Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 60 страниц)

К счастью, лестница вскоре кончилась, хотя дальнейший путь был еще менее понятен, но хотя бы предположительно должен был таить меньше опасностей. Хотя, куда вели все эти зияющие чернотой коридоры из широкого зала, в котором они оказались, покинув вертикальный мешок, было сложно предположить.

– Если мне не изменяет память, нам налево, – словно читая её мысли, сообщил цесаревич. – По крайней мере, если Вы не передумали относительно своего нежелания выходить в Камеронову галерею.

– Куда выведет этот коридор? – поводя вытянутой рукой с зажатым в ней канделябром перед собой, поинтересовалась Катерина: это особо ничего не дало, но попытаться стоило.

– Предположительно – к большому пруду, – заметив задумчивость своей спутницы, Николай добавил: – Мы всегда можем выйти сюда, если не сумеем найти дорогу в той стороне.

Уже привычным безмолвным кивком приняв предложение, Катерина, сохраняя установившееся между ними расстояние в пару футов, двинулась почти наравне с цесаревичем в выбранном направлении, увлеченно разглядывая каменные стены по левую руку от себя: именно их лучше всего освещали свечи.

Обстановка чуть переменилась – зал, где они очутились после спуска, выглядел так, словно бы когда-то функционировал, например, в качестве танцевального: пол укрывали деревянные доски, пусть и потерявшие былую красоту, вздувшиеся от влаги и рассохшиеся в местах стыков. Стены когда-то имели светлый цвет, но за столько десятилетий краска не только поблекла и пошла пятнами, но и начала отваливаться вместе с материалом, на который была наложена, обнажая темный камень. Под потолком виднелись железные остовы, по всей видимости, когда-то державшие на себе свечи. Вряд ли зал был богато обставлен – ни намека на меблировку и даже лепнину, без которой уже не представлялся ни один дворец – но явно удостоился большего внимания, нежели иные помещения этих лабиринтов, виденные ранее.

Впрочем, что именно они видели? Коридоры? Так им и не положено быть особо впечатляющими.

Как и в целом подземельям.

***

Они шли, наверное, уже с полчаса, меняя коридоры на небольшие комнатки, а те – вновь на коридоры. Залов, подобных тому, в который они вышли, спустившись по лестнице, им больше не встречалось. Возможно, будь они младше, даже такие пустые помещения вызвали бы любопытство, но сейчас они не пробуждали никаких чувств, кроме усталости и желания поскорее глотнуть свежего воздуха и света. Невольно подумалось о застенках Петропаловки, и возникло ощущение, что узники её должны были сойти с ума уже в первую неделю пребывания там.

Огарок свечи оплавился уже настолько, что последние минуты стекающий воск оставлял свои горячие дорожки на руке, обещая ожоги. Задумчиво понаблюдав за все ослабевающим огоньком, цесаревич обернулся к Катерине, идущей в пяти-семи шагах от него: света, доносящегося от канделябра, что она держала, должно было хватить – конец пути по примерным подсчетам уже близко. В стенах начали появляться зарешеченные отверстия для циркуляции воздуха, да и помещение, в которое они вышли парой минут ранее, выглядело не в пример приятнее предыдущих – явно использовалось чаще, находясь ближе к выходу.

Однако нехватка света все еще ощущалась очень остро – на двоих у них осталась практически одна свеча, и та в руках Катерины, которая о случившемся ничего не знала. Оповещать её Николай не желал: в конце концов, разминуться на этом прямом пути без разветвлений было крайне сложно. А что-нибудь массивное и преграждающее дорогу он явно заметит. И даже то, что шли они, не совещаясь друг с другом, иногда меняя темп, и потому порой создавая слишком явную дистанцию, не должно было стать проблемой.

Как оказалось, Николай себя несколько переоценил: как и в детстве неопознанное влекло слишком сильно, любопытство заглушало всяческую осторожность, интерес к открытиям пробуждался яркими вспышками, маня сделать шаг туда, куда не стоило бы и взгляд бросать.

Новый коридор был довольно широким, но главное, он производил впечатление помещения, в котором велись какие-то работы. К чему они в подземелье – вопрос. И кому они понадобились, тоже неизвестно. Однако здесь можно было заметить несколько свежих груд камней, сваленных в разных частях коридора, какие-то металлические опоры, уложенные вдоль правой стены. На глаза попались даже проржавевшие крепления для факелов: видимо, освещение здесь или планировалось, или когда-то было – в большинстве прочих помещений их не наблюдалось. Катерина, неспешно шедшая где-то по левую руку от цесаревича, замешкалась, изучая приставленные к стене рамы с нее ростом, а сам Николай продолжил идти вперед, разглядывая очертания маленькой – едва ли в аршин высотой – двери сбоку. Она выделялась среди каменной кладки ровной металлической поверхностью и странным решетчатым оконцем, которое отчего-то вновь наводило на мысль о застенках Петропавловки. Пожалуй, на сегодня воспоминаний подобного рода достаточно.

Однако в Царском Селе тюрем не было, особенно под Старым Дворцом.

Крайне заинтригованный, Николай старался лучше разглядеть дверцу – она находилась за пределами светового пятна, созданного единственной полноценно теплящейся свечой; сказать Катерине о находке он, отчего-то, не подумал – то ли от того, что особой ценности она все равно для них не представляла, то ли просто не желал предпринимать очередную бесполезную попытку заговорить. Медленно делая шаг за шагом, он все же обернулся в сторону своей спутницы – она все так же изучала рамы, кажется, решившись одну из них даже сдвинуть – и, словно расплачиваясь за свою невнимательность, запнулся о лежащий под ногами камень, явно откатившийся от находящейся неподалеку насыпи. От резкого взмаха рукой едва теплящийся в его ладони огонек погас окончательно.

Падения не случилось (это было бы слишком смешно и странно – упасть почти на ровном месте от такой мелочи), но все же без некоторой потери равновесия не обошлось: почти пробежав пару футов вперед, Николай автоматически выставленной вперед рукой наткнулся на какую-то деревянную опору, тут же вгоняя в ладонь занозу. Впрочем, сейчас это мало его волновало – столб издал угрожающий скрежет. Цесаревич вскинул голову, пытаясь разглядеть оный, но едва ли мог что-то увидеть в этой темноте, кроме как понять, что это была не одиночная колонна, а деревянные строительные леса. Он сделал несколько быстрых шагов в сторону, надеясь уйти из опасной зоны, но плечом встретился с еще одной частью сооружения, вновь вызывая тот же недобрый звук. Губы уже разомкнулись, чтобы попросить Катерину посветить сюда – без конца тыкаться слепым котенком было явно чревато для жизни, – но та, похоже, среагировала быстрее. Вряд ли кто-то другой мог резко рвануть его куда-то назад, вцепившись в руку и оттолкнув.

А потом раздался отвратительный грохот чего-то тяжелого и раздробившегося: звук еще долго эхом отдавался по коридору. И наступила темнота.

Звон упавшего где-то в стороне канделябра за этим шумом остался незамеченным.

– Ваше Высочество, Вы в порядке?

Судя по голосу, исходившему откуда-то справа, Катерина была сейчас там, где секундами ранее стоял он сам. Николай нахмурился, делая неуверенный шаг: он даже сумел устоять на ногах после этого неожиданного рывка, поэтому не получил вообще никаких повреждений.

– В полном, – заверил он её, стараясь сначала провести ногой по полу, прежде чем поставить её на новый участок. – Скажите еще что-нибудь.

– О Вашем умении находить неприятности? – кажется, на сей раз в её тоне даже прозвучали шутливые ноты. И, кажется, двигался он в верном направлении.

Вытянув руку вперед, цесаревич одновременно пытался и не натолкнуться вновь на деревянный каркас, и отыскать Катерину. Впрочем, последнее случилось довольно быстро: она не так далеко сумела переместить его самого. Пока пальцы дотрагивались до пустоты, выставленной вперед ноги вдруг коснулось что-то холодное и мягкое. Мгновение потребовалось, чтобы понять – её ладонь, тоже искавшая его в темноте. И еще мгновение – чтобы их руки встретились, как-то инстинктивно слишком жадно переплетаясь пальцами. Будто опасаясь потерять этот спасительный контакт.

Опустившись на колени и свободной рукой пытаясь понять, в каком положении сейчас находится Катерина, Николай ощущал себя слепцом: медленные движения, изучающие рельеф ткани платья, линии талии, плеча, шероховатость цепочки, выступающих шейных позвонков, очертания неявных скул.

– Вы в порядке? – выдохнув, он отзеркалил её собственный вопрос, больше всего опасаясь услышать (а впрочем, разве бы сказала бы она об этом?) отрицательный ответ.

– Почти.

Решившая сразу сознаться Катерина кожей ощутила, как изменилась атмосфера и темнота, и ранее бывшая неприветливой, вдруг как-то тяжело легла на грудь. Пришлось спешно добавить, от волнения даже проглотив конец фразы:

– Ничего серьезного – задело упавшим камнем ногу.

– Можете встать?

Ладонь цесаревича, до того лежавшая на её щеке, опустилась к плечу – ожидаемый жест поддержки, и Катерина облегченно выдохнула, радуясь, что мрак коридора скрывает её внезапный румянец – все то время, пока горячая рука взволнованно ощупывала её, она была безжизненней любой статуи. Даже кровь, казалось, прекратила свой бег по венам. А когда пальцы замерли где-то у виска, она и вовсе испугалась, что рискует аки томная барышня потерять сознание. И оттого сейчас стало куда как спокойней.

– Наверное.

И вслед за этим попыталась подняться, зашипев от боли, стоило лишь поставить правую ногу на пол и перенести на нее вес. Когда с деревянного каркаса свалился камень, один из крупных осколков задел её лодыжку, вынудив упасть. Катерина полагала, что обойдется гематомой – все же, сила удара была немалая, – но оказалось, что все несколько серьезнее. Вряд ли перелом, хотя и не исключено, но то, что ступать на эту ногу невозможно, уже ясно как день.

– Вы опять пытаетесь геройствовать? – угадал её состояние цесаревич, от которого это возмущенно-обреченное шипение не укрылось, да и вцепившиеся в его ладонь пальцы тоже не вызывали оптимистических надежд.

– Учусь у Вас, – сквозь зубы парировала Катерина, все же поднявшись, но стоя только на левой ноге – правая безвольно была подтянута к ней.

– Нога? – без лишних слов уточнил Николай и получил такой же короткий ответ:

– Правая.

Быстро сориентировавшись, он осторожно выпустил холодную кисть из своих пальцев и, приблизившись к Катерине еще на шаг справа, чтобы расстояние между ними стало совсем незначительным, обхватил её за талию. Мысль взять пострадавшую княжну на руки пришлось отбросить: передвигаться в кромешной тьме и без того было опасно, а в таких условиях это бы явно окончилось новой травмой. Возможно, более страшной. Он бы даже не рискнул надеяться на защиту ангела-хранителя – минутой назад он уже избежал смерти. Не стоило пробовать вновь.

– Быть в который раз спасенным дамой – мое самолюбие, признаться, уязвлено, – прокомментировал ситуацию цесаревич, чем вызвал у Катерины насмешливую улыбку. Он не мог видеть её, но слышал в ответной фразе. И улыбался сам невольно.

– Бесспорно, лучше потерять жизнь, но сохранить гордость. Почему Вы не сказали, что лишились свечи?

Ей стоило корить себя, что она не заметила этого, но и Николай не должен был молчать. Хотя, чего еще она могла ожидать от него, особенно с учетом того, как старалась строить линию поведения с ним?

– Боюсь, теперь слухов нам не избежать, – оставив без ответа её вопрос, сообщил цесаревич. – Наше появление в Камероновой галерее вызвало бы куда меньше вопросов.

– Намереваетесь укорить меня в случившемся? – уточнила Катерина, впрочем, мысленно готовая принять любую вину: она слишком переволновалась, когда услышала тот треск и увидела, как недобро покачнулся камень на вершине строительных лесов. Каким чудом она пролетела это расстояние и сумела сдернуть цесаревича с места, до сих пор не понимала – не иначе как Всевышний помог.

– Ничуть, – хмыкнул Николай, замолкая на этом.

Катерина тоже больше говорить не стала ничего, и оставшийся путь они проделали в абсолютном молчании. Дорога, что могла бы занять всего минут двадцать, протянулась почти на час, с частыми остановками и проверками местности. Передвигаться впотьмах – лишь ближе к концу тьма стала чуть менее непроглядной (несколько отверстий под самым потолком, которые и дали возможность понять, что свобода близко) – было не лучшим развлечением. Особенно с учетом состояния Катерины, вынужденной опираться на цесаревича, поскольку на правую ногу наступать она не могла совершенно. Им крайне повезло, что до выхода оставалось несколько саженей и не требовалось никуда сворачивать. И, пожалуй, что двери как таковой не существовало – лишь небольшой завал из камней. Из щелей между ними пробивались солнечные лучи, которые сейчас показались истинным спасительным светочем.

Когда Николаю удалось справиться с камнями, оставленная им ради этого Катерина, прислонившаяся к стене, на мгновенье зажмурилась – ей казалось, она ослепла. Потребовалось некоторое время, чтобы вновь существовать не во тьме подземных лабиринтов и определить, куда именно вывел их выбранный ход. Впереди раскинулось озеро, чистая вода которого даже почти не колебалась – день выдался безветренным; дворец остался где-то по левую руку, и чтобы дойти до него обратно, потребовалось бы не менее четверти часа быстрым шагом, а то и все полчаса.

Вновь поддерживаемая молчащим Николаем, Катерина задумчиво сделала еще несколько шагов вперед и обернулась: небольшая земляная насыпь, даже не похожая на полноценную пещеру, едва ли могла дать понять случайному прохожему, что скрывается в её недрах. Поистине императорские подземелья строились с умом. Хотя закрадывался вопрос, не пытался ли кто любопытный узнать, что находится за этой каменной горой, что цесаревич сейчас даже не стал восстанавливать.

– Все же, задумка Саши исполнилась, – вдруг произнес он, усмехаясь. – Хотя как-то криво.

Им не удалось поговорить, но за время этого «путешествия» они обмолвились куда большим количеством фраз, нежели за всю последнюю неделю. Это уже был большой шаг вперед, особенно если учесть, что он сейчас почти прижимал к себе пострадавшую княжну, даже при том, что её напряжение ощущалось каждой клеточкой – если бы не нога, она бы явно уже на добрую сажень отошла.

– Напомните мне поблагодарить Его Высочество, – сарказм в голосе даже не скрывался.

О, это он определенно сделает.

– Зато теперь Вы понимаете, что наши с Вами размолвки хорошим окончиться не могут, – назидательным тоном сообщил Николай, на что в ответ получил театрально-удивленный взгляд.

– Или чье-то любопытство?

– Чего-то любопытства могло и не быть, если бы кто-то не опасался пустых сплетен и не настоял на выборе более опасного и длинного пути, – в тон ей отозвался цесаревич. Катерина, постепенно заражаясь этим забытым азартом привычного спора, парировала:

– О том, что он опасный, не было и намека.

– Словно бы Вас это остановило, mademoiselle.

– Хотите сказать, что мне недостает рассудительности?

– О, боюсь, этого у Вас в избытке, – не согласился Николай, – иной чопорной даме можете фору дать.

Наигранно-возмущенно ахнув, она резко остановилась, тут же разрывая их вынужденный контакт и демонстративно складывая руки на груди; в зеленых глазах проскользнули смешинки. Правда, особому отдалению это не поспособствовало – Николай продолжал стоять рядом, пристально смотря ей в глаза, и от этой близости становилось слишком не по себе. Если бы не нога, она бы определенно сделала большой шаг назад, но, пострадав от собственной глупости (гордости), была лишена такой возможности.

Стараясь выглядеть как можно более серьезной, Катерина подхватила юбки, едва обнажая носки туфель, и, собравшись, решилась на резкий прыжок на здоровой ноге назад. Мысль была не слишком разумной – равновесие опять позорно потерялось, отчего она покачнулась, но удержалась, выпрямив поврежденную ногу и коснувшись ей земли. Поморщившись от неприятных ощущений в лодыжке, упрямо сощурилась в ответ на насмешку в глазах цесаревича, явно готового что-то сказать о её ребячестве и намеревавшегося рвануться вперед, чтобы уберечь её от падения – в его позе и взгляде это читалось более чем отчетливо.

И медленно произнесла:

– Лучше так, чем абсолютно забыть о том, к каким последствиям может привести необдуманный поступок.

– И вовсе лишиться возможности делать то, что хочется, а не то, что до́лжно?

– Вам ли не знать, что желания сердца порой следует полностью подавить?

Она подразумевала адюльтеры Императора, от которых страдала Императрица, а вместе с ней и старшие её сыновья, тревожащиеся за мать. Николай же в её словах видел нечто иное, связанное с его собственной судьбой, которая изначально была выбрана за него и не могла быть изменена. И требовала все личное отринуть, принимая лишь государственное.

– Нужна ли народу бездушная статуя, лишенная сердца?

В отличие от прочих фраз, перебрасываемых друг другу словно маленькие мячики, заполненные насмешливыми остротами, эта – была абсолютно серьезной. Глаза напротив утратили всяческое веселье, пронзая Катерину тяжестью правоты, плещущейся в них. А от следующих слов она и вовсе забыла, как дышать:

– An-papa был истинным Императором, и сумел остаться верным своему сердцу.

Два шага между ними на доли секунды показались непреодолимой пропастью.

Которая спустя мгновение была уничтожена, и Катерина успела лишь ошеломленно ахнуть, когда Николай подхватил её на руки. Глаза его вновь смеялись, словно и не было этого болезненного откровения, прервавшего словесную пикировку шутливыми остротами.

– И только попробуйте вновь напомнить мне о длинных языках фрейлин, – предупредил он. – И о моей спине, – добавил, догадываясь, какой еще аргумент могла привести Катерина. – Самостоятельно Вы все равно не дойдете.

Отводя взгляд в смущении от этой старательно избегаемой близости, она тихо рассмеялась: этого стоило ожидать.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 1.

Стоило Константину Николаевичу с супругой и сыном отбыть обратно в Павловск, Николай вздохнул с облегчением: он ровно относился ко всем родственникам, однако тяжелый нрав некоторых из них причинял даже ему немало неудобств. С тяжелым взглядом Александры Иосифовны, перед которой обращались в камень даже собственные дети, не сравнился бы холод в глазах покойного An-papa – тот был тверд и непреклонен как к поданным, так и к семье, однако при этом его любовь и сердечность по отношению к внукам не признавала никаких сомнений в своей искренности, в то время как сказать, что в действительности чувствует к детям и племянникам Великая княгиня, не представлялось возможным. Даже когда она была юной принцессой, принявшей православие, пятилетний Николай испытывал перед ней некоторую робость, а с возрастом «тетя Санни» растеряла свое девичье веселье, и вкупе с гортанным, хриплым голосом, который порой можно было попутать с мужским, особенно когда она говорила по-французски (крайне дурно, надо признать), это производило не лучшее впечатление. Особенно если учесть, что Великая княгиня обожала мистицизм, что не могло не сказаться на её натуре.

Словом, не описать чувств цесаревича, когда он смотрел вслед отъезжающей карете из окон своего кабинета.

Вот только если Николай испытывал искреннюю радость, то Катерина, пусть и тоже не проникшаяся любовью к семье Константина Николаевича, с самого утра старалась комнаты своей не покидать. Отчасти ей это удавалось благодаря травме, полученной несколькими днями ранее в подземельях – осмотревший ногу доктор Здекауер пресек лишние волнения, сообщив, что кость цела, но некоторое время все же придется поберечься. Благо, он не спрашивал о причинах травмы, но взгляд, брошенный на цесаревича, когда тот привел (хотя честнее будет сказать «принес») пострадавшую барышню во дворец и вызвал лейб-медика, был красноречивее любых фраз. Наверняка Здекауер все понял, но, хвала Создателю, он умел хранить тайны царской семьи.

В другое время Катерина бы посетовала на свое «боевое ранение», вынудившее её пребывать преимущественно в спальне, которую она делила с Сашенькой, как и в Зимнем, а потому практически находиться в бездействии. Но сейчас ей это даже оказалось на руку – цесаревич, занятый визитами министров и преподавателей, днем не имел возможности встретиться с ней, а вечером его появление в фрейлинской части выглядело бы крайне… indécemment. Время же её прогулок в висячий садик не совпадало с редкими минутами его отдыха. И если бы не излишняя болтовня Сашеньки, внезапно решившей, что без бесконечных бесед Катерина затоскует, возможно, эти дни отдыха даже оказались бы приятны.

Тем более что ей было чем их заполнить.

Старым газетам, которые она забрала вместе с письмами и браслетом, еще когда впервые оказалась в потайной комнатке, ранее она не придала никакого значения – даже в полной мере не осознала, зачем прихватила их. Теперь же, узнав о не сложившемся браке старого князя и скончавшейся от холеры Вере Аракчеевой, она внезапно задумалась – случайно ли вообще оные хранились у маменьки. Она даже литературных журналов не оставляла надолго, исключение сделав лишь для нотных, если удавалось найти интересное произведение. А тут не представляющие совершенно никакого интереса для светской женщины газеты, больше подходящие для утреннего чтения главе семейства. Однако вряд ли они хранились именно по его требованию – ни единого намека на то, что папенька имел доступ к той комнатке, не было.

Второй день внимательно просматривая каждую заметку и едва ли не по слогам разбирая заголовки, Катерина силилась найти хоть что-то, способное объяснить причину присутствия этих газет в закрытом на замок ящичке, куда не мог попасть ничего не значащий мусор. Однако ей на глаза даже знакомые фамилии не попадались, что уж говорить о каких-нибудь происшествиях, которые могли иметь значение для её семьи. Исключение – декабрьское восстание, но скупые двадцать семь строк о нем были прочтены на шесть раз, а ничего хотя бы мало-мальски ценного обнаружить не удалось.

Шумно выдохнув, Катерина отклонилась назад, утопая спиной в подушках, прислоненных к изголовью постели. Поджав губы, она настойчиво скользила взглядом по начавшим выцветать буквам, как когда-то – по неровным строчкам чужих писем; беспорядок вокруг, сотворенный множеством раскрытых газет и скомканным покрывалом, её уже не волновал, хотя обычно Катерина внимательно следила за опрятностью своей спальни. Даже её вид выдавал крайнюю степень задумчивости и погружения куда-то на самое дно мыслей: всегда аккуратно собранные волосы сейчас были лишь заплетены в косу, из которой уже выбилось несколько волнистых прядей, утреннее платье так и не сменилось, хотя время доходило к четырем, а на лице не было ни грамма румян и пудры – только обкусанные губы выделялись ярким пятном на бледном лице.

От напряжения, что сохранялось уже вторые сутки, понемногу начали болеть глаза, и четкость взгляда терялась, однако Катерина упрямо продолжала изучать то газеты, то лежащий рядом лист бумаги, на который она спешно перерисовала свою случайную находку – семейное древо князя Остроженского. Или же, ей теперь стоило называть его Трубецким?..

Принадлежность дядюшки (Господи, как же трудно было его воспринимать за родственника!) к этому древнему роду ей открылась практически случайно – когда она, заприметив на стене тайной комнатки большую родословную, не имеющую отношения к Голицыным, из чистого любопытства рассмотрела каждый элемент и увидела слишком знакомые имена и не менее знакомые даты. А после вдруг вспомнилось, что однажды Борис Петрович упоминал свое родство с Трубецкими, хотя на тот момент ей думалось, что это такая же ложь, как и роман «тетушки» Ольги с Императором, и история Натальи Голицыной. Как оказалось, не все в его словах было плодом его собственных мечтаний.

Если верить этой родословной, батюшкой Борису Петровичу приходился Петр Алексеевич Трубецкой, ссыльный декабрист, вступивший в связь с крестьянкой Анной Остроженской. По отцу он состоял в родстве с Нарышкиными, а потому имел даже отношение к покойному Петру Великому. Принимая же во внимание то, что Катерине удалось обнаружить в одной из газет почти сорокалетней давности, в числе декабристов также находился Константин Алексеевич Трубецкой, младший брат Петра Алексеевича и, соответственно, дядюшка Бориса Петровича. Если эту родословную составлял сам князь, наверняка он успел получить какую-то информацию о своих родственниках, а потому появлялась вероятность того, что он вступал с ними в контакт.

Ощущая, как её разум застилается чем-то тягучим и липким, мешающим трезво мыслить, Катерина прикрыла глаза, ослабляя хватку и позволяя бумагам выскользнуть из пальцев. Даже имея перед глазами четкую картинку, она начинала путаться в семейном древе Трубецких, но более того она переставала понимать, в какую сторону ей двигаться теперь. Казалось бы – начни с ближайших родственников, однако кроме их имен и дат (которые, причем, имелись не везде) она ничего не имела. Не спрашивать же каждого встречного в Петербурге, знает ли кто Константина Алексеевича Трубецкого или кого-то из его детей, которых, впрочем, могло не быть – эта ветвь на рисунке не получила продолжения. А с учетом того, что родился он еще в конце восемнадцатого столетия, сейчас его вполне уже могло не быть в живых.

Единственным вариантом было написать маменьке, однако, кто мог поручиться, что она знает хоть что-то?

С мученическим стоном потянувшись – затекшая спина отозвалась болью, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, какой судорогой сейчас сведет ноги, стоит только их спустить с постели – Катерина обернулась к письменному столу, невольно скользя взглядом по маленькой семейной фотографии в простой гипсовой раме.

Пожалуй, у нее действительно не было выбора.

Комментарий к Глава шестнадцатая. Не разрушай эти рамки

*домашнее прозвище вел. кн. Константина Николаевича, сына Николая I.

========== Глава семнадцатая. Оттают мечты, погибшие в лютый мороз ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 2.

Как и говорил Александр Александрович, не прошло и недели, как тишина опустевших стен разорвалась в клочья: они готовились принять Лейхтенбергскую фамилию. И пусть даже сам цесаревич не отдавал особых распоряжений на этот счет – подготовить комнаты не то же, что заняться торжественным приемом, от которого отказались – дворец загудел, словно улей. Николай, морщась от то и дело являющихся к нему с вопросами придворных и слуг, уже подумывал о том, что ничего не меняется – есть ли здесь родители, нет ли их, все одно: эти чертовы гофмаршальские приготовления даже по самому незначительному поводу обязаны состояться. Как еще ему позволили обойтись без грандиозного бала в честь кузенов, ограничившись ужином в Белой столовой. Бесспорно, не без развлечений – он хорошо знал о любви кузин к пению и чтениям, но это все же должно было походить на домашний вечер в кругу близких, а не помпезное торжество.

К великому счастью цесаревича, из старших родственников в ближайшее время визитов наносить никто не намеревался – Мария Николаевна предпочла остаться во Флоренции, Ольга Федоровна – супруга дяди Михаила, почти ровесница самого цесаревича (ей было двадцать пять), разделила с оным наместничество на Кавказе, хотя её-то Николай был бы рад видеть. Единственное, что к Троицину дню намеревались прибыть Ольденбургские, и это могло стать причиной некоторых неудобств, поскольку их разговор с юной принцессой, Екатериной Петровной, вышел крайне неловким – на его известие о скорой помолвке она отреагировала не так, как ему бы хотелось. И вряд ли при новой встрече она станет вести себя, словно бы никогда не было между ними матримониальных договоренностей (пусть даже они исходили отнюдь не с его стороны и официально не озвучивались). Впрочем, до их приезда еще оставалось немного времени, которое Николай намеревался прожить как можно свободнее – часы и минуты утекали сквозь пальцы, и неотвратимость расставания все сильнее напоминала о себе. Однако в следующие несколько дней он надеялся не думать об этом, дабы оставить в памяти лишь светлые мгновения, проведенные в Царском.

Отчасти тому способствовали занятия, не оставляющие места лишним мыслям – хотя назвать их приятным воспоминанием удавалось не всегда. Но сегодня после обеда расписание цесаревича было полностью освобождено для подготовки к вечеру, и потому до самого ужина он пытался не дать себе свободной минуты. Выходило из рук вон плохо, о чем не преминул сообщить ему Саша, ускользнувший из-под бдительного ока своего наставника. Он же посоветовал отыскать Катерину, на что Николай лишь нахмурился, отмахиваясь от брата – эту идею он давно уже отклонил, и без того не желая думать, выйдет ли та сегодня к ужину. В силу «комнатного» характера этого вечера помимо членов царской фамилии на нем дозволялось присутствовать и свите, а Катерина, как и несколько других придворных барышень, входила в число ближайших фрейлин Императрицы.

Вот только она, судя по всему, таких привилегий не желала.

И все же, когда каминные часы отбили пять, цесаревич решил, что короткий визит с единственным вопросом вполне уместен и не должен вызвать какого-либо недовольства с её стороны.

Все эти дни, минувшие с момента их «подземного приключения», они не имели возможности свидеться. Или же, если говорить начистоту, кто-то просто не желал искать эту возможность, а кто-то позволял этому кому-то делать все, что заблагорассудится. Если Катерина решила, что она до самого его отъезда будет избегать их встреч (и ведь такой аргумент появился – травма, подтвержденная медиком; хотя оный же ежедневно докладывал цесаревичу, что состояние mademoiselle Голицыной уже не вызывает беспокойств), что же – так тому и быть.

Правда, к концу недели стало очевидным, что без их бесед – пусть даже недолгих и незначительных – во дворце как-то слишком пусто. Даже если отринуть всяческий романтический интерес, Катерина оставалась для него дорогим человеком, и лишать себя полностью общения с ней Николай не намеревался, даже обручившись.

А до этого, благо, еще было время.

Но все намерения разбились об одинокое письмо, лежащее на идеально отполированной поверхности уже несколько часов, напоминавшее о себе ровно в миг, когда Николай был готов подняться из-за стола. Словно камень на шее, потянуло вниз, вынуждая остановиться. Отрезвляя. И говоря – некуда откладывать.

О том, что до отъезда оставались считанные дни, напоминали не только часы, с присущим им безразличием отмеряющие минуты, коих боле не вернуть – пришедшее утром письмо от Императора в который раз не дало Николаю забыть о желании остановить время и задержаться в дне сегодняшнем. Не желая раскрывать плотного конверта с оттиском царской печати, он с удвоенным рвением изучал корреспонденцию, оттягивая миг, когда все просьбы и донесения окажутся прочтены, оставляя его один на один с посланием царственного родителя. Даже Maman, которой цесаревич писал как можно чаще, тоскуя в разлуке, не затрагивала в своих ответах тему его отъезда, по всей вероятности, чувствуя, что оная ввергает его в пучину грусти.