Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 60 страниц)

Все то время, что сестра медленно, словно выискивая каждое слово в океанской пучине, говорила, Ирина не сводила с нее глаз. И не от того, что именно слетало с этих сухих губ – за фразами, обращенными к ней, крылось что-то еще. Болезненное. Убивающее. И эти худощавые пальцы, которые с такой легкостью поворачивали грозящееся упасть кольцо, выдавали внутреннюю тревогу.

«…отдать кому-то свое сердце – то же, что и остаться без ног или рук…»

– Кому отдала свое сердце ты?

Вопрос слетел с бескровных губ еще до того, как прозвучал в голове. Судорожный вздох стал негласным подтверждением – читать сестру между строк она не разучилась. Осознавая, что ответа не получит (да и едва ли она его ждала, в действительности не намеренная вслух спрашивать об этом), Ирина бросила взгляд на едва мерцающий прозрачный камень на золотом ободке: кольцо, что так и не сняла.

Не надеялась на что-то – просто пыталась сберечь это единственное воспоминание о несбывшемся, потерянных мечтах и улыбках. Ночами прижимала к израненным губам и чувствовала соленый вкус собственных слез на идеально ограненном бриллианте. Молила, чтобы барон не потребовал обратно кольцо, хоть и понимала – он имеет полное право. Прочие подарки едва ли её интересовали, но в этом украшении будто собралось все дорогое сердцу, что хотелось сохранить, какую бы боль оно ни причиняло.

Радужный перелив перетек с одной грани на другую, стоило едва шевельнуть рукой.

Возвращая взгляд все так же смотрящей на нее сестре, Ирина разомкнула пересохшие губы:

– Я поговорю с ним.

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 16.

С официальным объявлением о помолвке средней дочери датского короля и Наследника Российского Престола медлить не стали: королева Луиза, похоже, и впрямь имела отменный слух, поскольку уже в момент, когда Николай и Дагмар подошли к ней, на лице её сияла довольная улыбка. Спустя же несколько минут они уже принимали поздравления от королевской четы. Прогулка, как и ожидалось, была тут же завершена, а по прибытию во дворец королева спешно начала отдавать распоряжения по приготовлению праздничного обеда, после которого должен был состояться бал. Все делали в таком темпе, что Николай в очередной раз поразился какой-то одержимости будущей родственницы идеей о союзе Дании с Россией: дома бы торжество планировали недели две, тщательно следя за подготовкой каждой мелочи.

Впрочем, лучше ему пройти через все это сейчас и спокойно выдохнуть, нежели находиться в состоянии бесконечного ожидания чего-то. Пусть уж эта пара недель, что ему предстоит прожить в Фреденсборге, будет тихой.

Даже не верилось, что главная цель, с которой он был отправлен в европейский вояж, достигнута, и теперь он может, после недолгого визита в Италию, всерьез думать о возвращении на родину. При одной только мысли об этом все внутри охватывал трепет – еще немного, и перед его глазами вновь замелькают дорогие сердцу пейзажи.

Не то чтобы ему не нравилась Европа – в ней было свое очарование, бесспорно, – но никогда бы он не пожелал надолго оставить Россию.

На миг подумалось, что ему несказанно повезло родиться не принцессой, которая совсем не вольна выбирать, какая страна станет ей домом: все царские дочери переходили в Европейские Дома, и лишь в редких случаях кто-то из иностранных принцев соглашался перейти в православие и в семью супруги. Так когда-то сделал герцог Лейхтенбергский, муж Марии Николаевны, до самой смерти проживший в России. Но большинство же считало это недопустимым. Мнением принцесс же никто не интересовался: если родители решили вопрос обручения, смена веры и отечества подразумевались априори.

Счастье, что Дагмар, похоже, не испытывала от этого никаких неудобств: они сумели урвать еще несколько минут до того как разойтись, чтобы после встретиться уже за торжественным обедом на несколько десятков гостей, и во время этого недолгого разговора Николай не увидел в карих глазах ни капли страха за то, что ей придется проститься с домом. Пусть не навсегда – они наверняка будут наносить визиты в Копенгаген ежегодно или чуть реже, но все же, как сильно она должна была любить ему и верить, чтобы не мешкая дать согласие.

Хотелось преклонить пред ней колени. Обещать, хотя бы лишь себе, что ни одного дня в своей жизни, проведенной там, в далекой и чуждой для нее России, она не пожалеет, что солнечным сентябрьским днем приняла бриллиантовое кольцо.

И постараться эти минуты оставить в ее памяти как одни из самых счастливых.

Ему же самому куда больше радости доставил бы тихий семейный вечер, нежели это пышное (впрочем, по меркам Российского Двора – ничуть) праздненство, устроенное королевской четой за считанные часы. Подготовка явно велась еще до его приезда, поскольку даже собрать столько высоких гостей было делом не одного дня. Расположившаяся подле него Дагмар столь явно отличалась от себя утренней, пребывая в напряжении: это читалось и в идеально ровной осанке, и в почти не вздымающейся груди. Спущенная линия декольте белого бального платья подчеркивала острые плечи, что делало её еще более беззащитной. Спускаясь на ключицы, тонкую шею обнимало жемчужное ожерелье в пять рядов: абсолютная простота и безупречный вкус Марии Александровны, передавшей через сына подарок для невестки. Для юной принцессы подобное украшение было куда уместнее тяжелых крупных бриллиантов, но в то же время подчеркивало её новый высокий статус.

– Sire, le vin est aigre!** – раздавшийся посреди обеда голос Головачёва, находившегося в должности командира императорского «Штандарта», заставил цесаревича оцепенеть.

Украдкой скосив взгляд на Дмитрия Захаровича, торжественно поднявшего бокал с отменным шампанским, он понадеялся, что король Кристиан не услышит обращенной к нему фразы за общим шумом, вызванным разговорами приглашенных. Король и впрямь особого внимания на это не обратил, но если б этим дело окончилось: настойчивости повеселевшего Головачёва стоило позавидовать – он не преминул повторить на том же французском (если б знал датский, он непременно бы заговорил на нем):

– Le vin est aigre!

Мысленно застонав, Николай предпринял попытку одернуть адмирала, но тот явно не собирался сдаваться, и все знаки пропускал мимо, похоже, намереваясь добиться желаемой реакции и от короля, и от всех присутствующих. Частично ему это удалось: король Кристиан нахмурился, обернувшись в сторону Головачёва – его замечание, да еще и высказанное дважды, ничуть не обрадовало. Дагмар, сидящая подле Николая, недоуменно шепотом уточнила, почему тост такой странный и чем не угодило старому адмиралу шампанское. Предчувствуя конфуз, тот уже думал было подняться и принести извинения, но ситуацию разрешили без его участия.

Посветлевшее лицо короля, вдруг кивнувшего несколько раз и с улыбкой посмотревшего на молодых, вызвало еще один внутренний стон у Николая. Со всех сторон полетели и русские «Горько!», и французские «est aigre», и даже немецкие и датские «er bitter». Под несколькими десятками пар ожидающих глаз цесаревичу пришлось встать из-за стола и жестом попросить подняться принцессу, с тем же непониманием взирающую на него.

– Это русский обычай, – почти беззвучно проговорил он, едва ощутимо дотрагиваясь ладонью до её лица. – Считайте репетицией перед свадьбой – там этот тост прозвучит не раз, – усмехнувшись, Николай осторожно сократил расстояние между их лицами.

Ошеломленно расширившиеся глаза Дагмар все сказали за нее: она даже не могла слова вымолвить – лишь настороженно наблюдала, словно бы со стороны, как все уменьшается и без того несущественная дистанция. Даже дышать, казалось, прекратила, пребывая в оцепенении.

Невинное и легкое прикосновение губ к губам полностью привело её мысли в смятение: о поцелуе она грезила еще с момента, когда впервые осознала свою влюбленность в русского принца, пусть и это ввергало её в крайнее смущение. Но одно дело – мечтать, что это когда-то случится в романтичной, уединенной обстановке, возможно, даже будто бы неожиданно для них, а другое – публично демонстрировать чувства, будучи под прицелом более чем сотни внимательных глаз. Утренний она едва ли считала: то было какое-то помутнение рассудка, одурманенного радостью.

Сейчас – главенствовал страх.

Все произошло за секунды, а для нее это была вечность, наполненная пустотой: сердце пробило грудную клетку, в ушах шумела кровь, а все ощущения просто пропали. Она даже не поняла, когда непонятные выкрики сменились довольным гулом и аплодисментами, когда её ноги подогнулись и вслед за женихом она села на свое место. Даже то, что он несколько раз позвал её по имени, а она продолжала смотреть на него в упор невидящим взглядом, Дагмар осознала лишь спустя какое-то время.

И, вспыхнув, тут же опустила глаза к нетронутому бокалу, где один за другим исчезали мелкие пузыри.

Её состояние не укрылось от Николая, все сильнее убеждающегося, что затея Головачёва была крайне глупой: будто бы тот не видел, как скромна датская принцесса. Они ведь даже наедине не оставили уважительного обращения друг к другу, а уж говорить о публичном выражении чувств и вовсе не стоило – слишком рано.

Всматриваясь в бледное лицо невесты, цесаревич непроизвольно излишне сжимал вилку в руке: аппетит пропал полностью.

– Вам дурно, Дагмар?

Вздрогнув, та мотнула головой, не поднимая глаз.

– Простите, я…

– Не стоит, – Николай дотронулся свободной рукой до её острого локтя, – это мне следует просить прощения за Головачёва: не знал, что он так любит русские обычаи. Не тревожьтесь, второй раз на обручении этого не происходит.

– Я не тревожусь, – так же тихо, но уже вроде бы не дрожащим голосом отозвалась Дагмар, – просто… все случилось слишком внезапно. Не берите в голову, – тут же добавила она, наконец оборачиваясь и слабо улыбаясь с привычным весельем, – мне даже понравился ваш обычай.

К лицу её вернулся прежний румянец, и уголки губ Николая приподнялись в ответ. Стало легче дышать.

– Желаете повторить? – лукаво осведомился он, нарочито потянувшись к бокалу и окидывая оценивающим взглядом гостей поблизости, словно решая, кому подать эту идею.

Дагмар тихо рассмеялась, прикрывая губы ладонью левой руки.

К их общей радости, до конца обеда никто больше о русских традициях не вспоминал, и, выводя невесту на вальс, дабы открыть бал, Николай возносил благодарность Создателю за то, что этот утомительный день подходит к концу. Вскоре отгремят фейерверки, которые, казалось, сегодня вспыхнули в каждом уголке Копенгагена, Фреденсборгский дворец погрузится в сон, и для него начнется отсчет до самого долгожданного момента. Возвращения домой.

Внутри все вновь заполнилось каким-то сладостным чувством предстоящей радости и умиротворения.

А еще он был счастлив и одновременно рад тому, что до дня их браковенчания – целый год. Дагмар было всего шестнадцать. Как и его покойный дед когда-то, он был вынужден ждать, но это ожидание не было ему в тягость. Потому что оное дарило возможность собраться с силами.

И полюбить принцессу так, как она того заслуживала.*

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 24.

«Всякий любит своё отечество, но мы, русские, любим его по-своему, теплее и глубже, потому что с этим связано высоко религиозное чувство, которого нет у иностранцев и которым мы справедливо гордимся. Пока будет в России это чувство к Родине, мы будем сильны. Я буду счастлив, если передам моей будущей жене эту любовь к России, которая так укоренилась в нашем семействе и которая составляет залог нашего счастья, силы и могущества».

Если письмо отцу составить было не так трудно – в конце концов, он исполнил возложенное на него поручение, – да и матери хватит этих же строк (после он в подробностях все ей расскажет, ведь возвращение в Дармштадт не за горами), то брату… Саше всегда было сложно лгать, даже через бумагу. Полученные пятью днями ранее несколько торопливо набросанных строк заставляли сжиматься сердце и за то, что брата не было рядом в день обручения, и за то, что тот начинал чувствовать одиночество. Это было неизбежно – Николаю однажды пришлось бы жениться, и это против его воли изменило бы его отношения со всеми: появление собственной семьи не могло пройти бесследно. Однако все произошло слишком рано, особенно для Саши. Быть может, стоило сначала пригласить Дагмар в Россию, дать ей возможность привыкнуть к Российскому Двору, познакомить со всеми, а уже после заговорить об официальном объявлении помолвки.

Взгляд вновь упал на ровные буквы – несмотря на явную спешку и явную грусть, владевшую отправителем, почерк был абсолютно разборчив: то ли привычка Саши прилежно вести дневник была тому виной, то ли что иное, но в каллиграфии он всегда отличался крайне положительно.

«Душка Никса, поздравляю тебя от всей души и твою милую невесту, хотя, к сожалению, её не знаю. Мама и Папа так счастливы и довольны. Теперь ты меня совсем забудешь, но я всё-таки надеюсь, что иногда ты будешь вспоминать о твоём старом и верном друге Саше!..»

Пожалуй, с самого момента его отъезда из России писать брату стало почти невозможно: он еще не помнил ни одного письма, давшегося легко, и в большинстве своем из-за нежелания что-либо утаивать, но в то же время – из-за отсутствия намерений усложнять и без того тяжелую для них обоих разлуку. В глаза вновь бросилось столь ясно выражающее и его, и Сашины мысли «Мама и Папа так счастливы и довольны». Безусловно. Их радость и радость датской королевской семьи едва ли могла предаться сомнению.

Его же собственные чувства – скорее облегчение и только. Словно он нашел маяк во время шторма: еще не берег и не родной дом, но уже надежда на спасение.

Дагмар была тем, за что ему следовало возблагодарить Творца: лучшей супруги среди иностранных принцесс ему не сыскать.

И будто отвечая его мыслям, дверь в кабинет, где он устроился сразу после ужина, чтобы написать родителям и просто побыть в тишине, скрипнула. Последовавший за этим шорох юбок и тихие, неуверенные шаги, убедили его в том, что визит нанесла именно невеста, а не её невыносимая матушка или кто еще.

Николай спешно свернул письмо брата и поднялся навстречу, чтобы безмолвно предложить принцессе кушетку и после занять место рядом с ней.

– Мы снова расстаемся? – вопрос вряд ли требовал ответа – Дагмар и без того знала, что Николай не может оставаться в Копенгагене вечно, а она не имеет прав сопровождать его в путешествии, но все же слова, полные грусти, сорвались с её губ.

Накрыв её маленькие ладони своими, цесаревич едва заметно кивнул, задумчиво рассматривая их сомкнутые руки.

– Это не навсегда, – ободряюще улыбнувшись невесте, он сжал её хрупкие пальцы, ощущая острые грани крупного бриллианта в подаренном кольце. – Я надеюсь вскоре вернуться в Россию, и имею смелость ожидать Вас там. Все же, до свадьбы еще многое нужно сделать. Полагаю, Вы бы хотели лично руководить подготовкой нашего дворца?

Карие глаза загорелись восхищением, которое то и дело грозилось сместить неподдельное удивление: в такие минуты Дагмар становилась сущим ребенком.

– Вы не шутите?

– К чему мне это? – пожал плечами Николай, продолжая улыбаться. – До коронации нам предоставят Александровский дворец – там раньше жили мои родители, когда на престоле находился an-papa, но сначала необходимо поменять убранство комнат, да и проверить, все ли в порядке: им уже давно никто почти не пользовался.

– А после коронации?

– А после в нашем распоряжении будет Зимний, – возвестил цесаревич, наблюдая недоумение на лице невесты: она знала о сезонной смене царских резиденций (все же, и датская семья не все время проводила в Фреденсборге), но об отдельном дворце до коронации, которая, к тому же, вряд ли должна была свершиться в ближайшую пару лет, отчего-то совсем не подумала. В сущности, это было разумно, хотя вряд ли дворец российских правителей так мал, что престолонаследник с семьей не может жить там же.

– Он больше Фреденсборга? – почему-то осведомилась Дагмар, словно бы ей и впрямь было важно, как изменятся условия её жизни, когда она окажется в незнакомой России, призванной стать её новым домом.

Цесаревич, похоже, задумался: высокий лоб прочертила горизонтальная складка, впрочем, быстро исчезнувшая.

– Намного, – он кивнул. – Вы наверняка будете блуждать первые недели – даже фрейлинам в вину не ставят опоздание на первое дежурство. Но Зимний от Фреденсборга больше отличает убранство – он строился для Императрицы Елизаветы, а она любила французскую роскошь во всем.

– Дворец – лицо правителя, а лицо правителя – лицо всей страны? – понимающе протянула Дагмар, переводя взгляд на тлеющие в камине угли.

Едва слышный смешок, прозвучавший справа, говорил о том, что Николай тоже подвергает это утверждение сомнению: растратить казну на богатое убранство, оставив голодать сотни тысяч людей – дело нехитрое. Пока правитель слепнет от золота, подданные убивают друг друга за медную монету.

– К счастью, лицо у правителя всего одно – главный дворец. Прочие обставлены не так помпезно – туда без конца послы не наведываются, потому, если мишура Зимнего Вам наскучит, мы всегда сможем укрыться в тихом Царскосельском.

– Как жаль, что мы не сможем там оставаться и после коронации, – вздохнула принцесса, и до того искренне, что цесаревич с интересом склонил голову:

– Вы ведь еще не посетили Зимний. Быть может, он Вам придется по сердцу так сильно, что Вы не пожелаете его оставлять.

– Я чувствую, что Вам во сто крат дороже Царскосельский. Значит, и я смогу полюбить его так же, – просто отозвалась она, все так же смотря на камин, обложенный темным мрамором; но после короткого молчания, вдруг, добавила: – Впрочем, для меня не имеет значения, где жить, пока рядом с Вами.

Грудь неприятно сдавило от нового откровения: не вызывающего удивления, но загоняющего новую тонкую иглу в сердце. Пришлось совершить над собой усилие и, с той же улыбкой, шутливо осведомиться:

– Так можно доверить дворцовые работы кому-то другому, раз Вас устроит любой вариант? Тогда, думаю, бальный зал можно сделать местом демонстрации охотничьих трофеев: оставим балы родителям, а мы с Сашей давно уже думали, что нужно где-то выставлять все эти головы и туши.

Возмущенно ахнув, Дагмар воззрилась на него с неприкрытым неудовольствием, намереваясь отстаивать бальный зал до последнего, но встретившись с озорством в синих глазах, не сумела сдержать смеха, едва успев раскрыть веер перед лицом.

Остаток вечера протек между обсуждением будущих комнат и программы обучения, которое должна была принять Дагмар до венчания. Для чтения Закона Божия уже был вызван в Дармштадт близкий к царской семье протоиерей, а обязанности наставника по русскому языку и истории после недолгих споров (бесспорно, не всерьез – просто так забавно было наблюдать, как принцесса находит причины отказать тому или иному учителю, коих предлагал цесаревич) согласился на себя принять сам Николай.

Переполненные теплом минуты последних дней в Копенгагене в тот момент казались вечными и едва ли давали повод задуматься, что повториться им уже не суждено, и не только в Дании.

***

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 23.

Как проходила беседа между Ириной и бароном фон Стокмаром, не знала даже Марта Петровна, присутствовавшая в спальне дочери, как того требовали правила приличия, но не вслушивающаяся в разговор, поскольку считала это недопустимым. Сознаться, она бы даже оставила их наедине, если бы не нормы, которые надлежало соблюдать: в порядочности жениха Ирины ей сомневаться не приходилось, да и они были без минуты обвенчаны (если забыть о том, что стало причиной отмены уже назначенной свадьбы). Исход, впрочем, был тем, о котором так молилась и сама княгиня, и младшие дочери – после долгой, тихой и явно непростой для обоих беседы Ирина все же дала согласие на то, чтобы не рушить все ранее свершенные договоренности.

Венчание провели там же, в имении Надежды Илларионовны, ввиду болезни невесты. Ирина было предложила отсрочить, говоря о том, что все это не к спеху, а после, быть может, она встанет на ноги – все же, врачи уверяли, что при переломе поясничного отдела шансы на восстановление куда как выше, чем если бы был затронут шейный. Однако жених настоял на как можно более скорой свадьбе, объяснив это тем, что после церемонии намерен заняться поиском хорошего медика, и, соответственно, если потребуется (а вероятность крайне высока), вопросом срочного переезда. Ранее подразумевалось, что Ирина станет жить в Кобурге, в родовом замке фон Стокмаров, теперь же стало ясно, что ближайшие месяцы она явно проведет где-то в Европе, на лечении. Настойчивость барона в этом вопросе не поддавалась сомнению.

На протяжении всей церемонии он находился у постели невесты, стоя на коленях: так создавалась иллюзия их равенства. Венцы над головами держали Ольга и двадцатидевятилетний Карл Август – младший брат жениха, прибывший рано утром. До того была надежда, что сюда приедет Петр, но ответ на посланное во Флоренцию письмо не пришел – по всей видимости, он отлучился по службе, и посыльному его местопребывание было неизвестно.

Смотря на крепко сжимающую в худощавых пальцах свечу Ирину, Катерина, стоящая подле Дмитрия в отдалении от молодых, не могла не заметить, как же отличался этот момент от того, что они задумывали в раннем детстве. Маменька, тетушка, Елизавета Христофоровна, свидетели и отец Иоанн – вот и все присутствующие в небольшой светлой спальне, совсем не предназначенной для свершения духовных таинств. После их ждет лишь торжественный ужин, к которому жених и невеста спуститься не смогут, и совсем никакого бала, о коем когда-то грезила Ирина. Никаких гостей – здесь, в чужой Германии почти не было близких знакомых, которых хотелось бы видеть, да и в нынешнем состоянии ей совсем не хотелось показываться кому-либо. Разве что в платье удалось после долгих уговоров облачить совсем не радостную невесту – чтоб старания портнихи зря не пропали.

Сторонний человек бы решил, что венчание проходит по принуждению, и наверняка со стороны жениха – на его лице умиротворение, когда невеста бледна и будто бы полностью безжизненна. Но Катерина знала – если бы сестра совсем не желала этой свадьбы, она бы не дала согласия: в конце концов, теперь, пережившую такую трагедию, её бы не стала насильно отправлять под венец даже маменька.

Просто Ирина все еще полагала, что её нездоровье – до конца дней, а жена-калека, особенно еще не родившая детей, да и для мужа, которому едва ли больше сорока – что камень могильный на шею.

Барон явно так не думал.

Когда отец Иоанн, отняв взгляд от Священного Писания, обратился к жениху, тот словно чудом дождался возможности дать ответ. В его «Имам, Честный Отче» не было ни капли лжи, и отчего-то внутри Катерины все скручивалось узлами. Если бы не та трагедия, она и Дмитрий бы тоже уже ответствовали перед иконами, и над ними бы пели великую Ектинию. И точно с такой же любовью смотрел бы на нее Дмитрий, говоря, что не обещался иной невесте.

Но все уничтожили чужие планы. Быть может, даже раньше, чем она прочла злополучное письмо.

Диакон затянул «Миром Господу помолимся», и Катерина потерявшими чувствительность пальцами осенила себя крестным знамением, прикрывая глаза. Будто камень с души упал – за судьбу сестры она теперь может быть покойна. Да и мысли о собственной эти несколько недель здесь, в Германии, вдали от Бориса Петровича, её не терзали. Обманчивое затишье: наверняка у старого князя и тут есть свои люди, которые следят за ней, доносят ему каждый её шаг, но хотя бы пока он не трогает её (если не вспоминать недавнее письмо на подушке), и то уже благо. Хотя терпение его должно быть на исходе, и излишне задерживаться не стоит. Тем более что он должен будет вскоре прознать про случившуюся свадьбу, и потому пора прощаться с родными. Если ей удастся достойно сыграть свою роль, она свидится с маменькой и Ольгой уже к Рождеству, а потому расставание оплакивать нет нужды.

Если же нет… либо она раньше с ними воссоединится и уже навсегда, либо встретится с папенькой. На небесах.

***

После ужина, что проходил достаточно тихо – все же, не так много гостей, да и виновники торжества за столом не присутствуют, Катерина изъявила желание найти себе книгу для вечернего чтения, а Дмитрий, заметив её безмолвный жест, вызвался составить компанию. Они еще по окончании церемонии условились побеседовать, когда представится возможность, но сначала думали выйти в сад, однако позже решение переменилось – кто знает, где может скрываться поверенный старого князя.

В тишине так редко принимающей визитеров большой двухэтажной библиотеки, что была драгоценностью почившего хозяина имения, тоже нельзя было иметь уверенности в абсолютной приватности разговора, однако здесь скрыться от чужих ушей и глаз все же куда проще. Отрезанные от внешнего мира медленно закрывшейся дверью, оказавшиеся в коконе пустоты и ожидания, они с минуту будто в темных силуэтах стеллажей и дрожащих огоньках свечей искали нечто.

Спасение.

Дмитрий знал, о чем пойдет разговор.

Катерина сотни раз прокрутила возможный диалог в сознании.

И оба как-то глупо еще надеялись – все обойдется.

– Я сделаю то, чего требует Борис Петрович, – на выдохе, словно с головой уходя в воду, сообщила она, закрывая веер. Пальцы нащупали изящный вензель уже по какой-то привычке, ставшей до дрожи естественной: найти силы, найти смелость, найти ответы.

В библиотеке, и без того едва ли потревоженной посторонними звуками, повисла оглушающая тишина; можно было даже разобрать, как за стенами усадьбы старший садовник отчитывает своего помощника. Наверное, снова по незнанию залил какие-то цветы. И неровно вырывающееся из груди дыхание тоже внезапно стало слишком громким. Хотя вряд ли громче взорвавшихся между ними слов, кажется, оставивших шрамы на теле и ослепивших этой горячей волной.

Едва успевший подойти к не зажженному камину, чтобы запалить огонь в оном, Дмитрий застыл; идеально ровная спина сейчас была тверже мрамора, в голове – пустота что в том же камне. Хотелось бы смотреть на изящные барельефы, так малодушно, но от него все требовало обернуться.

И увидеть, как натянулась холодная белая лайка на сжимающих дорогой веер пальцах; как почти не вздымается грудь без дыхания; как стянуты в ниточку маленькие губы.

– Ты готова поступиться своей честью ради Империи? – во взгляде жениха было то ли явное неверие, то ли неодобрение, то ли сожаление. Катерина на миг прикрыла глаза, прежде чем твердо и бесстрастно посмотреть на него в ответ:

– Когда-то ты инсценировал свою смерть, повинуясь чувству долга и своей присяге. Я тоже однажды поклялась в верности, и не смею нарушить слово.

Дмитрий едва заметно поморщился – к тому случаю ему бы не хотелось возвращаться, пусть он и понимал, что так просто это из памяти не изотрется.

– Бьешь моим же оружием? – усмешка вышла с привкусом горечи.

Катерина качнула головой, опровергая, но в глазах её, спешно отведенных, промелькнула старая боль:

– Я не имела такого намерения. Но вспомнив о том своем решении, ты поймешь, почему я приняла свое.

Не требовалось проводить долгих бесед и расспросов, чтобы понять: каждый из них был верен принципам и клятвам, принесенным однажды. В том было их родство и их проблема. Ни один не желал отступиться. И от другого не ждал подобной перемены, поскольку чувствовал бы за собой вину в том. Все было так гротескно драматично, что просто глупо.

– У меня нет сомнений – ты знаешь, что делаешь.

Тихие, уверенные слова заставили Катерину невольно с болезненной благодарностью прикрыть глаза, склоняя голову. Она догадывалась, чего они стоили жениху. И она не была достойна всего этого.

– Но мне нужен твой совет, – увидев, как по лицу Дмитрия пробежала тень, она, не мешкая, заговорила вновь: – Мне нужно добиться встречи с Борисом Петровичем после отыгранной роли. И сделать так, чтобы для него и всего представления эта встреча стала последней.

Лицо Дмитрия омрачилось пуще: он не мог взять в толк, что задумала невеста, и то ли он предполагает. Он знал её вплоть до самых сокровенных тайн, которыми она делилась с ним, будучи ребенком, а потому не имел сомнений – Катерина никогда бы не осмелилась пойти против заповедей Творца. Особенно – отнять чужую жизнь. Но этот тяжелый взгляд и судорожно сжатый веер говорили о том, что она дошла до самого края, за которым разверзлась бездна Ада. Легкий порыв ветра – и падет в самые глубины.

А он клялся, что ей никогда не придется ступить в пропасть.

– Он давал тебе четкие указания?

От этого вопроса Катерина невольно отвела взгляд: смешно – идеи принадлежат Борису Петровичу, а дурно при одной мысли о них ей. Даже при том, что она не намеревалась им потворствовать и искренне надеялась, что все не зайдет настолько далеко. Даже озвучить все это казалось кощунством.

– Он настаивает, чтобы я родила цесаревичу наследника, – севшим голосом произнесла она. – Он делает ставку на его благородство: даже в случае свершившейся свадьбы с Дагмар первенец будет моим, что дает мне – впрочем, скорее Борису Петровичу – преимущества. И если что-то случится с принцессой до того, как она станет матерью – а у меня нет сомнений, что так оно и будет, её место должна буду занять я.

– Как-то все слишком гладко в фантазиях князя Остроженского, – заметил Дмитрий абсолютно бесстрастным тоном, словно бы не его невесте прочили роль матери и супруги рядом с другим человеком; впрочем, это было обусловлено лишь желанием с холодной головой разрешить очередную абсурдную ситуацию. – Во-первых, кто может поручиться, что у тебя будет сын?

– Борис Петрович, – в усмешке прозвучала злая ирония. – Он, конечно, хотел бы истинных прав на престол, но если я рожу дочь, он подменит ребенка. А если вовсе окажусь неспособна к деторождению, принудит ходить, подвязав к животу подушку, а потом украдет у кого-нибудь младенца. В создании фальшивых историй он уже поднаторел.

Она и сама в момент, когда старый князь расписывал перед ней все перспективы, не единожды усомнилась в реальности задуманной авантюры: можно было поверить в это пару веков назад, когда положение Романовых действительно было крайне шатким и достойных наследников не оставалось, отчего корона меняла владельцев излишне часто. Но уже после Императора Павла по мужской линии трон стало возможным передать не одному и не двум кандидатам, если основной внезапно не сможет исполнить возложенную на него задачу. Однако, по всей видимости, это Бориса Петровича волновало мало, и он успел рассмотреть несколько альтернативных ходов.

Хотя они не делали его затею в глазах Катерины более жизнеспособной. И уже тем более – здравой.