами. Фкоро отчет.
– Было бы лучше, не потрать я все деньги на дурацкие заявки, – злясь на саму себя произнесла Рене. Она поджала губы и, поймав недоуменный взгляд Роузи, почувствовала, как краснеют уши, шея и даже затылок. – У меня осталось слишком мало до зарплаты, а потом мне надо будет заплатить за аренду, учебу и еще штраф.
– Какой штраф? – Похоже, Роузи окончательно запуталась.
– За дефибриллятор, – со вздохом тоскливо откликнулась Рене.
– Вот мудила! – воскликнула медсестра, но тут же сбавила тон, как только на них начали оглядываться. Отложив сэндвич на тарелку, она перегнулась через стол и зло прошипела: – Ланг совсем обнаглел. Ты не виновата, что он буянил. А разбитый аппарат прямое следствие его сучизма.
– Но разбила-то я, – протянула Рене и прищурилась. Показалось или… Так и не поняв, померещилась ли ей высокая фигура доктора Ланга, которая мелькнула за приоткрытой дверью в кафетерий, она договорила: – Хорошо, что все застраховано, и мне не придется выплачивать полную стоимость.
– Действительно. Чудеса благородства от Ланга – перекинуть ответственность на ассистента и отойти в сторону. Блестяще! – Роузи скривилась, а затем постучала ногтями по столешнице. – Сколько тебе нужно на тесты?
Рене встрепенулась, наконец-то оторвав взгляд от двери, и сердито поджала губы.
– Неважно. Я сдам весной, когда будет вторая попытка. – Ох, и она очень надеялась, что доучится до этого времени.
– Рене, – с нажимом проговорила Роузи и нахмурилась. – Ты же знаешь, что к этому времени у тебя будут совсем иные заботы. Лицензия и экзамены. Так, сколько?
– Около полутора тысяч… – Раздался тихий свист. – Не бери в голову, это только мои проблемы.
– Я поговорю с Аланом, и мы что-нибудь придумаем… Цыц! – Роузи вскинула палец, только заметив открытый для возражений рот. – Твой упырь идет.
– Он не мой упырь! И вообще не такой, – гневно прошипела Рене, когда увидела приближавшуюся к ним высокую неизменно черную фигуру, в чьих бледных руках дымился черный стаканчик с таким же чернющим кофе.
Интересно, это такой стиль или просто лень подбирать гардероб? А, впрочем, неважно. Дав себе мысленный подзатыльник, Рене поспешила собрать бумаги. Вряд ли наставник будет доволен тем, что она прохлаждается. И откуда только взялся? Рене поджала губы. Оставалось надеяться, что Ланг ничего не услышал.
