Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 60 страниц)

– Положим, – кивнув, Дмитрий принял это объяснение и продолжил: – Но не разумнее ли Императору будет найти для сына новую невесту из европейских принцесс? Не припомню, чтобы за последнее столетие был официально признан хоть один царский бастард, особенно с правами на престол.

– Императору – да, – в том, что Александр не допустит такого мезальянса, даже сомневаться не приходилось: она бы скорее поверила в милосердие государыни, которая бы оставила запятнавшую свою честь фрейлину с незаконнорожденным ребенком при Дворе, да еще и оставила бы ей жалование и высокую должность. – Но если к тому моменту цесаревич сам займет престол, вряд ли кто-то сможет оспорить его собственное решение.

– Кроме десятка министров и прочих сановников, – хмыкнул Дмитрий, все еще пытаясь понять, остались ли крупицы разума у князя Остроженского, или им полностью завладели невыполнимые желания. – И если ты по требованию князя Остроженского должна родить раньше принцессы, он намерен увидеть смену Императора уже в будущем году?

– Когда он говорил об ожидании, я надеялась, что это будет долгий срок, – Катерина кивнула, поднимаясь с кушетки и медленно проходя вдоль стеллажа с ровными рядами дорогих изданий. – Возможно, виной тому официальное объявление помолвки цесаревича.

Она сняла с полки какой-то томик, на проверку оказавшийся Шекспиром.

– Ты знаешь?

Осведомленность невесты для Дмитрия стала сюрпризом: громко объявляли об этом событии только в Дании и в России, а в Германии как-то не было причин на каждом шагу кричать о свершившемся. Корреспонденцию здесь получала в основном Надежда Илларионовна, которая редко делилась известиями со своими гостями, а сама Катерина как-то не проявляла интереса к тому, что творилось вокруг – визит в Карлсруэ стал в некотором роде побегом, и меньше всего ей хотелось что-то слышать об окружающем мире. Цесаревич тоже вряд ли бы написал ей об этом: Дмитрий не мог утверждать, что знает его достаточно хорошо, но если они ранее не обменивались письмами, сейчас, по такому поводу, начинать было бы в высшей степени… жестоко.

– Ольга сказала, – кивнула Катерина, отстраненно пролистывая желтые страницы с острыми линиями английских слов.

Напряженный взгляд, которым Дмитрий одарил невесту, остался ей незамеченным: едва ли сейчас она желала думать о том известии. Тем более что уже давно себя убедила – пусты ее переживания, напрасны. Так должно было случиться, и она станет одной из первых, кто принесет поздравления молодым в России. Если все не рухнет из-за замыслов князя Остроженского раньше.

– Свадьба случится будущей осенью. Есть почти год.

Понимающе кивнув, Катерина задержала взгляд внизу страницы, предвещающей конец первого акта. Она не хуже жениха осознавала, что время утекает сквозь пальцы.

– Борис Петрович будет ждать хороших новостей уже к Рождеству.

«Что делаю – сама не понимаю: я не уму, а лишь глазам внимаю…»**

Если суждено ей волей Создателя положить свою жизнь на защиту царской семьи и своих близких, отказавшись от личного счастья – так тому и быть.

Комментарий к Глава шестая. И зовут тот праздник – разлукой

*Сир, вино горько! (фр.) // по материалам мемуаров графа Шереметева.

** У. Шекспир, Двенадцатая ночь, акт I.

========== Глава седьмая. Скажи, что же нас дальше ждет ==========

Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 29.

Деталь, что ускользала от её внимания невообразимо долго, вдруг стала такой очевидной и ясно режущей взгляд, словно кофейное пятно на кипенно-белом платье дебютантки.

Глафира.

Кухарка, которая, если верить маменьке, появилась в имении Голицыных незадолго до венчания родителей, ни под каким предлогом не согласилась оставить господ и отправилась с ними в Карлсруэ, согласившись на добровольную ссылку. Впрочем, семьи в России у нее не было – об отце с матерью никто ничего не знал, а мужа и детей не появилось, а потому покидала она не больше чем родную землю. Вряд ли это вызвало бы какие-то подозрения: вместе с Глафирой отбыло еще несколько слуг, и жертву каждого Голицыны приняли с благодарностью. Однако сейчас ум Катерины занимало отнюдь не то решение кухарки: память подбросила новую картинку – знакомое лицо в петербургском доме Бориса Петровича на Васильевском чуть более чем неделей позднее, когда она все же сбежала из Семёновского, чтобы попасть на аудиенцию к Императору.

Аудиенция завершилась сопровождением жандармов к новому месту ее пребывания, и там она столкнулась с Глафирой, которая и помогла ей дойти до спальни. Хотя более двадцати лет в кухарках у князя Остроженского ходила Ульяна. В тот момент Катерина ощущала столь предельное опустошение и усталость, граничащую с изнеможением, что едва ли могла идентифицировать лица, тем более слуг. А утром она уже и забыла о вчерашнем вечере, тем более что после она Глафиру не видела вплоть до получения шифра и следующего за этим переезда во дворец. В середине января прежняя кухарка скончалась и на её место замену уже искала сама Катерина, чтобы иметь своего человека в доме. Останься Глафира в России, этого бы не потребовалось – дядюшка бы мог принять её.

Потому, то вечернее столкновение можно было бы считать иллюзией, порожденной сном разума, и Катерина не вспомнила бы о нем – тем более что, лично посетив Карлсруэ, встретилась с Глафирой там, и кухарка со слезами встретила барышню, которую практически вырастила, – если бы не слова маменьки о том, что из прежних слуг с ней осталась лишь Дарина, получившая место четырьмя годами ранее.

Это был один из тех долгих рассказов обо всем, во время которого Марта Петровна осветила жизнь кухарки, к которой прикипела сердцем: оказалось, что Глафира повстречала здесь, в Карлсруэ, какого-то старого приятеля, а тот, как позже выяснилось, с юности еще питал к ней высокие чувства. Все выглядело, словно в каком романе: растрогавшаяся и давно мечтавшая о семье, Глафира дала согласие на брак и, едва ли не плача, упросила барыню дать ей расчет и отпустить обратно в Россию. Правда, она пообещалась как можно чаще навещать прежних хозяев (в тот момент у Катерины промелькнула мысль, что для частых поездок в Европу нужны немалые средства, а супруг Глафиры, со слов маменьки, не принадлежал к зажиточному слою) и обещание то сдержала. С момента своего отъезда, случившегося еще в начале января, она была в Карлсруэ более пяти раз.

Катерине не хотелось ни в чем подозревать старую кухарку, тем более что та никоим образом не походила на двойного агента, но разум искал хоть какие-то зацепки, и дотошно изучал каждую, сумевшую показаться неправильной, деталь.

Корзинку с отравленными профитролями весной в комнату Катерины и Сашеньки Жуковской принесла Лиза – молоденькая придворная служанка. После, на допросе у цесаревича, та созналась, что ей это послание передала какая-то женщина, по описанию (это Катерина сопоставила лишь сейчас) похожая на Глафиру. Безусловно, общие черты могли совпасть у каждого шестого петербуржца – мало ли невысоких женщин средних лет и небольшого достатка с темными глазами, седыми волосами и большим носом? Однако крупная родинка, упомянутая Лизой, точь в точь повторяла оную у кухарки Голицыных.

Как-то вдруг вспомнилось о том, что письма, отсылаемые маменьке, перехватывались кем-то из людей Бориса Петровича.

Против своей воли Катерина хмурилась и не могла выбросить из головы этих глупых предположений, тревожащих её столь сильно, что, прощаясь с Дмитрием, решившим сопровождать маменьку дальше на воды, она упросила его нанести визит в Карлсруэ через несколько дней снова и проследить за Глафирой после её собственного отъезда в Дармшадт.

Все это случилось двумя сутками ранее, и теперь Катерина взволнованно ожидала вестей от жениха. Даже обязанности, возложенные на нее государыней (всерьез удивленной прибытием фрейлины, обещавшейся вернуться лишь к ноябрю, после свадебного путешествия), ничуть не облегчали ситуацию, и внутреннее напряжение ни на грамм не спадало. Безусловно, если письмо и прибудет, то не раньше, чем в октябре, но даже так она продолжала формировать в сознании новые и новые предположения, не зная, как действовать дальше. До дрожи в руках и озноба по спине хотелось уже покончить со всем, что было связано с именем князя Остроженского.

И если брать во внимание его готовность тихо следить за племянницей до Рождества, особо не побуждая её ни к чему (это после, она была уверена, он вновь надавит на нее), как минимум все это время ей придется жить в состоянии ожидания нового удара. Как выманить Бориса Петровича и подтолкнуть к оплошности, она не предполагала. И потому была вынуждена для отвода глаз играть выданную ей роль.

Только каждое утро молилась об отсрочке, пусть и понимала, что замедлить время – не в её власти.

Расправляя цветы, поставленные в вазон по просьбе государыни, устроившейся с книгой в саду, Катерина не придала значения шагам, звук которых донесся из коридора. В тишине комнаты, лишенной живых душ, можно было отчетливо слышать все, что происходило за её стенами, да и сам замок Югенгейм не отличался тем утомляющим шумом, что был присущ Зимнему – эта загородная резиденция Гессен-Драмшадтской герцогской ветви принадлежала брату государыни, а он не славился любовью к помпезности и блеску. Отчасти Югенгейм имел родство с Царским Селом – такой же спокойный, уютный, с небольшим садиком, где птицы по утрам выводили свои трели, пробуждающие всех обителей замка. Несмотря на свою истинно немецкую аскетичность и мрачность, это место дарило отраду, и потому Катерина могла понять причины, побудившие Императрицу остановиться именно здесь, тем более сейчас, когда ей было в тягость находиться рядом с супругом в России, когда цесаревич отбыл в Европу.

– Катрин?

Голос за спиной прозвучал столь неожиданно, что рука дрогнула; тонкий длинный лист оказался смят под сжавшимися пальцами, липким соком пачкая бледную кожу. Подавив судорожный вздох, Катерина обернулась и, стараясь не пересекаться взглядом с вошедшим цесаревичем, опустилась в реверансе, придерживая юбки лишь одной рукой.

– Крайне интересный выбор маршрута свадебного путешествия, – приблизившись стремительно (на ум невольно пришло воспоминание последней встречи, когда он не мог и шага сделать без поддержки), Николай подал ей руку, чтобы в более теплом, чем это требовалось согласно этикету, приветствии запечатлеть на оной поцелуй.

Подняв голову, Катерина сумела даже изобразить на лице легкую, подобающую разговору улыбку:

– Преданность Дмитрия короне не оставила мне выбора – чудо, что венчание не прервали срочным вызовом к Императору для нового поручения. А что было делать мне в одиночестве? Вот и вернулась к своим обязанностям, – она беспечно пожала плечами, оглядываясь в поисках салфетки, которой можно было бы очистить пальцы. Ответ, мало имеющий общего с правдой, пришел на ум внезапно, но почему-то подумалось, что все это было не так далеко от действительности.

– Я ожидал, что граф оставит службу ради Вас сразу после свадьбы, – внимательно наблюдая за силящейся казаться невозмутимой и веселой княжной цесаревич искал хоть какие-то знаки, что подскажут – счастлива ли она.

Правильно ли все, что случилось.

– Мне слишком хорошо известны идеалы Дмитрия, чтобы мечтать о подобном.

В этой фразе уже не крылось ни капли шутки; ни доли лжи. Но все то же – спокойствие и легкая ирония: она смирилась, хоть и желала совсем другого.

– Он совсем не ценит счастья, которым обладает.

Поиски увенчались успехом: оттирая тонкой кремовой салфеткой липкие следы, Катерина с едва заметной горечью усмехнулась, возвращая внимание неотрывно смотрящему на нее Николаю.

Комкая в пальцах впитавшую сок ткань, она с минуту глядела ему в глаза, не зная, что ищет в них. Единственное, что было очевидно – болезненная необходимость уйти.

– Простите, Ваше Высочество, – теперь уже юбки удалось подхватить обеими руками, пусть и в одной из них была зажата грязная салфетка. – Мне нужно идти.

В конце концов, у нее еще оставались поручения государыни. Пусть и не срочные, но идеально подходящие на предлог для побега. Она еще была не готова надеть ту маску, что заботливо отполировал до блеска для нее князь Остроженский.

Попытке покинуть столовую воспрепятствовала ударившая в спину фраза:

– Позвольте увидеться с Вами вечером?

Отказ почти сорвался с разомкнувшихся губ, но силуэт прикованной к постели сестры, появившийся перед глазами, сбил дыхание в горле. Сглотнув, Катерина надавила на холодную ручку двери.

– Я буду в десять в библиотеке.

И выскользнула в коридор.

***

Когда с легким шелестом юбок простого платья (как же её радовали порядки Югенгейма!), лишенного этого набившего оскомину кринолина, Катерина вошла в полутемную библиотеку, едва освещенную десятком свечей в напольных канделябрах, каминные часы показали четверть одиннадцатого. Опоздание её было отнюдь не нарочным – она слишком задержалась с последним поручением государыни, а после, вспомнив, что близится оговоренное время, старалась успокоить гулко стучащее сердце: страх препятствовал возможности трезво мыслить и ровно дышать. И эта почти интимная обстановка, что царила здесь, в царстве высоких стеллажей и запаха вечности, которой были пропитаны старые страницы, вобравшие в себя мудрость прошлого, ничуть не делала её состояние легче. Она все еще металась между желанием посвятить в сложившуюся ситуацию цесаревича и не вовлекать его больше в собственные проблемы, к которым он не должен был иметь отношения – они поставили точку еще в начале лета. Так не стоило превращать оную в запятую.

Что было лучше для него – разочароваться в ней, приравняв к прочим придворным барышням, или вновь оказаться причастным к безумным авантюрам, которые могут отвлечь его от дел насущных?

– За прошедшие месяцы Вы научились лгать.

Обернувшись влево, откуда прозвучала холодная фраза, она увидела бесстрастно смотрящего на нее цесаревича, держащего в сложенных на груди руках какую-то книгу. Недоуменно приподняв брови, Катерина чуть склонила голову в вопросительном жесте.

– Простите?..

– Вы не вышли замуж. Так зачем утверждали днем обратное?

Сдержав облегченный вздох, она неспешно приблизилась к затепленному камину, не отводя глаз от пламени; стоящие рядом предметы отбрасывали мягкие тени, а подле создался ореол тепла, в котором хотелось утонуть.

– Я не утверждала, – оглянувшись через плечо, Катерина отметила, что Николай продолжает стоять, сокрытый тем же полумраком, даже не изменив позы. – Вы затронули тему моего свадебного путешествия – я лишь ответила шуткой, не став разубеждать Вас.

Сделав несколько шагов, чтобы опуститься в неглубокое кресло, придвинутое к камину – по всей видимости, хозяин замка любил здесь вечерами читать, наслаждаясь согревающими волнами, исходящими от живого огня, – Катерина продолжила, напоминая о разговоре, случившемся в начале сентября, а до того – летом:

– Или же Вы всерьез ожидали, что я отложила свадьбу до зимы?

– Я уже не знаю, какие из Ваших слов принимать за правду, – тем же ровным тоном произнес Николай. От его высокой фигуры, окутанной тьмой, скопившейся по углам, веяло обращающим все в лед холодом, и оттого еще сильнее хотелось протянуть руки к весело потрескивающему пламени. Катерина с трудом подавила сей порыв, вместо того чуть приподнять подбородок и уточнить:

– Вы назначили мне встречу для того, чтобы обличить во лжи? В таком случае считаю нашу беседу завершенной и осмелюсь откланяться.

Поднявшись на ноги и почти радуясь тому, что пытка, к которой она себя готовила с обеда, окончилась раньше предполагаемого срока, Катерина одарила цесаревича коротким книксеном и направилась к столь желанным дверям. Однако была остановлена за секунду до спасения, уже мелькнувшего в широкой щели. И окаменела, когда на локте почти невесомо сжались холодные пальцы.

Надежды, смеясь, раскололись и впились острыми краями в босые ноги.

– Простите, Катрин.

В двух словах, почти выдохнутых хрипло, было больше, чем в длинных монологах; достаточно для того, чтобы обернуться, всматриваясь в кажущиеся почти полночно-синими из-за нехватки света глаза в считанной паре десятков дюймов от её собственных.

Но не представлять, сколько за ними сокрыто.

Решимость, столь ясная для Николая ранее, здесь, в Дармштадте, вдруг поколебалась, стоило лишь вновь увидеть Катерину, которая по его предположениям должна была находиться в России, ведь она намеревалась на Покров выйти замуж.

Чувство к Дагмар, светлой, прелестной, до невозможного очаровательной, было ярким и живым, вспыхнувшим в одно мгновенье, но тут же с шипением стихающим перед глубоким и сильным чувством, что он испытывал к Катерине, родившимся вопреки его воле, укреплявшимся день ото дня. Это было эгоистично, не по законам Божьим и государственным, но он не желал – не мог – представить жизни без ее присутствия подле себя. Он должен был отпустить ее – ради них обоих – и только крепче сжимал узкую ладонь в своих пальцах, едва морщась, когда ненароком задевал шероховатые грани обручального кольца. Безмолвного напоминания о его свершившейся судьбе и её – уже давно решенной. А проклятое сердце выстукивало неровный ритм, требуя, моля, вынуждая что-то сказать, что-то сделать, что-то изменить.

Прося невозможного.

Хотя на миг это обратилось в реальность: когда от матери, обрадованной его приезду, узнал, что Катрин не вышла замуж. Мария Александровна не распространялась о причинах, да и он не допытывался – не желал демонстрировать интереса к жизни девушки, которая теперь уже должна была вновь стать для него не больше чем одной из фрейлин матери. Но все же разум терзал вопрос – что побудило Катрин вернуться ко Двору, вместо того, чтобы принимать поздравления и наслаждаться свадебным путешествием. Некстати вспомнились её слова в Потсдаме и взгляд, когда они находились в шаге от поцелуя: внутри провернулось острое лезвие вины, словно бы это он был виновен в её решении.

Хотелось надеяться, что это лишь отсрочка, а не отмена. Катрин не могла действовать столь опрометчиво. Потому что теперь себе глупых поступков не мог позволить и он – под закрытыми веками был выжжен образ датской принцессы, принявшей обручальное кольцо.

Он не имел права предать доверия Дагмар.

– О чем Вы хотели говорить? – тихий голос ворвался в его спутанные мысли; взгляд, устремленный в травянисто-зеленые глаза, обрел обычную четкость, и он вновь ясно увидел её лицо перед собой.

Отпустив её руку, что продолжал неосознанно удерживать, Николай жестом указал на кресло, что Катерина занимала парой минут ранее, предлагая ей вернуться туда. Она, бросив на него короткий настороженный взгляд, молча повиновалась, ожидая дальнейших действий, что не заставили себя ждать. На круглый столик с очаровательной золотой росписью по янтарной поверхности опустилась широкая вазочка с конфетами, после компанию ей составили высокие узкие фужеры с золотой каймой.

– Я думал поздравить Вас со свадьбой, – цесаревич усмехнулся, – и заодно выпытать все подробности, чтобы иметь представление о том, через что мне придется пройти.

– Стоит ли сравнить события абсолютно разной степени значимости? Ваша свадьба будет праздником для всей Империи, – в том же тоне осведомилась Катерина, наблюдая за тем, как бледные пальцы барабанили по темному стеклу бутылки.

– Ваша же несла для Вас смысл куда больший, чем может предположить вся Россия. Однако, Вы не вышли замуж и, стало быть, это шампанское потеряло свое предназначение.

– Но есть повод куда более важный, – парировала Катерина, едва улыбаясь. – Вы-то все же обручились. Или считаете это событие не тем, что достойно поздравлений?

– Поверьте, мне за глаза хватило тех возвышенных речей, что я получил в день обручения, – поморщился Николай, все же откупоривая бутылку и легким движением наполняя ожидающие этого фужеры.

Впрочем, поделиться всем, что произошло за время с момента их последней встречи, он был не против. В какой-то мере ему даже хотелось, чтобы Катрин узнала о Дагмар как можно больше, и чтобы он сам научился говорить о невесте с ней так же, как и с прочими собеседниками – демонстрируя собственное искреннее счастье, ведь в том лжи не было. Ему несказанно повезло. Он не хотел иной супруги из европейских принцесс кроме Дагмар.

– В таком случае, за что же мы пьем? – принимая предложенное шампанское и рассматривая игристые пузырьки в прозрачной жидкости, щекочущей нос, уточнила Катерина.

Николай, сверху вниз смотря на нее через такой же фужер, в котором уже почти осела шипящая пена, театрально-задумчиво цокнул языком.

– За встречу? – предложил он после короткого молчания и поймал насмешливый взгляд.

– Мы с Вами не виделись всего месяц, – оповестила его Катерина, – если каждую встречу мы станем отмечать так, это ни к чему хорошему не приведет.

– Вы о влиянии злоупотребления винами на организм или о чем-то другом? – насмешка в глазах и голосе цесаревича вызвала у нее смущение, которое, слава Создателю, благодаря полумраку не прослеживалось отчетливо.

– О том, что приличной и обрученной барышне не стоит так поздно пить наедине с мужчиной, не являющимся её женихом. Особенно когда вокруг немало любопытных глаз и ушей, а также открыты двери.

Широкая щель, что образовалась в момент, когда Катерина намеревалась уже покинуть библиотеку, так и осталась возможностью для каждого любопытного придворного узреть то, что происходило в библиотеке, тем более что здесь у дверей не стояло дежурных. Отчасти это облегчало ей задачу, но она думала сначала все же посвятить в опасную авантюру цесаревича. И, кроме того, их встречу должны были увидеть отнюдь не здесь.

С коротким «Резонно» Николай быстро пересек комнату; ударивший по ушам щелчок отсек шансы для случайных свидетелей найти пищу новым сплетням.

– Одним аргументом меньше, – возвестил цесаревич, улыбаясь; сдержать ответную улыбку было выше её сил.

Хотелось было сказать о нелюбви к шампанскому, но Катерина смолчала.

Хрустальные края с чистым звоном встретились, и под этот тонкий звук разбилось что-то внутри. Сладкое французское вино что яд: одного глотка хватило, чтобы ощутить близость смерти.

– Остальные аргументы веса не имеют, Вы полагаете? – это, наверное, прозвучало на грани с флиртом, но как-то вдруг интонация и вложенный смысл потеряли значение, и шампанское тут было совершенно не при чем – она даже не распробовала его вкуса в полной мере.

– То, что происходит за закрытыми дверьми – остается за ними, пока все не раскроет кто-либо из участников. Ни Вы, ни я посвящать других в свои тайны не намереваемся, ведь так? – Николай поддержал эту игру, медленно произнося каждое слово и пристально смотря в глаза напротив, лучащиеся лукавством.

К горлу подкатил ком: ей нужно было, чтобы происходящее предалось огласке. Дядюшка должен был узнать.

Фужер с едва пригубленным шампанским опустился на столик. Обручальное кольцо провернулось на пальце камнем внутрь, словно закрылось всевидящее око.

– А если тайна станет явью?

Вопрос прозвучал столь странно, что Николай смешался, силясь разобрать, чего в нем было больше – опасения или интереса. Одной короткой фразой он оказался сбит с толку, и выражение лица сидящей перед ним и даже не отводящей глаза Катерины разрешить дилемму не помогали. Поставив и свой фужер, он сощурился.

– Боюсь, что на фоне фантазий придворных сплетников это не станет привлекающей особое внимание новостью.

– Как отсюда можно дойти до Вашей спальни?

Короткий вопрос произвел эффект пушечного залпа прямо под окнами. Цесаревич ошеломленно моргнул, еще более запутавшись в собственных догадках от странного поведения Катерины:

– Полагаю, предложить Вам шампанское было грубейшей ошибкой с моей стороны.

– Я не пьяна, Ваше Высочество, – она покачала головой, даже не улыбнувшись. – И, к сожалению, абсолютно серьезна.

– Если бы не Ваше «к сожалению», я бы, возможно, начал подозревать за Вами романтический интерес ко мне, – с усмешкой протянул Николай, – но это дополнение, признаться, бьет по самолюбию.

На сей раз тонкие женские губы все же изогнулись в намеке на улыбку, хотя считать это хорошим знаком было рано. Тревога снежным комом росла внутри цесаревича: все это выглядело отнюдь не простым шутливым флиртом, сильно отличаясь от их привычных бесед.

И когда зазвучали первые фразы, сломленным голосом, будто бы ей не принадлежащим, он понял, что тревога не была беспричинной. Не стоило и надеяться, что старый сумасшедший интриган решил больше не трогать племянницу: он затаился, но лишь чтобы выждать удобное время и найти новые пути достижения своих целей. Новые болевые точки на любимых фигурках.

– Как говорил Константин Петрович (Победоносцев, прим. авт.): «Сколько ни живет человечество, не перестает страдать то от власти, то от безвластия», – цесаревич нахмурился. – Вы готовы поставить себя в компрометирующую ситуацию, чтобы поспособствовать поимке князя Трубецкого? – он взглянул на неё то ли с ужасом, то ли с недоверием – но без грамма осуждения. И хотя бы за это она уже преисполнилась благодарности.

– Я однажды уже поставила под угрозу свою честь и свободу, и сделаю это ещё столько раз, сколько потребуется, лишь бы покончить с этим. Если все сложится удачно, я сразу же покину Двор.

Она не желала оставлять Императрицу, не желала утратить всякую возможность хоть изредка видеться с цесаревичем, хоть и догадывалась, что в момент, когда в Россию въедет его невеста, ей станет во сто крат больнее, но сохранять статус придворной дамы после того, что она планировала совершить, было бы слишком… невыносимо. Её мало заботили сплетни, к которым она понемногу начала привыкать, но ей не хотелось быть причиной боли государыни, которую так или иначе затронут эти разговоры, и, возможно, неизвестной ей датской принцессы. Если же она останется в свите, это расценится как надежда на статус официальной фаворитки.

То, на что у нее и в мыслях не было претендовать.

То, чего желал Борис Петрович.

Сладость, что была на языке от глотка шампанского, сменилась горчинкой, словно бы в него подмешали яд; тяжесть в груди росла, скручиваясь тугим узлом, что разорвался в момент, когда перед глазами возникла галантно поданная рука Николая. Секундой позже, под аккомпанемент решительного выдоха, в нее легла маленькая кисть Катерины, тут же покинувшей кресло.

Последний вопрос в синих глазах – все тот же ответ в зеленых; шестнадцатью ударами замирающего сердца позднее библиотека опустела.

Полутемные коридоры, в которых лишь изредка попадались часовые, невнятной полосой промелькнули мимо, и если бы позже Катерину спросили о дороге, что она прошла, не удалось бы даже предположить, как оная выглядела. Утром придется поблуждать в поисках выхода из этого крыла и заодно в попытках найти собственные покои, которые она, как и в Зимнем, разделила с Сашенькой Жуковской, только теперь в соседки добавилась еще фрейлина Бобринская. Все складывалось как нельзя лучше – о том, что Катерина провела ночь не в своей постели, разлетится по замку еще до обеда. Если Борис Петрович следит за племянницей, он тоже будет знать в этот же день. Если нет… все равно этот шаг не окажется напрасным.

Будто разгадав мысли, сокрытые за её молчанием, притворивший за ними дверь Николай задумчиво продолжил их неоконченную беседу:

– Через несколько дней я отправляюсь в Италию. Полагаю, Ваш дядюшка будет счастлив, если узнает, что Вы втайне последовали за мной.

Поежившись от прохлады, царившей в спальне, где с самого утра не разжигали камин, Катерина неторопливо прошла к письменному столу; слова цесаревича имели зерно истины, которую было бы глупо отрицать. Борис Петрович надеется, что она станет искать свиданий при любой возможности, и факт явной занятости Николая во время европейского вояжа едва ли его заботит. Она должна вести себя как до помутнения рассудка влюбленная барышня. О какой разумности действий может идти речь?

Ей действительно придется тоже ехать в Италию, причем, уже завтра, потому что после новых сплетен она не сможет взглянуть в глаза Императрице.

– Вы позволите мне набор для письма? – огибая почти лишенный каких-либо предметов на его поверхности стол и останавливаясь у обитого бутылочного цвета штофом стула, подала просьбу Катерина, все еще пребывая в раздумьях.

Николай без лишних слов приблизился к ней и минуту спустя на идеально отполированную ясеневую столешницу легла целая стопка чистых листов, а рядом разместилась фигурная чернильница, изображающая маленькую карету с гербом Гессен-Дармшадтского Дома. Благодарно кивнув, присевшая Катерина сняла с подставки новенькое перо и быстро вывела обращение в первом письме.

Все, что она желала сообщить Дмитрию, заняло свое место на пергаменте в считанные минуты – не было нужды особо тревожиться за недопонимание: они уже обговорили все возможные пути развития этой истории и теперь не нуждались в долгих обсуждениях и спорах. С посланием же для государыни все обстояло куда сложнее. Как она могла доказать отсутствие каких-либо недостойных помыслов и корысти за своими действиями, как могла объяснить причины столь внезапного отъезда, слишком своевольного для фрейлины, которая не имела прав покидать Двор без дозволения Императрицы?

На напряженное плечо легла теплая рука, отчего перо дрогнуло в пальцах, оставляя некрасивую кляксу на полупустом листе – достойная точка неоконченному за четверть часа единственному предложению.

– Оставьте это, Катрин, – мягкий, окутывающий её каким-то коконом надежности и спокойствия, голос прозвучал слишком близко – она и не заметила, что Николай все это время стоял рядом, едва ли в футе от нее. – С Maman я побеседую сам. Да и она не склонна без объяснений принимать на веру дворцовые сплетни.

– Все равно это слишком… – она отложила перо и устало потерла переносицу, прикрывая глаза. – Слишком грязно.

Послышался тихий шорох – Николай опустился подле нее на колено, одной рукой заставляя её открыть лицо, что она невольно спрятала в ладони, а другой аккуратно сжал её тонкую кисть, безвольно лежащую на юбках. Устремив на него затуманенный взгляд, она ощутила, словно все мысли вымело поганой метлой из головы: стало пусто и абсолютно никак. Даже сердце будто бы стучало как-то автоматически, в уже остывающем теле, где ни единого органа больше не функционировало.

Увидев её остекленевшие глаза, цесаревич медленно, размеренно заговорил:

– Мы оба знаем, что все это – ложь. Графу Шувалову это тоже известно, а значит, ваша свадьба состоится, и ни на одном вечере на Вас не посмеют косо взглянуть. Это будет известно Императрице, и я ручаюсь, что Вы не потеряете места при Дворе. А сплетни однажды утихнут – любая новость теряет свою прелесть спустя некоторое время.