Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 60 страниц)

***

Российская Империя, год 1864, май, 5.

Наблюдая за тем, как маятник покрытых пылью напольных часов гипнотически отклонялся то влево, то вправо, отчего блики на позолоченном круге плавно перетекали с одной части на другую, князь Остроженский прокручивал в коротких узловатых пальцах любимую трубку. Ночью к нему явился пропитавшийся алкогольными парами Орлов, приставленный к Татьяне, и донес, что на ее след напал императорский мальчишка и провел допрос в кабаке. Орлов слушал излияния Татьяны довольно долго, стараясь никак не привлечь ее внимание и внимание ее собеседника, а после, где-то на середине рассказа, оставил слежку на своего напарника, Вежского, и отправился докладывать о происходящем, пока не стало поздно. В кабак он бы уже явно вернуться не успел, поэтому задача выкрасть злополучные бумаги легла на Вежского, а Орлов должен был выяснить, как действовать дальше. Стоит ли ему направляться к Татьяне и устраивать обещанную расправу за некстати развязавшийся язык, или будут иные указания.

Остроженский решил в пользу второго варианта: запретив причинять какой-либо вред Татьяне, потребовал молча и незаметно продолжать слежку, пока не поступит новых распоряжений. Он надеялся на добрые известия от Вежского, но когда тот не вернулся под утро, стало ясно – задача провалена. Выругавшись, Остроженский нахмурился: если бумаги попадут к Императору, это станет еще одной причиной для его поимки и осложнения приговора. Не сказать чтобы старый князь боялся тюрьмы – сейчас, будучи поглощенным своими идеями, он вряд ли вообще рассматривал возможность попадания в Петропавловку – но одно дело, когда есть лишь подозрения, и другое – когда присутствуют серьезные доказательства. Теперь за его поиски могут взяться с удвоенным рвением, а шавки Долгорукова всегда были крайне дотошны и старательны.

– Добрейшей Вы души человек, Борис Петрович, – хмыкнул объявившийся в гостиной Курочкин; хозяин дома только сощурился, раскуривая трубку и ничего не говоря в ответ на эту фразу. – Сначала племяннице своеволие с рук спустили, теперь на предательство Татьяны закрыли глаза. Мальчишка тот наверняка уже до Петербурга добрался и все бумаги передал.

В маленькой комнатке, пропитанной пылью и запахом дешевого табака, раздался глухой смешок: старый князь оценил упрек. В конце концов, подобное беспокойство выразил бы каждый, кто бы опасался за свою жизнь, свободу и успешный исход дела. Но терять все это Борис Петрович намерен не был.

– А Вы, Василий Степаныч, не горячитесь, – посоветовал он, – мальчишка еще здесь. И именно из-за него наказывать Татьяну сейчас неразумно. Но будьте покойны – за ней и ее выродком следит Орлов.

Курочкин недоверчиво поморщил нос, но все же не стал оспаривать чужих решений: не та роль у него здесь была. Вот вроде бы и на одном уровне со старым князем в «Земле и воле» он находился, а после распада общества, примкнув к тому, Курочкин оказался личностью подневольной, хоть и называл Борис Петрович его своим конфидентом. Да только что слова, если в маленьких светлых глазках ни капли доверия не обнаруживалось? Вряд ли вообще кого он считал равным себе, достойным. Уйти б Василию, не терпеть, но пока их мысли и желания текут в одном русле, пока преследуют они одну цель, что толку? Разорвать союз с Остроженским – выступить против него. В одиночестве это гиблое дело.

– А племянница Ваша что же? – осторожно осведомился Курочкин. – Небось уже и думать забыла обо всем, безнаказанная.

– Оно и к лучшему, – протянул Борис Петрович, задумчиво пожевав губами, – да и не до нее сейчас – мальчишка бумаги наверняка за эти несколько часов успел передать.

– Убрать его?

– Меня пугает Ваша кровожадность, милейший, – насмешливо произнес старый князь. – В этом нет необходимости – если он сделал свое дело, его убийство ничего не решит. Если нет – могут появиться подозрения из-за непредвиденной смерти государственного лица.

Со скрежетом часы начали отбивать удары, знаменуя полдень. Курочкин вздрогнул от этого неожиданного звука, на миг позабыв о теме разговора. Остроженский вновь набил трубку табаком, продолжая посмеиваться про себя. Убрать человека – невелика работа, разобраться с ним иначе – уже сложнее. Ягужинского трогать не было смысла, а вот Татьяне напомнить о том, что он слов на ветер не бросает – стоило. Ее щенка ждет мучительная смерть на глазах матери, похоже, забывшей, кому она обязана.

Только не сейчас.

Он ждал столько времени – подождет и еще. Главное, чтобы нетерпеливый Курочкин ничего не испортил. И все же в словах его собеседника крылось рациональное зерно: Катерина. О племяннице, признаться, Борис Петрович даже в некотором роде запамятовал в последние недели, с головой уйдя совершенно в иные мысли. Когда та, столь искренне согласившись на убийство Великой княжны, все же осмелилась предать его, ему пришлось спешно покинуть Петербург, дабы не оказаться в медвежьих лапах Долгорукова. Возможно, он бы и освободился, но испытывать удачу не хотелось.

Своим неповиновением Катерина, конечно, порушила ему идеально выверенную партию, но глупо было бы думать, что это было единственным вариантом развития событий как с участием племянницы, так и без нее. Стало ясно, что по собственной воле она не пойдет против царской фамилии – по всей видимости, девчонка сделала выбор и отреклась от собственной семьи, раз пошла на измену. Да, такого Борис Петрович от нее не ожидал, свято уверенный, что Катерину воспитали в безграничном и слепом почитании родителей и близких родственников. Но, если нельзя воздействовать без особого принуждения, всегда можно поставить в жесткие условия, склонив тем самым на свою сторону. Девчонка, конечно, будет мучиться – о, он догадывался, чего ей будет стоить это все – но она не сможет сказать ему «нет».

Даже если она не подвластна его собственному авторитету, она все еще любит мать, сестер, брата. Перехваченные письма в Карлсруэ, в которых столько слез и горячих слов, не могут лгать. И как бы ни был ей дорог императорский щенок, она не сможет подписать смертный приговор своей семье. Поэтому даст согласие.

Нужно только подождать. А это старый князь умел.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 6.

Николай, признаться, надеялся на действительно опасную авантюру, хоть и понимал, что Катерина слишком милосердна для этого, но то, что она просто решит воспользоваться восприимчивостью фрейлин и сыграть на этом – не предполагал. Вся идея показалась на первый взгляд абсурдом, да и при детальном рассмотрении отношение к ней не изменилось, однако воля барышни – не то, с чем надлежит спорить. Особенно если этой барышне может прийти в голову что-то пострашнее простого… распространения слухов. Впрочем, хотя бы этим следовало заняться не ему, а Сашеньке Жуковской, в то время как сам цесаревич должен был придумать и претворить в жизнь какую-нибудь мелкую неприятность для баронессы фон Вассерман. Почему-то, когда Катерина озвучила эту просьбу, Николай засомневался, что оная была продиктована лишь необходимостью подкрепить одну старую легенду – как-то слишком уж маниакально блестели зеленые глаза. Не иначе как мелкая месть творилась.

Но пока цесаревич раздумывал над тем, как не переусердствовать в «божественной каре», и прислушивался к праздной болтовне фрейлин, чьи языки вдали от Петербурга вообще ничем не сдерживались. Катерина, не намеренная составлять им в этом компанию, присоединилась к цесаревичу, схоронившись вместе с ним за высокой ширмой. Благо, размеры гостиной позволяли это сделать без особых волнений. Хотя, этому способствовали и громкие голоса барышень, которых государыня еще не урезонила лишь потому, что отлучилась куда-то.

– А правду говорят, что роду вашему какие-то бриллианты проклятые принадлежат? – вдруг обернулась Сашенька Жуковская к Мари Мещерской, что выводила кистью на холсте бледно-зеленые листья.

Та удивленно замерла, прежде чем понять, какой вопрос ей задали, но все же кивнула, продолжая свое занятие. Не сказать чтобы у нее был особый талант к живописи, но среди всех фрейлин она, пожалуй, входила в число тех, кому подобные искусства хорошо давались.

– Что за бриллианты? – не удержалась любопытная Бобринская, крутящаяся у зеркала в попытке решить, идет ли ей отправленная неизвестным воздыхателем камея. Она была известной поклонницей украшений всех видов и мастей, чем пользовались все, кто знал об этой ее маленькой слабости. Стоило пообещать Софье какую-нибудь драгоценную безделицу, как ее можно уговаривать на любое дело.

– Серьги бриллиантовые! Ста-арые, еще от каких-то ханов Мещерским вроде достались. С ними такая история была, – громким шепотом заговорила Сашенька, – говорят, они в неверности madame Гончарову уличили!

– Ту самую? Натали?

Оглядев изумленные лица (впрочем, перемежающиеся недоверчивыми), она задержала взгляд на помрачневшей Ланской и с наслаждением продолжила:

– Именно. Говорят, Александр Сергеевич выпросил серьги у князя Мещерского и подарил их супруге. Те самые, что на портрете. Уж очень много о ее амурах в свете слухов ходило.

– И что же? Что с ней сталось? – посыпались со всех сторон вопросы.

– А ничего, – вдруг развела руками Сашенька, – продолжала цвести и кавалерам улыбаться. Проклятье не по ней ударило, а по поэту: говорят, это как раз незадолго до его последней дуэли было. Вот, вроде как, иначе бы все обошлось – не впервые ж он стрелялся, да и Дантес, кажется, смерти ему не желал.

Предположение, как и ожидалось, вызвало споры между рационально настроенными барышнями, не верящими в миролюбивость вышеупомянутого француза и мистическую силу каких-то камешков, и теми, кого хлебом не корми, дай старые легенды послушать да пересказать. Баронесса фон Вассерман, единственная интересовавшая Катерину, вообще ни слова не проронила, словно бы и не обращая внимания на оживившихся фрейлин: молча слушала чужие разговоры, но как-то отстраненно.

– Там не только серьги были, – протянула Мари, все так же не отрываясь от холста, – в шкатулке кольцо хранилось, крупное такое, с изумрудами, мне кажется. Его как-то служанка себе забрать решилась, пока в доме никого не было. С неделю найти не могли, а потом у нее руки жуткими волдырями покрылись, и на лицо проказа перекинулась, – Мещерская брезгливо поморщилась. – Сразу ясно стало, куда кольцо пропало.

– А дальше? Дальше что?

– Да ничего, – Мари пожала плечами, набирая краску на кисть, – она покаялась, волдыри за несколько недель сошли.

– Это случайно не те кабошоны-изумруды? – вдруг задумчиво поинтересовалась Анна Розен, вроде бы и не вслушивавшаяся в болтовню фрейлин. На нее сразу уставилось несколько пар недоуменных глаз, поэтому она поторопилась добавить: – Те, что в украденном кольце Ее Императорского Величества были.

Щебетание прекратилось. Кто-то переглянулся между собой, кто-то начал перешептываться. Грудной голос Мари Мещерской, раздавшийся следом, встревожил барышень еще сильнее:

– Возможно, – она нахмурилась, – бабушка вручала какие-то драгоценности государыне, но я совершенно не помню, что в них значилось.

– Глупости все это, – хмыкнула Бобринская.

– Как гадалку упрашивать уточнить у карт, действительно ли в этом году ты замуж не выйдешь, так не глупости, – подколола ее Ольга Смирнова, – а как проклятые драгоценности – так детские сказки?

Та обиженно фыркнула.

– Что-то я не видела, чтобы на mademoiselle Голицыну хоть какая-то кара снизошла – все хорошеет день ото дня. Аж смотреть тошно. А уж она явно не каялась – стояла молча, даже глаз не опустила.

Упомянутая за ширмой поймала насмешливый взгляд цесаревича и пожала плечами: кто бы сомневался, что не все верили в ее непричастность к краже. Да и в целом не все радовались ее положению при Дворе. Но до того ей особо и дела не было – еще в момент принятия шифра она понимала, что здесь отношения даже сложнее тех, что были в Смольном. А уж там ей с лихвой хватило бесконечных интриг. Куда важнее было то, как воспримут эту легенду некоторые из фрейлин, и запомнят ли те, кто должен.

Проклятые драгоценности довольно скоро были забыты. Тоскующие без выходов в свет барышни заговорили о Париже и новом платье императрицы Евгении от Уорта**, и Катерина поняла, что вряд ли еще услышит что-то интересное: все, Мари и Сашенька исполнили ее просьбу в точности, большего и не нужно. Оставалось дождаться подходящего момента, чтобы покинуть свое укрытие.

Мельком взглянув на прикрывшего глаза цесаревича, тоже, по всей видимости, утомленного женской болтовней, она едва заметно, краем губ, улыбнулась. И как-то внезапно этот укромный уголок за ширмой показался слишком интимным. Неправильным. Стирающим все звуки извне тем сильнее, чем дольше она вглядывалась в умиротворенное лицо с тем же светом, что исходил от Императрицы. Становящимся все меньше и теснее тем быстрее, чем упорнее она старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не выдать своего волнения.

Потому что до этой минуты она была слишком увлечена чужим разговором, чтобы обращать внимание на все окружающее ее. И на Николая, находящегося рядом. Слишком близко, чтобы это не вызывало вопросов, если бы их кто увидел.

Хотя сплетницы уже давно разносили истории похлеще.

Катерина отвернулась, крепко зажмуриваясь, чтобы отогнать наваждение и унять дрожь. Что-то внутри начинало рушиться, пока еще только расходясь сетью трещин по идеально гладкой, отполированной поверхности. Но еще немного, и оно расколется на множество мелких частей, которые не собрать, не ранив пальцы, и не склеить.

И ей не хотелось знать, что случится в этот момент.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7.

Зашедшая в комнату, которую она делила с Анной Розен, появившейся в штате осенью шестьдесят первого и сразу полюбившейся почти всем фрейлинам, Ольга Смирнова не сразу поняла, что соседка уже вернулась. Впрочем, она и не ожидала ее столь раннего появления, зная, что каждую субботу Анна уходит на свидание, которое длится почти до самого вечера. Эти отлучки стали регулярными и чем-то настолько привычным, что уже только по ним можно было определять день недели и даже время. Неужто чувства угасли или случилось что?

Как можно тише приблизившись к соседке, Ольга присела на край узкой постели и осторожно дотронулась до острого женского плечика, худоба которого не скрывалась даже плотным шелком платья для прогулок. Кому-то могло бы показаться, что Анна спит, но Ольга хорошо знала, что соседка не имеет привычки дремать в уличном платье, даже не укрывшись пледом и в столь напряженной позе.

– Аннет? – позвала она свернувшуюся в комочек девушку, кажется, мелко дрожащую, словно бы от холода.

Со стороны последней не донеслось ни звука, оборачиваться она тоже не пожелала, и почему-то у Ольги кошки на душе заскребли. Она предприняла еще одну попытку, но вновь потерпела поражение. Возможно, она бы даже оставила эту затею, позволив соседке прийти в себя (мало ли, что стряслось), но та вдруг как-то жалобно всхлипнула, видимо, не в силах больше сдерживаться, и отняла ладони от лица.

– Аннет?! – в ужасе отшатнулась Ольга; руки ее подрагивали.

Похоже, Анна полагала именно такую реакцию – с головой укрывшись какой-то шалью, что лежала рядом, она уже в голос зарыдала. И Ольга могла ее понять: случись такое с ней, она бы, наверное, вообще никому не показывалась и даже во Дворец не вернулась – знала, как здесь подобное воспримут. И с каким жаром начнут обсуждать в каждом алькове.

Ей еще хотелось верить, что все не так, как мгновением назад она себе представила, но почему-то эта надежда быстро угасала. Вряд ли это лишь случайность.

Ольга никогда не стремилась укорить кого-либо и потому, подобно некоторым дамам, ничего не говорила Анне относительно ее «романа», но все же догадывалась, чем дело кончится. Хоть и не предполагала такой трагедии. Княгиня ей казалась более сдержанной женщиной.

– Это княгиня, да?.. – тихо произнесла она, вновь дотрагиваясь до дрожащего плеча рыдающей девушки. Глухие всхлипы и вой из-под шали усилились, но на несколько мгновений прервались коротким: «Скажешь, что говорила мне, да?».

– Нет, – Ольга покачала головой, даже не думая о том, что Анна сейчас не увидит этого жеста, – и не стану винить тебя. Никто из вас не чист. Расскажи мне, – попросила тихо.

Она вправду не находила вины только лишь в соседке. Князь, как мужчина, должен был первым пресечь это богопротивное действо, а если уж его чувство к Анне оказалось столь сильно, должен был просить развод у государя. Но не скрывать от супруги, которая ему троих детей родила, свою связь на стороне, да еще и столько лет. Княгиню тоже понять можно: не каждая дама станет три с половиной года терпеть мужнины измены, о которых уже давно слухи по Петербургу гуляют. Купоросное масло в лицо, конечно, слишком жестоко, слишком бесчеловечно, но… возможно, даже самая спокойная женщина однажды становится безумной. Когда речь заходит о семье. О детях.

Выпутавшись из шали, Анна шумно втянула носом воздух, тут же потянувшись к ридикюлю за платочком. С минуту она пыталась хоть немного привести свое лицо в порядок, прежде чем заговорить. Не без запинок, не без новых слез, но все же заговорить. И о встрече, и о желании ее сердечного друга купить небольшую квартирку, в которую она бы переехала, потому как не может он больше по чужим домам да гостиницам ходить. И о том, что узнала откуда-то о его мыслях княгиня, явилась да кислотой в лицо сопернице плеснула. И ведь прицельно так, всю левую сторону опалила, глаз затронула: кому она теперь такая нужна? Не только обесчещенная, да еще и слепая наполовину, уродливая.

– Это все проклятье.

– Что? – Ольга недоуменно моргнула, полагая, что ослышалась – разобрать в цепочках булькающих слов что-либо было сложно. – О чем ты?

– Она ведь столько лет не догадывалась! И сегодня не должна была знать о нашей встрече. Это точно проклятье! Ты помнишь, на той неделе мне внезапно подурнело и я разбила вазу в Кавалерской столовой. А потом на вечере у Ее Величества забыла ноты, опозорившись перед всеми. Это точно проклятье!

– Аннет, успокойся, – сжала пальцы на ее предплечье Ольга, – какое проклятье?

– Помнишь, – Анна всхлипнула, – mesdames говорили о проклятых камнях? Которые Мещерским принадлежали.

– Нашла чему верить. Да и с чего бы проклятию трогать тебя? – улыбнулась Ольга, уже и впрямь запамятовавшая о темах вчерашней болтовни между делом. Будучи барышней, склонной каждую историю проверять на вымысел, особливо если в ней потусторонние силы замешаны, она могла почти сходу найти десяток предположений, объясняющих все то, о чем судачили впечатлительные фрейлины. Смерть поэта – лишь прицельный выстрел, а проказа служанки вполне могла исходить со стороны, или даже обожглась она чем, да не заметила сразу. Ежели любое происшествие мистикой объяснять, с ума сойти можно.

– Я держала в руках эти камни.

Улыбка на лице Ольги померкла, сменяясь непониманием.

– Mademoiselle Голицына здесь не при чем, – прошелестела Анна, вновь приближаясь к опасной грани, за которой находилась истерика. – Украшения взяла я.

Несколько минут в комнатке сохранялось тяжелое молчание: даже готовая разрыдаться Анна словно обратилась в камень, покачиваясь на постели и смотря куда-то вперед. Губы ее подрагивали, но она сдерживала себя – и без того уже столько слез выплакала, а смысла в них не было. Перед государыней нужно плакать и прощения просить, не здесь.

Ольга же в онемении смотрела на соседку, еще больше запутываясь в собственных мыслях. К чему бы той красть драгоценности Императрицы? В ней никогда не было зависти или сребролюбия, она никогда не имела желания присвоить себе то, что ей не принадлежало. За Анной вообще не водилось греха, если не принимать во внимание связь с женатым князем, но здесь было замешано сердце, и потому Ольга закрывала на это глаза. И даже если на миг предположить, что все делалось ради того, чтобы оболгать Катерину Голицыну, то… вновь все приходит к тому же – зачем? Неужели между ними были конфликты, о которых сама Ольга ничего не ведала?

Последний вопрос она и озвучила, устав перебирать пустые предположения. Анна тяжело сглотнула, отводя взгляд покрасневших глаз.

– Я не желала зла mademoiselle Голицыной. Но Мария, – она задрожала, обхватив себя руками: говорить было сложно, еще сложнее – будет сознаться государыне, но груз вины с каждым днем становился все тяжелее, – я не могла отказать ей.

Все стало на свои места. Перед просьбами баронессы фон Вассерман, когда-то поспособствовавшей на правах дальней родственницы появлению Анны при Дворе, она была абсолютно бессильна. А уж зачем самой баронессе все это, Ольга прекрасно догадывалась: злопамятная и потому опасная, она пользовалась не лучшей репутацией среди фрейлин. Даже случайно оброненная в ее адрес фраза могла стать поводом для мести.

Катерина же, острая на язык, порой не умела сдержаться.

Комментарий к Глава десятая. Пропасть под ногой скользящей

*легенда о проклятых бриллиантах рода Мещерских действительно существовала, хотя речь там шла только о сережках, которые убивали неверную супругу. Да и неизвестно, та ли эта была ветвь, к которой принадлежала Мария Элимовна. Остальные части, соответственно, были додуманы самой Марией и Катериной.

**Чарльз Уорт, первый модельер, который начал проводить показы с участием манекенщиц, был под патронажем императрицы Евгении, одевал многих известных европейских дам. В частности, его платье можно видеть на портрете Елизаветы Баварской (Винтерхальтер, 1864 год).

========== Глава одиннадцатая. Всё, что давным-давно утрачено душой ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7.

Лишенный необходимости придумывать «божественную кару» для баронессы фон Вассерман за поимкой настоящего вора, цесаревич перешел к более привычному ему вынесению приговора для все той же барышни уже от своего имени, а не таинственных высших сил. Если учитывать, что кражу совершила mademoiselle Розен, пусть и по приказанию баронессы, да и покушение было делом рук графа Перовского, хоть и не без участия баронессы, прямого обвинения предоставить фон Вассерман не выходило. Большего, нежели ссылка, он не мог вынести, хотя с радостью бы отправил даму на каторжные работы. Об этом Николай уже переговорил с матерью, довольствуясь полученным разрешением. Судьба же mademoiselle Розен, родственницы фон Вассерман, его заботила мало – это уже было полномочиями Императрицы, вольной распоряжаться жизнью своих фрейлин.

Никак не отреагировав на звук открывшейся двери и лживо-учтивое приветствие явившейся по его приказанию барышни, он помедлил, возвращая своему лицу, не так давно освещенному привычной улыбкой, бесстрастное выражение, цесаревич обернулся к вошедшей. Жестом указав ей на двухместный диванчик, обитый сапфирово-синим бархатом, он отошел от окна.

– Вы не желаете объясниться, баронесса? – поинтересовался Николай, пристально рассматривая барышню: та являла собой образец спокойствия и невозмутимости, даже некоторой надменности. Но долго ли эта маска продержится?

– Простите, Ваше Высочество, не могу взять в толк, о чем Вы, – медленно покачала она головой, отвечая ему таким же прямым взглядом. Цесаревич хмыкнул, делая несколько шагов вокруг низкого столика, что отделял его от сидящей на диванчике гостьи.

– О Вашей попытке – удачной, надо признать – оболгать mademoiselle Голицыну.

Баронесса поморщилась при упоминании этой фамилии. В том, что она не питала любви к Катерине, сомнений не было. Но чтобы пойти на подобные действия после одной лишь словесной перепалки… этого цесаревич все еще не мог взять в толк.

– При всем моем к Вам уважении, Ваше Высочество, это грязная клевета. Полагаю, Вам ее наплела сама mademoiselle Голицына?

– Напротив, – он усмехнулся, – она до последнего не могла предположить, что именно Вас так не радует ее присутствие в штате государыни.

– Поверьте, Ваше Высочество, не меня одну, – презрение в голосе и во взгляде даже не скрывалось, отчего Николаю пришлось сдержать собственное чувство неприязни к сидящей перед ним барышне. Он понимал, что при Дворе не может быть одинаково приветливого отношения ко всем, и даже в тесном фрейлинском кругу неизбежны столкновения мыслей и натур, но все же оставаться полностью безучастным к подобным гниющим насквозь личностям было довольно сложно.

– Однако столь активно устранить неугодную барышню пытаетесь только Вы, madame. Сначала покушение, пусть Вы и были только информатором, затем драгоценности. Не боитесь наказания? Вы не просто подпортили платье или запустили мышь в постель – Вы намеревались умертвить человека.

Баронесса стиснула зубы, желая подняться на ноги и с привычной ей надменностью осведомиться, по какому праву ей ставят в вину не имеющие к ней отношения деяния. Но перед ней стоял Наследник Престола. Пусть мальчишка, еще почти никакой роли в государстве не играющий, но все же член Императорской фамилии, да еще и защищающий явно не безразличную ему барышню. Насколько далеко протянется его карающая рука, выяснять не хотелось: если повезет, за нее вступится Император, но если нет, за одно только слово протеста ее лишат места при Дворе. Тем более что у нее не было намерения лишить жизни Голицыну – только разнести слух, что та крутит роман, даже не выдержав и пары месяцев траура, тем самым вызвав общественное порицание.

– На каком основании Вы предъявляете столь ужасные обвинения? – постаралась как можно спокойнее поинтересоваться баронесса.

Николай, догадывающийся, что просто так она не склонит голову и не признает вину, продолжая упорствовать до последнего, заложил руки за спину и прошел к высоким неприметным белым дверям, ведущим в смежную с кабинетом спальню.

– На основании признания графа Перовского, которому Вы передали информацию о прогулке mademoiselle Голицыной в Гостиный Двор, и на основании раскаяния mademioselle Розен, по Вашему указанию выкравшей драгоценности у Императрицы и подбросившей их в вещи mademoiselle Голицыной. Можете не отпираться, – предупредил он, видя готовность баронессы что-то возразить, – Анну Розен видели в момент ее визита в покои mademoiselle Голицыной. Служанка, направлявшаяся в соседнюю комнату, заметила сверток, но не придала этому значения. Чтобы судить Вас, мне было бы довольно даже Вашей причастности к покушению.

– Но Вам захотелось вынести мне самый строгий приговор, а для этого нужна не одна провинность? – с деланным равнодушием осведомилась баронесса.

Цесаревич покачал головой и несколько раз постучал костяшками пальцев по двери. Спустя мгновение левая створка приоткрылась, чтобы выпустить ожидавшую знака Катерину.

– Это я просила повременить, – спокойным тоном сообщила она.

Баронесса, не выглядящая удивленной, как-то презрительно фыркнула.

– Уже и до спальни добрались, mademoiselle? Впрочем, иного я от Вас не ожидала.

– Можете принести новую порцию слухов, пока придворное общество не оголодало – в последнее время, похоже, это единственная пища сплетниц.

Баронесса хотела было чем-то отразить эту шпильку, однако в обмен любезностями вмешался Николай, который уже яро желал как можно скорее завершить эту историю:

– Madame фон Вассерман уже ни с кем слухами не поделится – она сегодня покидает столицу.

– Неужели Вы замыслили все это из-за моего комментария о Ваших фамильных чертах?* – все же осведомилась Катерина, тщетно пытающаяся понять, насколько злопамятна баронесса. Та поджала губы.

– Вы осмелились опорочить мою честь своим грязным предположением, пока сами играли в невинность, – прошипела она, а Катерина как-то отстраненно подумала, что она и вправду недооценила этого противника. Чтобы затаить злобу на несколько месяцев за (отнюдь не пустую) одну-единственную фразу – с таким она встречалась впервые.

– Сомневаюсь, что там оставалось, что порочить, – вполголоса произнес цесаревич так, чтобы слышала только Катерина; и, уже громче, добавил, – надеюсь, сибирский воздух Вам придется по вкусу.

Жестом показав, что более не задерживает баронессу, Николай отвернулся. Та, к счастью, не стала никак выказывать своей реакции на приказ: церемониально поклонившись, она гордо удалилась. Тяжелая дверь с глухим стуком вернулась в свое положение, вновь погружая кабинет в тишину, едва разбавляемую тихим дыханием двоих. Цесаревич задумчиво отошел к окну, за которым виднелся большой круглый двухуровневый фонтан: густые потоки воды, дробящиеся на отдельные капли, драгоценными камнями блестели под яркими солнечными лучами. Разбитый перед флигелем парк был пуст, разве что стайка воробьев, что-то пытающихся склевать с песчаной дорожки, привносила в него жизнь. Но даже таким он казался приветливее дворца, переполненного фальшивыми лицами, способными на любое преступное действие за какую-то мелочь.

– Как же сильны должны были быть мадам Толстая, Бартенева… – вдруг произнесла прислонившаяся к камину Катерина, рассеянно обрисовывая контур бронзовой статуэтки. – Прожить столько лет при Дворе, в змеином клубке фрейлин. Однако, – она опустила взгляд на маленький портрет в круглой раме, стоящий рядом, – счастливы ли они? Доживать свой век в одиночестве, видя, как обновляется штат, появляются новые юные лица, зная, что имя твое забудут, как забыли тот чайный сервиз или колченогий столик, вынесенный из царских покоев. Об этом ли они грезили, принимая вожделенный шифр?

Лживое золото трескалось и осыпалось, обнажая крепкий металл клетки, за которой на своей жерди умирал поседевший соловей. Маленькая дверца, закрывшаяся за ним однажды, так и не открылась вновь, какими бы обещаниями его ни кормили. Когда-то сладкий завораживающий голос стал старческим хрипом, гладкие перышки потускнели и местами повылезли. Крылья за ненадобностью просто забыли, каково это – раскрыться и сделать мах.

Катерина не думала о браке. Не мечтала о семье. Ее жених погиб, отдав жизнь за Царя и Отечество. Ее сердце, не сумевшее сделать выбор, подчинилось судьбе и возлегло на алтарь вместе с верой и честью, посвящая себя цесаревичу. Принять кого-то третьего оно бы уже не смогло. Фрейлинский коридор станет ее единственный пристанищем до последнего вздоха, и она будет забыта так же, как все те его обитательницы до нее.

– Как только Вы снимете траур, к Вам тотчас же начнут свататься представители самых именитых родов, – улыбнулся Николай, отвлекаясь от гипнотизирующих струй, – не думаю, что Вам удастся еще хотя бы год пробыть в звании фрейлины.

– Я не уверена в том, что готова выйти замуж, Ваше Высочество, – она покачала головой, не замечая, как от этих слов по лицу ее собеседника проскользнула тень.