Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 60 страниц)

Ничего не говоря, Дмитрий только притянул её ближе к себе, обнимая за плечи. И внутри нее разлилась благодарность, в следующий миг затопленная теплом и спокойствием, которого так не хватало с самого утра.

Она действительно желала этого брака. Действительно приносила клятву со всей искренностью.

Но не была готова разделить с супругом брачное ложе.

***

Италия, Флоренция, год 1864, ноябрь, 30.

Последние европейские города и страны перед недолгим отдыхом в Ницце – они пролетали перед глазами друг за другом что последние пожухшие листья, срываемые с усталых деревьев ноябрьским ветром. Южная Германия, Тироль, Италия – Николай едва ли запоминал их в подробностях, хоть и с неподдельным интересам совершал прогулки в каждом городе, где ему случалось остановиться. Вместе со своими спутниками он наслаждался музеями и театрами Венеции в последние дни октября, а в Турине был принят со всей пышностью, какую только мог устроить ему король, решивший выразить почтение к Наследнику Российского Престола торжественным обедом. И все же, то, что он видел до своего прибытия в Ниццу, где уже находилась Мария Александровна, поселившаяся на вилле Вермонт, смазалось и превратилось в едва осязаемый дым – радость от встречи с матерью затмила все.

Они не говорили друг с другом чуть меньше полутора месяцев, все это время общаясь лишь в письмах, что не могли передать и тысячной доли всех мыслей и чувств. А потому это свидание было что бальзам на душу: оторванный от дома, Николай искал его крупицы во всем. Мария Александровна же была целым островком в океане чужой земли.

Если бы только он мог чуть дольше находиться с ней или вовсе остаться на весь тот срок, что она планировала быть в Ницце, как того требовали врачи. Но увы – чуть больше недели, и корвет «Витязь» увез его в Ливорно, а после и обратно во Флоренцию. Европейский вояж – не праздный променад, как бы цесаревичу того ни хотелось.

Особенно остро он это ощутил, когда радужные мысли, что заполнили все, будто пугливые пташки, завидевшие кота с горящими глазами, бросились врассыпную, стоило уже позабытой боли вернуться. С самого сентября, той злосчастной ночи после маневров, он не испытывал этого ломающего кости чувства, уничтожающего всю воспитанную с годами выдержку. Забывая как дышать, он едва ли мог хрипящим голосом окликнуть графа Шереметева, чтобы тот помог ему принять вернуться в купе, а после выйти из поезда и добраться до гостиницы, не слишком привлекая внимание своим болезненным видом.

Всякий раз, когда спина давала о себе знать этими резкими, сверлящими болями, он думал, что теперь сможет совладать с собой, ведь не впервые, и почти всегда – одинаково: до испарины на висках, до гула в ушах, до холодеющих пальцев. Но лишь на несколько часов, в течение которых без конца меняется интенсивность и характер боли.

Однако всякий раз – проигрывал самому себе.

Старался никого не звать, старался не подавать виду, какие муки испытывает, старался держать. Но ломался. Выдавала мимолетная гримаса на обычно спокойном лице, выдавали напряженные плечи и согбенная спина, выдавали подрагивающие руки и скованные движения.

Ему бы хотелось верить, что все это – лишь «нежность тела», о которой так часто говорил отец. Тогда удалось бы однажды победить себя. Но даже всей его внутренней надежды на лучшее, всего его нежелания думать о дурном не хватало, чтобы отринуть тяжелые подозрения – все не так. Это не усталость. Это не слабость мышц.

И вряд ли это отголоски удара.

Николай не знал, что с ним происходит, но когда приступ повторился на следующий день уже в картинной галерее, куда он решил отправиться, дабы развеяться, и вызванные к нему врачи, как-то неуверенно перешептываясь между собой, на французском изрекли, что виной всему нарыв в спинных мышцах, он смог лишь молча кивнуть; мозг отрицал поставленный диагноз. Хотелось верить, что это лишь люмбаго, пусть и разум где-то там очень тихо, почти на грани слышимости шептал – от простых прострелов не может быть так плохо.

От простого перенапряжения никто не может оказаться прикован к постели на неделю. И люмбаго на ровном месте не появляется, особенно если не давать нагрузки спине. А если верить тому, что говорили врачи, периодически наносящие ему визиты, и собственному ничуть не выправляющемуся самочувствию, он не встанет ни завтра, ни послезавтра, ни даже, возможно, к середине декабря.

Светила итальянской медицины, которых одного за другим искал граф Строганов, обеспокоенный состоянием воспитанника, только хмурились, разводили руками и прописывали абсолютно бесполезные процедуры. Опухоль в области позвоночника росла; боли не оставляли и днем, и ночью. И даже редкие минуты спокойствия, в которые можно было безбоязненно дышать или присесть, не давали никакой надежды. Николаю казалось, что все вокруг затянуло сизым туманом.

И он боялся написать матери.

Наверняка граф Строганов уже отчитался Императрице, но сам цесаревич сообщить о своем здоровье не находил в себе смелости. За все то время, что прошло с момента его отъезда из Ниццы, он писал лишь единожды – когда прибыл в гостиницу: тогда думалось, что приступ в поезде – лишь случайность. О ней не стоило и упоминать. Но не о том, что происходило теперь.

Пуще же страха встревожить мать было какое-то парализующее нежелание написать брату – тот слишком хорошо видел ложь. Даже за чернилами.

Он давно не «говорил» с Сашей: сначала приготовления к помолвке занимали все его мысли, затем как-то стало не до того. Он отвечал на приходящие на его имя поздравления, отправлял короткие весточки родителям, давая им понять – все идет как нельзя лучше, и его отношения с датской принцессой крепче день ото дня. Он счастлив от того, что его брак будет отличным от союза его родителей, и волноваться им не за что. Но если уверить в этом императорскую чету было несложно, то найти в себе силы о том же сказать брату казалось почти невыполнимой задачей. Строчка, две, три, и новый лист сминался, завершая свой путь в ревущем пламени камина.

Перед глазами плясали фразы, сложенные Сашей.

«Ничего не может быть глупее нашего положения, когда мы едем за границу искать себе невесту. Без Божией помощи мы, конечно, и шагу сделать не можем в этом деле. Не зная и никогда не видав невесты, отправляться к ней, знакомиться – и, слава Богу, если понравится, – а потом сейчас и жених».

Уголок губ дернулся в рваной усмешке.

Надо же, сколь сильна была между ними связь: они говорили лишь через бумагу, бездушную, покорно терпящую любые слова и фразы, но даже так Саша мог с легкостью прочесть то, что Николай даже не пытался вложить между строк. Даже на расстоянии он смотрел в его душу и видел правду. Ту, о которой не имел права знать даже он. Ту, которую надлежало стереть, сжечь, развеять по ветру. Уничтожить.

Перо вывело первую букву, сплетая новые цепочки лжи.

«Если бы ты знал, как хорошо быть действительно влюбленным и знать, что тебя любят тоже…»****

Влюбленным. Он не отрицал очарования Дагмар, не отрицал того, что ее красота пленяла, ее юность и живость порождали тепло где-то внутри, ее голос, с таким смешным акцентом, когда она пыталась произносить русские слова, был приятен его слуху, а легкие прикосновения маленьких рук к лицу дарили спокойствие и нежность. Он был увлечен, был влюблен, был уверен в том, что готов исполнить волю родителей и заключить союз с Данией. Сердце его билось сильнее, когда принцесса открыто улыбалась ему, обнимала, дарила робкие, неуверенные поцелуи.

Но стоило лишь им проститься – образ невесты тут же рассеялся утренним туманом, а пальцы вновь коснулись потрепанного письма в нагрудном кармане. Каждая строка выжжена в памяти раскаленным клеймом, каждая линия, образующая букву, каждый завиток инициала. Он был влюблен в Дагмар, но это чувство было слишком поверхностным и незначительным, чтобы затянуть все раны и заполнить пустоту.

«…Если бы ты ее увидел и узнал, то, верно бы, полюбил, как сестру…»

Саша был неправ – их брак нужен не только двум странам, но и ему, страстно желающему найти покой и излечение, и ей, с таким обожанием смотрящей на него. Он должен был сделать все, чтобы чувство, зародившееся внутри, разрослось достаточно для превращения во что-то крепкое и сильное. Хотя бы вполовину такое же, что и испытываемое к Катерине. Дагмар заслуживала этого.

«…Мы часто друг другу пишем, и я часто вижу ее во сне…»

Только глаза в этих снах – травянисто-зеленые, серьезные. Только на лице в этих снах нет той детской открытой улыбки. Только имя в этих снах хочется произнести другое. И рука каждый раз порывается вывести его же на бумаге, но нельзя – он сам запретил себе писать ей.

«…Желаю тебе от души так же любить и быть любимому.»

В этих строках нет лжи – Саша должен быть счастливее. Саша должен жениться не на той, кого ему изберут родители. Он сам, как и когда-то его отец, поддержит намерение брата вступить в морганатический брак, если брата посетят такие мысли.

И лишь сейчас он едва ли мог думать о свадьбе: закрывая глаза и вновь теряясь во времени, силился понять – кончится ли этот кошмар.

Увидит ли он новый рассвет.

Комментарий к Глава десятая. Подари хоть каплю надежды

*малый ювелирный гарнитур состоит из ожерелья и пары серег, большой – браслет, брошь, подвеска, кольцо, пара серег.

**блонды – шелковые кружева с легким блеском, отливающим золотом.

***флердоранж – белые цветы померанцевого дерева, украшавшие прическу невесты. в 19 веке выполнялись из атласа.

****приведена выдержка из реального письма цесаревича брату, т.к. Александр в действительности не испытал восторга при новости о помолвке Николая, полагая, что здесь лишь политические интересы.

========== Глава одиннадцатая. Не разорвать эту тонкую нить ==========

– Бог, не суди! – Ты не был

Женщиной на земле!

М.Цветаева

Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 19.

Даже на пороге последней декады декабря Флоренция была залита солнцем и так не похожа на сумрачный Петербург, что готовился к Рождеству. Там тяжелые тучи грозились обрушить на головы жителей столицы снежную лавину, закружить подолы юбок вьюгой, завыть бураном в трубах, пробежаться порывистым ветром по стеклам, заставив их дребезжать; здесь чудилось, будто зима еще и вовсе не наступала – влажный воздух все же был теплым, и поверх осеннего редингота отнюдь не хотелось набросить меховую шкурку. Прогулки по мощенным брусчаткой улицам были лишь в радость и омрачались разве что усталостью, порой перекрывающей удовольствие от посещения галереи Уффици и собора Санта-Мария-дель-Фьоре, на визите в которые настояла Эллен. И, без тени сомнения, Катерина позже могла подтвердить – она не зря дала свое согласие.

Здесь было спокойно и отрадно – будто бы душа её все эти месяцы стремилась именно сюда: на родину Данте, Боттичелли и Буонарроти. Она любила Россию – так, как можно любить лишь мать: с нежностью и почитанием. Но даже подле родителей ни одно дитя не может находиться вечно – её сердце отчего-то молило о возможности вырваться из-под теплого крыла и найти себе временное пристанище где-то там, где ничто не напомнит ей о Петербурге. Флоренции, на путешествие в которую она дала согласие лишь потому, что на том настаивала Эллен, это на удивление удалось.

Приближаясь к Понте-Веккьо, самому древнему мосту через реку Арно, больше напоминающему галерею с многочисленными лавочками, Катерина на миг даже забыла о том, что с ней были спутники, с которыми она и наслаждалась сегодня красотами Уффици: безмятежные воды и вид, что открывался отсюда, влекли с необъяснимой силой.

– Екатерина Алексеевна? – изумленный мужской голос, раздавшийся где-то слева, прозвучал столь неожиданно, что Катерина едва не выронила из рук атласную ленту, что приобрела у лавочника, повинуясь мимолетной прихоти.

Недоуменно обернувшись, она прикрыла ладонью губы в удивлении, и вознамерилась изобразить неглубокий книксен, но мгновенно была остановлена уверенной рукой, сомкнувшейся на её запястье.

– Не стоит, mademoiselle, – герцог Лейхтенбергский – а это был именно он – с явной мольбой покачал головой. – Мне бы не хотелось привлекать излишнее внимание.

– Любовь к прогулкам инкогнито с Его Высочеством у Вас одна на двоих, – с легкой полуулыбкой подметила Катерина, принимая невесомый поцелуй руки.

– К счастью, я – не Наследник Престола, и за мной не следят столь внимательно. Однако я не думал встретить Вас здесь, mademoiselle.

– То же могу сказать о Вас, – парировала Катерина, заинтересованно рассматривая лицо герцога, ничуть не изменившегося с их последней встречи в Царском Селе почти полгода назад. Она и вправду была рада увидеть его – как старое теплое воспоминание, которому больше не стать реальностью.

– Maman тремя годами ранее решила перебраться во Флоренцию, – он пожал плечами, предлагая локоть Катерине, чтобы продолжить прогулку; она молчаливо приняла приглашение, неспешно следуя за герцогом по мостовой.

– Прошу простить, я совсем запамятовала об этом, – будучи фрейлиной государыни, она должна была знать обо всех членах императорской фамилии в подробностях, и, безусловно, о втором браке Марии Николаевны ей было известно, равно как и о судьбе её детей, но сейчас будто бы по памяти прошлись метлой, вычистив оттуда абсолютно все.

– Но все же, какими судьбами Вы во Флоренции? – полюбопытствовал герцог.

Невольно отведя взгляд, Катерина ровным голосом пояснила:

– Свадебное путешествие. Мы не знали, куда отправиться, и Флоренция была выбрана почти наугад.

Если бы она в тот момент подняла голову, увидела бы, как по лицу герцога промелькнула тень. Но она старалась скрыть собственные эмоции, а потому с преувеличенным интересом разглядывала реку Арно, через которую они сейчас переходили.

– Вы все же вышли замуж?

Отчего-то вопрос этот, заданный, казалось бы, вежливо-равнодушным тоном, выбил из груди дыхание. Замедлив шаг, чтобы остановиться у центральной арки моста, Катерина, продолжая смотреть на зеркальную гладь перед собой, в которой явственно отражалось синее небо, смяла верхнюю юбку платья в пальцах.

– Мое поведение давало усомниться в моем желании выйти замуж?

– Не подумайте чего дурного, Екатерина Алексеевна, – спешно заговорил герцог, словно ощутив за собой вину в том, что его слова были поняты превратно. – Это лишь… – он повел свободой рукой, силясь выразить какую-то оборванную мысль, но позже отказался от этой идеи. – Забудем.

– Вы полагали, что я сбегу из-под венца, решив остаться с Его Высочеством? – вдруг обратила она на него внимательный взор. В этот миг её голос был лишен и доли шутки, хоть и звучал беспечно; серьезные и слишком уставшие глаза выдавали её истинное состояние. Она была готова говорить начистоту.

Герцог же ощутил, будто шагнул туда, куда не стоило; затронул то, что все еще не затянулось, отчего на поверхности вновь показалась кровь.

– Если бы Вы решились на такой поступок, я бы счел, что Вас подменили, – с ироничной улыбкой качнул головой он, надеясь сохранить непринужденность атмосферы между ними; хотя бы иллюзию оной. Только шансов на это не было – их встреча напомнила ему о том, что терзало его уже не первые сутки. – Мне следует просить у Вас прощения, – вдруг совершенно иным тоном произнес герцог, чем вызвал у Катерины всплеск недоумения в глазах.

– За тот вопрос?

– За нечто более ужасное, – тяжело сглотнув, он склонил голову. – Ваш брат, князь Петр, был отправлен в Дармштадт по моему поручению, – от него не укрылось, как побледнела его и без того не отличавшаяся румянцем спутница при упоминании имени покойного брата. – Если бы этого не случилось, не произошло бы того злополучного вызова и он бы не был расстрелян как государственный преступник.

– Петр слишком горяч.., – она сбилась, поправившись, – …был горяч, когда дело касалось семьи. Его безрассудность в этом вопросе сыграла с ним злую шутку, – глухим голосом закончила Катерина. – Вашей вины в том нет.

– И все же я не могу не думать, что трагедии можно было бы избежать, если бы он прибыл хотя бы днем раньше и не узнал ничего.

– Вам известно?.. – ошеломленно выдохнула Катерина, до того уверенная, что слухи не разошлись так широко. Как она могла судить по выражению лица герцога, стоящего напротив, он каким-то образом оказался осведомлен.

– Ваш брат писал мне в тот же день, извиняясь за то, что не выполнил поручения и может не вернуться обратно на службу. Но просил понять, что он не мог не вступиться за честь сестры. Вы можете не тревожиться, Екатерина Алексеевна – мне известно обо всем лишь в общих чертах, и я – не придворная барышня, интереса к разнесению сплетен не имею.

– Я не думала Вас уличить в обнажении чужого белья за спиной, – губы её дрогнули в горькой усмешке. – Прошу простить, если мои слова показались Вам оскорбительными. Я просто… была слишком ошеломлена. А слухи… они и без того наверняка уже даже России достигли.

– Оставим эту тему, – видя подавленное состояние своей спутницы, герцог преувеличенно бодро улыбнулся и жестом предложил продолжить прогулку – сколь красивой бы ни была Арно, разглядывать её до наступления сумерек не смог бы никто. – Где Вы остановились?

– Неподалеку от… – договорить ей не дало возмущенное «Кати!», которое привлекло не только её внимание, но и доброго десятка горожан, тоже наслаждающихся прогулкой или изучающих товар лавочников. Обреченно вздохнув, Катерина обернулась на зов, чтобы увидеть нахмурившуюся Эллен, спешным шагом приближающуюся к ним. За ней следовал Дмитрий, похоже, тоже не пребывающий в восторге от активности сестры.

– Не замечала за тобой такого легкомыслия, – изрекла Эллен, оказавшись рядом с подругой и с интересом окинув взглядом стоящего подле нее герцога.

Догадываясь, что за этим последует, Катерина, подавив в себе желание закатить глаза, поспешила разъяснить ситуацию:

– Ваше Высочество, позвольте Вам представить – мой супруг, граф Шувалов, Дмитрий Константинович, и Елена Константиновна, его сестра и фрейлина Её Императорского Величества.

– Как я мог не приметить такое очаровательное создание при Дворе? – с неприкрытым сожалением вопросил герцог, прикладываясь к охотно протянутой ручке; Катерина отвернулась, чтобы скрыть улыбку – это было ожидаемо. – Ваше благородие, – обратился он уже к Дмитрию. – Рад наконец познакомиться с супругом Екатерины Алексеевны.

– Для меня честь быть представленным Вам, Ваше Высочество, – вежливым кивком отозвался тот. Разъяснять ему, кто перед ним стоял, не было надобности – по долгу службы он хорошо знал в лицо всех членов Императорского Дома. Даже если лично не сталкивался с ними.

– Прошу меня простить – пора вернуться к своим обязанностям, пока Maman вновь не вознамерилась сделать мне внушение о своевольной прогулке, – развел руками герцог. – Однако я был бы рад видеть вас на нашей вилле, если вам позволит время.

– Это честь для нас, – на правах главы принял приглашение Дмитрий.

– Превосходно! – просиял герцог. – Тогда, скажем, как насчет завтра, часа в три пополудни?

Катерина наблюдала за тем, как скреплялась договоренность, и внутри что-то скручивалось в узел. Не стоило лукавить – она была бы рада встрече с герцогинями Лейхтенбергскими (хотя, наверняка ей удастся свидеться только с Евгенией Максимилиановной – старшая из дочерей Марии Николаевны проживала в Бадене), но этот визит мог всколыхнуть столь старательно загнанные на самое дно омута памяти воспоминания. О том времени, когда разум тонул в пьянящем ощущении иллюзорной свободы. О днях, когда вокруг не было ничего, кроме искреннего смеха и желания остановить время.

Принимая поданную руку супруга и наблюдая за тем, как удаляется откланявшийся герцог, Катерина силилась не потерять нити беседы, что завязала с ней не умеющая долго пребывать в молчании Эллен.

Ей стоило заставить уснуть хотя бы до завтрашнего дня поднявшую голову тревогу.

***

Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 20.

Равновесие и легкость, овладевшие ей в момент прибытия во Флоренцию, разбились уже в первый час визита на виллу Великой княгини Марии Николаевны. И виной тому была отнюдь не необходимость вновь вспомнить о правилах ведения светской беседы, соблюдать осторожность слов и жестов перед лицами императорской крови и даже дышать как положено – герцогская семья здесь, вдали от Петербурга, казалась еще более открытой каждому, кто посещал их. Больше не являясь фрейлиной Императрицы, Катерина присутствовала на обеде лишь в новом для себя статусе графини Шуваловой и супруги адьютанта Императора, что отчасти давало ей возможность не чувствовать довлеющей над ней обязанности склонять голову перед каждым членом царской фамилии. Да и привычно-благодушное отношение Евгении Максимилиановны, всячески старавшейся вовлечь её и Эллен в беседу, а после обеда – и в шарады, – признаться, давало на миг почувствовать себя свободнее.

Только все уничтожилось парой нечаянных фраз – Катерина бы сейчас уже и не вспомнила, с чьих уст они сорвались: была ли то Мария Николаевна, или же Николай Максимилианович. Но в миг, когда прозвучало известие о болезни цесаревича, от лица её отхлынула кровь.

Герцог бросил на нее обеспокоенный взгляд, Дмитрий, чувствуя её даже лучше нее самой, незаметно сжал её руку в своей, но все это осталось незамеченным. Её будто бы оглушили, и хвала взращенному в ней умению сохранять абсолютное спокойствие вида и действий – иначе бы серебряная вилка с кусочком какого-то овоща (она перестала понимать, что именно в её тарелке) непременно упала на стол, выдавая её волнение.

В её вопросе, озвученном без лишней спешки, даже не было того страха, от которого сейчас, кажется, дрожала каждая клеточка внутри: она просто поддерживала беседу. Не более. Хотя слова о том, что цесаревич уже несколько недель не покидает постели, заставляют сердце колотиться где-то в голове – столь невыносимый гул стоит в ушах.

Уверяя себя, что теперь ей проявлять тревогу за цесаревича – недопустимо, она четырежды отказалась от предложения Николая Максимилиановича навестить оного. Даже при том, что он не настаивал на одиночном визите Катерины – и молодые Лейхтенбергские, и Эллен с Дмитрием тоже намеревались отправиться с ней. Но она упрямо качала головой: какой в том толк?

На пятый с тяжелым вздохом принимая руку супруга, чтобы покинуть виллу Великой княгини.

Она не могла сдержать ошеломленного вздоха, стоило ей увидеть бледное осунувшееся лицо спящего цесаревича. Еще с момента переезда в Царское Село, после той злосчастной апрельской простуды, он порой был как-то по особенному утомлен, нередко Катерине казалось, что он лишь пытается казаться бодрым, но в сравнении с тем, каким он предстал перед ней сейчас, это выглядело и впрямь обычной усталостью. Тем более что в их последнюю встречу в Дармштадте Николай выглядел не в пример лучше, словно бы датский воздух пошел ему на пользу – или же датская принцесса. Но сейчас…

Ей было известно, что Николай отправился в Скевенинген по настоянию доктора Маркуса для лечения. Морские купания должны были укрепить его здоровье, и, по всей видимости, сделали это, если принимать во внимание его энергичность в Дармштадте (и опустить ту пару тяжелых дней после маневров). Однако, видимо, их силы оказалось недостаточно, чтобы помочь цесаревичу перенести зиму – хоть и странно это: климат Ниццы был куда дружелюбнее, нежели Петербургский, поэтому не должен был так повлиять.

Нахмурившись, Катерина сделала несколько тихих шагов вперед. Игнорируя низкий стул, который был кем-то придвинут к самой постели, она протянула подрагивающую руку. В последний момент вспомнив о том, что пальцы её сейчас холоднее льда, замешкалась на мгновение, но все же в каком-то тревожном порыве склонилась над цесаревичем, касаясь сухими обветренными губами высокого лба и тут же стремительно отстраняясь, словно бы её могли уличить в этом.

Она боялась ощутить жар или испарину, однако напрасно – лоб был прохладным. Облегченный неровный выдох смешался с коротким «Слава Богу»; ноги подогнулись, и она, все так же не обращая внимания на стул, медленно опустилась на колени, пристально смотря на цесаревича еще несколько секунд. Устало прикрыв глаза, прислонилась к краю постели, подложив руки под голову.

Зачем был её визит? Что она могла, совершенно ничего не понимая в медицине и просто бессознательно не доверяя диагнозам, что выводили врачи? Когда она перестала думать, начав действовать на абсолютно глупых, ни к чему не ведущих порывах?

Ей давно уже пора было вычеркнуть все, что не имело значения для будущего. Перестать злоупотреблять теплым отношением Николая к ней, вспомнить о принятых решениях и вести себя согласно положению: жены и больше не фрейлины Императорского Двора.

– Tout-a-coup, tremblant, je m’eveille: Sa voix me parlait a l’oreille, Sa bouche me baisait au front*.

Хриплый, болезненный голос, раздавшийся рядом, заставил Катерину испуганно вздрогнуть и приподнять голову, чтобы встретиться взглядом с очнувшимся цесаревичем. Синие глаза, несмотря на то, что все еще были блеклыми, озарились привычной теплотой – той самой, что сподвигала улыбнуться в ответ. Все так же склоненная над постелью больного, Катерина, едва повинующимися ей губами, прошептала:

– Rappelez-moi, je reviendrai**.

На порозовевшей щеке отпечатался след сбитых простыней, пряди у лица выбились из прически, губы подрагивали, то ли желая сложиться в улыбку, то ли сдерживая какую-то слишком сильную эмоцию. Не отводящая глаз от него, встревоженная, она была такой родной и чужой одновременно, что его ослабевшая рука, приподнявшаяся над постелью, как-то неуверенно коснулась её лица, словно ожидая удара. Однако в следующий момент, неожиданно для себя, Катерина накрыла своей ладонью ладонь цесаревича, ободряюще переплетая их пальцы и все же болезненно улыбаясь. В глазах стояли слезы.

– Вы должны быть со своим супругом сейчас, Катрин, – уже по-русски произнес Николай.

– Я Ваш друг, Николай Александрович, – покачала головой она, – я не могу оставить Вас в такую минуту, и Дмитрий это понимает.

– Поцелуй тоже был дружеским?

Катерина вспыхнула, чуть отпрянув: даже губы ее перестали подрагивать от внезапного прилива шутливого возмущения. Но прежде, чем она успела что-либо сказать, Николай добавил:

– Однако Вы рано записали меня в покойники.

– Даже и смела думать о таком, – она слабо улыбнулась и тут же нарочито строго пожурила: – Вам к свадьбе готовиться надо, а Вы лежите здесь и симулируете.

На миг ей показалось, что синие глаза потемнели, словно от дурных воспоминаний. Но это было столь мимолетно, что впору списать на каприз света, что отбрасывали на лицо цесаревича четыре свечи в настенных канделябрах у изголовья.

– До свадьбы еще далеко, могу симулировать в свое удовольствие, – в том же шутливом тоне по-детски непреклонно заявил он.

Катерина намеревалась было что-то ответить на это, как до разума её дошла первая часть фразы; сердце тревожно сжалось.

– Ваша помолвка была стремительной, я ожидала, что и свадьба не за горами.

– Поверьте – обручиться намного легче, – усмехнулся цесаревич, и Катерине почему-то подумалось, что он не только о церемониальной стороне вопроса говорил. – В январе только начнут переделывать Александровский дворец – сначала для Дагмар должны обновить комнаты покойной Марии Федоровны, а после уже заняться теми, что принадлежали An-papa и An-maman. В лучшем случае это будет сделано к июлю. Да и Дагмар нужно подготовиться к перемене веры: она выглядела спокойной, когда мы говорили об этом, но внутри наверняка переживает, – голос его, когда он говорил о невесте, теплел. – А еще она хотела изучить русский язык и нашу историю, прежде чем быть официально представленной ко Двору – я обещался стать её учителем до того момента. Она, безусловно, очень способна к наукам, но это все же займет время.

– Какое счастье, что я не принцесса.

Катерина рассмеялась, а Николай, с улыбкой вглядываясь в её посветлевшее лицо, старался запомнить каждое мгновение, впитать по крупицам то, что ускользало сквозь пальцы. И как-то отстраненно заметил, что он согласиться с её комментарием не может. Лучше бы она была принцессой. Пусть даже самой маленькой и бедной страны. Он бы нашел способ объяснить всю выгоду такого династического брака Императору.

А так, все, что он мог – лишь отсрочить в пределах разумного день, когда закрывать глаза на свое высокое происхождение, пусть даже на самую долю секунды, будет уже нельзя.

– Знаете, в последние дни мне часто является один сон, – медленно проговорил цесаревич. – Еще жив an-papa, мне десять, мы с Maman вновь в Германии, Саша снова куда-то сбежал – право, в том возрасте он был не так застенчив. Мы гуляем у пруда Регентенбау, спорим о глубине пруда. Я слишком горяч, когда дело доходит до доказательств правоты, и безрассудно решаюсь доказать, что там совсем неглубоко, прыгнув с разбегу. Только там больше пары аршинов, а я совсем не обучен плаванию. Помню, что от испуга ногу сводит судорогой, и я теряю сознание, наглотавшись воды. А после прихожу в себя где-то на берегу, и рядом девочка – с листьями кувшинки в мокрых волосах. Маленькая, хрупкая, лет шести, наверное. У этой девочки – Ваше лицо. Только глаза почему-то мутно-карие. Странные.

Похолодев, Катерина постаралась ничем не выдать своего ошеломленного состояния. Потому что какое-то странное ожидание с неправильной надеждой, такое болезненное и тревожащее, пугало. Словно скажи она сейчас правду, и это что-то изменит. Что, как и почему – она не знает и не желает знать. Ей достаточно того, что этот сон – совсем не сон. Совсем не вымысел. И то, что было забыто просто как ничего не значащий случай, для кого-то оказалось очень важным.

У нее действительно были карие глаза, и она действительно выглядела младше своего возраста. Именно потому в тот год они с маменькой, перепуганной донельзя, оказались в Оффенбах-ам-Майне, по строжайшему настоянию врачей. Это был страшный год. И тот мальчик, с которым она встретилась (если это можно так назвать) на берегу, был почти единственным светлым воспоминанием.

Фальшиво улыбнувшись, Катерина едва дотронулась подушечкой указательного пальца крупного изумруда на кольце.

– Наше воображение порой создает причудливые картины. Я никогда не была в Оффенбахе ранее.

Ему лучше думать, что в тот момент рядом находилась его невеста. Так правильнее. Легче.

– Быть может, – легко согласился Николай, все так же пристально вглядываясь в её глаза. – К тому же, я плохо видел черты лица перед собой, а она сбежала раньше, чем подоспела помощь.

– Но я удивлена слышать о том, что Вы были не обучены плаванию, – с подозрением покосившись на цесаревича, Катерина протянула: – неужто было что-то, что не мог освоить даже Наследник Престола?