Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 60 страниц)

Стоило только солнцу обозначить свой подъем, как остатки сна слетели и с Николая, и, по всей видимости, с Катерины: зашуршало отброшенное покрывало, аккуратно опустились на пол босые стопы, под которыми едва слышно скрипнули половицы. Цесаревич неосознанно вслушивался во все, что происходило рядом, сам не смея пошевелиться; сохранял прежнее положение, не открывая глаз, но готовый в любой момент подняться.

Хотя соблазн был велик – ночь подарила ему возможность запечатлеть в своей памяти её расслабленное лицо, пока она спала, крепко прижимая к себе край тонкого одеяла, словно желая защититься от чего-то; но ничуть не меньше хотелось прикоснуться к этой почти интимной картине, что открывалась в момент пробуждения, когда взгляд еще подернут дымкой сна и по-детски беззащитен, а во всем естестве прослеживается блаженная нега, истлевающая с каждой секундой погружения в реальность нового дня.

Но эти минуты ему никогда будут принадлежать. Зажмурившись, он отвернул голову от постели, возле которой тихо шуршала платьем Катерина – по всей видимости, старалась управиться со своим туалетом без помощи служанок. Как вчера она разоблачалась, неизвестно: быть может, сразу подобрала менее сложное платье, без корсета (ведь она знала, чем окончится их встреча, в отличие от него, намеревавшегося лишь побеседовать). А может, так и спала, хоть это и было слишком неудобно – цесаревич никогда не примерял женского наряда, но догадывался, что в такой конструкции лишнего движения не сделать, а уж расслабиться ночью и того пуще.

Шелест ткани стих, сменившись почти неуловимым звуком шагов, и цесаревич предположил, что с туалетом покончено. Обернувшись, он едва приоткрыл глаза – ровно настолько, чтобы различить тонкий женский силуэт, но не дать понять, что он уже бодрствует.

Подозрения подтвердились – Катерина уже выглядела так же, как и вчерашним вечером, исключая лишь густую волну волос, еще не убранную в прическу. Если судить по передвижениям Катерины и зажатым в пальцах шпилькам с лентами, она думала о том, как ей расправиться с волосами.

До какого-то странного томления в груди хотелось отнять у нее все эти предметы: её лицо, обрамленное темными завитками, вольно лежащими на плечах и укрывающими лопатки, не идеально приглаженными, а столь очаровательно спутанными между собой, выглядело по-особенному притягательным и вызывающим желание остановить мгновение.

– Постойте, – слово сорвалось хриплым от сна голосом раньше, чем разум сумел его зафиксировать.

Катерина вздрогнула, слишком резко вскидывая голову; она явно не ожидала, что не единственная проснулась на рассвете.

– Ваше Высочество? – её голос был не менее неустойчивым. – Прошу простить. Я помешала Вашему сну?

Открыв глаза уже полностью, цесаревич оттолкнулся от спинки кресла и, разминая затекшие плечи, предотвратил возможные извинения:

– Я часто просыпаюсь до восхода солнца. Куда важнее – к чему столь ранее Ваше пробуждение?

Эмоции на её лице, едва заметные в предрассветной мгле, сменились: то легкое удивление и неловкость, что присутствовали моментом ранее, истаяли, уступая место обычной собранности и вежливой бесстрастности.

– Мне стоит как можно быстрее собраться и покинуть Дармштадт.

– Мне казалось, Вы намеревались сначала пустить слух о проведенной вне собственной спальни ночи, – пристально взглянул на нее Николай, поднимаясь с осточертевшего кресла.

Она кивнула, продолжив свои поиски, но спустя несколько секунд все же дополнила молчаливый ответ:

– На это не потребуется много времени. Мне нужно лишь поделиться тайной с mademoiselle Жуковской, а уж она найдет способ быстро распространить сплетню среди фрейлин.

– Однако до пробуждения mademoiselle Жуковской еще добрых часа полтора, – все еще недоуменно смотрел на нее Николай. – И, к тому же, Вы сильно рискуете достоверностью сочиненной легенды.

Застыв на месте и полуобернувшись, Катерина бросила на него через плечо удивленный взгляд.

– Своим побегом на рассвете?

– И этим тоже, – приблизившись к ней, цесаревич позволил себе легкую усмешку, обходя напряженную женскую фигурку. – Но есть еще одно. Для барышни, что всю ночь предавалась страсти, у Вас слишком невинный вид.

На миг потеряв дар речи от такого заявления, Катерина, пойманная в ловушку устремленного на нее пристального взгляда, могла лишь, не разрывая зрительной связи, поворачиваться вслед за вкрадчиво кружащим, что большой кот, вокруг нее Николаем. Однако замешательство её длилось недолго. Насмешливо вскинув брови, она сощурилась:

– Мне недостает разорванного в порыве страсти лифа и смятых юбок?

Замедлившись и сменив направление, цесаревич с прежней лукавой улыбкой не сводил глаз с втянувшейся в случайно начатую устную игру Катерину.

– Пожалуй. Но это уже крайние меры, – он нарочито изучающим взглядом прошелся по её платью, возвращаясь к лицу, на котором играла загадочная полуулыбка. Протянув руку, осторожно снял маленькую жемчужную брошь, что скрепляла половинки стоячего воротника, позволяя тому слегка открыть вид на фарфоровую кожу длинной шеи и линии выступающих ключиц.

Зеленые глаза в полумраке сверкнули; тонкие женские пальцы потянулись к мочке уха, вынимая тяжелую серьгу в виде бриллиантовой капли, обрамленной мелкими гранатами.

– Полагаю, это должно остаться у Вас, – драгоценность легла в его раскрытую ладонь, и в миг, когда их руки соприкоснулись, разум цесаревича пронзило желание удержать её кисть в своей. Вместо того он сжал до побелевших костяшек врученное ему украшение, чувствуя, как острые грани оставляют следы на коже.

– И это, – он потянул за лиловую ленту, о которой она уже и забыла, – тоже.

– Предлагаете мне не собирать волос? – почти одними губами уточнила, расслабляя руку, держащую шпильки.

– Вы же помните – барышни из высшего общества своим туалетом сами не занимаются. А служанки в такое время еще спят. Однако, – Николай с какой-то трепетной осторожностью дотронулся до темного завитка, отводя его назад, – отпустить Вас в таком виде я все же не могу.

Позволить кому-то видеть её такой – откровенно-прекрасной – было просто недопустимо. Этот образ, что он так нагло украл, предназначался единственному человеку: её жениху.

– Присядьте, – раздалась уверенная просьба, сопровождаемая легким кивком в сторону постели.

Зеленые глаза ни на миг не отрывались от голубых – она почти интуитивно дошла и опустилась на самый край, ожидая дальнейших указаний. Цесаревич присел рядом.

– Отвернитесь.

На лице её обозначилось недоумение, впрочем, стершееся почти моментально и не повлекшее за собой вопросов – она безмолвно исполнила просьбу. А после от взгляда Николая не укрылось, как напряглись её плечи, когда он пропустил сквозь пальцы мягкие локоны; с тихим звоном по покрывалу рассыпались шпильки – она все поняла.

По спине пробежал озноб; цесаревич даже не предполагал, сколь интимным может быть этот момент, пропитанный доверием и нежностью. Сколько тепла может крыться за не произнесенным вслух, но абсолютно очевидным разрешением. Он не раз по просьбе сестры заплетал её, но не было смысла сравнивать маленькую Марию и Катрин. Руки бездумно перебирали густые волосы, совсем не помня о своей задаче. На секунду захотелось узнать, какие бы эмоции охватили его, если бы перед ним сейчас сидела Дагмар, но мысль о невесте, зыбкая и не оформившаяся до конца, растаяла, стоило Катерине чуть повернуть голову, чтобы теперь линии наметившегося профиля, шеи и плеча сложились воедино, будто высеченные талантливым скульптором на одном дыхании.

Но этот же жест отрезвил его. Руки, получив команду, принялись плести косу, изредка забирая из общего вороха длинные шпильки, чтобы подколоть оную в низком пучке. Ленту все же пришлось использовать, затянув ей самый кончик для надежности.

Когда с волосами было покончено, Катерина тут же поднялась на ноги, словно стремилась сбежать. Николай сделал вид, что не заметил, вместо того окинув взглядом спальню. Цокнув языком, он возвестил:

– Дополним легенду.

И сдернул с постели покрывало. По старательно отполированному дереву наборного пола весело запрыгали шпильки, о которых уже вовсе забыли, и звук этот смешался со звуком тихого смеха. Отвернувшись и прикрыв губы ладонью, Катерина попыталась вернуть себе серьезность, но отчего-то это действие цесаревича вдруг её расслабило – вся та неловкость, сплетенная с напряжением и тоской, вдруг испарилась. Поддаваясь безумству момента, она наклонилась, чтобы схватить большую, набитую перьями, подушку и бросить её в Николая, следом за ней отправляя и оставшиеся две. Тот, к своей чести, поймал все, кроме последней, позволив ей пролететь мимо, и так же непринужденно отправил одну в полет до противоположного угла, а вторую – обратно Катерине в руки.

С театральным возмущением она вернула мягкий снаряд цесаревичу, и с минуту они увлеченно перекидывались им, словно испытывая терпение противника, сопровождая эту пикировку ироничными комментариями. Сдало оное, как и ожидалось, у Катерины: крепко прижав к себе многострадальную подушку, она обогнула разделявшую до того их постель и с победным возгласом, замахнувшись, нанесла решительный удар.

– Швею лишить жалования, – резюмировал Николай, любуясь падающими сверху перьями – ударившись о его поднятые в защитном жесте руки, подушка не пережила такого надругательства, лопнув по шву.

Катерина, которую импровизированный снег затронул в меньшей степени, на миг позабыв об этикете, рассмеялась в голос, наблюдая за этой картиной, и, уклоняясь от карающей монаршей длани, ушла влево, падая на постель спиной. Раскинув руки, она внезапно для самой себя захлебнулась смехом: сначала беззаботно-счастливым, после – натянуто-нервным, постепенно стихающим – когда наконец понимание места, времени и ситуации снова просочилось в сознание.

Всю эту недолгую минуту, на протяжении которой менялись её эмоции, Николай наблюдал за ней с привычной улыбкой: в тот момент в ней было что-то свободное. Невозможное. И это невероятно притягивало.

– Смею усомниться, что это может расцениваться как последствия сцены страсти, – приняв сидячее положение и обведя рукой маленький хаос, что творился теперь возле постели, оценила Катерина. Губы её еще подрагивали, а в глазах не окончательно угасли лукавые искры, но лицо уже обрело прежнюю серьезность.

Потерев кончик носа, цесаревич хмыкнул.

– Поверьте, Катрин, детские игры нередко незаметно обретают взрослые последствия.

По лицу её скользнула тень: она заметила двойное дно, но виду не подала. Вместо того, спрыгнув на пол, направилась в дальний угол спальни, чтобы забрать оттуда одну из уцелевших подушек и кинуть её на постель со смятой простыней. Следом полетела и вторая, находившаяся поблизости от цесаревича. После они вернули и покрывало, упавшее на самый край и потому теперь наполовину лежащее на полу и отчасти закрывающее изножье.

Случайно зацепив взглядом круглый циферблат, Катерина замерла – семь. Пора было уходить. Золушка боялась наступления полуночи, она – момента пробуждения замка.

Отряхнув юбки от остатков перьев, что с такой охотой липли к лиловому шелку, она уже намеревалась было покинуть спальню, но была остановлена, как и прошлым вечером, едва ощутимо, однако уверенно, придержавшим её за локоть цесаревичем. Вопросительно полуобернувшись, хотела было попросить отпустить, но застыла, поймав болезненно-пронзительный взгляд синих глаз.

Тепло руки, прошедшей в дюйме от её виска, чтобы снять с волос незамеченные перья, она могла ощущать кожей. И, наверное, разум только в эту секунду осознал, что после того, как за ней закроются тяжелые двери, лишенные отделки, для нее все закончится. Для них все закончится. Останутся лишь воспоминания, сотни тысяч совместных минут, десятки прикосновений, улыбок, разговоров.

Маленькая жизнь, прожитая чуть больше чем за год.

Когда до смерти – лишь шаг, можно сделать его даже в бездну: все одно.

– Вы не лгали, говоря о желании поцеловать меня?

Дыхание остановилось у обоих: Николай не ожидал этого вопроса, особенно сейчас, Катерина не верила, что это вырвалось из её груди. Они смотрели друг на друга словно в зеркало, ощущая, как набирающая обороты звенящая тишина давит со всех сторон.

– Что пользы верить тому, чего уж больше нет?..*

Лермонтов всегда выручал, как нельзя точнее отражая мысли или же позволяя скрыть оные. Солгать чужими устами – будто бы не принять этого груза на себя.

Зеленые глаза на миг устало прикрылись; тишина взорвалась, реальность заняла положенное ей место. Дыхание восстановилось, шумным выдохом выходя наружу.

– В наш век все чувства лишь на срок, – заключила Катерина строками того же стихотворения, отворачиваясь и делая новый шаг по направлению к дверям.

Даже не хотелось думать, к чему был этот абсолютно недопустимый её вопрос, и к чему бы он привел. Где были все обеты и клятвы, которым она не позволяла покинуть её ни днем, ни ночью.

Стоило возблагодарить Создателя – она оступилась, но не упала.

– Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли…

Уверенный, но глухой голос разрезал стальные канаты нервов, вынуждая оледенеть. По спине пробежал озноб, от каждого тихого шага, раздающегося где-то сзади, окатывая новой волной. Какое счастье – их было лишь три.

Но даже такое расстояние – словно бы не пара футов, а меньше дюйма. Слишком.

Потому голос, продолжив звучать, словно бы просачивался под кожу.

– …Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела.**

Остальные шесть строк сонета ей раскрыла память – тем же проникновенным тембром, пропитанным сожалением.

Стиснув зубы, тяжело сглотнула; уже потянувшаяся было к двери рука безвольно упала на шелковые юбки, что с шелестом колыхнулись, стоило резко развернуться. На считанные секунды можно позволить себе отступить.

Три быстрых шага – словно по битым стеклам кровоточащими ногами, как у той Русалочки из старой сказки; только она расплатилась не голосом – честью.

Губы несмело искали губы, обретая и теряя, отчаянно цеплялись и не желали расставаться; судорожно перебирали волосы не слушающиеся пальцы; куда-то прочь из груди стремилось вырваться сердце, рискуя проломить ребра и быть пронзенным ими; души не знали, как отказаться от последней капли тепла. Смешивались чувства, забывались слова, замирали в горле извинения.

Но лишь на мгновение, что не могло продлиться дольше задержанного вздоха и истлело, оседая пеплом на плечах, догорая в глубине смотрящих друг на друга глаз.

В молчании, обнявшем две фигуры, о стены ударили глухие слова:

– Вы счастливы, Катрин?

Ей пришлось сделать глубокий вдох, сглатывая комок слез, и заставить непослушные губы изогнуться в почти искренней улыбке, сквозь которую шепотом упали:

– Очень, Ваше Высочество.

Николай безмолвно впитывал каждую крупицу эмоций, плещущихся в увядающей зелени; отчаянно хотелось сжимать в ладонях хрупкие пальцы, покрывая их поцелуями, и молить о прощении. За то, что с самого начала все было обречено. За то, что имена менялись, а истории оставались неизменны, получая единый конец.

И прошу, не проверяйте меня на стойкость.

– Простите меня, Катрин, – голос звучал глухо, и едва ли достигал её слуха.

Катерине чудилось дежавю: в далеком шестьдесят третьем году, осенью, она вот так же стояла напротив цесаревича, не в силах дышать от этой почти осязаемой связи, что рождалась в их пересекающихся взглядах. Тогда она не ведала, что следующие тринадцать месяцев станут столь прекрасны и мучительны, и навсегда оставят отпечаток на юной девичьей душе. Она ни о чём не мечтала, зная, какая судьба уготована Его Высочеству, и сколь сильно очернен её собственный образ перед Императором: их связь до конца дней оставалась бы тайной и не имеющей будущего. Интрижкой. И лучше так – разорвать все парой фраз, найти в себе силы отказаться, но не умирать каждый раз, не терять чести, не оставаться навечно второй. Не причинять боли никому.

Никто из нас не свободен.

Склонившаяся голова на доли секунды отсрочила приговор, давая возможность собраться с силами. Когда Катерина вновь выпрямилась, в её глазах не осталось ничего, кроме почтения и когда-то данного обета верности: так и должна смотреть на Наследника Престола фрейлина Ея Императорского Величества. Пусть и бывшая.

– Я буду молиться за Ваше счастье, Ваше Высочество.

Скрип медленно затворяющейся двери скрадывал мягкий стук каблучков по полу, а шуршание пышных юбок – излишне шумное дыхание, рвущееся из груди. За спиной оставалось прошлое, которому никогда уже не стать настоящим, даже на мгновение; на него не следовало оглядываться, о нем не стоило вспоминать. Когда онемевшие губы перестанут ощущать отпечатавшийся на них клеймом поцелуй, все забудется.

Быть может, так и случится.

***

Николай не собирался стреляться – ни когда в его лицо летела презрительно брошенная перчатка, ни когда внутри вспыхнуло раздражение в отношении дерзнувшего задеть его семью. Не собирался потому, что не имел права подвергнуть свою жизнь опасности как Наследник Престола. И потому, что не испытывал желания ранить князя Голицына, потому что это встревожит Катерину – а ей и без того выпало слишком многое. Но и спустить вызов, именно потому, что была задета честь семьи и Императора, не мог: за двойное оскорбление офицер должен был ответить. Только разбираться с этим уже не ему – государю: завтра, когда явится секундант князя Голицына, его уже будет поджидать пара жандармов, с которыми неразумный дуэлянт отправится в Россию – не дождаться же ему, пока Император самолично пожалует в Германию.

За дальнейшую же судьбу князя Петра Николай не в ответе. Достаточно и того, что отцу станет известно о слухах, в коих замешана небезызвестная барышня, и цесаревичу при встрече придется многое объяснить. Он бы мог послать письмо, но в том нет особого смысла – разговора все равно не миновать.

Однако это будет нескоро, а вот до матери сплетни явно или уже дошли, или дойдут к вечеру, а потому придется как можно скорее раскрыть ей их природу. Это не вернет Катрин ко Двору – по меньшей мере несколько месяцев она точно здесь не появится, даже если Императрица все поймет, но хотя бы пресечет измышления о срыве свадьбы с Дагмар. И, если ему посчастливится все успеть объяснить, до принцессы эти слухи не долетят.

Пальцы бессознательно перебирали маленькую жемчужную брошь, оставленную ему Катрин: похоже, ему стоило начать собирать все её украшения – сначала кулон на бархатной ленте, что был на ней в их первую встречу в Зимнем, теперь одна сережка и снятая с воротника брошь. Он бы никогда не подумал, что станет хранить подобные безделушки, пусть и стоившие немало, но, поймав себя на мысли, что он уже больше часа не выпускал драгоценности из рук, цесаревич понял, что с этой крошечной нитью, связывающей их, вряд ли когда расстанется.

Впрочем, к чему загадывать – сердце вероломно. Может статься, что одним утром он проснется и не вспомнит о той, которой принадлежали эти украшения.

Как знать – какое чувство вечно?

Мария Александровна, вернувшаяся с прогулки в компании madame Тютчевой, уже успела сменить платье и даже дождаться поданного чая, но свежий румянец, столь редкий в России, еще не угас на её бледном лице. Вошедший в покои матери Николай даже замер в дверях, наблюдая её светлую улыбку, которой ему так недоставало еще четырьмя месяцами ранее. Вновь проскользнула мысль о том, как было бы чудесно отправлять её чаще в Европу: вдали от сурового климата Северной Пальмиры, вдали от супруга, что в последние годы едва ли вызывал в ней хоть слабую искру радости, вдали от обязанностей Императрицы она становилась такой спокойной и свободной, и будто бы молодела на несколько десятков лет.

Ему вспоминалась еще совсем юная, двадцатидвухлетняя Ма – ему самому от роду было не больше трех лет: её задорный смех, что слышали лишь дети, глубокий голос, которым она пела им русские колыбельные, мягкие руки, с такой любовью треплющие детские волосы, строгий, но переполненный нежностью голос, когда она отчитывала сына, с самого детства стараясь воспитывать его без послаблений, но не скрывая своего особого отношения к нему.

Как эта полная света и тепла молодая женщина угасла? В какой момент от нее осталась лишь русская Императрица, склеп для хрупкой немецкой принцессы, воскресающей лишь здесь, в Югенгейме?

С тяжелым вздохом притворив дверь, цесаревич вышел из полумрака, и только тогда был замечен увлеченной беседой с madame Тютчевой матерью. Удивленно замолкнув, она отставила от себя чашечку, что держала в руке. Анна Федоровна, приметив эту заминку своей государыни, обернулась и, завидев цесаревича, тут же поднялась из-за столика, чтобы склониться в положенном реверансе.

– Анна Федоровна, не могли бы Вы оставить нас? – обратился к ней Николай бесстрастным голосом: madame Тютчева никогда не вызывала у него особо восторженных чувств, но все же, в отличие от большинства тех, кто находился при Дворе, он был скорее равнодушен к ней, нежели настроен враждебно.

Покорно опустившись в коротком книксене, но уже перед Императрицей, Анна Федоровна неспешно, но все же без лишней медлительности, исполнила приказ, замаскированный под просьбу.

– И к чему же эта конфиденциальность, Никса? – дождавшись, пока дверь за фрейлиной закроется, осведомилась Мария Александровна; во взгляде её не было осуждения, однако она действительно желала знать, что именно потребовало приватного разговора.

– Простите, Maman, если прервал Вашу беседу, – целуя ей руку, проговорил Николай и занял освободившееся место за столиком. – Однако у меня к Вам разговор чрезвычайной важности, не терпящий лишних ушей. Даже если это ближайшая из Ваших фрейлин.

– Умение интриговать собеседника Вы переняли у Вашего отца, – улыбнулась Мария Александровна, делая маленький глоток чая.

– Главное, чтобы больше ничего от него мне не досталось, – не удержался от мрачной остроты вполголоса цесаревич, тут же отгоняя всякое веселье и продолжая уже громче: – Полагаю, фрейлины уже разнесли горячие сплетни по замку?

Лицо матери было абсолютно спокойно, но кому как ни ему знать, сколь искусно она носит маску безмятежности, если того требует ситуация, и потому верить в её неосведомленность не следовало. Хотя бы пока она сама не подтвердит этого.

Если же судить по молчанию и пристальному взгляду, которым она с минуту изучала его, придворных барышень и впрямь стоило наградить овациями – они вновь поразили своими ораторскими умениями.

– Полагаю, Вы о Катрин? – в том же тоне ответила ему Мария Александровна, не сводя с него глаз.

Цесаревич напряженно кивнул.

– Тогда мне нет необходимости повторять их.

– Вы желали преподнести мне эту новость раньше фрейлин?

Покачав головой, Николай обвел взглядом изящный фарфоровый сервиз, стоящий на столике, букет каких-то цветов, явно собранных в саду, маленькую книжицу с желтой атласной закладкой, едва виднеющейся между плотно сжатых страниц: он старался найти верные слова и хоть как-то сбросить напряжение, порожденное внимательным взором матери.

– Мне не угнаться за их длинными языками. Однако я бы желал разъяснить ситуацию, чтобы Вас не мучили лишние волнения. Все, что произошло между мной и Катрин, никоим образом не отразится на моем намерении венчаться с Дагмар. И Вы, и Император можете быть покойны – союз России и Дании будет скреплен официально.

Тихий кашель затянул паузу, повисшую в покоях: здоровье Марии Александровны хоть и немало улучшалось в европейском климате, уже не могло стать прежним, да и она никогда не славилась им.

– Я полагала, Вы станете отрицать эти сплетни, – хриплым голосом произнесла она, – однако все действительно произошло.

Сложно было определить, какие эмоции Императрица вложила в последнее слово: осуждение или же какое-то болезненное понимание. Сожаление или укор.

– Весь Двор должен думать именно так. И, пожалуй, для этой ситуации будет лучше, если Вы тоже сделаете вид, что поверили в это.

Нахмурившись, Мария Александровна подняла руку в требовательном жесте:

– Постой, Никса. Для какой ситуации?

– Я не могу сейчас Вам всего разъяснить, Maman, – цесаревич покаянно склонил голову. – Но прошу поверить – вины Катрин нет ни в чем, как нет и связи между нами.

Один поцелуй – не связь. Пусть и значил он больше сотни проведенных вместе ночей.

– Где она сейчас?

– Катрин приняла решение оставить Двор и просила передать Вам это, – вынув из-за отворота мундирного полукафтана сложенное письмо и маленькую бархатную коробочку, Николай положил оба предмета на стол.

Лицо Марии Александровны накрыла тень. Протянув руку, она осторожно приподняла крышечку, чтобы увидеть усыпанный бриллиантами вензель. Шифр.

Цесаревич наблюдал за тем, как черты матери словно бы стали острее, холоднее, будто бы её куда сильнее взволновали не слухи, а решение её фрейлины оставить службу. Не временно – совсем. И возвращенный шифр тому доказательство.

Хотя он знал обо всем с уверенностью еще раньше: в момент, когда она обернулась с этой немой просьбой простить и отпустить во взгляде, прежде чем единственный раз позволить им обоим не скрывать чувств.

Когда он вернется в Россию, среди десятков женских лиц он не найдет того, которое бы желал видеть подле себя ежеминутно. И, даже если они случайно столкнутся на придворном балу, который граф Шувалов будет обязан посетить с супругой, едва ли им будет суждено обменяться чем-то кроме бездушных официальных почтительных жестов.

Крышечка бархатной коробочки с глухим щелчком захлопнулась, скрывая бриллиантовый вензель. Взгляд матери, который Николай поймал на себе, был переполнен чем-то необъяснимо странным, но одного в нем не существовало точно – упрека.

В груди разлились облегчение и благодарность за веру.

Комментарий к Глава восьмая. Не возвращайся, если сможешь

* М.Ю.Лермонтов, “Валерик”

** У.Шекспир, сонет 23

========== Глава девятая. Раны заживают, но рубцы остаются ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, октябрь, 9.

Впервые столица предстала перед ней такой, какой её видели иностранные послы – сбивающей с ног своим промозглым ветром, забирающимся под полы короткого редингота и за высокий стоячий воротник, окрашивающей все строения Невского проспекта в дождливые оттенки, заставляющей думать, утро сейчас или день. Быть может, лишь гости из Туманного Альбиона не сочли Петербург излишне тоскливым в час, когда солнце надежно заслонено густыми тучами, но они не жаловали Россию, а потому появлялись здесь нечасто.

Столь разительный контраст восприятия стал для Катерины, принимающей помощь Дмитрия, чтобы покинуть душное нутро кареты, неприятным открытием – до сего момента она ни разу не видела столицу в таких… отсутствующих красках. Зябко дернув плечами, когда в спину ударил новый порыв ветра, она, силясь не выдать собственного замешательства, проследовала за женихом, ведущим её ко входу в особняк, принадлежащий кузине Елизаветы Христофоровны – вместо того, чтобы отправиться в Семёновское, где наверняка имелись шпионы князя Остроженского, было решено привезти невесту в место, о котором тому не известно. Или, по крайней мере, о котором подумают не сразу.

Если кроме Глафиры никто в Карлсруэ за Катериной больше не следил, это лишняя мера предосторожности, но уверенности уже давно не было ни в чем; Дмитрий предпочитал сделать лишний шаг в сторону, но не пасть в зыбучую трясину, когда конечная цель уже перед ним.

Один слуга принял у господ верхнюю одежду, другой пригласил следовать в гостиную, где их уже дожидалась хозяйка – невысокая полноватая женщина с густыми волосами пшеничного цвета, уложенными косой вокруг головы, в домашнем платье из желтого шелка. С Анной Михайловной, княгиней Васильчиковой, Катерина виделась впервые – она едва ли вообще знала родственников жениха, и, пожалуй, не думала, что столь скоро удостоится знакомства с ними. Однако судьба распорядилась иначе.

– Тетушка, – Дмитрий, взявший на себя инициативу, почтительно поприветствовал княгиню, просиявшую, стоило ей завидеть племянника. – Спасибо, что согласились принять нас. Позвольте представить Вам княжну Голицыну, Екатерину Алексеевну, мою невесту.

Пребывающая в каких-то смешанных чувствах Катерина при этих словах с оставшимся незамеченным промедлением сделала быстрый книксен. Она едва ли вслушивалась в слова жениха – с самого утра её донимали мысли о предстоящей затее, и она не могла найти в себе силы отвлечься на что-либо извне. Как сохранять спокойствие те несколько часов, что Дмитрий будет отсутствовать, она и вовсе не представляла. Она было попросилась участвовать в задуманной авантюре, но получила твердый отказ – и даже не потому, что это было риском для нее, а потому, что её присутствие бы порушило все. Дмитрий мог замаскироваться и заменить кучера, а Катерине же роли бы не нашлось. Потому ей оставалось лишь готовиться пребывать весь сегодняшний день в неведении. Жених, возможно, надеялся, что она сумеет занять себя приятной беседой, но это было напрасно.

Анна Михайловна обвела заинтересованным взглядом из-за маленького аккуратного пенсне, в котором до того разбирала корреспонденцию, Катерину, что опустила глаза, прежде чем все же улыбнуться и кивнуть:

– Наконец-то мне посчастливилось увидеть твою очаровательную невесту, Митенька.

Черты лица Дмитрия на доли секунды исказились неудовольствием.

– Тетушка, я же просил оставить это детское прозвище.

Княгиня на это только рассмеялась и, взяв за руку Катерину, потянула ту за собой к маленьким пуфам, поставленным возле стеклянного кофейного столика. Остановившись в паре шагов от них, она обернулась и беспечным тоном бросила через плечо:

– Можешь не тревожиться за невесту – мы прекрасно проведем время.

Между строк повисло «Можешь идти». Дмитрий на это только хмыкнул – другого от тетушки он и не ожидал. Она всегда была крайне… своеобразной натурой. Однако ей можно было доверять более чем полностью – Катерина с ней действительно будет в безопасности; по крайней мере, если не попытается сбежать. Напряженно сцепив руки в замок, он еще с полминуты наблюдал за невестой, что приняла приглашение и опустилась напротив хозяйки особняка, тут же настойчивым звоном колокольчика затребовавшей сюда прислугу, чтобы распорядиться о подаче чая и сладостей. Впрочем, он мог хоть целый час изучать эту картину – едва ли бы нашел новое решение.

Резко развернувшись как раз в момент, когда двери распахнулись, впуская вызванную служанку, Дмитрий уверенным спешным шагом покинул гостиную, а спустя пару минут – и дом.