Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 60 страниц)

Те, кому посчастливилось наконец получить приглашение от высочайших особ, коим грезили все от мала до велика, могли после этого приема поклясться перед образами – ни одному другому вечеру с ним не сравниться; нигде больше не встретить всю аристократическую верхушку общества, готовившуюся к сегодняшнему вечеру не один месяц, нигде больше не увидеть столько слепящих глаза драгоценностей и дорогих тканей, нигде больше за несколько минут не потерять рассудок от дурманящей смеси свежих роз, терпких, сладких и густых ароматов парфюма – все вокруг кружило голову, заставляя дыхание сбиваться, а сердце – опережать даже темп вальса, что исполнял оркестр.

Впрочем, кому-то сегодняшнее празднование казалось чересчур пышным – тем, кто не привык к блеску российского Двора, или тем, кто порой скорбел о потерянном статусе.

Не невесты – цесаревны.

Мария Александровна, расположившаяся по левую руку от своего царственного супруга и позволяющая очередному гостю запечатлеть церемонный поцелуй на тыльной стороне своей ладони, менее всего желала сейчас находиться среди счастливых лиц, дождавшихся главной для них части – бала. Стоило завершиться официальным приветствиям и разговорам, распорядитель пригласил всех в Николаевский зал, и танцмейстер объявил полонез. На открывающий вечер танец место подле матери заменил внявший просьбе отца цесаревич, видящий неприкрытую благодарность в ее глазах – чем меньше контактов с супругом, тем легче. Ей бы удалиться к себе в будуар и снять эту опостылевшую улыбку, не имеющую под собой ни капли искренности и былого счастья.

Те страшные минуты прощания покойного государя с семьей начали отсчет для цесаревны, слова манифеста, прозвучавшие не дрогнувшим голосом ее супруга чуть позже – кажется, начали рушить все внутри. Отчего-то Мария Александровна знала – зыбкий покой, в котором она жила эти несколько лет с момента их браковенчания, уже не вернется. После, когда спустя пять лет скончается и вдовствующая Императрица-мать, ощущение одиночества полностью затянет в свои удушающие объятия ту, что когда-то верила – ее брак будет счастливым, ту, что сознательно отказывалась от маленького Дармштадта ради жизни с русским принцем.

Сказка былью не стала.

Если за день знакомства с Александром Мария благодарила Бога, то за день, когда он был провозглашен Императором – проклинала судьбу. Потому что именно тогда в их браке, кажется, не осталось ничего от прежних чувств. Покойная Александра Федоровна когда-то говорила, что непостоянство ее сына не искоренить, но до последнего оставалась надежда на то, что это лишь юношеские порывы, за которые сложно винить цесаревича, даже после их обручения, а, позже, и венчания. Но чем объяснять флирт уже не юноши, но взрослого мужа, ставшего государем? Какое оправдание найти бесконечным фавориткам, ничуть не стыдящимся Императрицы, когда они выходили из покоев Его Величества?

Мария Александровна не знала, кому молиться и на кого сетовать: на врачей ли, что строжайше запретили ей иметь близость с мужем после рождения шестого сына; на себя ли, столь сильно полюбившую, что готова была безропотно терпеть; на супруга ли, что уверял ее в несерьезности этих увлечений, но смотрящего пустыми глазами и обнимающего холодными руками. Она почти явственно чувствовала фальшь. Все слова о том, что любая интрижка мужчины – коротка, и он всегда вернется к той, что верит и ждет, с каждым днем тускнели и ссыхались, готовые осыпаться прахом под ноги. Александр всегда возвращался к ней, но не сердцем. Он возвращался к Императрице, возвращался к матери своих детей. Но не к любимой женщине.

Украдкой бросая взгляд на старшего сына, что беседовал с министром финансов, но с явной неохотой, о чем говорила его легкая задумчивость, обращенная к стоящим в сторонке фрейлинам, Мария Александровна лишь едва заметно вздохнула, вновь возвращая свое внимание Милютину, выказывающему свое почтение императорской чете и тут же просящему у государя конфиденциального разговора. Несмотря на принцип разделения рабочего и свободного времени, даже на торжественном приеме военный министр находил возможность вспомнить о делах, тем более в условиях затухающего польского восстания: вчера была разбита группа Бжуска – последняя из остававшихся. Однако Императрица сейчас была даже рада такой настойчивости министра: оставив супруга с его собеседником, она воспользовалась возможностью снять хотя бы эту маску, надеваемую всякий раз, когда им предстояли совместные выходы. Мысль о бесцельных прогулках по дворцу в тишине звучала приятнее, но сбыться ей не дали – Николай, чутко реагирующий на настроение матери, не мог позволить ей погрузиться в одиночество и спешно распрощался с Рейтерном.

– Вы вновь печальны, Maman – Вам нездоровится?

– Всего лишь легкая усталость, – стараясь, чтобы голос ее звучал как можно ровнее, улыбнулась Мария Александровна, – я прекрасно себя чувствую, Никса, – заверила она сына и, не давая ему возможности оспорить ее слова, перевела тему. – А вот тебе стоит уделить внимание кому-нибудь из барышень, а не стоять подле меня весь вечер.

– Maman… – хотел было воспротивиться Николай, но государыня только покачала головой все с той же полуулыбкой.

– Балы созданы для веселья, а юность быстротечна. Пока руки и ноги не скованы долгом перед короной, нужно забирать эти минуты – жадно и без остатка.

Она говорила так, словно не ему, а себе. Четырнадцатилетней принцессе, оставшейся внутри и не знавшей, что ей суждено пройти. Цесаревич не сводил с матери глаз, ничего не отвечая на это – знал, что она не ждет никаких фраз. Знал, что не пожелает рассказать, даже если что-то ее тревожит. А еще ему казалось, что в ее потухших глазах – боль, но не та, что причиняли ей адюльтеры государя и его холодность. Боль за будущее сына, за его дальнейшую жизнь и, скорее всего, за несчастливый брак. За то, что ему не повезло родиться преемником Императора. Еще в письмах двадцатилетней давности, которыми обменивались молодые супруги будучи в разлуке, они оба просили Бога о милости к старшему сыну, но особо горячи были эти молитвы сейчас, когда его образовательная программа подходила к концу.

– Скоро тебе придется выбирать себе невесту, – продолжила Мария Александровна, понимая, что эту тему пришлось бы затронуть: Николаю шел двадцать первый год, и несмотря на то, что его отец сочетался браком в двадцать три, столь поздние союзы были скорее исключениями, чем нормой. Вряд ли бы удалось отсрочить необходимость обручения более, чем еще на год. Государыня уповала лишь на то, что будущая невеста придется по душе сыну, и если даже не случится в их семье большой любви, то хотя бы измены не станут никого терзать излишне.

– Незамужних принцесс за пределами России достаточно, не думаю, что это станет проблемой, – улыбнулся цесаревич, видя странное беспокойство матери. – Какую страну на сей раз сделаем союзником?

– Мне бы хотелось, чтобы Вы выбирали невесту себе по сердцу, а не исходя из политических соображений, – вздохнула Императрица, понимая, что ее слова почти утопичны.

– Сердце изменчиво, век чувств недолог, – оспорить фразу было нечем – она столь точно описывала почти каждого монарха, что стоило еще не раз подумать, в чем больше правды: в браке по любви, или в союзе по расчету. – Если бы Его Величеству позволили жениться не в угоду государству, боюсь, восточные ханы завидовали бы количеству его жен.

Государыня не сдержала горькой улыбки, вызванной замечанием сына:

– Возможно, именно по этой причине мезальянсы в царских семьях не разрешены.

– К лучшему ли? – отведя взгляд в сторону, протянул цесаревич. – Быть может, если бы не этот брак, Вы стали бы счастливее с тем, кто не посмел бы завести связь на стороне от Вас.

– У меня есть Вы, Никса, и уже за одно это стоит благодарить Бога, – любовно коснувшись рукой волос сына, Мария Александровна вновь улыбнулась, но на сей раз – светло. Ни одного дня она не потратила на то, чтобы упрекнуть Всевышнего в своей судьбе, ни одного дня не пожалела о том, что стала невестой русского принца. Даже в моменты холодности супруга сердце ее продолжало испытывать лишь самые нежные чувства, пусть и разрывалось от боли.

Нет награды большей, чем любовь, и нет муки худшей, чем любовь.

***

Немногим позже, оставив мать, вынужденную вновь вернуться к супругу, дабы не вызвать сплетен об очередной размолвке императорской четы, Николай все же внял ее совету, по-своему: украв Катерину, сочиняющую причины одну другой интереснее, лишь бы не давать согласия на танец. Она не имела ничего против вальса, тем более что изрядно утомилась слушать, как фрейлины полощут чужое грязное белье, но слишком хорошо знала, как дворцовое общество воспримет ее танец с Наследником Престола. И противно ей было не столько осуждение, сколько полный превосходства взгляд Ланской, словно говорящей о том, что она знала – никому не устоять перед особой царской крови. Клеймо фаворитки не смыть, даже если сдирать кожу до крови: оно въестся, смешается с дыханием, останется навсегда, и даже после смерти ее будут помнить как монаршее увлечение. И это уже не говоря о том, что она была помолвлена, сейчас носила траур, и любое проявление интереса к постороннему мужчине – постыдно. Что бы она ни чувствовала, это стоило оставить внутри, куда не добраться ничьему взгляду.

И все же, настойчивости Его Высочества можно было спеть оду: ни один из отказов его не убедил настолько, чтобы даже на миг задуматься, что уж говорить о потере интереса к ее персоне. Едва слышно сообщая цесаревичу о его невероятном бараньем упрямстве, княжна покорно приняла предложенную руку, позволяя вывести себя в круг танцующих, надеясь, что один вальс не станет для нее роковым. Если бы только можно было надеть маску, ей стало бы значительно легче дышать и сохранять внешнее спокойствие, когда ладони то немели, то покрывались бисеринками пота, что удавалось скрыть лишь высокими перчатками. Стоило отдать должное ее учителю танцев – только благодаря его стараниям она сейчас не путалась в пышных атласных юбках, потому как ноги, совершенно ей не подчиняющиеся, все же выполняли нужные па с безукоризненной точностью.

– Бросьте свое стеснение, Катрин, – чуть склонив голову, чтобы эти слова слышала лишь его дама, в бледности почти сравнявшаяся с идеальной белизной воздушных кружев, обрамляющих линию декольте, усмехнулся Николай, – здесь слишком мало особ королевской крови, чтобы составить равные пары. Мадемуазель Мещерская уже второй раз танцует с Александром и ничуть не тревожится за это. Берите с нее пример.

Кажется, в глазах напротив промелькнул вызов, на что Катерина лишь сощурилась, сохраняя все ту же гордую посадку головы и прямой взгляд, направленный на кавалера. Если Наследник Престола стремился поддеть ее, ему это не удалось – она совершенно не стеснялась. Ее чувство было иного рода.

– Мадемуазель Мещерская грезит о роли фаворитки Вашего брата – она согласится даже вальсировать с ним весь вечер. Да и Его Высочество, как я могу судить, имеет интерес к ее особе.

– Хотите сказать, что желали бы видеть тот же интерес с моей стороны к Вам?

Благодаря Всевышнего за подаренную ей выдержку, что не позволила сбиться с такта, Катерина постаралась, чтобы легкая заминка, предшествующая новому шагу, укрылась от внимания цесаревича. Его взгляд и без того настораживал, не давая возможности сказать ясно, к чему весь этот разговор – только лишь обычный обмен короткими шпильками, или же стоит искать тайный смысл.

– Хочу сказать, что менее всего желаю примерить роль фаворитки, Ваше Высочество.

Николай намеревался было что-то сказать, но их диалог, не должный развиваться во время танца, был прерван адьютантом Его Величества, осмелившимся обратиться к Наследнику Престола во время вальса. Если бы не срочный приказ Императора, с которым явился его посыльный, враз помрачневший цесаревич напомнил бы о недопустимости подобных действий офицеру. Откланявшись даме, которую был вынужден оставить, едва выведя из круга танцующих, он на мгновение задержал взгляд на ее лице, где проскользнуло беспокойство – вряд ли государь просто так вызвал сына со всей срочностью, – и проследовал за посыльным.

Оставшаяся в одиночестве Катерина сделала еще несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы выровнять сбившееся в танце дыхание, и раскрыла кружевной веер, до сего момента висевший на запястье и не соскальзывающий с оного лишь потому, что в той же руке был зажат подол платья. Взгляд не желал сходить с вытянутой в струнку фигуры цесаревича, приблизившегося к императорской чете: бессмысленно было напрягать слух или пытаться прочесть по губам, тем более что Николай стоял спиной к ней, да и заслонял лицо Александра Николаевича, но все равно ее будто облекли в камень, не позволяя изменить положения. Что, если всему виной этот танец, поспособствовавший появлению подозрений у Императора? Однако погрузиться в эти мысли ей не дали – неизвестный офицер, вполне возможно, что из свиты Его Величества, предложил продолжить вальс, и все еще недоумевающая касаемо причины срочного разговора Его Высочества с государем Катерина как-то потеряно кивнула, давая свое согласие.

Кладя ладонь на плечо новому кавалеру, княжна с трудом заставила себя перевести взгляд на него. Мимо проплывали пары в роскошных туалетах, сливались воедино зажженные свечи в огромных позолоченных многоярусных хрустальных люстрах, а в голове тот же безумный вихрь закручивали тягостные мысли. И ни красоты живых цветов на фоне белого искусственного мрамора, ни изысканности гризайльной живописи, сдержано расписавшей потолок, ни величия монументальных колонн коринфского ордера с лепниной на антаблементе – почти единственной детали, задающей торжественный тон сдержанному интерьеру, она не замечала.

Впрочем, не одна лишь Катерина была задумчива: Николай, представший перед родителями (хоть и вызвал его к себе только отец, а мать лишь сопровождала супруга, как и полагалось), тоже с трудом вникал в адресованные ему фразы. Вопреки предположениям княжны, разговор никоим образом не касался интереса Наследника Престола к фрейлине Ея Величества, хоть и это не укрылось от императорской четы. Дела государственной важности не отпускали Императора даже сейчас, и именно они потребовали срочной беседы с сыном. И в первую очередь виной тому стал внезапный донос из Москвы, адресованный лично Наследнику Престола и потребовавший от него временно удалиться из заполненного гостями зала. А стоило ему вернуться спустя четверть часа, как его вниманием пожелал завладеть статс-секретарь Милютин, в очередной раз напоминающий о своем предложении по наделению польских крестьян землей. Именно он сейчас и стоял подле императорской четы, и с легкой руки цесаревича надеялся ускорить подписание и обнародование Высочайшего указа, а также возвращение к Крестьянской реформе. Не сказать что бы Николай считал, что это не способно подождать хотя бы до завтрашнего дня (все же, торжественный прием ему не виделся местом решения государственных вопросов), но открыто выражать недовольство не осмелился, тем более что это выставило бы его в неверном свете. Если уж Император решил, что после побеседовать никак нельзя, так тому и быть.

Милютин откланялся лишь спустя несколько минут, добившись своего и окончательно перемешав все мысли в голове Наследника Престола, вполне сознательно и четко дающего ответы и участвующего в беседе, но продолжающего следить за Катериной. Мария Александровна с понимающей улыбкой лишь бросила короткий взгляд на сына – ничего предосудительного в этом она не видела, предпочитая дать тому возможность самостоятельно разобраться с этим до того, как Дворцу будет представлена официальная невеста. Государь же, от которого отсутствующее состояние сына также не укрылось, заметив, что цесаревич не сводит глаз с небезызвестной фрейлины, вновь кружащейся в последних тактах вальса, и явно намеревается украсть барышню у всех возможных её кавалеров, подошел к нему со спины.

– Николай, если Вы еще раз пригласите на танец княжну Голицыну, Вам придется жениться на ней. Хотя сомневаюсь, что, пребывая в трауре по погибшему графу, она даст Вам свое согласие.

Ироничная усмешка потонула в пышных царских усах, в то время как цесаревич, кажется, и глазом не моргнул, продолжая наблюдать за танцующей Катрин.

– Что ж, papa, готовьтесь к мезальянсу – вместо укрепления связей с иностранными державами мы покажем этим браком близость к народу. Не о том ли должен радеть истинный монарх?

Александр хоть и знал, что сын выдвинул свою идею в шутку, всё же напрягся: ему еще порой вспоминалась собственная юность, наполненная мыслями одна другой безумнее, когда он был готов то отречься от престола, то искать невесту не из иностранных принцесс. Хвала железному характеру покойного батюшки – не дал совершить ошибку.

Хотя ошибку ли? Император любил супругу: той нежной, восторженной любовью, в которой океан уважения и благодарности к ней, такой чистой и светлой, заботливой, понимающей. Он был готов преклонить колени пред святостью Мари, и лишь в ней он видел истинную государыню и мать своих детей. Но того ли желала неспокойная натура русского царя? Того ли искала в редких коротких интрижках, что ничем не оканчивались, но давали возможность заполнить маленький пустующий уголок внутри, излить нерастраченную и прорывающуюся наружу страсть.

Когда-то, когда Император был еще в статусе Наследника Престола, в шутливой беседе со своей тогда еще невестой, вопрошающей его о возможных изменах, он заметил, что лучше всего об этом позаботились восточные ханы – создали официальные гаремы, и никто не укорит их в сторонней от супруги связи, и стоит взять с них пример. Мари тогда, помнится, дня два предпочитала с ним не видеться, а при встречах лишь церемонно приветствовала и коротко отвечала на заданные вопросы. Но всё же, когда Александр явил ей искреннее раскаяние в необдуманных словах и пообещал боле не шутить на подобные темы, простила, однако к этому разговору предпочла никогда не возвращаться.

Даже спустя много лет, в день, когда узнала о встречах супруга с какой-то юной фрейлиной, лишь одарила его взглядом, полным боли, но ни словом, ни жестом не укорила. Уже тогда она знала – Императрица должна быть сильной. И для правителей узы брака – не гарант верности одному супругу, даже если он шепчет нежные слова любви, полные искренности. Тогда она впервые поняла, что адюльтеры её матери, вследствие одного из которых родилась сама Мария, не в новинку для сильных мира сего. И Александр был благодарен ей за то, что приняла безропотно этот увенчанный короной крест, став его тихой гаванью, дарящей покой. Его корабль, повинуясь строкам Лермонтова, порой просил бури, но всегда возвращался к родному берегу. К Мари.

– Вы всерьез начинаете раздумывать об этом браке, Ваше Величество? – заметив потерянный, смотрящий в никуда взгляд Императора, цесаревич не удержался от нового ироничного комментария. Государь непонимающе посмотрел на него, словно бы давно забыл, о чем велась беседа минутой ранее. – Мне кажется, Саша опередит меня – он уже второй раз танцует об руку с мадемуазель Мещерской.

И вправду, Великий князь всячески оберегал новоиспеченную фрейлину Ея Величества от иных кавалеров: то увлекал ее беседой, чтобы не пустить танцевать с кем-либо, кроме него, даже если кто и записался уже на танец, то сам вводил в круг вальсирующих, ничуть не заботясь о приличиях, ведь после второго танца уже должно было следовать объявление помолвки. Император, чувствуя, что старшие сыновья пошли по его стопам, боролся с искушением оставить все как есть, позволяя детям наслаждаться относительной свободой пока на их плечи в полную силу не возлег государственный долг. А взлелеянные и неприкосновенные традиции требовали их соблюдения, ведь если сам царь попрал все нормы, то и народ ни во что их ставить не будет. Что тогда начнется в стране?

Шагнув вперед, дабы отстранить сына от его “дамы сердца”, Император почувствовал, как на плечо ему легла чья-то ладонь. Удивленно обернувшись, он заметил серьезное лицо стоящего рядом цесаревича.

– Ваше Величество, оставьте их. Саша впервые настолько увлечен барышней, а не войной – это ли не приятные изменения?

Великий князь на рассвете своего девятнадцатилетия куда больше внимания уделял военному делу, готовясь к службе, и оттого рядом с ним увидеть мадемуазель было столь же невозможно, как и представить, как покойный Император играет на лютне. Однако сейчас он как-то неуверенно улыбался двадцатилетней Марии Мещерской, что так странно смотрелась на фоне крупного, даже грузного сына императорской четы. Она была его полной противоположностью внешне: темноглазая, невысокая, худощавая, чего не скрывало даже пышное платье, с вытянутым лицом и опущенными уголками губ, словно бы вся сложенная из резких черт, высеченных в камне. При Дворе находилось немало фрейлин более приятной наружности, но отчего-то из них всех Великий князь выбрал именно её, хоть и сейчас его общение с ней не походило на флирт – скорее просто проявление искреннего интереса. Но и тому цесаревич был несказанно рад.

– Но правила… – начал было непреклонным тоном государь, желающий образумить старшего сына, и тут же был бесцеремонно оным прерван:

– Порядки порой нужно менять, не так ли? Я готов хоть завтра заняться этим вопросом и подготовить Вам предложения для будущего указа.

В ответ на горячность сына Император лишь качнул головой, впрочем, не предпринимая новой попытки образумить сыновей. Довольный собой Николай, получивший молчаливое разрешение – или, скорее, просто отсутствие к ним препятствий – стремительно направился к интересующей его барышне, пока распорядитель бала объявлял новый танец. Он и не подозревал, что своими словами поспособствует одной из главных трагедий царской семьи. Впрочем, не его была в том вина.

– Смею надеяться, мазурку Вы не обещали никому?

– Ваше Высочество, – бросая настороженные взгляды на окружающих, Катерина чуть приблизилась к цесаревичу, – мы начинали с Вами вальс, пока Вас не отвлекли дела государственной важности. Помните хотя бы о приличиях, если запамятовали об обещании, прошу Вас.

Менее всего княжна желала, чтобы поползли слухи по Дворцу или, тем паче, Петербургу. Николай на это только нахмурился.

– Перестаньте повторять слова моего отца, Катрин, – подавая девушке руку, он постарался придать своему лицу максимально умоляющий вид. – Ну, хотите, я пообещаю, что не приглашу Вас на котильон?

– Боюсь, после нашей мазурки котильон гостей уже не удивит.

– Тогда, – вдруг заговорил цесаревич с приливом воодушевления, – я сейчас представлю papa Вас как свою невесту!

Опешившая от такого заявления Катерина неловко сделала еще один шаг, тут же подворачивая ногу. Николай испуганно подхватил девушку под локоть.

– Катрин, простите, это была шутка. Очень глупая, надо признать.

– Не шутите так больше, – с трудом выдавила из себя княжна, – Николай Александрович, – осторожно высвободив руку из его пальцев, она сделала реверанс. – С Вашего позволения я покину залу: здесь очень душно.

Она уже даже не вспоминала о том, что цесаревич обещался ей не искать поводов пригласить ее на танец: сейчас все мысли занимало лишь его излишнее внимание, которое наверняка уже заметили все собравшиеся. При дворе знали о холодности Наследника Престола к женскому полу – молоденькие фрейлины нередко сетовали на тщетность попыток его заинтересовать, пусть ими чаще всего двигали лишь чистой воды принципы; и потому столь явная демонстрация расположения к барышне, пусть даже действительно хорошенькой, тотчас же стала причиной для новой волны разговоров за раскрытыми веерами. Кто-то восторгался «умением» княжны, сделавшей то, что оказалось не под силу остальным, но все же большая часть – как придворных, так и гостей – источала ядовитые клубы ненависти и зависти. Их злоба ощущалась столь явственно, что сохранять идеально ровную спину, гордо поднятую голову и приветливо-нейтральное выражение вправду побледневшего от духоты и ароматов лица становилось сложнее с каждым шагом. Белое пятно двустворчатых высоких дверей казалось почти недосягаемым: нельзя было дать кому-либо понять, что это побег, и потому приходилось делать шаги как можно более размеренными и непринужденными, порой останавливаться и обмениваться вежливыми фразами с теми, чья жизнь ее вряд ли когда-то интересовала, как они и в действительности совершенно не желали знать, «как себя чувствует почтенная Марта Петровна» и «не надумал ли еще жениться князь Петр?».

Впрочем, даже эти короткие беседы, отнимающие не более пары минут – ничто, в сравнении с елейными улыбками фрейлинского кружка, занявшего свои позиции на резных стульях, обитых атласом с тонкой вышивкой золотой нитью. Вниманием барышни не были обделены, если судить по тому, что их старательно завитые кудри с живыми цветами и пышные юбки, отделанные множеством кружевных оборок, весь вечер мелькали среди танцующих. Однако мазурку, по всей видимости, некоторые из них намеревались променять на творения лучших кондитеров, собранные на столе, ломившемся от яств.

– Недолго длился Ваш траур, mademoiselle? – презрительно бросила Ланская, снимая изящной посеребренной ложечкой крем с десерта. Катерина, не настроенная на светские беседы, особенно с крайне неприятной ей фрейлиной, все же остановилась, замерев вполоборота и совершенно не смотря на лицо с торжествующей полуулыбкой.

– Сколь бы сильна ни была моя скорбь, я не смею перечить Ее Величеству, – подразумевая под тем необходимость присутствовать на балу, холодно пояснила она и намеревалась уже было уйти, однако новая фраза Александры пригвоздила ее к отполированному узорному паркету, коим был выложен пол Николаевской залы. Голос так и сочился ядом, отравляющим, разъедающим каждую клеточку. Заставляющим задыхаться.

– Принимать знаки внимания Наследника Престола Вам тоже наказала государыня?

– Excusez-moi?

– Оставьте свое притворство, mademoiselle, – посоветовала ей Ланская, – эти игры в невинность пропитаны пошлостью. Хотя, признаюсь, я даже верила Вам какое-то время. И, похоже, Его Высочество, тоже – вряд ли Вы могли заинтересовать его чем-то кроме своей неприступности.

– Вы исходите желчью от того, что к Вашей персоне не проявил интереса ни один член императорской фамилии? – не желая более слушать грязь, так и льющуюся с пухлых алых губ, бесстрастно оборвала ее Катерина; она уже начала догадываться, по какой причине именно сегодня она удостоилась подобных подозрений. И не имела сомнений в том, что уже завтра о ее связи с цесаревичем, которой нет, начнут шептаться во всех уголках дворца – Александра не забудет разнести этот слух с особым усердием.

– Вы полагаете, я Вам завидую? Увольте! – она сухо рассмеялась, опуская стеклянную креманку, изрисованную вензелями, на расположившийся рядом невысокий круглый столик, и после медленно поднимаясь со своего места. – Веер, бесспорно, красив, – она оценивающе провела худощавым пальцем по краю натянутого кружева, едва надавливая на него, и так же внезапно убрала руку, как и протянула, – и, возможно, он не будет последним подарком. Однако, – тон ее голоса стал чуть тише, – что может цесаревич? Отречься от престола, потеряв голову от любви? Предложить место фаворитки? Pardon, mademoiselle, но эта цель для меня не представляет ни малейшего интереса. А вот наблюдать за тем, как обнажается Ваша лживая натура, крайне занимательно.

Неосознанно сжимая в руке гладкий, переливающийся словно сказочная раковина перламутр, из которого были выточены пластины, Катерина мысленно приказывала себе делать ровные вдохи и выдохи, чтобы даже малейшим движением губ не выдать своего взволнованного состояния. Она предполагала, что подарок Его Высочества не останется незамеченным – искусное брюссельское кружево ручной работы цвета слоновой кости с мелкими и редкими жемчужинами, стоившее целое состояние, аккуратное сплетение линий в вензель, инкрустация мелкими хризолитами – и именно поэтому столь настойчиво отказывалась принять, однако не преуспела в этом: упрямство цесаревича, явно унаследованное от покойного деда, порой заставляло ее в бессилии молиться небесам о милости. Оставалось лишь уповать на то, что более подобных щедрых даров в ее сторону послано не будет, иначе она сгорит со стыда от этих обличающих взглядов, потому как спорить с цесаревичем, настаивающим на том, чтобы она не смела прятать то, что должно оттенять ее красоту, было еще безрассуднее.

Оставив последние фразы Ланской без комментария, Катерина все тем же размеренным шагом продолжила передвигаться в сторону заветных дверей: внезапно даже почти невесомое колье, лишенное крупных элементов, камнем легло на шею, вызывая желание раскрыть застежку и снять украшение, чтобы схватить пересыхающими губами новый глоток воздуха. Раздражение уже вызывало почти все: шероховатая внутренняя сторона лайковых перчаток, туго затянутый корсет, зуд от шиньона и шпилек, удерживающих цветы в волосах, чья-то внезапная рука, остановившая ее.

– Катрин, постойте, – крепко удерживая княжну за локоть, нагнавший ее Николай твердо поджал губы, – если Вы мне сейчас не расскажете, что именно наговорила Вам mademoiselle Ланская, мне придется провести для нее допрос в Третьем Отделении.

Катерина не удержалась от горькой усмешки.

– Уверяю Вас, Николай Александрович, фрейлина Ланская не имеет никакого отношения к моему настроению: торжество оказалось слишком утомительно, и я бы хотела удалиться.

– Я провожу Вас, – не оставил ей выбора цесаревич, чуть ослабляя свою хватку, чтобы это выглядело простой и вежливой поддержкой.

Покорным кивком принимая его «предложение», больше похожее на неоспоримое заявление, Катерина двинулась в сторону выхода, к которому с таким упорством уже пыталась дойти с четверть часа. Николай, не говоря ни слова, последовал за ней, надеясь все же выведать каким-либо способом правду: безусловно, все эти приемы и балы, при всей своей кажущейся легкости, выпивали душу и силы даже у подданных, и потому отрицать влияния усталости не следовало, но Катерина не впервые посещала подобный вечер, и потому предполагать, будто она и впрямь утомилась настолько, что едва ли стояла на ногах и была готова потерять сознание, было бы по меньшей мере глупо.

За спиной остались двери заполненной звуками оркестра и смеха залы, но и портретная галерея не принесла покоя – обычно пребывающая в полумраке, сейчас освещенная так, что казалось, будто солнце с небосвода скользнуло сюда и расплескало свои лучи по всем этажам разом, она не давала возможности расслабиться; часовые на своих постах, снующие туда и сюда слуги, хихикающие возле портрета Павла барышни, сбежавшие ненадолго от своих кавалеров, что-то выясняющие на повышенных тонах джентльмены, и даже томно шепчущиеся влюбленные – словно сегодня весь Зимний оказался внезапно заполнен жизнью и весельем, и не осталось в нем ни единого укромного уголка.