Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 60 страниц)

Вот только она не смогла вызывающему у нее отвращение старику даже позволить прикоснуться к себе: в первую брачную ночь, пребывая в жутком испуге от предстоящего, она замахнулась на супруга подсвечником. Удар в висок оказался смертельным. Опасаясь, что ее накажут за содеянное, она сбежала из поместья, переодевшись в простое платье и прихватив немного найденных денег. Милостью добрых людей (не без оплаты, разумеется) она добралась до Петербурга и, представившись Ольгой, попросилась в господский дом служанкой, согласившись на любую работу, только бы выжить. Тогда же она завела знакомство с молодым князем Остроженским – братом княгини Голицыной, которой прислуживала. Они довольно быстро сдружились, как это тогда казалось особо ни с кем не имевшей знакомств девице, а через три месяца именно благодаря молодому князю, заметившему ее не крепостническое воспитание, Татьяна, под именем княжны Остроженской (как он сказал – для большего веса в обществе), оказалась на четверге у Великой княгини Елены Павловны. Это был ее первый выход в свет, столь же желанный, сколь и неожиданный. И столь же незабываемый, потому что именно тогда произошел перелом в ее судьбе.

Наследника Российского Престола сложно было не заметить – он пользовался успехом у барышень не только юных, но и даже замужних, а для шестнадцатилетней девицы, до сего момента видевшей не так много очаровательных юношей, был живым олицетворением сказочного принца. Впрочем, почему сказочного, если он и впрямь оным являлся? Даже то, что он уже сам состоял в браке и имел двухлетнюю дочь и новорожденного сына, не делало его менее привлекательным в глаз светских (и не только) дам. Тем более что Великую княгиню не находили даже сколько либо очаровательной, и почти каждая, проявлявшая интерес к цесаревичу, искренне полагала, что сумеет с легкостью затмить оную. Татьяна такими мыслями поначалу даже и не грезила – она едва ли могла подумать, что будет представлена Его Высочеству, но, благодаря все тому же князю Остроженскому удостоилась даже чести иметь с ним недолгую беседу. После она не могла вспомнить, о чем именно они говорили: все, что имело значение – невероятная улыбка и лучистые морщинки, возникающие в уголках глаз цесаревича, в этот момент.

То, сколь сильно затмился разум Татьяны этим первым сильным чувством, не укрылось от князя Остроженского: он тут же предложил ей свою помощь в устроении встреч с Наследником Престола, и даже пообещался научить ее, как следует вести себя, чтобы вызвать в свою сторону не меньший романтический интерес. Влюбленная и ослепленная, девица, безусловно, согласилась, горячо благодаря своего «друга». Тот же, в свою очередь, довольно потирал руки – все случилось само, ему даже не пришлось особо прилагать усилий. И если правильно распорядиться ситуацией, что он, собственно, и сделал, можно получить много больше, чем он мечтал.

Чем активнее развивался роман цесаревича с Татьяной, тем сильнее воодушевлялся сам князь. Однако, красивая картинка треснула, стоило только Наследнику Престола обмолвиться, что их отношения – лишь интрижка, которая вскоре кончится. Рыдая, Татьяна созналась князю, что хочет сама все разорвать, потому что от пережитого унижения ей жить не хочется: она ведь верила, что это нечто большее, нежели простое увлечение. Она искренне и сильно влюбилась, и даже мысль о цесаревне, законной супруге, ее ничуть не останавливала. Князь Остроженский, рискующий потерять все, что едва начало приобретать очертания в его руках, спешно убедил девушку – в ее силах изменить ситуацию: если она захочет, она сможет добиться даже брака. Тем более, что, обесчещенной, ей была лишь одна дорога – заполучить в свои руки Наследника Престола, потому что мало какой дворянин бы теперь на нее польстился. Однако ничего не вышло – цесаревич довольно скоро полностью к ней охладел, при Дворе заговорили о его новом увлечении какой-то молоденькой фрейлиной Великой княгини, и Татьяна предприняла последнюю попытку, решившись сыграть на жалости от старых чувств. О ее «убитом горем» состоянии постоянно доносили цесаревичу, но он едва ли обращал на это внимание, и вскоре для защиты «поруганной чести» к нему было решено отправить князя Голицына – супруга сестры князя Остроженского. Татьяна, догадывающаяся, что это уже ничего не даст, умоляла последнего не делать этого, но Борис стоял на своем: он добьется сатисфакции и брака, иначе и быть не может.

Испуганная, измученная, абсолютно потерянная, Татьяна пожелала поставить точку в этой истории и инсценировала свое самоубийство, которое должно было не только сделать возможную дуэль бессмысленной, но и заставить князя Остроженского забыть о самой барышне. Она надеялась ускользнуть, сменив имя и внешность, затеряться за границей, и некоторое время ей это удавалось: она вышла замуж, после долгих неудач понесла и родила сына, но спокойствие оказалось быстротечно – спустя четырнадцать лет супруг ее умер, а еще через год при смерти оказалась ее тетушка, и Татьяна, пусть и питавшая к той особой любви, решила вернуться в Россию. Сына она взяла с собой, и именно об этом сейчас жалела сильнее всего.

Потому что князь Остроженский о ней не забыл.

О прежнем добром друге, каким он ей казался, уже не напоминало ничто: в этом расчетливом, жестком человеке она совершенно не узнавала прежнего Бориса, словно бы его подменили. Там, вдали от родины, она начала осознавать, что им двигало не только желание помочь ее влюбленному девичьему сердцу, но то, каким предстал перед ней сейчас старый знакомый, не шло ни в какое сравнение с тем его образом. Когда он, без всякой шутки, напомнил ей, что по ее милости оказался ни с чем, и теперь она у него в долгу, Татьяну обуял страх. Она верила, что он способен на все. И если четырнадцать лет назад ей было нечего терять, сейчас она жизнь бы отдала за сына. И потому решение не замедлило явиться: она обещалась помочь ему в любом деле, если потом он ее отпустит.

– Зная князя, могу предположить, что одним делом его запросы не ограничились? – прервал ее рассказ Ягужинский. В трактире уже не осталось никого, за исключением все так же спящего пьянчужки: даже гуляющая компания покинула сие заведение, видимо, направившись творить дебош. Но несмотря на почти полную пустоту, Татьяна все так же старалась говорить как можно тише, и тревога не желала покидать ее бледного лица.

– Увы, – она покачала головой, – шесть лет мне пришлось исполнять его волю, надеясь однажды сбежать. На сей раз, уже не возвращаясь. Только случай никак не представлялся, тем более что он теперь неустанно следил за мной, и сейчас наверняка кто-то из его ищеек уже осведомлен о нашем с Вами разговоре.

Мужчина нахмурился. Перед ним покоилось три листа, заполненных мелким почерком, и этого было достаточно, чтобы иметь все основания не только заключить старого князя под стражу, но и добиться смертного приговора по его делу. Однако, его требовалось еще найти. И, кроме того, если тот и впрямь следит за женщиной, ей угрожает опасность. Что бы она ни сделала в прошлом, она заслужила смягчения наказания своим признанием, а сын ее и того пуще вины не имеет. Ягужинский был верным слугой Царя и Отечества, но помимо этого он был человеком высоких принципов и не мог позволить напрасных жертв.

– Подпишите эти бумаги и выслушайте меня.

Стоило хотя бы попытаться ее защитить.

========== Глава десятая. Пропасть под ногой скользящей ==========

Российская Империя, год 1864, май, 4.

Татьяна была передана в руки его доверенному человеку, и теперь Александр Ефимович мог спокойно, в тишине и одиночестве поразмыслить над тем, что она ему поведала. К чему лукавить – нечто подобное он подозревал, разве что о таком количестве подробностей не догадывался, но то, что история с «Ольгой» была тщательно спланировала князем Трубецким, сомнений у него не вызывало. И то, что барышня не погибла, он предполагал. Не ожидал лишь того, что она самолично захочет сдать своего покровителя, даже с учетом нависшей над ней угрозы. Впрочем, у нее в действительности не было выбора: она могла все отрицать даже в Третьем Отделении, но ведь под пытками бы раскололась – в конце концов, Татьяна была женщиной. Потому, старому князю бесполезно мстить ей за «непослушание». Хотя он наверняка попытается. Сумеет ли Ягужинский хоть как-то защитить если не ее, то ее сына, не имеющего отношения к делам матери – вот что сейчас было важно.

Свет на улицы небольшого городка попадал лишь от пары зажженных фонарей, да одного одинокого окна – кому-то совершенно не спалось. Ночь выдалась безлунная, и, сворачивая в проулок, Александр Ефимович едва ли видел выставленную перед собой руку – он и дорожку-то скорее угадывал, поскольку не впервые следовал этим маршрутом. Будучи занятым своими мыслями, одна за другой сменяющими друг друга, он едва не наступил на что-то черное, проскочившее перед его ногами, вместо этого всего лишь запнувшись о пушистое животное. Судя по тому, как оно возмущенно зашипело – это была кошка. Суевериям Александр Ефимович не был подвержен, но все же понадеялся, что не черная.

Бумаги, убранные за пазуху, острым углом царапали кожу даже через тонкую ткань сорочки, вызывая жуткий зуд. Жаль, переложить столь ценные документы некуда – в наружном кармане сюртука изомнутся, да и небезопасно это: даже на безлюдной улице следовало держать ухо востро. Повинуясь мимолетной мысли, он обернулся, чтобы убедиться в недвижимости черных сгустков: глухих стен домов, меж которых шел, какого-то кривого деревца на главной улице, которую он покинул, низенькой будочки, стоящей впритык к одному из домов. Вновь возвращая внимание дорожке перед собой, в чем не было особой надобности, поскольку на ней все равно невозможно было что-либо различить, Ягужинский чуть быстрее зашагал вперед, надеясь как можно скорее уже вернуться в свою холодную квартирку, где обитал последнюю неделю. Его никто не ждал – разве что жирная серая крыса, периодически показывающая свой острый нос из дыры в углу гостиной и ночью шастающая по комнатке в поисках того, чем можно было бы поживиться. У него не было семьи, не было родных, не было друзей. Только долг и честь, только обещание. Только вера. Он жил ради служения Царю и Отечеству.

Носки припыленных туфель глухо отразили свет, пробивающийся с улочки, к которой направлялся Ягужинский. Где-то слева раздался лай собаки, то ли почуявшей мимо пробегающую кошку, то ли не обрадовавшейся ночному гуляке; а за спиной послышался шорох. Александр Ефимович замедлил шаг, но лишь на мгновение, чтобы в следующее вновь вернуться в привычный темп. Однако он не успел преодолеть и пары футов, как ощутил чужое присутствие за спиной и холод стали у не прикрытого шейным платком горла. Видимо, кошка все же была черной.

– Отдай бумаги, да разойдемся полюбовно, – посоветовал хрипящий голос с фальшивым дружелюбием. Словно бы ему и вправду кто-то позволил спокойно уйти, послушайся он его.

– С ножиком-то аккуратнее, – в тон ему отозвался Ягужинский, – я государственное лицо – моя пропажа незамеченной не пройдет. Не найдет меня посыльный Императора через пару часов на условленном месте – поймет, чьих рук это дело.

Он прекрасно догадывался, кто именно за ним следил: люди Трубецкого. Кому же еще о бумагах знать? И кому они вообще еще навредить могут? Наверняка кто-то из тех, присутствовавших в кабаке, либо дежуривших рядом. Татьяна не солгала – с нее не сводили глаз. С него теперь, похоже, тоже. Мог ли предполагать старый князь, что Татьяну найдут и допросят, а потому подготовиться к такому исходу? Или эта «ищейка» за бумагами отправилась по личной инициативе, желая выслужиться?

– А ты не дергайся, барин, и помирать не придется.

– Давай так, голубчик, – медленно протянул Ягужинский, аккуратно запуская руку за пазуху, – на счет «три» я тебе бумаги, а ты ножик опускаешь.

Мужчина сзади натужно сопел, видимо, размышляя, хотя, тут стоило еще подумать – как иначе он предлагал «разойтись полюбовно», если не убрав лезвие. Явно ж подвох где-то крылся. Александр Ефимович терпеливо ждал, руки не вынимая, только лаская пальцем острый шероховатый край. Наконец, его преследователь шумно хмыкнул.

– Давай, коль не шутишь. Только поворачивайся медленно.

Ягужинский криво усмехнулся, делая короткий шаг, едва ли на треть стопы, назад. Ровным голосом он начал отсчет: на «раз» лезвие перестало холодить шею, хотя чужая рука с ножом еще висела где-то впереди, на «два» плечом мазнул по меховой оторочке, даже не удивляясь этому – начало мая выдалось холодным, и краем глаза – по темной фигуре справа, рассмотреть которую не представлялось возможности, слишком уж утопала она в тени неосвещенного проулка.

На «три» резко выдернул руку из-за пазухи, локтем отталкивая мужика и наставляя на него пистолет.

– Полюбовно разойтись не выйдет, – цокнул языком Александр Ефимович, – но мы можем решить вопрос мирно. Ты меня отведешь к своему хозяину, а я тебе пулю в висок не засажу.

Незнакомец, похоже, даже напуган не был. Раздосадован – возможно: все же, явно надеялся на послушание. Но страха от него не ощущалось. Что-то себе под нос пробормотав, он почесал бороду и вдруг метнулся к Ягужинскому, похоже, намереваясь отнять бумаги силой и уклониться от возведенного на него дула, сыграв на внезапности. Сильный удар в грудную клетку, точно туда, где ускоряясь, билось сердце, состоялся одновременно с выстрелом, оглушительно прогремевшим в уснувшем квартале.

Где-то снова залаяла потревоженная собака. Ей в унисон прогавкали еще две шавки.

Для человека, впервые взявшего в руки оружие, выбор между «стрелять» и «не стрелять» длился бы целую вечность. Для человека, вынужденного не впервые обрывать чужую жизнь, он даже не стоял.

Закашлявшись от удара, Александр Ефимович наблюдал, как кулем свалился нападавший, вынужденный выпустить из рук нож. Обернутая кожей ручка и две трети лезвия торчали из груди Ягужинского, и если б кто его сейчас увидел, явно б перекрестился, нечистую силу изгоняя. Пнув мужика носком пыльной туфли, чтобы убедиться – мертв – он огляделся и поспешил прочь из проулка. Не хватало еще, чтобы кто из разбуженных выстрелом жителей на улицу выбрался и узрел виновника ночного происшествия: терять драгоценное время не хотелось. Посыльный, возможно, его подождет, да только под чужим надзором составлять письмо – верный шанс что-либо упустить.

Только оказавшись в полутемной квартирке, где было ничуть не теплее, чем на улице, разве что ветер не гулял, да и свежести не хватало, Александр Ефимович с некоторым трудом, раскачав, вытащил нож, с неудовольствием оценив порез на сюртуке. Впрочем, куда большего сожаления удостоилось толстое дерево, почти пробитое насквозь – силы нападавший не пожалел. Коснувшись сухими губами правого нижнего угла с облезшей краской, Ягужинский вздохнул и вынул из-за пазухи неповрежденные бумаги. С негромким шелестом они легли на пыльную поверхность грубой столешницы, куда спустя минуту лег еще один лист – на сей раз чистый, а после была определена полупустая чернильница. Добротное дорогое перо Ягужинский достал уже из ящика, где оставил некоторые не слишком значимые вещи.

«Доношу до Вашего сведения, что интересующая Вас барышня изъявила готовность содействовать закону и принять любой приговор от Вашей милости. Сведения, записанные в точности с её слов, прилагаю.

С целью защиты интересующей Вас барышни к ней был приставлены офицеры Кудровский и Горин. Имею основания полагать, что небезызвестный господин станет искать способ расправиться с ней, поскольку разговор наш был подслушан. После за мной была организована слежка с целью отнять документальное его подтверждение».

Александр Ефимович пробежал взглядом по угловатым буквам. После недолгих раздумий, дописал: «К двенадцати часам пополудни назначена встреча. В случае неудачи прошу отправить на мою квартиру князя Барятинского – распоряжения для него оставлены в нише, за диваном». Он и без того сделал немало, но если на сей раз Господь не окажется к нему столь благосклонен, кто-то должен продолжить это дело. До конца осталось несколько шагов.

Если Трубецкой не окажется хитрее. Но пока, качаясь на канате над пропастью, он шел в верном направлении.

Ягужинский очень сильно рисковал, и отнюдь не собой – для того, чтобы понять, где сейчас находится старый князь, и как его выследить, требовалось узнать, действительно ли его люди следили за Татьяной. Чем быстрее последует его реакция, тем ближе он сам, и потому все, что Ягужинскому оставалось – ждать. Приставить пару жандармов, вынужденных сменить амплуа и как можно лучше слиться с простым людом, не так часто появляющимся в этом полупустом квартале, и ждать; лично появляться здесь он не мог, опасаясь быть узнанным. Татьяна должна будет делать вид, что пребывает в страхе (впрочем, так оно и было), сын ее не должен знать ровным счетом ничего, а потому может спокойно посещать занятия, но за ним ведется слежка.

Во благо самой Татьяны и ее сына стоило бы перевезти их в столицу, где мальчика бы наверняка отдали в приют, а Татьяну заключили бы под арест, поскольку даже признание не снимало с нее вины. Вот только в этом случае князь Трубецкой бы уже никак не проявил себя: возможно, он был не в своем уме, возможно, его ослепила месть и жажда власти, но он хорошо осознавал, что карать того, кто находится под надзором жандармов – лично подставиться под удар. А отыграться на мальчишке, когда его мать в шаге от казни, уже не столь интересно.

Александр Ефимович был вынужден поставить на кон чужие жизни как расплату за спокойствие Империи.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 5.

Редко когда Марию Александровну удавалось застать в столь приподнятом настроении: улыбка – не едва заметная, а ясная, отраженная в глазах – не сходила с ее лица, голос был чист и звонок. Николай любовался матерью, с каплей горечи осознавая, что эти моменты спокойствия стали слишком редки. В пропитанном фальшью и громкими словами Зимнем с его пустыми гримасами повиновения и обожания это было почти невозможно, и тем больнее было каждый раз в середине осени покидать Царское, где Мария Александровна словно оживала. Николай жалел о кресте, что возложил Господь на их семью, не за себя – за мать. Несущую его с достоинством и поистине царской осанкой, но внутри с каждым годом старящейся на десять. Как бы он желал освободить ее от этого всего и видеть вечно молодой, счастливой, сияющей.

Или хотя бы прекратить адюльтеры отца.

– Намедни мне писал Константин Дмитриевич (Ушинский, прим.авт.) – последние его месяцы в Германии оказались крайне плодотворными: он трудится сейчас над книгой для начального обучения. Опыт, полученный им в Европе, похоже, стоит положить в основу новой учебной программы.

– Боюсь, Мария Павловна встанет грудью за старую систему, что породит новый конфликт, – не сдержал острого замечания цесаревич, чем вызвал легкую улыбку на лице матери, не забывшей о причине, по которой Ушинский был удален из Смольного. Начальница института порой могла быть крайне воинственной дамой.

– Полагаю, развитие мыслей о народном воспитании не простят ему закостенелые консерваторы: народ еще не готов к этому.

Если бы Николай не сидел лицом к двери, вряд ли бы он заметил, что она приоткрылась – за столиком матери шла неспешная, но живая беседа между самой Императрицей и Анной Тютчевой, на диванчиках у стены щебетали фрейлины, вернувшиеся с прогулки, где сопровождали государыню. До обеда они не имели особо важных дел и потому просто присутствовали здесь в ожидании, не имеющие права разойтись, да и вряд ли этого желающие – нет особой разницы, где пересказывать последние сплетни: у Императрицы или в саду. А иных забот у них и не было. Вся дворцовая жизнь для барышни – утомляющие дежурства в порядке очереди и безделье между ними, перемежающееся редкими распоряжениями. Разве что балы еще скуку разгоняли, да только какие балы здесь, вдали от столицы, летом?

– Катрин? Вы вовремя, – приподнявшись со своего места, дабы поприветствовать вошедшую, цесаревич коротко поклонился ей. – У меня приятные новости для Вас.

Мария Александровна, принявшая из рук фрейлины письмо, легким жестом показала той, что не имеет пока для нее поручений. Николай, благодарно улыбнувшись матери, тотчас же подал руку Катерине, приглашая ее немного отойти: информация, которая появилась у него не так давно, пока что не должна была достигнуть даже слуха государыни. И уже тем более – готовых всегда к новой сплетне дам, коих пусть и было не так много в кабинете, но любопытство каждой из них стоило бы разделить на десяток таких же барышень.

И без того тихие шаги тонули в мягкости французского ковра, шорох тяжелой алой портьеры, скрывшей их фигуры, едва ли был слышен за негромким гулом голосов. Впрочем, зеркала на стенах едва ли позволяли схорониться от чужих глаз полностью, но все же цесаревичу хотелось создать хотя бы иллюзию уединения.

– Какие же новости оказались столь важны, что Вы решились заговорить об этом здесь? – осведомилась Катерина, понизив голос. Николай, еще раз окинув взглядом собравшихся в кабинете, помедлил, прежде чем ответить.

– Мне стало известно, кто именно причастен к отравлению mademoiselle Жуковской и последующему покушению на Вас.

Как бы ни хотела Катерина оставаться спокойной при этих словах, она все же не сдержала изумленного вздоха. Едва приоткрыв губы, она во все глаза смотрела на цесаревича, не зная, стоит ли ей задать вопрос или же он сам все объяснит. Как оказалось, Николай не нуждался в сторонних просьбах:

– Вы помните, при каких обстоятельствах советовались с Мари Мещерской?

– Вы полагаете?.. – встретив напряженный взгляд цесаревича, она оборвала речь на полуслове и кивнула. – Мы беседовали днем, находясь при государыне.

Она ни за что бы не подумала на Мари, и отнюдь не потому, что та была дружна с Великим князем, а он вряд ли бы удостоил своего расположения человека дурного. Просто Мари ничуть не производила впечатления особы, имевшей подобные намерения за душой, да и зачем бы это ей? Между ними не падало яблоко раздора, Мари не входила ни в один из фрейлинских кружков, который бы мог задумать недоброе против Катерины. Логически ее внезапный сговор с преступником полностью исключался. Если только случайность?..

– Кто был еще там, конечно же, Вы не упомните?

– Mademoiselles Волконская, Бобринская, Ланская, Розен, фон Вассерман,.. – едва ли она могла упомнить всех, даже при том, что к седьмому месяцу своего служения при Дворе познакомилась со большинством придворных, а уж штатских фрейлин Императрицы точно узнавала не только в лицо, но и со спины. Однако при каждом визите обращать внимания на тех, кто также присутствовал при государыне, обычно не было никакой надобности. Сейчас, увы, это сыграло злую шутку.

Николай, внимательно слушающий перечисление фамилий, хмурил брови: ответ на загадку Гостиного Двора он уже получил и теперь старался сопоставить имя этого злоумышленника с тем, кто навлек на Катерину новую беду с подлогом драгоценностей. Наверняка это было одно и то же лицо, даже если за ним стояли разные люди: взять в толк, зачем князю Трубецкому понадобилось вдруг оклеветать племянницу, не получалось. Он бы скорее предпринял новую попытку устранить ее, но не отлучить от Двора – в том ему выгоды не было.

– Ваше Высочество?.. – осторожно позвала его Катерина, коснувшись напряженного плеча. Цесаревич перевел на нее тяжелый взгляд, правда, тут же чуть прояснившийся – смотреть на это обеспокоенное и уже ставшее родным лицо без улыбки не выходило.

– Ваш разговор с mademoiselle Мещерской был подслушан баронессой фон Вассерман. Именно она в тот же вечер, отлучившись по просьбе государыни, встретилась с графом Перовским и раскрыла ему Ваши планы.

– Но к чему это ей? Да и… если бы я все же отказалась от этой мысли? Как она могла знать, что я действительно последую совету Мари?

– По всей видимости, она уповала на то, что Ваши намерения не переменятся. Саму mademoiselle фон Вассерман я еще не имел чести допросить: информацию предоставил граф Перовский – как оказалось, готовый сотрудничать с законом, – цесаревич усмехнулся.

Зелень парка, раскинувшегося перед дворцом, сейчас резала глаз, но ни на что другое Катерина смотреть не могла: только сливающиеся в единое пятно кусты и деревья с едва набухшими почками, готовыми вот-вот выстрелить, помогали собрать мысли воедино. Для чего баронессе потребовалось идти на сделку со злоумышленниками и устранять Катерину? Причем, не отлучить от Двора, а умертвить. Или же она не знала, для чего графу Перовскому нужно встретиться с ней? Впрочем, даже если так, если в мыслях у баронессы не было ее смерти, к чему эти интриги? Они ведь даже не вступали в открытую конфронтацию и едва ли пару раз перебрасывались несколькими фразами, да и те касались поручений государыни. Конкуренция? В это слабо верилось – баронесса не испытывала тяги к юношам младше себя, даже если над ними парила корона Российской Империи. Враждовать за внимание Императрицы? Пустое.

Как ни крути, а мотивов незнакомой ей дамы Катерина понять не могла.

– Могло ли статься, что драгоценности – тоже ее рук дело? – вернув внимание цесаревичу, устало осведомилась княжна. Она не ждала точного ответа и моментального вынесения приговора – всего лишь желала услышать его мнение. Потому что если с кем и могла посоветоваться, то лишь с ним.

– Не стану скрывать – я допускаю такую мысль, – кивнул Николай, отходя от окна и оглядываясь на фрейлин: никто из барышень, вроде бы, не пытался подслушать их беседы, но все же осторожность в дворцовых стенах никогда не вредила и порой ее всегда было недостаточно.

Помедлив с мгновение, цесаревич подал руку Катерине, предлагая покинуть кабинет Императрицы. Порой ему казалось, что даже письма, которые доставлялись доверенным лицом, могли быть прочтены в любой момент, и как сделать так, чтобы хоть часть мыслей и догадок оставалась никем не узнанной, кроме тех, с кем стоило ими поделиться, он не знал.

За спиной остались не только белые высокие двери Зеркального кабинета, но и тяжелые двустворчатые двери парадного входа, а лакированные полы, выложенные наборным паркетом, сменились сухим песком, смешанным с галькой, покрывавшей дорожку, ведущую в парк. Теплый майский ветер и поразительно яркое солнце, сиянию которого не грозилось помешать ни одно облачко, ласкали уставшие от сухости воздуха в помещении лица. Тишина, царившая в Александровском парке, как нельзя лучше подходила для уединенных бесед – придворные предпочитали гулять в Екатерининском, а если кто из охраны подумает прислушаться к этим разговорам, то вряд ли станет докладывать о них царской чете или же, того пуще, фрейлинам.

Неспешно проходя мимо мощных деревьев, чьи густо сошедшиеся в вышине кроны мешали проникновению света и тепла на дорожки, Катерина даже не удивлялась тому, что идут они прямиком к Детскому домику, пусть и находившемуся в паре тысяч шагов от дворца: цесаревич бессознательно следовал туда, где всегда находил защиту и отдохновение.

– Вы говорили, что не отрицаете возможной причастности баронессы к подлогу, – напомнила ему Катерина, когда все та же рассыхающаяся лодочка, выкрашенная в лазурно-голубой, была отвязана от причала. В нос ударил запах стоячей воды, стоило опуститься на узкую скамеечку, чтобы перебраться на островок.

– Но и не могу этого доказать, – цокнул языком Николай, делая мощный гребок и наблюдая за тем, как приближается противоположный берег, до которого и без того было рукой подать. – Ее не было в те дни, когда использовались драгоценности. Варианта два: либо она к этому не причастна, либо здесь есть кто-то еще.

Нос лодки мягко ткнулся в поросший травой пологий спуск и цесаревич потянулся, чтобы кинуть бечеву вокруг невысокого гранитного столбика. Спустя несколько минут он выпрямился и соскочил на такую же гранитную ступеньку, оборачиваясь и подавая руку своей спутнице. Влажная от недавнего дождя трава, не успевшая высохнуть из-за нехватки света в этой части парка и близости пруда, холодила своими кончиками обнаженные лодыжки под платьем.

– Ни с кем из этих фрейлин у меня не случалось конфликтов, – протянула Катерина, – да и не сказать что бы баронесса с кем-то из них в особо приятельских отношениях, чтобы подговорить на это. Да и мы не знаем, какой мотив у этого подлога.

– Кроме как отлучить Вас от Двора?

– Я не о том, Ваше Высочество, – она скользнула под невысокие своды Детского домика, ловя взглядом танцующие в потоке света пылинки: все же, уборкой здесь почти не занимались, – было ли это частью «наказания» князя Остроженского за мое непослушание или же обычные дворцовые интриги.

– Для князя это слишком мелко, – отозвался цесаревич, притворив за собой входную дверцу. – Да и не резон ему терять последнюю связь с дворцом. Сомневаюсь, что это его рук дело. Au demeurant, – он шумно выдохнул и подобрался, – участи баронессы это не изменит.

Катерина, разглядывающая детский портрет Ольги Николаевны, резко обернулась.

– Ваше Высочество?..

– Свежий сибирский воздух приведет в порядок ее спутавшиеся мысли и позволит вспомнить о том, с какой целью ей вручался шифр.

– Осмелюсь просить повременить с этим, – мягко произнесла она, присаживаясь на стул, покрытый вытертым голубым кретоном, – мне бы хотелось дознаться до правды. Из-за чего баронесса вступила в сговор с графом Перовским? Я ума не приложу, что стало причиной – такого впору было бы ожидать скорее от mademoiselle Ланской.

– Мы можем допросить ее и… – начал было стоящий рядом цесаревич, но Катерина аккуратным жестом коснулась его руки, призывая замолчать.

– Вряд ли она расскажет: скорее станет все отрицать.

– По Вашим глазам я вижу, что Вы что-то задумали, – Николай усмехнулся: в зелени напротив разгорался азарт и его было сложно не ощутить. Уголок губ Катерины дернулся в ответной полуулыбке.

– У меня есть одно зыбкое предположение, но для проверки потребуется Ваша помощь, Ваше Высочество.

Такой он помнил ее, несмотря на обстоятельства их первой встречи: живой, загадочной, готовой на любые авантюры, бесстрашной, в чем-то даже безрассудной. Такой он не видел ее уже давно; боялся, что уже не увидит. И был готов на все, чтобы такой ее сохранить.

– Я надеюсь, задание будет опасным, – сощурившись, поинтересовался цесаревич и получил еще одну многообещающую хитрую улыбку, в которой потонул заговорщицкий шепот.

– Очень, Ваше Высочество.

– Тогда моя жизнь в Ваших руках, Катрин, – плавно опускаясь на одно колено и не сводя с нее внимательного взгляда, в таком же тоне отозвался Николай.