Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 60 страниц)

Сухие листья, подхватываемые теплым ветром, закручивались в стремительном танце и, сталкиваясь с пышными юбками дорожного платья, опадали к ногам прогуливающейся по аллее Катерины. Ее спутник наблюдал за осенним вальсом, пребывая в одному ему ведомых раздумьях. Нижний парк, разбитый за барской усадьбой, с детства был любимым местом всех княжеских детей: Ирина любила устраивать здесь чтения, Петр и Катерина – играть в прятки, особенно когда к ним присоединялись младшие Шуваловы. Маленькая же Ольга могла часами рисовать у пруда, изредка упрашивая кого-либо из прислуги попозировать. В отличие от верхнего парка, по которому было страшно передвигаться-то, не соблюдая определенной длины шага – столь скрупулезно были вымерены все его объекты, нижний парк производил впечатление абсолютной естественности – будто бы все деревья произрастали лишь по воле самой природы. Не сковывала боязнь порушить идеальный рисунок ландшафта и тем самым навлечь на себя гнев маменьки. А значит, дышать здесь было не в пример легче.

Теперь же ничего кроме тоски по ушедшему и беззаботному детству парк не навевал, и Дмитрий это видел совершенно ясно. Остро ощущающий каждую перемену настроения невесты, он чуть замедлил шаг, легким жестом останавливая и свою спутницу, удивленно оглянувшуюся на него.

– Помнится, в наш последний бал ты умудрилась оттоптать мне ноги, но обещалась приложить все свое усердие на занятиях с учителем.

– Увы, герцог был в ужасе от моей полной необучаемости и оставил эти попытки, посоветовав более не посещать балы, – “сокрушенно” качнула головой княжна. Столь внезапное напоминание о ее промахах в мазурке подействовало, как чашка горячего молока с медом: успокаивающе и ободряюще.

– Не пытался ли он тем оправдать свою некомпетентность? Отказываюсь верить. Не подарите ли мне единственный танец? – учтивый поклон был всё же больше шутливым, и Катерина приняла эту неожиданную игру, подхватывая юбки для ответного реверанса.

– Почту за честь, граф, – сухие из-за холодного октябрьского ветра губы сложились в слабую улыбку, но Дмитрию и того было достаточно.

Предлагая руку невесте, чтобы после – закружить её по дорожке, ведущей к усадьбе, он наблюдал за тем, как почти не заметная улыбка превращается в более уверенную и искреннюю. А внутри все просило вернуть ту самую Кати, что смеялась, забыв о приличиях, на приеме у баронессы Вяземской, и спорила со своей нянюшкой, грозясь сбежать из дома, если та не позволит ей не надевать капор на прогулку. Ту самую Кати, ради которой он однажды испортил три любимых клумбы маменьки, за что выговор получил их садовник, ибо более не на кого оказалось свалить вину; тот же, в свою очередь, розгами наградил мальчишку из слуг, которого, якобы, молодой барин видел за кражей цветов. Ту самую Кати, по просьбе которой он стащил у кухарки целый таз свежеиспеченных пирожков, чтобы вместе с юной княжной раздать их детям-сиротам. Ту самую Кати, с которой он уже давно возжелал связать свою жизнь, полную тепла и света. Ту самую Кати, что и была источником этого света и тепла.

– Знаешь, я бы желала остановить это мгновение и остаться в нем навсегда, – тихо шепнула Катерина, сближаясь с женихом. В широко раскрытых глазах было столько мольбы, что сердце Дмитрия сжалось. Вместо ответа он лишь обнял нареченную, переводя взгляд на пруд, подернутый рябью. Не в его силах было обещать ей вечность здесь: вне дворцовых стен и подозрений Императора.

– Это неправильно, – едва слышно продолжила княжна, прижимаясь щекой к плотному сукну мужского пальто, – но я хочу еще ненадолго задержаться здесь.

– Я должен утром уже предстать перед государем.

Фраза почти утонула в шелесте листьев, но всё же коснулась слуха Катерины. И получила почти отчаянный ответ:

– Папенька бы не одобрил такого поступка, но… я могу расчитывать на гостеприимство Елизаветы Христофоровны?

Она как всегда трактовала все через призму родительского взгляда. Князь Голицын учил детей не терять чести ни при каких обстоятельствах и с гордостью нести свою фамилию, и оттого отречение от оной выглядело бы малодушным предательством. Только Катерина была всего лишь барышней, едва перешагнувшей границу совершеннолетия, не знающей жизни, росшей в любви и ласке. Ей не приходилось терять близких, не приходилось оставаться в одиночестве, не приходилось принимать решений сложнее тех, что подразумевали выбор цвета на новое платье. Ее готовили к роли матери и жены, и никогда не говорили, что она может в один момент оказаться в немилости у государя, на попечении дядюшки и с ворохом тайн, от коих зависело её – и не только – будущее.

– Маменька будет рада видеть тебя, ты можешь оставаться в Семёновском так долго, как посчитаешь нужным.

– Тогда ты уведомишь дядюшку о моем решении?

Мысли расталкивали одна другую, и Катерина до сих пор не знала, к чему приведет очередная её задумка, но некоторое время ей было необходимо находиться вне столицы. И, желательно, за пределами влияния Бориса Петровича. Тем более что вряд ли она сейчас представляет для него интерес: разговор о прошлом папеньки откладывался день ото дня, сам князь где-то целыми днями пропадал, и Катерина очень сомневалась, что всему виной лишь служба. Это все предоставляло ей возможность разузнать некоторые вещи самостоятельно, и, возможно, таким образом быстрее дознаться до правды.

– Непременно. И еще, Кати, я сделаю все возможное, чтобы у государя не осталось ни малейшего сомнения в твоей непогрешимости! – со всей горячностью дал обещание Дмитрий, чуть отстраняясь от невесты, но удерживая ее в своих руках. – Как только это произойдет, мы покинем Петербург. Захочешь – отправимся в Европу, захочешь – вернемся в Карабиху или осядем в Семёновском. Алексей Михайлович желал для тебя только счастья, и я обещал ему, что приложу все силы для этого.

Так должно было быть. Так, возможно, и будет. Катерина знала, что за нее уже давно распланировали ее жизнь, но она и не была против. Разве что не могла покончить с бессознательным страхом, что не стать ей той женой, которой достоин Дмитрий. Маменька часто ее укоряла то за излишнее легкомыслие, то за своеволие, то за дурные манеры. Графиня Шувалова, Елизавета Христофоровна, ни словом, ни жестом не показывала, что Катерина ей не по нраву, но может ли быть, что это лишь оттого, что княжна не успела еще войти в их семью? Только все эти тяжелые мысли стоило гнать от себя хотя бы потому, что не было еще получено монаршего разрешения на брак, и, если принимать во внимание отношение государя к ней, имелись немалые сомнения в его положительном ответе.

И всё же, уже не слабая – благодарная и открытая – улыбка расцвела на тонких губах. И лишь за одни эти слова жениха Катерина обрела готовность однажды возвратиться в Петербург, дабы предстать перед Императором и умолить Его Величество о прощении. Ради Дмитрия.

***

Российская Империя, Алексеевское, год 1863, октябрь, 25.

Фамильная усадьба, принадлежащая графу Перовскому, уже давно погрузилась в крепкий сон: почивали Вера Иосифовна с Василием Николаевичем, изредка похрапывающим, отчего чутко дремлющая левретка приоткрывала беспокойно один глаз, дабы удостовериться, что все мирно. Сну предались и младшие дети побочной графской ветви, и разве что старший сын – Сергей – при неверном и неровном огоньке оплывшей свечи неспешно крался по темному коридору, почти впервые вознося молитву за удачное завершение авантюры. Несколько дней терзался он словами князя Остроженского, что всколыхнули в душе его надежду: Борис Петрович, сокрушающийся по расстроившейся помолвке графа и своей племянницы, предложил посодействовать в возвращении Ирины. Он уверял, что-де ежели все сложится как надобно, уже в марте две свадьбы сыграют: и Катерину с графом Шуваловым обвенчают, и Ирину к алтарю подведут. Только от самого графа Перовского здесь немало зависит, в силу того, что вхож он в царскую фамилию.

В отличие от молодого графа Шувалова, уже одаренного чином личного Адъютанта Его Императорского Величества, Сергей не имел особых привилегий при Дворе, не отметился в глазах государя, но батюшка его, Василий Николаевич, имел авторитет в светском обществе, а матушка, Вера Иосифовна, часто принимала приглашения на чай к государыне. Да и дядюшка, Борис Алексеевич, состоял при Великих князьях – Александре и Владимире. И потому сыну графской четы доверие тоже оказывалось. В силу невозможности повлиять на графа Шувалова, князь Остроженский обратил внимание на жениха старшей своей племянницы и ничуть не прогадал: готовность офицера сделать все, ради возможности воссоединиться с нареченной, ничем не прикрытая, дарила ему надежду. И вот теперь, под покровом октябрьской ночи, Сергей покидал усадьбу, намереваясь, как уговорено, отправиться в Петербург. Но до того надлежало посетить тайную комнату, о существовании которой рассказал Борис Петрович намедни.

Стоило сознаться – во все эти речи молодой граф сначала не поверил. Когда князь Остроженский упомянул о том, что когда-то Николай Иванович, скорбевший по ранней кончине первой супруги своей и мертворожденной дочери, заложил в новом плане поместья комнату, ставшую хранилищем столь болезненных ему воспоминаний, граф Перовский лишь пожал плечами: к чему ему эти тайны дедушки? Внешне суровый, он и вправду был человеком ранимым, чувствительным, но его переживания всегда оставались принадлежащими лишь ему. Однако, как оказалось, сдувал пыль с дел минувших дней Борис Петрович не случайно – для себя самого.

Покойная Аксинья Юрьевна состояла в дружеских отношениях с Михаилом Павловичем, братом предыдущего Императора, и активно потворствовала отношениям Великого князя и Натальи, дочери князя Голицына. За что и была одарена Великим князем его нательным медальоном, предназначенным его фаворитке, но отчего-то так ей и не доставшимся. В овальных створках, складывающихся по подобию книги, находился портрет самого Великого князя и его инициалы, выгравированные в серебре. Ежели продать украшение, за него можно было бы выручить немало, хотя намного более высокую цену имел браслет с сапфирами, также преподнесенный Аксинье Юрьевне. Вот только обе эти вещи при ней остались как память о благосклонности Михаила Павловича. Впоследствии, Николай Иванович не осмелился решить участь подарков Великого князя и оставил их вместе с иными вещами, принадлежавшими его покойной супружнице. И теперь именно эти украшения зачем-то потребовались князю Остроженскому, пусть и об их причастности к делу он не обмолвился.

Сергей предпочел поверить Борису Петровичу на слово, однако взять с того расписку о получении и последующем возврате: молодой граф не знал, каким образом ему это поможет, если дядюшка обнаружит пропажу, но надеялся на милость высших сил.

Его вообще мало интересовало прошлое семьи, даже связанное с царской фамилией: так сложилось, что почти у каждого дворянского рода можно было раскопать с десяток скелетов в шкафу, и парочка точно имела бы определенное отношение к династии Романовых. Но к чему это? Что было в прошлом, в нем и оставалось. Какой резон выяснять, сколь сильно к ним благоволил покойный Император, как часто происходили встречи с Великим князем, за что был дан титул его дядюшке, и какие тайны покрывались в одной из усадеб Перовских? Все это вряд ли бы повлияло на его судьбу сегодня, выслуживаться надлежало перед нынешним государем, поэтому все старые страницы можно было смело предавать огню.

Хотя, стоило справедливости ради сознаться, что в момент, когда пыль осела в воздухе, а оплывающая свеча смогла немного осветить маленькое помещение, оберегаемое потайным механизмом, Сергей ощутил некоторый… Интерес? Как в детстве, когда бегал с мальчишками-ровесниками и искал “клад”: вроде и знал, что ничего там особо ценного не спрятано, но всё равно разбрасывать сухие листья, чтобы натолкнуться на искомый сверток, было чуть волнительно. И приятно.

А медальон действительно существовал. Чуть потемнел со временем, да и особо примечательным не выглядел, но существовал. Открывался неохотно, однако инициалы “М.П.” читались отчетливо. Почему-то у самого места продевания в него цепочки была подвязана зеленая лента, с одного конца подгрызенная мышью. Ее молодой граф снимать не стал: никаких указаний на этот счёт он не получал, пусть князь сам разбирается, что с ней делать. И еще в той же шкатулке, где находился медальон, лежало два письма, перевязанных подобными лентами. Потратив несколько мгновений на раздумья, Сергей положил за пазуху и их: если Борис Петрович так хотел заполучить подарки Великого Князя, наверное, и письма эти ему не лишними будут. А вот браслет не отыскался: ни в открытых ящиках, ни в той же шкатулке, ни даже на столике возле кушетки, где лежал женский портрет.

Возможно, требовалось потратить больше времени на поиски, но и без того занимался рассвет, и вскоре усадьба начнет просыпаться, а молодому графу не следовало быть обнаруженным в тайной комнате. Да и прибыть в столицу он обещался еще до того, как Борису Петровичу подадут завтрак, а Сергей еще коня не седлал. Потому, рассудив, что он сделал все, что мог, Перовский вернул на место хитрый механизм и затушил свечу, чтобы через доли секунды затворить за собой дверь черного хода и поежиться от предрассветной сырости. У него оставалось в запасе несколько часов.

Сам же князь Остроженский, ожидавший визита молодого графа Перовского к утру, уже набрасывал следующий акт трагедии, что писал уже много лет, еще с момента обретения мысли о мести императорской семье. Общественность, включая высший свет, еще помнила о романе Великого князя и Софьи Голицыной, многие верили в продолжение этой связи, полагая, что Алексей Михайлович по батюшке – Романов, пусть и незаконнорожденный, от простой дворянки. Сам князь Голицын себя к царской семье не причислял и дознаваться до правды не намеревался, пока не сошелся с шурином. Но всё же самые активные действия и беспокойные мысли принадлежали только Борису Петровичу: тот свято верил – нужно подготовить доказательства высокого происхождения Алексея Михайловича и, как следствие, Катерины. Даже если и сфальсифицированы будут эти факты, кто сумеет о том подтверждение дать? Свечку в спальне Великого князя никто не держал, и с уверенностью назвать отца Алексея Михайловича уже никто не сможет. Все мертвы.

Хотя может и статься, что никакие “доказательства” не понадобятся, и все свершится без них. Но какой из ходов выбрать – он решит чуть позднее, когда придет черед остановиться на этом перепутье.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 25.

Александр, не ожидавший так рано своего адъютанта, удивленно оторвал взгляд от бумаг, что получасом назад ему принес цесаревич. Николай внял требованиям отца заняться государственными делами и включился в проект Судебной реформы, однако своими предложениями лишь еще сильнее усложнил и без того непростую идею. Выдвинутые Его Высочеством мысли требовали доработки и местами шли вразрез с намерениями самого Императора, и теперь последний не мог решить – отклонить идеи сына за их недостаточным подкреплением основаниями или же включить в закон, заставив впоследствии будущего государя отвечать за возможные ошибки. Таким нахмуренным и оттого кажущимся не в духе Император и встретил визитера. Решимость Дмитрия, взращенная на пути в Петербург, чуть поколебалась, но не настолько, чтобы полностью позабыть о вопросах, что надлежало задать.

– Поручик Шувалов по Вашему приказанию прибыл и готов понести наказание за своевольный отъезд из Петербурга, – отрапортовал граф, вытягиваясь в струнку.

Не сразу поняв, о чем речь, и за какие провинности он должен гневаться на офицера, государь закрыл папку с принесенными бумагами и сдвинул её в сторону. Мысли понемногу уходили в сторону от Судебной реформы, и начало припоминаться нечто, связанное со своевольным отъездом графа Шувалова из Дворца. Кажется, Император даже тогда собирался отдать приказ о поиске его личного адъютанта, но сначала его заняли хлопоты по траурному обеду и молебну в честь почившей восемь лет назад матери-императрицы, затем сын активно включился в государственные дела. А теперь граф Шувалов вернулся самостоятельно. Хотя, да, надлежало бы его отчитать за это.

– И что же посодействовало Вашему внезапному отъезду? Обнаружили угрозу Империи?

То, что Александр шутил, не давало возможности стоящему перед ним офицеру расслабиться: хоть и мягок был царь, не в пример своему покойному отцу, но порой за его столь дружелюбным тоном крылись жесткие решения. Впрочем, пока здесь не наблюдалось Долгорукова, имелись шансы отделаться малой кровью и защитить Кати.

– Никак нет, Ваше Величество. Захворала маменька, о чем меня в срочной телеграмме уведомил наш управляющий, умоляя приехать.

Говоря об этом, Дмитрий мысленно просил прощения у матери за такую ложь, надеясь, что не накликает беду: Елизавета Христофоровна была абсолютно здорова, но только так можно было оправдать стремительный отъезд, особенно в компании с Кати. Которая, к слову, не вернулась, и государю это наверняка было известно.

Император несколько секунд рассматривал офицера, всем своим видом выражающего готовность принять любой приговор, хоть и в его глазах явно проскальзывал страх. Таких людей государь ценил, но все еще не мог принять единого и твердого решения в отношении княжны Голицыной. В утренней беседе с ним Николай, пояснявший основной недостаток текущей судебной системы, в шутку оговорился, что даже там приговоры выносятся быстрее, нежели лично Императором. И здесь он был прав, хоть и Александру не нравилось признаваться в этом.

– Похвальна Ваша забота о матери, граф. А что же с княжной Голицыной? Её отъезд из столицы тоже был обусловлен внезапной болезнью?

– Я имел смелость попросить Кати на правах моей невесты сопровождать меня и остаться рядом с маменькой до её полного выздоровления. Доктор настоял на том, чтобы за ней приглядывал кто-либо из близких, но Эллен при дворе, а папенька последовал Вашей воле и находится сейчас в Бад-Киссингене.

Если никто не смог бы оспорить последний аргумент, то невозможность отпросить Эллен у Ея Величества выглядела явно притянутой за уши: Мария Александровна при необходимости даже статс-дам отпускала от себя, что уж говорить о простых фрейлинах, чье присутствие, либо же отсутствие, не всегда замечалось. Правда, Дмитрий надеялся, что сможет держать оборону и в этом вопросе: его сестра не так давно вернулась ко двору, и очередная необходимость отбыть из столицы так скоро могла бы выглядеть неуважительно к проявившей милость Императрице. Граф Шувалов уже приготовился прояснить этот момент для государя, но тот, похоже, не нуждался в оправданиях, или же просто находился в хорошем расположении духа, поскольку удовлетворился уже услышанным.

– Что ж, как мужчина и офицер, а также как мой личный Адъютант, на которого возложено большее доверие, нежели на остальных, Вы самолично ответите за свое неповиновение, граф, – после небольшой заминки Александр уже более официальным тоном вынес свой приговор: – Завтра Вы отправляетесь в Тобольскую губернию, откуда приходят странные донесения. Разберетесь с происходящим, будете держать меня в курсе.

Кивком головы подтвердив готовность приступить к выполнению поручения, Дмитрий всё же осмелился задать родившийся тут же вопрос:

– А как же необходимость следить за действиями княжны Голицыной?

– Это больше не Ваша прерогатива. О ней позаботятся люди Долгорукова.

При упоминании шефа Третьего отделения граф Шувалов вздрогнул, сильно надеясь, что задача, возложенная на жандармов, ничем не будет отличаться от той, что была доверена ему. И что никто из подчиненных Долгорукова не поспособствует ужесточению меры наказания для его невесты.

Теперь надлежало как можно скорее разобраться с происходящим в Тобольской губернии – чем дольше он будет вдали от Кати, тем опаснее все для нее становится.

========== Глава десятая. Милосердный свет всевидящих звезд ==========

Российская Империя, Карабиха, год 1863, декабрь, 2.

За тот месяц с небольшим, что Катерина провела в Семёновском, под чутким надзором и теплым крылом Елизаветы Христофоровны, трижды она наведывалась в родное поместье, не имея никакой цели. Просто хотелось коснуться родных стен, принести цветы на могилку батюшки, обнять деревянный крест и в каком-то беспамятстве задать вопросы, что надлежало задать вовремя, но не случилось. Эти визиты не длились долго – княжна лишь прогуливалась по усадьбе и спустя несколько часов уезжала: страх не давал задержаться здесь до утра. Кто знает, какого путника завлечет пустующий особняк?

На сей раз себе изменять Катерина не собиралась: договорившись с кучером, что тот посетит кабак, дабы отужинать, и вернется за барышней, она со спокойной душой отпустила мужика, направившись в дом. На обледенелых ступеньках, никем не расчищенных, скользили каблуки, а тяжелый подол платья быстро намок от выпавшего намедни снега, что замел дорожки. Внутри усадьбы не гулял порывистый ветер, но и согреться бы не удалось: изразцовую печь давно никто не затапливал, и комнаты выстудились, пропитавшись сыростью зимнего воздуха. Пытаться изменить что-либо за короткие часы пребывания здесь не имело смысла, поэтому княжна прямиком направилась в будуар маменьки, чтобы продолжить то, что не успела завершить в прошлый свой визит сюда. То, что могло дать ей ответы хоть на часть вопросов, хоть и пока что лишь порождало десятки новых. Но Катерина была уверена: однажды все детальки сложатся в единую картину. И тогда ей уже не понадобится помощь дядюшки, явно не спешащего делиться с ней своими тайнами и рассказывать о прошлом папеньки. А более ничего не могло удержать княжну в России: родные ей люди все покинули родину, если не считать Дмитрия. Не было теперь места здесь и ей.

В небольшой переносной лампе затеплился огонек, скользнувшая портьера открыла обнаруженный не так давно проход в темноту, и шелест юбок стал единственным звуком, сопроводившим шагнувшую в потайную комнату Катерину. Здесь, как и ожидалось, не изменилось ровным счётом ничего: все тот же тяжелый воздух – систему вентиляции для этого помещения никто не разрабатывал, а окон оно не имело; все тот же непроглядный мрак, отступивший лишь перед неярким светом лампы, принесенной случайной гостьей, посмевшей потревожить покой забытой всеми комнаты; все та же пыль, скопившаяся по углам, осевшая на паутине, щекочущая нос и вынуждающая чихать, прикрывая лицо свободной ладонью. А еще, все тот же комодик, каждый ящик которого имел проржавевший от времени и сырости замок, отчего не поддавался никакому воздействию. Но если тогда княжна оказалась совершенно не готовой к такой находке, сегодня она намеревалась уже покончить хотя бы с одной тайной этого поместья. Опустив лампу на низкий столик, расположившийся неподалеку, она извлекла из мягкой сумочки маленький топорик для разделки мяса: уверенности в том, что ему поддастся крепкое дерево, не было, но попробовать стоило. Принести с собой более тяжелый и крупный предмет она бы не смогла, поэтому вся надежда оставалась лишь на него. Замахнувшись над комодом, Катерина вогнала наточенное лезвие в рассохшуюся поверхность с облупившейся светлой краской. Чтобы вынуть его обратно потребовалось чуть больше сил, чем на новый замах, увенчавшийся глухим звуком поврежденной древесины. Та поддавалась натиску, и это наполняло кровь азартом.

Спустя несколько минут шубка соскользнула с плеч барышни, чтобы лечь на изъеденное мышами кресло. Ничуть не заботясь о том, что вещь покроется пылью, княжна продолжила борьбу с запертыми от чужих глаз ящиками, не прекращая вгонять лезвие в древесину и вытягивать обратно до тех пор, пока не выломала значительный кусок поверхности, позволивший заглянуть внутрь верхнего ящика. Пауки добрались и туда, а потому все его содержимое успело затянуться серебристо-серыми тонкими узорами. Перебарывая отвращение и детский страх перед липкой паутиной, рвущейся под ее пальцами, Катерина вытянула сначала круглую жестяную коробку, напоминающую ту, в которой они с Ольгой держали атласные ленты и отрезы кружев, затем стопку пожелтевших газет, и последними извлекла какой-то сверток из мягкой, цветастой ткани. Не зная, с чего начать изучение, княжна помедлила, а после потянулась к изукрашенной коробке, снимая с нее крышку и заинтересованно заглядывая внутрь: уложенные плотно настолько, что не представлялось возможным между ними воткнуть даже самый тонкий лист бумаги, её заполняли письма. Прямоугольные конверты, когда-то скрепленные сургучом, звали раскрыть их, и Катерина повиновалась, придвигая ближе лампу. Произвольно вытянутый лист, сложенный вдвое, развернулся под бледными пальцами, и взгляд скользнул по аккуратным строчкам, выведенным округлым, мягким почерком.

“Более осквернять бумагу своими мыслями не стану и решений твоих оспаривать не возьмусь. Только знай, что даже через год или пять ничто не изменится, и в моем лице ты найдешь верного друга – о большем уже просить не смею.

М.”

Задумчиво вчитавшись еще раз в написанное, Катерина недоуменно нахмурилась, комкая край бумаги. Кем был загадочный “М”, и кому адресовалось сие послание – она не знала. О чем шла речь – тоже. В надежде на хоть какое-то прояснение мыслей она извлекла из жестяной банки еще одно письмо, вскрывая его и поднося ближе к источнику света. Увы, и этот источник чьих-то переживаний и воспоминаний не внес ясности.

“Никакие мои соболезнования не заглушат горечь твоей утраты, и, быть может, ты даже не прочтешь этого письма – до него ли тебе сейчас? Но я помолюсь за невинную душу и испрошу сил для тебя, дабы облегчить боль. Пусть ангел-хранитель убережет тебя от отчаянных мыслей. Помни, что ты нужна здесь.

М.”

С каждым новым словом княжна запутывалась все сильнее, и лишь одно могла сказать точно: письма были пропитаны тоской. Первое, второе, пятое… Каждое несло в себе затаенную грусть, даже будучи совершенно простым и почти будничным. Решив, что изучение их стоит продолжить в более спокойной обстановке, а также не в условиях ограниченности времени, Катерина опустила крышку на коробку и осмотрелась в поисках того, что стало бы вместилищем для столь интересных находок. После недолгих блужданий по маленькой комнатке удалось обнаружить старое, но не потерявшее своей красоты покрывало, расписанное восточным орнаментом. Заворачивая в него газеты, так и не раскрытый сверток, жестяную коробку и не нарочно прихваченную иконку, явно предназначенную для женской сумочки, княжна пыталась определить, как долго она пробыла здесь. Зимой смеркалось быстрее обычного, и за стенами поместья уже сгустилась тьма. Часы давно замерли, и выяснить время не представлялось возможным. Шубка вновь легла на плечи, и короткий мех защекотал оголенную шею, когда половинки воротника соединились крючками. Прижимая к себе объемный куль одной рукой – другой удерживая лампу с догорающим огарком свечи, Катерина покинула потайную комнатку.

Выглянув в окно, она убедилась в отсутствии кареты – похоже, кучер решил не только отужинать, но и пропустить рюмочку-другую: пришлось расположиться в гостиной для ожидания. Отсюда было удобнее всего следить за подъездом к усадьбе, да и именно здесь скопились все детские воспоминания о домашних вечерах, которые семья Голицыных проводила под звуки клавикордов и звонкого смеха. Сейчас об утраченном не хотелось скорбеть – лишь тихо и незаметно для себя улыбаться, видя призрачные силуэты маменьки и папеньки, маленьких Ирины, Петра и Ольги. Быть может, когда-то все вернется на круги своя. А ежели нет, они воскресят столь важные моменты вне России. Только без папеньки…

Интересно, как справляется с ролью главы семьи Петр? Он, вроде бы, намеревался в будущем году зажить своим домом, но внезапно стать старшим в большой семье, взять на себя все заботы о сестрах и матери, это не то же, что обзавестись молодой женой. Всего два месяца минуло с дня расставания, а Катерине уже чудилось, словно бы пролетели годы: лица не истирались из памяти, но стыли прикосновения и затихали голоса. И все, что она могла делать сейчас – ждать, уходить в иные мысли и стараться не дать беспокойству и отчаянию спутать ей руки и ноги, затягивая в свой гибельный кокон.

Заслышав шаги в коридоре и на миг посетовав на отсутствие слуг, оповещающих о госте и его личности, Катерина поспешно обернулась к дверям, поспешно решая, сможет ли защититься от недобрых людей: по всему выходило, что нет. Хоть и не выносилось ничего из гостиной после отбытия из усадьбы её хозяев, а не были приспособлены к иным функциям, кроме как декоративным, тяжелые напольные вазоны и статуи – их бы хрупкая барышня и на дюйм не приподняла. Разве что те маленькие фигурки балерин, которых коллекционировала Ирина: расставленные на поверхности камина, каждая из них имела свою историю и имя. Прикоснуться к ним считалось кощунством, но ведь сестра бы простила её, узнай об угрозе жизни, верно?

Шаги приближались, и княжна метнулась к священным статуэткам, готовая после долго вымаливать прощение у Ирины. Если они еще свидятся. Дверь скрипнула, и тонкая рука со всей силой, которой в ней отродясь не бывало, сжалась на вылепленном из гипса стане. Вторая еще крепче стиснула сверток. Костяшки пальцев побелели, а сердце ухнуло куда-то вниз, когда проем расширился, впуская нежданного визитера.

– Дядюшка? – еще ни разу, навещая родное гнездо, Катерина не сталкивалась с Борисом Петровичем: она знала о его визитах – поместье именно его стараниями не начало приходить в упадок, оставшись без хозяев, но видеться им не приходилось. Судя же по отсутствию удивления на сухощавом лице, сам князь был готов к их встрече. Но о том, каким образом узнал о приезде племянницы именно сегодня, он явно не намеревался рассказывать.

– Я с новостями к тебе, – все в голосе и жестах Бориса Петровича говорило о том, что он пребывает в крайне добром расположении духа, и причина тому должна была вот-вот раскрыться. – Помнится, по окончании Смольного ты должна была получить шифр Ея Величества?

– К чему прошлое ворошить, – стараясь не касаться темы, что вызывала у нее немало вопросов, княжна сплела пальцы рук в замок, надеясь этим простым действием придать себе уверенности и унять сердцебиение.

– Сознайся, что грезила о дворцовой жизни? – добродушно усмехнулся князь Остроженский и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Варвара Львовна милостиво согласилась похлопотать за тебя перед государыней, поэтому через два дня ты должна появиться перед Ея Величеством, дабы принять шифр.