Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"
Автор книги: Барбара О'Джин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 54 страниц)
Глава 45
По комнате расползались сизые сумерки. Рене лежала на кровати, спихнув к краю скомканное одеяло, и лениво игралась с прядью волос. Та сальной нитью болталась то влево, то вправо, закручивалась в спиральку, а затем распрямлялась, послушная движению пальцев. Медленно выдохнув, Рене отпустила измученные волосы, и руки с тихим шорохом безвольно рухнули на голый матрас. Простыня давно сбилась куда-то под ноги, но поправлять ее было лень. Шевелиться вообще не хотелось. Ничего не хотелось. И потому последние дни – а сколько их было, вообще? – Рене только пялилась в потолок, спала или, как сейчас, коротала время за накручиванием на палец грязных волос. Давно перестал болеть от голода желудок, потому что готовить не было сил, а надоедавший своим дребезжанием телефон вообще валялся под шкафом необратимо разбитый. Его останки серели посреди клубков пыли, где еще виднелась цветная крошка раскуроченного в тот же день приемника. Рене медленно перевела взгляд на склеенного скотчем уродца. Радио смотрело в ответ зеленым огоньком питания, но обиженно молчало, справедливо опасаясь вновь стать жертвой невменяемой хозяйки. Господи, Рене даже не знала работало ли оно. Включать было страшно. Хотя, что там! Даже вспоминать тот день оказалось чудовищно стыдно.
Забавно, но среди всех ее неловких поступков или событий, именно этот момент личного позора она запомнила удивительно четко. И причина крылась не только в кипевшей внутри разрушительной злости. О нет. Просто еще никогда Рене не была настолько противна сама себе. Ее поведение следовало назвать отвратительным, а поступок, без сомнения, попросту гадким. Ибо, если сказать грубое слово незнакомому человеку, если его ударить, он сделает что-то в ответ. Даже злая собака может дать сдачи! Но неживая, хотя и не бездушная вещь, которая за все десять лет ни разу не подвела, оказалась совершенно беспомощна перед своим же владельцем. И тем непростительнее та безумная радость, что нахлынула, стоило Рене первый раз ударить потертый корпус. Видит бог, все десять лет она называла старый приемник другом.
Все случилось ранним утром бог знает какого дня, потому что к тому времени Рене уже потеряла понятие о числах в календаре. Только радио упрямо щелкало в начале четвертого, словно тот самый вредный приятель, что своим отчаянным оптимизмом пытается заставить вас жить. Оно включало песню за песней, пока Рене не находила в себе достаточно злости, чтобы встать и одним грубым ударом выключить навязчивую бренчалку. Вот и в тот раз, она сквозь сон вслушивалась в знакомый проигрыш пока неузнанной песни и думала, что надо бы отключить чертов будильник. Вынуть уже батарейки и дать отдохнуть. Всем. Ему и себе. Ведь больше не нужно спешить на работу, не нужно готовиться к операциям, не нужно искать настроение и вдохновение на смены длиной в тридцать часов. Однако, когда в мозг неожиданно впился знакомый голос, Рене показалось, что она сейчас заорет. От страха. От безысходности. От нежелания слышать, в чем так настойчиво убеждала навязчивая Фредриксон. Снова!
«And there are voices that want to be heard
So much to mention but you can't find the words».
Рене на мгновение замерла, прежде чем неистово забилась в плену одеяла, желая срочно выпутаться из оков и немедленно выключить дурацкую песню. Но плед и давно скомканная простыня словно вцепились во враз похолодевшие руки и ноги.
«The scent of magic, the beauty that's been
When love was wilder than the wind».
– Замолчи! Нет-нет! Ради бога, заткнись! – прокричала Рене, словно радио могло ее услышать, но то упрямо проголосило:
«Listen to your heart
When he's calling for you…»
Она сама не поняла, как на глаза навернулись слезы, но упрямо продолжила бороться с глупыми тряпками.
– Хватит! Наслушалась уже, – всхлипнула в отчаянии Рене, а потом наконец-то свалилась на пол. Вышло больно, но она не обратила внимания.
«Listen to your heart,
There's nothing else you can do…»
О, да неужели! Ничего больше не сделать? Сейчас она покажет, что именно можно сотворить. Рене почти ползком устремилась к поющему динамику. А тот, будто назло, надрывался все громче.
«I don't know where you're going»
– Заткнись, ублюдок! – вскрикнула Рене и со всей силы ударила по приемнику. Однако тот отчего-то не выключился. Наоборот, он взвизгнул громче, а потом с грохотом отлетел в другой угол комнаты, ударился о ножку стола, прежде чем отскочил к замершей Рене.
And I don't know why…»
Она раздумывала всего лишь мгновение, после чего со всей силы пнула приемник.
«But listen to your heart before…»
Еще раз и еще.
«You tell him goodbye!»
Рене швыряла его об стену, колотила о подоконник, а потом пыталась растоптать, пока вокруг разлетались пластиковые осколки. Они царапали руки и ранили босые подошвы. Но наконец мелодия взвизгнула последний раз, а валявшийся в окружении проводов динамик оборвал песню. Он зашипел, словно ему было больно, пискнул пойманными частотами, а потом затих. В этот момент остановилась и Рене. С уже занесенным для удара томом по нейрохирургии она застыла, задыхаясь в собственной ярости, а потом вдруг часто-часто заморгала. Тяжелая книга в руке неловко дернулась, чем едва не вывернула напрочь кисть, и с громким хлопком шлепнулась на пол. Наступила тишина, в которой тихий всхлип прозвучал чудовищно громко.
Осознание нахлынуло так же стремительно, как слепая ярость, и пришлось зажать рукой рот, чтобы погасить рвущийся наружу вопль. Господи! Рене подняла голову и в неверии уставилась на обломки и скомканные провода. Нет! Это же не она! Кто угодно, только не Рене! Но глаза не обманывали. Она медленно провела исцарапанными пальцами по усыпанному пластиковой крошкой полу, прежде чем с тихим воем кинулась судорожно сгребать в кучу разрозненные кусочки. Любые. Без всякого разбора. Рене хватала все, до чего могла дотянуться. Она собирала каждый осколок, не обращая внимания, что острые края сломанного алюминия впивались в ладони, и никак не могла перестать бормотать.
– Прости! Прости меня, пожалуйста! Я не хотела… я…
Внутри что-то сжалось, и Рене в отчаянии вцепилась в лицо руками, ощутив под ладонями пылающий шрам. Боже! Она теперь уродлива не только снаружи, но и внутри. Отвратительна! Ужасна! Совершенно бесчеловечна! Неожиданно Рене снова потянулась к осколкам и начала бездумно перебирать их, словно хотела сложить пазл. Она починит! Обязательно склеит! Сделает все, чтобы вернуть верного друга, потому что не готова дышать одной в тишине. Не сейчас… Не в ту минуту, когда у неё и так ничего не осталось. Так что она все соберет, отмотает время назад, если потребуется. И будет надеяться, что однажды маленькое, потрепанное за десять лет радио ее все же простит.
Рене не знала, сколько пролежала вот так на полу в обнимку с обломками, любовно поглаживая острые края. Она не считала минуты, не отслеживала положение стрелок на старых часах, только запомнила, что, когда нашлись силы встать, за окном уже вовсю светило весеннее солнце. Оно скользило яркими пятнами по доскам рассохшегося пола, заставляло танцевать в себе пыль, но больше не грело. И вместе с ним будто остыла сама Рене. Ледяными пальцами, совершенно неумело, хоть и с хирургической аккуратностью, она склеивала разбитое радио. Особо мелких частей не хватало, видимо, те успели забиться в коварные щели. Но Рене его собрала, вставила найденные батарейки и с тех самых пор больше не трогала. Она вообще теперь старалась не шевелиться, потому что навалившаяся вслед за истерией апатия оказалась слишком сильна.
Фон эмоций казался нулевым, как пустая капельница, откуда убежали последние дозы лекарства. Лечить собственную душу стало нечем, и та постепенно ссыхалась. Даже возможная правда о родителях не вызвала внутри должного протеста и злости. Рене приняла ее как данность. То ли потому, что уже не могла удивляться, то ли просто всегда это знала. Где-то глубоко внутри. Там, за кучей лжи и святой верой в людей она давно успела с этим смириться и принять, хотя ни у неё, ни у Ланга не было никаких оснований. И все же… Валяясь который день на кровати, Рене перекатывала в себе эту новость и сначала искала праведный гнев, а потом пыталась осознать неожиданно накатившее облегчение. Удивительно, но на душе будто действительно стало проще, свободнее, спокойнее. Ведь знать, что родные настолько забыли о тебе, как о ребенке, – позорно и страшно, ну а если ты нежеланный или вовсе приемный… Что же, такое случалось почти каждый день. Сердцу ведь нельзя приказать, а значит, она не самая плохая дочь. Рене не сделала ничего, чтобы разочаровать, и должна быть благодарна за спасенную жизнь. В общем-то, она и была. Так что фраза, брошенная в желании закрыть перед лицом Рене последнюю дверь, внезапно сыграла совсем иную роль – принесла мир и утешение. Тугой узел в груди развязался, и стало немного легче.
Рене вздохнула и повернула голову, уставившись в уже темное окно. Во рту пересохло и следовало встать, чтобы глотнуть немного воды, а может даже что-нибудь съесть, но желания не было. Хотелось бесконечно лежать и смотреть в потрескавшийся потолок. Однако жажда становилась все нестерпимее, и с недовольным стоном Рене перекатилась на бок, а потом сползла с кровати. От слабости зашатало, а в глазах резко потемнело, но ноги сами двинулись в сторону кухни. Видимо, инстинкт выживать оказался сильнее человеческой лени. Грязные, давно немытые волосы свешивались на глаза, отчего Рене то и дело брезгливо дергала щекой. Впрочем, душ казался сейчас совершенно бессмысленным действием. Так что внимания удостоился лишь кран, откуда текла восхитительная прохладная вода с чуть металлическим привкусом. Она струилась по подбородку, заливалась за ворот растянутой посеревшей футболки и с громким шумом капала обратно в раковину. И видимо, из-за этого Рене сначала не услышала деликатный стук в дверь. Только когда посетитель начал настойчивее колотить по новому косяку, она испуганно закрыла вентиль и вытерла предплечьем мокрый рот.
В темной кухне воцарилась тревожная тишина. Рене боялась шевельнуться, даже вздохнуть, чтобы не выдать своего присутствия. Она никого не ждала. И уж точно никого не хотела видеть. Но стук повторился, – теперь дольше и настойчивее, – и Рене сделала осторожный шаг в сторону комнаты. Подхватив с дивана бобра, она прижала его к груди, словно тот мог защитить от незваных гостей, и осторожно прокралась к входной двери. От той ощутимо тянуло холодными уличными сквозняками, так что мокрая футболка мгновенно застыла и противно прилипла к коже. А в следующий момент Рене шарахнулась назад и едва не упала, когда услышала знакомый голос:
– Я знаю, ты дома.
Сердце панически заколотилось, пока глаза шарили по комнате в поисках убежища, и только потом Рене поняла, что в квартире, кроме нее, никого нет. И не должно быть! Ведь старый замок по-прежнему закрыт на все три оборота, а щеколда задвинута до упора. Однако, когда послышался легкий шорох, Рене нервно дернулась и уставилась на обшарпанную дверь, а в следующий миг вцепилась в шкуру бобра. Швы жалобно скрипнули, но Рене не услышала. Ее панический взгляд был прикован к знакомой ручке. И то ли из-за обманчивого полумрака, то ли от порождённых голодом галлюцинаций, Рене вдруг показалось, что дверь вот-вот откроется. Она почти видела, как тускло блеснул потертый металл, почти слышала щелчок замка. И потому стояла, не решаясь даже вздохнуть, и чувствовала, как дрожат от неизвестности руки. Где-то в глубине дома со скрежетом тикали часы, шумела вдали автотрасса, но весь мир одной напуганной девочки вдруг сосредоточился на старой двери. А та чуть хрустнула деревом и… осталась на месте. Закрытой. Запертой на все ключи и задвижки. И накатившее облегчение оказалось настолько сильным, что Рене осела на пол и уткнулась лицом в мягкий искусственный мех бобра. Боже, она все-таки сошла с ума? Однако следом раздалось приглушенное покашливание, а потом пришел голос, от которого Рене сжалась.
Она не хотела ничего слышать, не желала ничего опять понимать, с чем-то мириться или что-либо великодушно принимать. Рене не хотела ни извинений, ни объяснений, ни новой попытки выяснить уже не существующие отношения. Она подумала зажать уши ладонями, но вместо этого до боли вцепилась в измученного бобра, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться бегом к двери. Но делать этого было нельзя. Потому что открыть ее – значило запустить чертов аттракцион по второму кругу, только теперь Рене сомневалась, что выдержит. Да, она ничего этого не желала, только вот выбора, кажется, не было.
– Я не попрошу впустить меня, не волнуйся. – Энтони заговорил тихо, но каким-то неведомым образом его слова отразились от стен и впились прямо Рене в мозг. – Можешь не открывать и даже не отвечать. Можешь звонить в полицию, а когда меня уведут, сделать вид, что ничего не было. Ты имеешь на это полное право. Полное. Я виноват, что проник на частную территорию… Что докучаю тебе… Что… что веду себя совершенно невежливо. Но мы… – Он внезапно прервался, а потом горько хмыкнул, отчего Рене со всей силы зажмурилась. – Но мы с тобой и так оба знаем, что я невежлив. Совсем. Верно?
Она отрицательно замотала головой, хотя знала, что никто не увидит.
– Ты, наверно, гадаешь, зачем я приперся. Почему не оставлю в покое. Какого дьявола торчу у тебя под дверью с риском через пять минут загреметь в местный участок, где меня наверняка уже поджидают твои уголовники. – Раздался короткий смех, а потом легкий стук. И прошла целая вечность, прежде чем Рене услышала едва различимый ответ. Почти шепот. – Просто я и сам не знаю.
Рене медленно подняла голову и немигающим взглядом уставилась на бездушную створку, за которой стоял самый запутавшийся в мире человек. Глупо врать. Да, прямо сейчас она все ещё хотела что-то ему сказать; найти с десяток причин, почему он должен быть именно здесь; прокричать, что именно привело его на порог этой квартиры… Однако Рене лишь вздохнула и не проронила ни слова. Увы, но в этот раз Энтони должен справиться сам. И, возможно, тогда он когда-нибудь найдет объяснение. Да, вероятно, не здесь и не с ней, но точно без чьей-либо помощи, иначе это будет бессмысленно. Такие знания обесцениваются почти мгновенно. Ей ли не знать. Но все же Рене мечтала хоть чем-то помочь. А потому поднялась на ноги, подошла к пошарпанной двери, прижалась к ней всем своим телом и вдруг ощутила тем самым невероятным обоюдным чутьем тепло чужой ладони. И захотелось кричать, заорать во все легкие, но вместо этого Рене лишь теснее прижалась к тому кусочку колючего дерева, что казался ей горячее всего.
– На самом деле, – прошелестело с той стороны, – мне всего-то нужно было сказать, что ты можешь вернуться к работе. Когда будешь готова, конечно. Но ты не отвечаешь на звонки, и Морен уже трижды сожгла мое чучело. Так что я окончательно обнаглел и приехал. Она волнуется, знаешь, и…
«Я волнуюсь», – повисло в воздухе, но так и не прозвучало.
Рене с замиранием сердца ждала долго… очень, прежде чем вновь разочарованно сползла на пол. Бессмысленно. Тони скорее придушит себя, чем признает ошибки. Господи! Но так ведь нельзя. Пусть миллионы людей с пеной у рта утверждают, что дела громче слов. Что приход Энтони якобы говорит сам за себя. Увы, Рене знала, что здесь все иначе. В их истории самым сложным поступком будет сказать! Открыть рот и произнести два чертовых слова: «Прости меня». Она покачала головой. Что же, следовало принять простой факт – это действительно случится не с ней. Не с ней Энтони обретет уверенность, не с ней прогонит демонов, не с ней почувствует что-то настолько прекрасное, чтобы признания сами слетали с пересохших губ. А жаль… И от этого сожаления становилось так больно.
Покачав головой, Рене прислонилась затылком к стене и вдруг увидела сложенный пополам листок. Тот торчал из щели между полом и дверью, и, не задумываясь, она протянула руку, чтобы его забрать. Но как только плотный лист оказался зажат в ледяных пальцах, из коридора донесся шорох. В следующий миг торопливый голос Энтони зазвучал так близко, словно он опустился на корточки прямо напротив съежившейся Рене.
– Экзамены назначены на начало мая. Тест и практические задания. – Тони ненадолго замолчал, пока она в отчаянии кусала собственный палец и не отрывала взгляд от сложенного послания, не решаясь его развернуть. Однако затем, словно почувствовав ее страх и любопытство, Ланг едва слышно договорил: – Это просто бумага… какая-то распечатка. Первое, что подвернулось под руку, и в чем нет совершенно никакого прока. Просто… я искал повод побыть еще немного невежливым и узнать, что ты меня слышишь. Прости за это. И спокойной ночи, Рене. Мирных снов.
А дальше послышались быстрые шаги, звук легко перепрыгнутой предпоследней скрипучей ступеньки и аккуратный хлопок двери. Каких-то десять секунд, и в мире Рене вновь наступили тишина да покой. Только вот теперь среди них было удивительно неуютно, отчего захотелось передернуть плечами, а потом торопливо включить яркий свет. Но Рене не пошевелилась. Она снова посмотрела на зажатую в руке бумагу и медленно её развернула. Взгляд упал на контрастно черневшие между пунктами списка заметки, и Рене на секунду прикрыла глаза, прежде чем с жадностью вновь уставилась на хаотический почерк. В ночном полумраке оказалось почти невозможно разобрать нагромождение косых прямых линий и загогулин, но это было неважно. Не сейчас и не здесь. Она просто смотрела на эти следы какой-то другой жизни и… Прощалась? Да, наверное. До мая оставалось совсем чуть-чуть…
…Под горячим душем Рене отмокала не менее получаса, прежде чем с тихим ругательством приступила к расчесыванию всклокоченных волос. Она тщательно распутывала пряди, а некоторые сгоряча даже обрезала, чтобы в конце все же заплести надежную гладкую косу. Следом пришлось сменить постельное белье, приготовить одежду на завтра и отыскать хоть одну чистую пижаму, потому что… Ну, потому что в квартире внезапно образовался ужасный бардак. Даже странно, как лежа сутками на кровати можно создать настолько всепоглощающий хаос. В общем, дел нашлось удивительно много, и, когда, спустя всего несколько часов сна, Рене старательно пережевывала сухие хлопья – без молока, ведь то давно скисло, – она пыталась найти в себе мужество пережить первый после «коридорных откровений» рабочий день.
Тем не менее стоило ее бледному и заметно осунувшемуся лицу впервые появиться в ординаторской, как почти сразу стало невыносимо. Если в раздевалке еще можно было спрятаться за дверцей шкафчика или воротником халата, то теперь ее шерстяное платье с цветочным узором казалось особенно глупым, а косички – детской причудой. Хотелось закутаться во что-то темное, незаметное или строгое, укрыться слоями черноты. И с каким-то неправильно тяжелым вздохом Рене пришла пора все же признать – она повзрослела, изменилась внешне и внутренне. Сдвинула ось приоритетов и стала другой. Угловатой, резкой и сумрачной. И эти метаморфозы, разумеется, не осталось незамеченными Энтони, однако он промолчал. Между ними вообще как-то сразу повисла рабочая тишина, будто полуночный разговор, записка и шепот приснились обоим. Ланг не подходил чаще положенного, не спрашивал лишний раз, хотя постоянно был где-то поблизости.
Рене не смогла бы сказать, что именно произошло между ними. Вот еще недавно они орали от бешенства, а теперь делали вид сугубо учебных отношений, которые Энтони неожиданно старательно оберегал. А может, в своей нетривиальной манере оберегал саму Рене, потому что выглядела она довольно дерьмово. Тощая, неулыбчивая, с замученным взглядом и восхитительной синевой вокруг глаз. Возможно, именно потому Ланг теперь не кричал, не плевался ядом на дальность и даже снял часть нагрузки, передав ее Франсу. Правда, тем самым он породил еще больше слухов.
Да, она знала, что взгляды и шепотки не утихнут, наверное, до самого окончания фарса резидентуры, однако не ожидала такого внимания. Рене слышала, как через несколько недель после возвращения в хирургию у неё начали искать признаки беременности, потом из-за не проходящей бледности следы аборта, а затем невылеченного бесплодия наравне с проблемой фригидности. Впрочем, винить коллег не нашлось причин. Наверняка в их глазах она заслужила насмешки, а потому Рене понимала и не обижалась. Только иногда становилось немного грустно, когда Франс Холлапак с высоты своего нового положения ассистента при главе целого отделения мог позволить себе несколько оскорбительных замечаний о шраме, об общении Рене с пациентами и, конечно, о ней самой. Разумеется, он делал это исподтишка, покуда Энтони точно не мог его слышать. Но даже тогда Рене лишь поджимала губы и останавливала Роузи, которая очень хотела поупражняться во французском сквернословии. Ссориться не было смысла, ведь она знала, что скоро уедет. И неважно куда, лишь бы подальше.
Так что к началу апреля о Рене говорили все: от скорой до безучастных ко всему ортопедов, от пациентов до приходящих уборщиков. Рты ненадолго захлопывались только в присутствии Энтони, которому было достаточно глянуть в сторону особо говорливых, чтобы те нервно сглотнули и поспешили убраться прочь. Но потом все начиналось по новой. Впрочем, Рене не унывала. Она старательно находила забавным, как медсестры немедленно вспоминали о своих срочных делах и исчезали за дверями ближайшей палаты, где лежал какой-нибудь коматозник. Однако затем доктор Ланг уходил, и неприязнь вспыхивала с удвоенной яростью. Авторитет Энтони был абсолютен, тогда как ее… Что же, Рене была лишь резидентом – человеком без голоса, но с тонной ответственности, у которого так неудачно накопилось слишком много неотработанных дежурств. Идеальное время для сплетен.
В общем, постепенно напряжение между Рене и коллегами достигло своеобразного апогея. Это, конечно, не походило на устроенную осенью травлю, но жертва тоже порядком устала. Как и все, Рене вымоталась едва ли не до нуля. Почти не спала и не ела, а потому даже думать становилось сложнее – мозг разрывало от задач и обязанностей. Ложась в кровать далеко за полночь, она видела перед глазами строгие графы пройденных тестов, читала во сне мнемоники и шила-шила-шила, соединяла кости, зажимала артерии, вскрывала абсцессы, отчего в голове немедленно возникала иллюзия запаха гноя. От этого каждое утро Рене вставала совершенно разбитой и с легким отзвуком тошноты, но выхода не было. Работа оставалось работой.
Однако даже у ее сил имелся предел. И, наверное, именно из-за этого она однажды не выдержала. Рене только заканчивала уборку в перевязочной, когда там объявился Франс. В чистеньком хирургическом костюме и с витавшим вокруг ароматом кофе он зашел в кабинет, осмотрелся, а потом безмятежно прислонился к стене. С легким пренебрежением Холлапак наблюдал, как находившийся уже в полушаге от лицензии хирург спокойно собирала в лоток использованные дренажи, выбрасывала перепачканные гноем и кровью салфетки, складывала грязный инструмент. Чуть поодаль стоял приоткрытый стерильный бикс, который давно следовало бы захлопнуть. Увы, но Рене была пока слишком занята, а желающих помочь, конечно же, не нашлось. Скорее здесь соберутся любители поглумиться. Такие, как Франс.
– Решила подработать уборщицей? – спросил он, и Рене чуть резче, чем следовало, бросила на поднос корнцанг.
– Что тебе нужно?
– Мне? Ничего. – Холлапак демонстративно развел руки в стороны, будто оказался в этом крыле совершенно случайно. – Гораздо интереснее, что тебе нужно здесь.
– Я делаю свою работу. Если хочешь, то помоги, нет – оставь меня в покое и выйди вон.
– Полегче, Роше. Судя по последним достижениям, это твой предел – идеальная поломойка. – Темные пухлые губы растянулись в кривой усмешке, а сам Франс, разумеется, даже не двинулся с места. Ничто не доставляет столько удовольствия, как чужие унижения, да?
– Откуда столь гениальные выводы? – тем временем процедила Рене. – Один заполненный дневник биопсий не делает из тебя гениального врача.
– Оттава, – коротко бросил Франс и с молчаливым самодовольством наблюдал, как она зло смахнула последние грязные салфетки. Ах, ну конечно.
– Я давно сдала тест на постоянную визу. Так что знаю, что это столица Канады…
– О, бога ради, – перебил Холлапак. – Не придуривайся. Мы здесь все единое целое, так что было глупо даже пытаться утаить свою поездку. А тем более ее итог.
– Не думаю, что обязана отчитываться перед вами, – сказала Рене и нарочито громко шарахнула о стол металлическим лотком с инструментами. Все, чего она хотела, чтобы ее наконец-то оставили в покое. А еще лучше, чтобы вообще забыли о существовании Рене Роше.
– Нет, серьезно! Это было так весело! Гениальная Роше, которой каждая глотка пророчила великое будущее, вернулась ни с чем, и теперь подбирает перепачканные гнилостным экссудатом салфеточки. – Он рассмеялся, а Рене медленно выдохнула. Захотелось со всей силы швырнуть что-нибудь в стену, но вместо этого она слушала чертова Франса. – Я смотрю, корона улетела так далеко, что до сих пор найти не можешь? Поищи в грязном белье прачечной. Быть может, Ланг снова погладит по головке или допустит свою ручную шлюшку к обязанностям ассистен…
Договорить Холлапак не успел. Его прервал смазанный, но все равно очень болезненный удар в нос. И Рене сама не поняла, как сумела до него дотянуться. Она целилась в челюсть, хотела залепить обычную девчачью пощечину, но кулак сжался сам. Раздался хруст, громкое оханье и перекрывший грохот рухнувшего на пол железного бикса короткий приказ:
– Довольно!
Никто не знал, когда Энтони Ланг появился в маленькой перевязочной. И уж точно ни один из них не представлял, сколько услышал глава отделения. Однако взгляд, которым тот одарил обоих участников потасовки, вынудил Франса гнусаво заголосить:
– Это не я! Роше ненормальная, напала на меня сама! Угрожала жизни и здоровью в особо опасной форме! Я требую, чтобы данный факт занесли в личное дело и устроили слушания комиссии… – На этом моменте текущая из носа кровь наконец-то достигла рта, и Холлапак замолчал.
– Все сказал? – скучающим тоном спросил Энтони, а потом лениво прислонился к дверному косяку. И когда ответа не последовало, холодно добавил: – А теперь иди вон и прекрати свое бесполезное нытье.
– Но… – Франс попробовал вытереть рукавом губы, но те продолжило заливать, отчего некогда белый халат окрасился красными пятнами.
– Вон! – прошелестел голос, и Рене было тоже испуганно шарахнулась в сторону, но ее немедленно схватили за локоть.
Она зажмурилась, а потому лишь услышала тяжелый топот ног и особенно оскорбленный хлопок двери. Ох… Посильнее прижав к груди пострадавшую кисть с болезненно ноющими костяшками, Рене теперь напряженно ждала своей участи, но вместо этого ощутила осторожное прикосновение и удивленно распахнула глаза.
– И опять… опять руки, – со вздохом произнес Тони, а сам скрупулезно ощупывал суставы. Вдруг он надавил на особенно чувствительную точку и спросил: – Так больно?
Рене отрицательно качнула головой, но промолчала. Хотелось отдернуть чертову пятерню, сделать шаг назад, а лучше десять, не поднимать взгляд, не вдыхать запах волос… Вообще его позабыть! Не говорить и не встречаться, разойтись на разные стороны континента, потому что вот так ощущать заботу было все еще тяжело. Где-то в голове бился тоненький голосок, который умолял забыть и простить, но стена равнодушия оказалась уже слишком крепка. И, видимо, почувствовав нечто подобное, Энтони замер, а затем отступил.
– Почему ты не сказала? – отрывисто спросил он, ну а Рене пожала плечами и принялась собирать разбросанные салфетки. Теперь их только в утиль…
– О чем? – хмыкнула она, сидя на корточках. – О насмешках? О сплетнях? Или о мелких каверзах?
– Обо всем, – сквозь зубы процедил Ланг. – Ты сорвалась, значит, подобная дрянь творится уже очень давно! Так почему не сказала?
– И что бы ты сделал? Опять уволил половину отделения? Тони, перестань нести чушь, мы уже оба знаем – это не выход.
– Я всего лишь прошу, чтобы ты перестала молчать, словно какая-нибудь святая мученица!
– Забавно… Надеюсь, моя святость и терновый венец не умаляют в твоих глазах степень моей вины и ответственности? – Рене с усилием запихнула в переполненное ведро последнюю горсть уже не стерильных салфеток и потянулась за укатившимся биксом. – Потому что в любой другой ситуации ты бы первым вышвырнул меня за порог.
– Хватит возвращать мне мои же слова! – зарычал Энтони, но она лишь недоуменно вскинула брови.
– Просто не хочу, чтобы ты совершил те же ошибки, – ровно произнесла Рене и лишь огромным усилием воли не вздрогнула, когда рядом об стену громыхнул упавший стул.
– Не смей выворачивать наизнанку смысл, когда я хочу помочь!
На это Рене ничего не сказала. Она медленно поднялась, поставила один на другой лотки с грязными инструментами, чтобы с трудом подхватить все в одну руку, и только потом наконец-то повернулась к взбешенному Энтони. Коротко улыбнувшись, Рене спокойно произнесла:
– Уже помог, благодарю. И знаешь, что я поняла? Только полностью эгоистичный и слепой к другим человек не способен увидеть, как его якобы благие действия делают лишь хуже. Зато я прекрасно ощутила это на себе. А потому мне не нужна ни твоя жалость, ни иллюзия заботы, ни покровительство. Мне не нужно, чтобы меня выгораживали перед другими или закрывали глаза на проступки. Ничего. Все, чего я хочу, чтобы ты наконец-то оставил меня в покое и дал шанс получить лицензию. Хоть какую-нибудь.
– А потом? – тихо спросил Ланг, на что она лишь помолчала несколько секунд, прежде чем так же негромко ответить:
– Мне кажется, это очевидно.
С этими словами Рене юркнула в приоткрытую дверь и до боли прикусила язык, чтобы не всхлипнуть. Разумеется, каждый из них прекрасно знал итог. Она уедет, и дай им боже никогда не свидеться снова.
– Роше! – донесся позади окрик одной из медсестер. Рене оглянулась и увидела, как та прижимала к уху телефонную трубку. – Тебя вызывает Энгтан.
Однако, как быстро работает здесь система доносов. Вздохнув, Рене поставила на ближайшую тележку свою ношу, стянула перчатки и на секунду сжала переносицу холодными пальцами. Ладно, вряд ли доктор Энгтан станет устраивать разбирательства за пару недель до экзаменов. Верно? Рене вздохнула и мысленно скрестила пальцы. Как же она устала…
В кабинете главного врача было привычно светло, холодно и неуютно. Оттого сжавшаяся в кресле Рене ощущала себя словно на цирковой арене или прямиком на операционном столе под тройным светом бестеневых ламп. Где-то чуть дальше наверняка сидела за своим столом Лиллиан Энгтан, но поднять на неё взгляд оказалось чрезвычайно тяжело и оставалось лишь тщательно изучать пятно на собственном хирургическом костюме. Наверно, стоило бы переодеться, но расстроенная Рене так спешила на собственную казнь, что позабыла о таких мелочах.
