Текст книги "И солнце взойдет (СИ)"

Автор книги: Барбара О'Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 54 страниц)

– Что ты помнишь? – сухо спросил Ланг, не поворачивая головы.

– Нич-чего, – прошептала она. – Коф-фе на завтр’к… к-к-какую-то ме-мелодию… а дальш’ т'лько мок-крый асф-фальт. Все… все т’кое см-мутное и неч-четкое. Я п’нимаю… чт-что пропус… про… пропускаю к-куски, но мозг… эт’ отр-риц-ц-цает…

Рене прервалась. Собственная неспособность к речи настораживала. Слова выходили скомканными и исковерканными, точно язык парализовало. Странно, что кто-то вообще её понимал. К тому же, любая попытка думать вызывала новый приступ головной боли, но пока выходило держаться и не стонать от малейших усилий, хотя очень хотелось свернуть себе шею. Сквозь вновь поплывшую куда-то реальность, Рене увидела, как поджал губы Энтони. Дурной знак. Ох, дурной…

– У тебя сочетанная черепно-мозговая травма с линейным переломом костей черепа. К счастью, истечения спинномозговой жидкости не было. Хуже, что был ушиб мозга и позвоночника, ну и ещё некоторых внутренних органов, – наконец резко ответил он, и стало немного жутко от того, как сильно напряглась его челюсть. Пальцы Рене нервно вцепились в поручни каталки, а Ланг тем временем договорил: – Был еще вывих обоих локтевых суставов, но его уже вправили.

Ах, вот и причина легкого онемения. Однако именно руки волновали в последнюю очередь. Еще раз прислушавшись к себе, Рене закрыла глаза и попыталась провести короткую самодиагностику. И если верить собственному организму, дела действительно шли не очень. Ее непрерывно мутило, голова стабильно кружилась, мозг словно увяз в желе, а череп простреливало болью всякий раз, когда колеса каталки налетали на стыки пола. Язык слушался плохо, а потому речь даже самой себе казалась невнятной. К тому же, имелись очевидные и довольно пугающие провалы в памяти – Рене совершенно не помнила ничего из этого дня. Возможно, и предыдущих, но теперь бог знает, когда станет ясно, насколько пострадали височные отделы полушарий и сам гиппокамп. А потому вывод напрашивался сам. Рене достаточно долго проходила практику в нейротравматологии, чтобы с шипением разлепить вновь склеившиеся губы и едва слышно задать следующий вопрос.

– Ск… ско-оль… скольк' было бал-л-лов по Гл’зго?[62]62
  Шкала комы Глазго характеризует состояние пострадавшего исходя из его адекватности, рефлексов и реакции на раздражители. 9-10 соответствует сопору (предкома). 15 – максимальное количество – говорит, что человек здоров. При 8 и ниже развивается кома с непрогнозируемым финалом.


[Закрыть] – Она сглотнула. – И н-не увил-л-ливай. У м-м’ня амнез…зия, да? А ещ-щё рвот-та, и ч-череп. Он… едва не… лоп-п-пается п-по шв… швам. Чт-о-о ещё?

Энтони ответил не сразу. Если честно, он тянул до последнего, пока их небольшая группа не оказалась в палате и бежать стало некуда. Ланг замер в дверном проеме, словно не знал, имел ли хоть какое-то право здесь находиться, и уставился на сложенные стопкой снимки. Странно. С чего бы? Но он молчал. Не произнес ни слова все время, что Рене помогали переползти в кровать и подключали сложную систему мониторинга да новых капельниц. Последней на лицо опять легла кислородная маска, которую протянул все-таки шагнувший внутрь маленькой комнаты Энтони. Он бросил взгляд на препараты у изголовья и нахмурился. Рене же посмотрела наверх, и когда все-таки выловила названия на прозрачных пакетах, прикрыла глаза. Черт… похоже, все еще хуже. Значит, боятся усиления менингеальных симптомов. Рене сделала глубокий вдох безвкусного воздуха и смело, насколько могла в своем пока вялом сознании, взглянула Лангу в глаза. Золота там больше не было, только дуохромная ржавчина. Итак?..

– Девять или десять.

Господи! Первой мыслью стало вообще какое-либо отсутствие мыслей, ибо новость оказалась ошеломляющей. А дальше пришло удивление. Видит бог, похоже, ее спасло самое настоящее чудо. Линейные переломы не в счет. За время работы в центре реабилитации Рене навидалась их столько, что почти пропустила новость об этом мимо ушей. Но… Что же случилось? Ее сбила машина? Нет, тогда пострадали бы ноги… Она упала? Видимо, спиной. Но откуда? Энтони тем временем уставился куда-то поверх головы на один из мониторов.

– Основную энергию от падения поглотили руки и спина. Скорость была смешная, но удар головой оказался удивительно неудачным, – с досадой продолжил он, будто знал, о чем думала Рене. А потом вдруг пнул одну из стоек для капельниц, отчего та обиженно громыхнула, и саркастично договорил: – Страшно сказать, но в условиях восхитительной безграмотности нашей гребаной скорой было непросто определить нюансы реакции. Дьявол! Я даже не мог понять, цел ли твой позвоночник! Эти ублюдки…

В голосе Ланга скопилось столько злого яда, что пальцы Рене сами нервно стиснули одеяло.

– Пере… стань, – прошептала она, и Энтони резко повернул голову.

Он взглянул так внимательно, словно чего-то ждал, но Рене лишь нервно скомкала хлопковый край и промолчала. Тогда Ланг со вздохом сказал:

– Больше не буду.

Фраза отдалась в голове странным гулом, и показалось, что в мозгу тревожно дрогнула какая-то нить. Словно из глубины на поверхность поплыл одинокий пузырь, но лопнул, не сумев прорвать толстую пленку, что стянула собой память. Это взбесило. От злости перед глазами заплясали цветные круги, сердце старательно зачастило, а руки сами скомкали провода капельницы. Черт возьми! Да когда же закончится это тупое дерьмо? Рене гневно уставилась куда-то в пространство и вдруг заметила Энтони. Не просто осознала его присутствие, а увидела. Взгляд скользнул по высокой фигуре, черному свитеру и черным джинсам, что неожиданно оказались невероятно грязны. Рене удивленно моргнула, но странная картинка никуда не исчезла. Левая штанина у него была явно порвана, а потихоньку высыхавшая ткань покрывалась серым налетом пыли и бурыми пятнами. Кровь? Черт возьми, неужели ради неё главу отделения выдернули из очередной сточной канавы? Но тут Рене заметила, как осторожно Энтони перенес вес длинного и явно тяжелого тела с одной ноги на другую. Чистую. Лишь в редких каплях после талого снега. А затем он повел левым плечом, словно бы разминал. Так странно… Что там творилось в «отстойнике», куда ее привезли? Массовая авария? Взрыв? Падение башенного крана? Запутавшийся мозг никак не мог сложить очевидные факты.

Из-за количества мыслей, что пришлись на долю секунды, голова вновь закружилась, и Рене устало вздохнула. Даже малейшее напряжение вызывало приступ острой затылочной боли, которую пока удавалось сдержать лишь присутствием Энтони. Рене не хотела бы его беспокоить и доставлять лишних хлопот, однако почему-то с завидным постоянством делала именно это – беспокоила и приносила проблемы. Она посмотрела в темное окно – вечер, ночь или раннее утро? Зима в Квебеке – это двенадцать часов темноты… Тем временем Энтони, видимо, заметив нервный взгляд, потер ладонью лоб и резко, почти зло бросил:

– Не смей! Никогда не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой.

Он неожиданно замолчал и как-то странно посмотрел на дверь, за которой царила непривычная больничная суета. А Рене вдруг почувствовала, как резко навалился неестественный сон. Лекарства всегда действовали именно так – грубо, почти бессовестно вырывали из реальности. Но ей очень нужно было договорить.

– Вряд… вряд ли… он с-со зла, – невнятно пробормотала она и сползла вниз по подушке. Веки закрылись. Где-то совсем рядом раздался глухой скрежет табуретных ножек, который пытались сделать чуть тише, но голову Рене все равно на мгновение прострелило убийственной болью. Попробовав улыбнуться, она ощутила, как ленивый рот бессвязно пробормотал: – У т’бя… опять… миг-г-грень…

– Нет, – донесся словно издалека ласковый голос Тони. – Это уже твоя.

И прежде, чем влитые лекарства взяли под контроль больное сознание, Рене успела задать последний вопрос, который почему-то казался удивительно важным.

– Ты… остан-н-нешься… здесь?

– Oui… Mon petit rayon de soleil[63]63
  – Да, мой маленький солнечный лучик.


[Закрыть], – улетел в космическую круговерть далекий шепот, и что-то дотронулось до наливавшегося тяжелой ноющей болью рта.

Рене чувствовала бьющий в лицо ветер. Влажный, уже зимний, такой холодный и свежий, что его порывы легко пробирались даже под толстую куртку. От него слезились глаза и перехватывало дыхание, свистело в ушах и трепало выбившиеся из прически волосы. Здесь, в Монреале, сырость зимы ощущалась намного сильнее, чем в холодном Квебеке, где время от времени буйствовали снежные шторма. Большой город же просто не давал им разгуляться, но зато копил в себе тепло зданий и подземных тоннелей, которые растапливали лед даже на покрытых булыжниками улицах. Вот и сейчас темная, как сама наступавшая ночь, дорога искрила желтыми слепящими пятнами фонарей. Они вспыхивали огненной вереницей даже под плотно зажмуренными веками, и Рене считала их, словно пролетавшие вместе с ними секунды. Один, два… двенадцать. Однако на двадцать первом она услышала голос:

– Открой глаза. Посмотри!

Ей безумно этого не хотелось. Отчаянно и почти до ужаса, из-за которого на холодном металле свело замерзшие пальцы. Рене было страшно. Но подобно едва ли не каждой влюбленной девчонке, она отчаянно хотела скрыть свою слабость. Ведь, когда ты без ума от кого-то, то даже переплыть океан кажется сущей безделицей. Все ради вашего общего смеха, его одобрительных взглядов, разделенных на двоих общих воспоминаний, которые можно лелеять потом в темноте бессонного одиночества. А оно обязательно будет, потому что влюбленность должна быть такой – безвозмездной. Приносить радость за счет счастья другого. Это потом, когда фитиль внутри догорит, появятся иные чувства. Да, у каждого длина нити разная, и до конца доходят все, но только там станет ясно – потухнет все или взорвется. А может, загорится ровным огнем, когда натолкнется на такую же душевную щедрость? Рене не знала. Не представляла, насколько хватит ее собственных чувств, но прямо сейчас готова была отдать все на свете за бледную улыбку, за день без мигрени, за интересные случаи, виртуозные операции, закрытое на замок кладбище. А потому она досчитала до трех, распахнула глаза и задохнулась от ощущения скорости.

Энтони был прав, это стоило видеть. Как в фантастическом фильме, неоновые огни образовали коридор и открыли портал в нечто неизведанное. Желтый свет фонарей смазывался по бокам в одну яркую линию, отчего Рене казалось, что они мчат в тоннеле огня. Она чувствовала, как отдается вибрация железного сердца в ладони, слышала радостный гул, видела разматывающееся из клубка полотно черной дороги. Блестящей. Гладкой. Пожалуй, даже излишне глянцевой. Как сахарная глазурь, над которой они летели, будто в старой квебекской легенде о путешествии на каноэ[64]64
  Старая легенда о сговоре с дьяволом. Он заколдовал каноэ, дабы в новогоднюю ночь лесорубы могли навестить подруг. Им предстояло пролететь туда и обратно, но запрещалось упоминать Господа и касаться церквей. Если хоть один запрет будет нарушен, их души будут принадлежать дьяволу. Герои решают не пить и сохранить ясность ума. Усаживаются в каноэ, произносят заклинание и взлетают. Они пролетают деревени, церкви и Монреаль. Заколдованное каноэ приземляется возле дома, где идет гулянье. Но после веселья пришло время возвращаться, и безлунной ночью каноэ летит обратно. Пролетая над Монреалем, не сдержавший обещания пьяный рулевой врезается в верхушку церкви, и каноэ падает в сугроб. Рулевой ругается и божится, за что испуганные путешественники затыкают ему рот. Они не хотят расставаться с душами. В конце концов, каноэ снова взлетает, пролетает еще немного и врезается в сосну, где все вываливаются из него и теряют сознание. Наутро другие лесорубы находят спящих путешественников в лесу и решают, что это результат неумеренных возлияний.


[Закрыть]. И глядя на мечущиеся по земле блики, Рене знала, что им надо остановиться, – даже ей зеркальность асфальта казалась неправильной – но оборвать льющийся из-за спины восторг было бы слишком жестоко. Так что она не смогла, а вернее, не захотела, положившись на везение Энтони и собственную удачу. Ведь жива до сих пор, верно? А потом сквозь свистевший в ушах ветер Рене уловила молчаливую просьбу. И обернулась, потому что Энтони Ланг тоже хотел подарить ей немного безвозмездного счастья. Так, как умел.

А дальше мир завертелся. Перед глазами замелькали картинки, где бликующий светом шлем менялся на приближавшийся мокрый асфальт. Удивительно, но Рене очень отчетливо помнила два, казалось, не связанных факта: как выскользнула из пальцев Энтони зимняя куртка, и как он сам покатился по земле. Почему-то именно это напугало больше всего. Не боль в руках, не распоротое о дорожные камни лицо и не взвывшие от удара кости, а черное тело, что безвольно кувыркалось в такую же черную темноту. Один увиденный миг, но перед Рене он пронесся кадр за кадром с такой ошеломляющей четкостью, что сердце почти взорвалось от вновь охватившего страха. Она летела в свою пустоту, а в голове была только одна мысль – Энтони!

Изображение перед глазами неожиданно скомкалось, а потом заиграло сначала. Оно закружило вокруг исчезавшей в уличном мраке фигуры, пока Рене тянулась, звала, даже орала, но раз за разом оказывалась все дальше от мотоцикла. А потом воспоминания вовсе потеряли реалистичность. Перед глазами в снопе искр закружилось заднее колесо, куда наматывалась нитка дороги. Оно стремительно пожирало в себя полосы белой разметки и готовилось раздавить каждого, кто окажется с ним поблизости, так что Рене ползла. Тащилась куда-то прочь и пыталась утянуть за собой невесть как очутившееся рядом тяжелое тело. А когда силы закончились, она уткнулась в холодную кожу знакомой куртки, отчего в мире оставался лишь ровный ритм чужого сердцебиения и… мята.

– Тони… – бормотала Рене с облегчением.

– Я здесь.

И снова мята-мята-мята, от чьей мягкой свежести наконец расслабились напряженные мышцы, а Рене провалилась в обычный сон.

Глава 29

Эхо переругивавшихся голосов продралось будто со дна, как бывает с эхом в глубоком колодце. Оно многократно отразилось от каменных стен, прежде чем выбралось на поверхность и взорвалось напряженной речью. И Рене выплыла из небытия вместе со звуками.

– Извините, но на каком основании в этой ст’гане больничная палата вд’уг п’гев’гатилась в доп'госную комнату? Это неп'гиемлемо и недопустимо. П'гошу вас в последний р-р-раз – выйдите вон. Немедленно.

За четырнадцать лет под одной крышей Рене отлично знала, что когда Максимильен Роше говорил подобным, чуть визгливым тоном, с ним лучше было не спорить. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Если вы дорожили карьерой, репутацией или, на худой конец, жизнью, то следовало немедленно извиниться и удалиться куда-нибудь прочь. Смиренно переждать бурю, пока глава «Креста и Полумесяца» не снизойдет до прощения. С этим приходилось мириться и Рене, и главам каких-нибудь государств, потому что, несмотря на почтенный возраст, месье Роше по-прежнему оставался очень умен, хитер… ну и излишне резок. К сожалению, его собеседник вряд ли до конца понимал, что именно за старик стоял рядом с ним, а потому решил продолжить глупый спор.

– Я вам в который раз повторяю, – устало вздохнул неизвестный. – У меня есть предписание допросить мисс Роше.

– А у меня есть п'гаво вышвы'гнуть вас из палаты. – Надо же, Рене ни разу не замечала, какой у дедушки забавный акцент, когда он говорил по-английски. Интересно, у неё такой же?

– Но вы этого не сделаете.

– Как и вы не сделаете своего!

Спор явно зашел в тупик. И когда Рене уже хотела хмыкнуть его бессмысленности, в беседу вступил третий голос, отчего она невольно затаила дыхание.

– Согласен с позицией доктора Роше. Палата в нейрохирургии не лучшее место, дабы вести разговоры. К тому же Рене…

– А вот вашего мнения, докто'г Ланг, я точно не сп'гашивал! – передразнил злой шепот. И от количества яда, которым дедушка приправил фамилию Энтони, глаза распахнулись сами.

Первое, что увидела Рене проморгавшись, – клетчатую полу шерстяного пиджака. Та маячила прямо перед лицом своими сине-белыми полосами, чем вызывала такую рябь в не проснувшемся пока мозгу, что на мгновение снова захотелось зажмуриться. Но потом взгляд скользнул дальше: по белой простыне и пластиковой спинке больничной кровати, а после уткнулся в знакомую долговязую фигуру. Энтони сидел на подоконнике вполоборота, подогнув под себя левую ногу. В руках он перебирал один из знакомых эспандеров, пока сам изучал очередную ночь за окном. Эту, а может быть, следующую – неизвестно. Однако стоило лишь посмотреть в его сторону, как он немедленно поднял голову и посмотрел в глаза напуганной Рене. На привычно бледном лице она разглядела намек на улыбку. Тем временем взгляд соскользнул ниже, на неожиданно закрывшие кисти манжеты черного свитера, потом наткнулся на уже знакомую грязь, и мир содрогнулся от череды вспышек. Рене сама не поняла, как это случилось. Просто смотрела на грязные, рваные джинсы, но видела с ревом рухнувший мотоцикл и тело, что катилось от неё прочь. Перед глазами вдруг замелькали огни фонарей и искры от скользившего по асфальту металла, а потом все заслонило красное сукно пустого стола, смех и стук бильярдных шаров, в который так точно вплелся звук собственного удара о землю. И испуганно приоткрыв рот, Рене посмотрела в лицо Энтони. Он больше не улыбался.

– … Учитывая вопиющее без'гассудство и наплевательское отношение к безопасности, вам вообще следовало бы помалкивать. Такому человеку, как вы, место исключительно за р-р-решеткой. И не думайте, что мне неизвестны ваши п'гедыдущие похождения. Я лично ознакомился с калифор-о-рнийским делом и должен сказать…

– С пробуждением.

Тихий голос Энтони перекрыл немного визгливую речь дедушки, и тот прервался. Боковым зрением Рене видела, как резко обернулся к ней Роше, как наклонился, немедленно посветив в глаза карманным фонариком, но она смотрела только вперед. Туда, где под впервые опущенными рукавами то и дело выглядывал стальной бок наручников. О нет! Нет-нет! Рене попробовала было сесть, но Максимильен немедленно уложил ее обратно.

– Тише-тише, – забормотал он. – Ты в больнице, все хо'гошо.

– Что здесь про… происходит?

В этот раз реальность не сваливалась за горизонт, а язык слушался гораздо лучше, хотя дикция все еще оставалась немного невнятной. Однако голова пока не болела, так что Рене уверенно отмахнулась от навязчивой заботы. Если она правильно поняла ситуацию, то прямо сейчас у неё хотели взять показания, чтобы засадить Энтони за решетку. Ну уж нет! Тем временем со своего кресла тяжело поднялся то ли сержант, то ли инспектор и деловито подошел к краю кровати. Он был немолод, весьма лысоват, а синяки под его глазами казались достойными награды за самый неправдоподобный грим.

– Сержант Дежан, – представился он. – Мисс Роше, я понимаю, что вы пережили события, травмирующие не только физически, но и психически. Однако нам очень нужны ваши показания, дабы продолжить следствие и увидеть всю картину произошедшего целиком.

– Да вы издеваетесь! – вновь возопил дедушка. – П'говаливайте отсюда, пока я не заставил всю вашу конто'гу возмещать многомиллионный уще'гб компенсации за нар-р-рушение п'гописанного в'гачом р-р-режима! Р-р-рене зап'гещены любые умственные наг'гузки…

– И я снова вынужден согласиться с доктором Роше, как бы ему ни было это противно, – совершенно невоспитанно влез Энтони и отвесил шутливый поклон в сторону окончательно разъярившегося дедушки. – Милый сержант, возвращайтесь недели через две, а пока проводите меня обратно в уютную камеру. У нас там остались неразгаданные два слова по вертикали.

Рене непонимающе моргнула, потом еще раз. Что? Какие «два слова»? Видимо, мозг по-прежнему хромал на все отделы по очереди.

– Вы, как всьегда, пытаетесь сбежать от ответственности. Да, Ланг? – Взгляд голубых глаз прошил невозмутимо сидевшего Энтони насквозь и почти пригвоздил к подоконнику, но жертва осталась спокойна. А Рене вдруг заметила, что от злости или волнения французский акцент стал совсем очевиден и теперь исковеркал слова. – Ду'гачитесь, похваляетесь своими успехами, а потом во'гуете чужие статьи, разбрасываетесь жизнями на операционном столе и тянете за собой на дно каждого, кто посмел проявить к вам хоть толику сочувствия!

Да какого черта?! Рене подняла на дедушку изумленный взгляд, а потом посмотрела на Тони, чьи губы сжались до бледной нити. Она не… Она не чертова ябеда! Ей хотелось крикнуть об этом, заорать во всю глотку, но язык словно присох к проклятому небу. Ну а Ланг уже знакомо склонил голову набок и вдруг резко поднялся. В один гигантский шаг он оказался напротив Роше и – о боже! – посмотрел на него сверху вниз с тем самым выражением дурного упрямства, которого Рене так боялась. Оно значило, что спорить бессмысленно. Энтони Ланг принял решение, и отменить его могла только смерть.

– Хотите р-р-р-ассказать свою тайну? М-м-м? – самодовольно протянул Роше, на которого подобное давление, похоже, не оказало никакого эффекта. Но Рене видела, как дернулась морщинистая щека. Заметил это и Энтони.

– Не волнуйтесь, – донеслось до неё холодное шипение. – За свои дела я обязательно отвечу перед Богом и судом. Один. Без лишних свидетелей и сочувствующей стороны.

– А сможете ли? Или опять заскочите в последний вагон чужой доб'годетели? – Максимильен Роше откровенно издевался, а Рене совсем не знала, как это остановить. В голове не нашлось ни одной мысли, только глупые причитания и слезы, что так и хотели брызнуть из глаз. Господи! Пожалуйста, пусть уже закончится ненужная ссора…

– Как это сделал кое-кто другой? – тем временем как бы невзначай бросил Ланг и демонстративно огляделся. – Я ожидал, что в палате будет более людно. Скажите, вам не стыдно?

– А вам? – запальчиво передразнил дедушка, но было видно, насколько его нервировал разговор. И все же, ни один из этих двоих не хотел сдаваться.

– Господа, позвольте мне все же допросить мисс Роше, – вклинился уставший сержант, но в этот момент комнату потряс в два раза усиленный ор.

– Молчать!

Они закричали оба, а потом с раздражением уставились друг другу в глаза. И Рене не выдержала. Скопившегося напряжения и физической слабости оказалось достаточно, чтобы подобно маленькой глупенькой девочке постыдно разреветься прямо на глазах у троих взрослых мужчин. Позорище… Но Рене оказалась не в силах остановиться. Спрятав лицо в ладонях, словно это могло хоть как-то скрыть дурацкую слабость, она прошептала:

– Прекратите! Не надо!

Ее голос прозвучал чудовищно громко в наступившей тишине, однако спор наконец-то закончился. Только услышав первое слово, Энтони дернулся и шагнул назад. Дедушка же попытался что-то сказать, но встретился с убийственным взглядом своего противника и вдруг отступил. Максимильен устало рухнул в больничное кресло и покачал головой.

– Что ты творишь, Рене… Что ты творишь, – пробормотал он по-французски.

Повисла неловкая тишина. Роше демонстративно уставился на монитор сердечного ритма, Тони изучал вид из окна, а невозмутимый сержант не сводил вопросительного взгляда с Рене, которая молчаливо утирала слезы. Наверняка за годы работы он видел и не такое, так что неизбежные препирательства не вызвали на полном лице даже тени досады. Однако именно его настойчивость помогла Рене взять себя в руки и задать короткий вопрос. Все, на что хватило сил и способностей держать под контролем мысли и рот.

– А если я ска-ажу, чт-что ничего не помню и прет-тензий не имею? Т-тогда вы… отпустите… его?

– Но вы ведь помните, – самодовольно заметил сержант. – Ваш врач сказал, травма была несерьезной…

– Отстаньте от неё! – Энтони не выдержал и повернулся. И Рене заметила, как нервно задергалось нижнее веко в такт пульсирующему внутри Ланга бешенству. – У вас есть мои показания. Этого мало?

– Не хотите раскрывать свои тайны, а, Ланг? – немедленно взвился Максимильен.

– … И я просто замечу, что обычно, чем меньше информации, тем больше срок, – спокойно закончил Дежан, пока двое мужчин в очередной раз замерли в боевых позах напротив друг друга.

Рене метнула взгляд на побледневшего дедушку, а потом уставилась на собственные колени, что торчали из-под стандартного голубого одеяла. «Не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой», – всплыла в голове фраза, сказанная будто миллион лет назад. И, в принципе, все было ясно. Энтони не хотел ни прощений, ни оправданий. Словно трухлявый рыцарь, он собрался посыпать голову пеплом и протащить невидимый крест до конца эшафота. А дальше? Что будет дальше? Вряд ли Ланг подумал об этом. Рене усмехнулась. Она не сомневалась, что прямо сейчас Энтони до белых костяшек цеплялся за спинку трещавшего от напряжения стула и молил всех демонов Ада нашептать ей верный ответ. Однако, старательно выговаривая каждое слово, Рене спокойно произнесла:

– Это… была… случайность. В том… В том, что произошло… не было чьей-то вины. П-просто из меня не самый лучший наездник. Я была пьяна. Отвлеклась. Не удержала… равновесие. М-мотоцикл повело и произошло пад-дение. Эн-нтони Ланг не виноват… в произошедшем… равно как… в п-причинении мне вреда. Ум-мышленно или нет. Можете выписать штраф. Обоим. За нарушение безопасности… гонки… или что там положено делать. Большего я не скажу. На этом все.

Беспрецедентно длинная для хворого организма речь вымотала почти до нуля, вынудив Рене откинуться на подушку и прикрыть глаза. И сквозь эту усталость накрывшее маленькую палату ошеломленное безмолвие показалось поистине оглушительным. Она не знала, что именно ожидал услышать сержант Дежан, но тот скрупулезно начеркал карандашом пару фраз во внезапно появившемся в руках блокноте и вздохнул. Молчание же со стороны Энтони длилось лишь секундой дольше. С грохотом отшвырнув стул, на который он до этого опирался, Ланг подлетел к замершему Максимильену и едва ли не ткнул в него длинным пальцем, отчего цепь на наручниках тихонько звякнула. И тогда Рене с каким-то совершенно неправильным восхищением вдруг поняла, насколько ему плевать. На имена, чужие авторитеты. Господи, Энтони считал это чушью! И страшно даже подумать, что если другие ради подобных глубин равнодушия пробили собственным лбом с десяток пролетов в Ад, то Тони наверняка пролетел не меньше сотни. Ибо с той же дурной откровенностью он высказал бы свое недовольство самому Господу Богу, окажись тот в чем-то неправ. Только в чем причина сейчас? В том, что его защищала девчонка? (Господи, прости ее за такие детские мысли!) Или, потому что дело исключительно в ней самой и в напрочь проигнорированном приказе Энтони довести его искаженную личную справедливость до судебной точки. Рене не представляла. Однако выплюнутая в лицо старому гиганту политики фраза отдалась в сердце неистовым ритмом.

– Вот этого я не хотел! Поняли, наконец? Вот этого! – он презрительно хмыкнул, а потом повернулся к замершей Рене и долго всматривался в ее лицо. Она видела, как трепетали от гнева крылья немного кривого носа, – такого же несуразно долговязого, как и сам Ланг, – разглядывала синюшную бледность сжавшихся губ и тень от длинных ресниц. А потом Энтони мучительно медленно процедил: – Как же ты бесишь своей гребаной человечностью!

Однако, чего бы ни добивался Ланг, она не повелась на откровенную провокацию. Лишь вздернула выше подбородок, а затем тихо, но твердо заметила:

– А ведь… именно это… тебе и нравится.

– Рене!

Ошеломленный возглас Максимильена Роше почти скрыл за собой осторожный вздох Тони. Почти. И пусть мгновением позже Ланг лишь недоуменно поднял брови, прежде чем отошел обратно к окну, но этого оказалось достаточно, чтобы ладони вспотели от найденной, похоже, разгадки. И черт побери, если Роузи все же ошиблась, то дабы не выглядеть в глазах Тони полнейшей дурой, останется только прилюдно сослаться на свой болеющий мозг. Ибо ничем иным оправдать подобные заявления было нельзя.

– Ты поступаешь безрассудно, – тем временем быстро, даже зло прошептал по-французски Роше, который явно был хорошо осведомлен о ненависти Энтони к родному языку первых колонистов.

Дедушка взял Рене за руку и прижал к испещренной морщинами щеке, отчего подушечки пальцев мягко уколола уже видимая седая щетина. И только теперь стало заметно, как осунулось его лицо. Бессонная ночь? Многочасовой перелет? Рене впервые с момента сумбурного пробуждения задумалась, почему Максимильен Роше вообще здесь – на другом краю Земли – вместо того, чтобы готовиться к рождественскому приему в Женеве. Она хотела было это спросить, но ей не дали. Максимильену очень нужно было что-то сказать. И в его голосе ощущалось столько отчаяния, словно он уже не надеялся образумить увязшую в чужой личности Рене.

– Неужели ты не видишь, как твоя доброта его развращает? – говорил он, а сам расстроенно хмурил седые брови, что словно крылья сошлись на переносице. – Сначала статья, потом пациент, теперь авария. Вишенка моя, что дальше? До каких пор ты будешь закрывать глаза на очевидный факт – Лангу плевать на тебя. Ланга волнует только он сам!

Теперь в родном французском проклюнулись уже жесткие австрийские нотки, которые заставили удивленно покачать головой. Боже! Она никогда не замечала такой безумной смеси акцентов… Рене посмотрела в уставшие, покрасневшие глаза самого близкого человека, а потом высвободила руку и тщательно разгладила край одеяла. Взгляд сам нашел снова устроившегося на подоконнике Энтони. Из-под полуприкрытых век он смотрел на темную улицу и делал вид, что не слышит намеренно утаиваемого разговора. Надо же, ему все-таки знакомо чувство легкого такта.

– Ск-колько я проспала? – едва слышно спросила Рене, будто не было тихой, но весьма пламенной речи. – Перелет, сборы… На это нужно время. Так, ск-колько п-прошло? День? Два?

– Двадцать часов, – сухо откликнулся Роше и цокнул языком, когда увидел обращенный к нему насмешливый взгляд. Ибо даже с ушибленным пару раз мозгом Рене понимала, благодаря кому дедушка почти немедленно оказался в Канаде. И последовавшее в ответ на улыбку молчание звучало красноречивее любых имен. Наконец старый упрямец вздохнул и потер высокий морщинистый лоб, чем окончательно растрепал некогда идеально уложенные вихры. – Это ни о чем не говорит. То, что мне позвонили сразу после аварии, всего лишь следствие трусости и запоздалого чувства долга, а не раскаяния. В своем альтруизме ты принимаешь желаемое за действительное, но, на самом деле, лишь даешь повод для очередной манипуляции.

– Воз-зможно. Пускай. Но сейчас ты вновь судишь чел-ловека, х-хотя совершенно ничего о нем не зн-знаешь. Разве это справедливо?

– Боюсь, что я знаю. Но гораздо важнее, что я прекрасно знаю тебя. Вишенка моя, послушай. Ты совершишь ошибку, если позволишь эмоциям взять контроль над головой, – ласково начал Максимильен, но терпение Рене подошло к концу. Она приняла решение, менять которое не собиралась. И похоже, дедушка это понял, когда неожиданно прервался, а потом расстроенно взглянул на стиснувшие одеяло ободранные пальцы. – Прости…

– Как-ким ужасным местом… стал бы… тог-гда мир, действуй м-мы все исключ-чительно из матема… математического расчета, – неожиданно горько протянула Рене, а потом едва слышно прошептала. – Я была счастлива в т-тот веч-чер именно потому, что м-мы оба ошиблись. Оба!

– Рене!

– Хват-тит…

– И все же доктор Роше прав, – неожиданно раздался новый голос в их споре, и Рене окончательно разозлилась. – Такое всепрощение действительно рассадник для паразитов. Ты уже пригрела Холлапака. Что дальше? Выкачаешь из себя последние капли крови для страждущих?

– Прек-кратите считать м’ня глупой и наивной прост-тушкой, к-которая ослепла от собственной свят… – неожиданно Рене споткнулась прямо посреди слова, а потом резко дернула головой и встретилась взглядом с очень уставшим Тони. Он смотрел на неё, чуть приподняв левую бровь, и явно ждал окончания фразы, но вместо этого Рене пораженно моргнула и замолчала. О Господи!..