Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 60 страниц)

Сейчас хотелось лишь поймать еще хоть одну крупицу обманчивого равновесия.

Но ей казалось, что оное просто утекает сквозь пальцы. Подобно минутам и часам, что неслись быстрее бурлящего потока воды, что приближался к водопаду.

Первые сутки в Ницце сменились вторыми, вторые – третьими, и когда минула неделя – Катерина даже не заметила. Ей чудилось, что она даже не сходила с места – столь привычным стало её присутствие в этой спальне, на этой низкой узкой кушетке, обитой каким-то лимонно-желтым сафьяном и с вычурно изогнутой спинкой. Быть может, менялись её платья, хотя она не могла бы точно этого утверждать, менялось время суток за окном, менялись темы бесед, но все это меркло за тем, как вспышками будто бы менялось состояние Николая, в первое их свидание сидящего у камина, а в последние – уже лежащего от накатившей слабости и вновь усилившейся боли.

Эта комната стала её пристанищем, и лишь единожды она задалась вопросом, почему им до сих пор дозволяют эти встречи. Отчего не выказывает возмущения граф Строганов, отчего ни разу ни кто из слуг, ни медики не потребовали от нее покинуть виллу.

Впрочем, стоило лишь задуматься об этом.

– Голицына Екатерина Алексеевна? – возникший на пороге слуга заставил Катерину равнодушно обернуться в его сторону и неуверенно кивнуть. – Вас желает видеть Императрица. Немедленно.

Порыв уточнить, что она рассталась с девичьей фамилией, замер где-то в горле. Она догадывалась, что рано или поздно государыне станет известно о её свиданиях с цесаревичем, но все же она оказалась не готова к требованию срочно явиться пред монаршие очи.

Николай, нахмурившийся, стоило ему услышать эту фразу, желал было уточнить, к чему такая спешка, но Катерина качнула головой, без слов прося ничего не говорить. За свои опрометчивые поступки она расплатится сама.

Коротким реверансом простившись с цесаревичем, она изъявила готовность следовать за слугой, вознамерившимся доставить её на виллу Пейон, где остановилась Императрица.

***

Франция, Ницца, год 1865, март, 28.

Осенив себя крестом, коленопреклонная Мария Александровна еще с минуту вглядывалась в икону Спасителя, прежде чем подняться и с тяжелым сердцем развернуться прочь. Она молилась денно и нощно, со всей искренностью и душевной болью, верой и надеждой, но Господь будто бы не слышал материнского плача. Ей не хотелось думать, что он глух к её мольбам – усомниться в Создателе было бы греховно, но даже ей порой было сложно удержаться, чтобы не спросить, за что ей это наказание. Или же он испытывал её силу духа с какими-то неведомыми ей намерениями?

Когда в начале января Никса навестил её, она растерянно взирала на то, как стал тяжелее его шаг, обычно летящий и уверенный, как он старался чаще сидеть, нежели стоять, при этом опираясь лопатками на спинку стула, чего себе почти никогда не позволял. А стоило однажды ей увидеть сына, когда тот полагал, что рядом нет ни единой живой души, она с трудом подавила в себе вздох, вызванный болезненным осознанием – не все так прекрасно, как она полагала. Его письма лгали, и стоило поверить словам графа Строганова, который также изредка отправлял Императрице свои наблюдения за воспитанником: здоровье Никсы ничуть не улучшилось. Напротив, ему день ото дня становилось хуже – теперь он уже не мог держать спину прямо, хоть и силился при матери не подать виду, как ему тяжело не ходить согбенным; и спал он крайне дурно – ей думалось, что эта ночная его прогулка случайна, но когда та повторилась четырежды за неделю, стало очевидно, что он часто не может уснуть.

В конце января, устав видеть страдания сына, всячески скрывающего от нее правду, Мария Александровна настояла на врачебном осмотре, пригласив для этого сразу нескольких лекарей – так, ей думалось, она сумеет получить точную информацию, ведь не смогут же ошибиться все.

Французские медики Нелатон и Рейе заверили Императрицу – тревожиться не о чем: у Наследника Престола лишь ревматизм, что вполне поправимо, если он в ближайшее время посетит воды Баньер-де-Люшон. Доктор Шестов, назначенный личным врачом цесаревича, согласился со своими коллегами и утвердил необходимость прогреваний и массажа. У Марии Александровны отлегло от сердца – если бы диагноз поставил только Шестов, она бы, вероятно, испытывала сомнения, но три голоса в унисон – стоило прислушаться.

Однако шли недели, а Никса будто бы никакому лечению и не подвергался. Он силился сделать вид, что чувствует себя отменно, нанося визиты матери, чтобы то встретиться с назначенными к его собственному двору Скарятиным и Стюрлером (будущими гофмаршалом и шталмейстером), с которыми должен был обсудить приготовления дворца к его приезду, то просто побеседовать с ней за чашкой чая или погулять в прилегающем к вилле саду. Ему и впрямь доставляло удовольствие перебирать шелка, привезенные Сапожниковым, выбирать парижских декораторов и спорить на их счет с матерью, но та видела, как нелегко ему даются эти поездки и эта бодрость духа. Только не могла взять в толк – отчего.

Граф Строганов однажды в коротком разговоре упомянул, что совершенно не согласен с мнением медиков, но Мария Александровна отмахнулась – что мог понимать человек, не сведущий в медицине. Пусть она и не замечала особых улучшений в состоянии сына от прописанных ему процедур, у нее не было причин не доверять личным врачам Наполеона. Не могут же ошибаться сразу все, кто осматривал Никсу.

Но, как бы то ни было, уже зима подошла к концу, март постепенно начал брать свое – в воздухе запахло весной и стала близиться дата предполагаемого возвращения в Россию, а Никса все так же оставался бледен, редко совершал прогулки и будто бы даже улыбался матери через боль.

Мария Александровна старалась верить медикам, всякий раз при встрече с сыном заговаривала с ним о предстоящих хлопотах, о прибытии Дагмар, о подготовке к свадьбе (дни до сентября пролетят быстро, ведь казалось бы, помолвка лишь недавно была, а уже весна), но не могла отогнать от себя какой-то душащей тревоги. Она писала мужу полные надежды письма, но всякий раз долго настраивалась на эти будто бы лживые строки.

Те, что получала она в ответ, через телеграф, тоже едва ли успокаивали её. Последние, распечатанные утром, выглядели какой-то насмешкой: он писал из Бадена, справлялся о здоровье сына, к которому столько лет был неоправданно требователен и холоден, но казалось, будто делает это лишь потому, что боится угрозы потери союза с Данией, на котором сам настоял.

«Твоя сегодняшняя телеграмма, навела на меня еще большую грусть, потому что я питал надежду повидаться с нашим бедным Никсой в Бадене, а теперь я вижу, что должен отказаться от нее. Я не могу утешиться, и это обстоятельство значительно уменьшает предстоящую мне радость познакомиться с его невестой в его присутствии. Признаюсь тебе в первый раз, что болезненное состояние, которое, судя по твоей последней телеграмме, непрерывно усиливается, начинает серьезно меня беспокоить. Гартман пишет мне, что он всегда был того мнения, что ниццкий воздух не мог быть полезен его расстроенным нервам. В таком случае, почему же он не настоял раньше о переезде его в другое место? Это только убеждает меня лишний раз в том, что медики, когда они сами не знают более, что делать, приписывают климату состояние своего пациента, другими словами, что они в важных случаях только доказывают свою некомпетентность. Ты поймешь, с каким нетерпением я буду ждать, что вы решите о месте его лечения, как и о том, где он проведет время прежде, чем начать его».

Он пишет о тревоге за сына-наследника, которым не интересовался, которого попрекал за слабое здоровье, а она видит, с каким неудовольствием он диктует эти строки, ведь ему хочется не с супругой говорить, а с новой дамой сердца. Ей уже донесли, что он, посетив Смольный вместо отсутствующей в России государыни, виделся и танцевал с Екатериной Долгоруковой.

Но о визите в институт в своих письмах он не упоминает.

– Ваше Императорское Величество, Вы желали видеть меня?

Тихий голос, разбивший тишину покоев, которые уже пропитались ароматом ладана, воскуриваемого у образов за здравие, разогнал дурные мысли и тяжелые воспоминания, что тот дым, заставляя Марию Александровну вспомнить, что она посылала за своей бывшей фрейлиной, и обернуться в сторону узких белых дверей.

Когда ей стало известно о прибытии Катерины во Флоренцию, где находился Никса, а после на виллу Дисбах, Мария Александровна в первый момент подумала, что ослышалась – после того, как та покинула Двор, она никак не давала о себе знать. Впрочем, она и не должна была: какое дело Императрице до бывших штатских, самовольно оставивших службу? Однако она полагала, что из-за тех слухов Катерина больше не станет искать свиданий с цесаревичем, тем более что, как ей стало позже известно от mademoiselle Жуковской, она все же обвенчалась с графом Шуваловым.

Но, по всей видимости, её решимости надолго не хватило, или же здесь существовала иная причина, до которой Мария Александровна желала дознаться.

Обратив холодный взгляд на склонившуюся перед ней княжну – графиню; она все никак не могла привыкнуть к её новому статусу, – Императрица жестом приказала той приблизиться.

– Какими судьбами Вы в Ницце, Екатерина Алексеевна?

Теперь она обращалась к ней уже не как к своей фрейлине, а как к супруге личного адьютанта Императора, и это ей самой казалось неестественным. Судя же по тому, как напряглись острые плечи её гостьи, для нее это тоже оказалось неожиданностью.

– Сопровождаю сестру на воды – врачи прописали ей купания всвязи с травмой позвоночника. Она путешествует с супругом, но, сославшись на скуку, настояла, чтобы я составила ей компанию.

Кажется, что-то об инвалидности старшей княжны Голицыной Марии Александровне доносили, или даже быть может сама Катерина говорила об этом. По крайней мере, ответ выглядел убедительно, только вот визиты на виллу цесаревича выбивались из этой картины.

– Я надеюсь, Вашей сестре лучше?

– Спасибо, Ваше Величество, она идет на поправку и в этом большая заслуга её супруга – он не оставляет Ирину ни на миг и полностью отдал себя её выздоровлению.

– Ей повезло найти такого человека, – тонкие губы Императрицы изобразили едва заметную улыбку; смотря на присевшую на самый край стула княжну (она продолжала так воспринимать её), она пыталась рассмотреть за бледностью лица что-то, угрожающее спокойствию Никсы, но не находила. – А что же Вы?

– Милостью Божьей мы с Дмитрием обвенчались, – кивнула Катерина.

– Однако Вы продолжаете искать свиданий с Николаем.

Дрогнувшие руки, сжавшие плотную ткань верхней юбки, выдали волнение, что нахлынуло на нее в момент, когда прозвучало это утверждение, граничащее с обвинением.

В покоях Императрицы повисло густое, давящее на грудь молчание. Мария Александровна внимательно наблюдала за своей бывшей фрейлиной, стараясь обнаружить хоть какой-то ответ на свои вопросы. Та же, с минуту, быть может, сидела недвижимо, даже будто бы не дыша, а после вдруг пальцы выпустили смятый узорчатый шелк, кисти легли одна на другую.

– Я никогда не допускала и мысли о том, чтобы претендовать на Его Императорское Высочество. Ни титулов, ни почестей, ни иных привилегий мне не нужно, – опустив взгляд, но не голову, она медленно, тихо, но абсолютно уверенно и твердо произносила слово за словом. – Единственное, на что я прошу высочайшего дозволения и ради чего взываю к Вашей милости, Ваше Величество – быть подле него. Мне тревожно за его здоровье.

Глаза Марии Александровны, не ожидавшей такого ответа, чуть расширились: это не выглядело игрой или ложью, не походило на желание получить выгоду от близости к царской семье. В наконец посмотревших на нее зеленых глазах, будто бы выцветших и покрасневших как и её собственные, жила лишь не излитая боль. Императрица словно глядела в свое отражение и с каждой секундой ужас в ней рос, что волна в шторм.

– А что же Ваш супруг? – глухим голосом осведомилась Мария Александровна, продолжая всматриваться в осунувшееся лицо с четко обозначившимися скулами и залегшими тенями.

Губы на выдохе дрогнули, а после сомкнулись – Катерина искала слова, что точнее опишут все происходящее.

– Ему все известно.

Её чувства к цесаревичу. Его болезнь. Её тревога. Его понимание неприкосновенности женщины, которая никогда не станет ему принадлежать законно.

Граф Шувалов во всей этой истории проявлял себя столь благородно, что Мария Александровна даже на миг решила, что он сошел со страниц какой-нибудь сказки. Катерине несказанно повезло с таким супругом; и, похоже, она это полностью осознавала.

Безмолвно поднявшись с кресла, которое занимала, Императрица медленно прошла к трельяжу и, спустя минуту, вернулась к ожидающей её ответа Катерине. На лакированную столешницу легла маленькая продолговатая коробочка, от которой у той перехватило дыхание. Она знала эти контуры, этот темный бархат, этот маленький замочек. Пальцы до сих пор помнили шероховатость обивки и рельефы бокового канта.

И блеск бриллиантов, что крылись внутри, тоже.

– Я не могу этого принять, Ваше Величество, – Катерина заторможенно покачала головой, не сводя глаз со шкатулки. – Я запятнала имя – свое и цесаревича – слухами о связи с ним, и оные возобновятся, стоит мне вернуться ко Двору. Я не желаю боли Вам, Его Высочеству и принцессе.

Тяжелый вздох, вырвавшийся из груди Марии Александровны, свидетельствовал о том, сколь ясны ей были мысли сидящей перед ней княжны. Но она уже приняла решение и не намеревалась менять оное.

– Как Императрица Всероссийская я приказываю Вам, Екатерина Алексеевна, вернуться к службе, – прозвучал её ровный голос, что мог бы показаться грозным, но глаза её излучали материнское тепло. – Вы получаете звание статс-дамы, – пребывать в статусе фрейлины по причине своего замужества она бы более не могла. – На Вас не возлагается никаких обязанностей, кроме как Вашего частого появления при Дворе. В этом звании Вы можете оставаться здесь беспрепятственно до моего возвращения в Россию.

Поэт Тютчев в начале ноября прошлого года посвятил Императрице стихотворение, и строки из оного сейчас друг за другом всплывали в сознании Катерины, готовые сорваться с губ.

Душа хотела б ей молиться, а сердце рвется обожать.

Не было нужды отрицать их правоту.

Поднимаясь на ноги, чтобы склониться перед своей благодетельницей, Катерина с трудом сдерживала так некстати участившиеся в последние недели слезы.

***

Франция, Ницца, год 1865, апрель, 8.

Эти дни – будто марево тумана на болотах: даже протянутой руки не видно, и все слова тонут в густом удушливом воздухе. Стоит лишь сделать шаг, провалишься в трясину. Катерина не понимала, сколько сейчас времени, сколько раз оторвались листы календаря, и какое время года за окном. Её путешествия между виллами, почти ежедневные, слились воедино, окончившись в последний день марта – Николая перевезли ближе к матери. Шестов и Гартман сочли, что бессонница и головные боли цесаревича – от близости виллы Дисбах к морю (Катерина даже не нашлась, как прокомментировать столь абсурдное объяснение). Потому новым его пристанищем стала вилла Бермон, имеющая общий сад с виллой Пейон.

Она уже не может постоянно находиться подле Николая, но не помнит ничего из того, что не связано с минутами пребывания у него или Императрицы. Вот она зачитывает новое письмо от Императора, силясь не смотреть в бледное лицо государыни, и следом записывает ответ; вот она читает Данте цесаревичу, и тепло его сухой, худощавой руки дает ей понять, что он еще жив, что он еще борется, что еще есть хоть немного надежды. Вот в Великую пятницу она диктует для телеграфа требование Императрицы к Александру Александровичу прибыть срочно в Ниццу – Никса желает увидеться с братом, а вот она зачитывает цесаревичу письмо, что должно заставить его улыбнуться и найти в себе силы дождаться приезда горячо любимого Саши, который развеет его хандру.

«Милый брат Никса! Давно что-то не получал я от тебя писем… Грустно будет завтра причащаться, так нас мало. Ты знаешь, что мы едем с Папа́ в Баден, где встретимся с душкой Ма, и я надеюсь познакомиться с твоею Минни. Жаль, если ты не сможешь приехать тоже в Баден. Но я все-таки надеюсь тебя увидеть и приехать к тебе, где бы ты ни был. Но я надеюсь, что это произойдет в Бадене! Но прежде всего надо тебе хорошенько подлечиться, чтобы зараз кончить с этой несносной болезнью. Потом будет хуже, если ты теперь не отделаешься от нее. Все, что я теперь желаю, чтобы Бог тебя подкрепил терпением, потому что я очень хорошо понимаю, как тебя тянет к твоей невесте. Но так как это в твоем теперешнем положении невозможно и думать – ехать на север, но я надеюсь, что ты перенесешь эту неприятность с полным терпением.

Теперь позволь мне поздравить тебя с наступающей Пасхой и мысленно поцеловать тебя трижды. Надеюсь, что на будущий год мы проведем этот великий праздник веселее, чем этот год. Поздравляю тоже всех твоих спутников. Прощай, милый душка Никса, обнимаю тебя что есть мочи, и так я надеюсь, что до свиданья, но где не знаю. Твой брат и друг

Саша».

Она сама невольно улыбается, когда в маленькой спальне звучат полные радостного ожидания и искренней веры в лучшее строки, принадлежащие руке Великого князя – ей бы очень хотелось разделить с ним его надежды, но картина перед её глазами слишком страшная.

Не протестуя, она помогает Николаю сесть в постели, которую он не покидает вот уже с полторы недели – в конце марта болезнь обострилась вопреки всем процедурам, что рекомендовали врачи. Подает чистый лист, перо и чернильницу – он хочет сам, своей рукой, пусть и нетвердой, написать несколько строк брату. Даже эти четыре предложения даются ему с огромным трудом; среди ровных угловатых букв две кляксы, а последние слова и вовсе обрываются кривой линией – пальцы устают держать перо.

«Как меня тянет домой– сказать не могу, родного не достаёт! Весна, Петербург оживает, Нева трогается, катанье в лодках, первый свежий, живительный воздух – сон, воспоминание милого прошлого! Мне страшно как-то не быть дома. Ах, родина!..»

Но она чувствует его потребность сделать хотя бы эту малость – самостоятельно, и потому не отказывает. Не просит вспомнить о том, что ему нельзя напрягаться, особенно пытаться сесть или даже встать. Впрочем, о последнем он и сам не думает. И, принимая из его рук эту почти отчаянную записку, полную льющегося через край желания хоть на миг увидеть Россию, порывисто, будто стараясь ободрить, сплетает их пальцы. Буквально на несколько секунд, просто чтобы дать понять – он должен бороться.

Хотя сама уже не верит, что в том есть какой-то смысл.

Граф Строганов думал увезти воспитанника еще парой дней ранее, об этом он даже советовался с монаршей четой, но известие о скором прибытии Здекауэра, доверие к которому было на порядок выше, нежели к Шестову, заставило его помедлить с этим решением.

Медики твердят о радикулите, о простуде***, даже о каких-то нервных расстройствах, и ей хочется рассмеяться им в лицо и спросить, видели ли они когда-нибудь такую простуду. А после – заставить хоть на миг ощутить то же, что ежедневно и еженощно выносит цесаревич, состояние которого день ото дня все хуже. Уже даже нет смысла скрывать все от Марии Александровны, навещающей его несколько раз на дню, строго по часам – она все видит, знает, но все еще отрицает худшее. И ко всему прочему, уверена – её визиты усугубляют его положение, и потому старается обуздать желание чаще быть рядом. Медикам виднее.

Катерина может её понять, но её глаза не застилает слепая любовь к сыну, что так мешает Императрице видеть правду, и она лишь молит Создателя прекратить мучения цесаревича.

Особенно когда ей удается по чистой случайности узнать, что на состоявшемся утром венском врачебном консилиуме из уст профессора Рехберга прозвучали страшные слова, убившие все в ней.

Meningitis cerebro-spinalis.

И в них она, даже желая надеяться на лучшее, склонна поверить.

Тем более что, вернувшись в спальню в обед, чтобы задремать хотя бы на пару часов (последнюю пару дней она старалась по возможности находиться подле цесаревича, у которого случилась лихорадка и открылась рвота; и даже то, что в первый день Пасхи он хорошо спал, не изменило ситуации), она обнаружила на постели маленький белый конверт, вызвавший острое ощущение дежавю. Еще не вскрыв оный, она знала, от кого это послание. Пусть и не понимала толком, через кого он действовал, как сумел обойти охрану Петропавловской тюрьмы.

Смотря на короткое письмо, почти записку, она с ужасом пыталась сглотнуть ком тошноты, что подкатила к горлу. Картина внезапно стала столь ясной, что глаза обожгло подступившими слезами, а грудь – яростью.

«Наблюдай за тем, как смерть отнимает у тебя еще одного близкого человека. Наблюдай и помни – ты виновна в этом.

Стоило согласиться – ты бы обрела все: вышла замуж, вступила на престол. Но ты решила проявить характер – вот твоя расплата. Каково это – осознавать, что один неверный диагноз привел к такому исходу? Что теперь – слишком поздно?»

Это не человек – это дьявол во плоти.

Руки тряслись от едва сдерживаемой злости, чернила расплывались от падающих на бумагу слез. Даже находясь в тюрьме, он сумел добиться своего. Добраться до нее, добраться до императорской семьи. Подарить такую мучительную смерть цесаревичу, а ей – чувство вины, которое никогда не ослабнет.

Лживые слова французских медиков и Шестова – его рук дело. Появление профессора Бурчи, когда уже стало совсем поздно – тоже. Ведь Императрица писала к нему, но не получала ответа, а он, прибыв, с такой искренностью утверждал, что не прочел ни одной просьбы и был уверен, что его рекомендации, оставленные во Флоренции, пошли во благо. Только никто этих рекомендаций не слушал. Шестов запальчиво воскликнул – «малярия!», Гартман продолжал твердить о радикулите. Пытавшегося вразумить их Оома проигнорировали, как до того – Бурчи.

Ей еще неизвестно, что и Император не сразу принял слова Оома, вначале возмутившись попыткой оного оспорить слова не последних лекарей Франции. Если бы не совпадения мыслей профессора Бурчи и Здекауэра, которому государь всецело доверял, вряд ли бы он задумался над курсом лечения сына. Только уже ничего было не исправить.

Катерине хотелось завыть раненным зверем, но она только сильнее стискивала зубы, раскачиваясь на постели и не замечая, как комкает злосчастное письмо.

Если бы только не эти проклятые бани, если бы только не ложный диагноз, если бы только…

В жизни не могло быть сослагательного наклонения. Второго шанса не существовало, шаг назад сделать нельзя; все шло по той дороге, что проложил кто-то сверху. Но за что этот кто-то позволил ему умирать и так мучительно?

***

Франция, Ницца, год 1865, апрель, 10.

Она была здесь, как и все месяцы до этого. В последние дни появлялась нечасто, лишь когда в его спальне не оставалось дежурного, но неизменно опускалась на колени перед изголовьем постели и просто держала его руку, что сейчас казалась даже тоньше ее собственной. И молилась. Бесконечно, беззвучно, отчаянно. Он уже не раз хотел отдать приказ допускать ее сюда в любое время дня и ночи – того, кто одной ногой уже стоял в могиле, не волновали слухи и домыслы. Но она отказывала. Раз за разом качала головой и просила не совершать бездумных поступков. Хотя, возможно, если б не то, какими казались их отношения со стороны, она бы с места не сходила, отдав все за единственную возможность быть рядом. Сейчас это значило слишком много.

– Вы совершенно не бережете себя, Катрин.

Говорить было тяжело, смотреть – и того тяжелее: глаза резало даже от приглушенного света, поэтому в спальне задернули занавески, а из свечей зажженными оставили лишь пару, и те отнесли дальше от постели. Но он все равно, цепляясь за жизнь, желал создать хоть на считанные минуты иллюзию того, что они – прежние. И между ними все так же неизменно.

– Всё, о чем я могу думать сейчас – Ваше самочувствие, Николай Александрович, – тяжело сглотнув, возразила она.

– Мне казалось, у замужней дамы есть и более важные заботы, – поддел ее цесаревич, невольно напоминая о том, что уже давно истерлось из ее памяти. Ее клятвы перед Господом. Ее обязанности перед Дмитрием. Все подернулось пеленой забвения, уступая место ни на мгновение не отпускающему страху.

Едва ли сейчас она могла думать о собственной семье. Видя, как угасает Императрица, как покидает жизнь цесаревича, она могла только непрерывно молиться и стараться хоть как-то облегчить его муки.

– Мне казалось, Вам следует готовиться к свадьбе, а не к исповеди, – тем же бесцветным голосом отозвалась она, чудом сохраняя способность находить ответные фразы.

– На все воля Божья. Видимо, я чем-то изрядно Его прогневил, – будто бы беспечно, но в действительности – устало, произнес Николай.

Против собственного желания вспоминая проклятые строки недавнего письма, Катерина закусила губу: не Божья – человеческая. Воля того, чье сердце уже давно почернело и обуглилось. Того, кто нашел все же способ воплотить свою месть, и не только царской семье, но и ей.

Старая гадалка сказала правду.

– Вы обещали мне, помните? – совершенно не замечая бегущих по щекам слез, она сбивчиво говорила, путаясь в словах. – Вернетесь с невестой… снова смотреть… будете любоваться садом. Примете Россию,.. – она закашлялась, поперхнувшись на вдохе, – будете справедливым монархом.

– Саша всегда говорил… что я самонадеян, – даже будучи смертельно бледным, не способным поднять головы, он пытался шутить, чем лишь усиливал внезапное удушье Катерины. – Простите меня, Катрин. За то, что оставляю Вас.

Он говорил так, будто бы уже знал свою судьбу наперед. Будто был готов последний раз закрыть глаза и больше уже их не распахнуть. Будто сдался, хотя она знала – он всегда презирал малейшие проявления слабости, а капитуляция была оной.

Ей столько хотелось сказать, видя утекающее время, но горло сдавило спазмом, и она могла лишь сжимать его холодные пальцы в своих, словно стараясь согреть.

Безнадежно.

Даже самым горячим молитвам не остановить Божьего приговора.

Когда дверь в спальню скрипнула, обернувшаяся на этот раздражающий звук Катерина даже не вздрогнула, увидев вошедшего. Её будто бы вовсе не волновало, что Император застал столь непозволительную картину. Впрочем, для него, по всей видимости, её присутствие осталось незамеченным – на лице его, обычно чуть нахмуренном, сейчас царствовал такой ужас, вперемешку с чем-то, что сразу определить и не удалось, что Катерина на миг встревожилась, как бы с ним не случился сердечный приступ.

Он отошел за ширму, стоящую неподалеку от входа, а вслед за ним в спальне появилась Императрица – в последние дни, хвала жесткому нраву прибывшей Марии Николаевны, она стала чаще навещать сына. Коротким книксеном выразив ей свое почтение, Катерина выскользнула в коридор, понимая, что не имеет права присутствовать при семейной встрече. Но оставшаяся приоткрытой дверь позволяла ей видеть то, что происходило после её ухода. И эта картина надолго останется в её памяти, как символ сожаления об упущенном и не сказанном.

Медленно подошедшая к сыну, кажется, вновь провалившемуся в забытье, Мария Александровна не успела даже позвать его по имени – он вдруг открыл глаза, словно почувствовав её присутствие, и произнесенные хриплым голосом слова иглами впились в грудь не только Императрицы, но и оставшейся подле дверей Катерины.

– Бедная Ма, что с тобой будет без твоего Никсы?

Он озвучил то, о чем боялись сказать все, кто пребывал на вилле последнюю неделю. Пожалуй, кроме врачей, но и те императорской чете свои опасения высказывали крайне неопределенно.

Вместо того, чтобы разуверять сына в его тяжелом положении, борющаяся со слезами Мария Александровна с трудом выдавила из себя:

– Тебя ожидает большая радость.

– Papa? – его чувства, казалось, обострились, и он мог без слов и даже без взгляда в сторону понять, о чем речь. Хотя, быть может, он просто помнил, что несколькими днями ранее Мария Александровна говорила, что Император вскоре обещает быть в Ницце.

Безмолвно кивнув и сдерживая рыдания, она отошла в сторону, позволяя Императору, вышедшему из-за ширмы, стремительно приблизиться к постели сына и упасть на колени перед ним. Катерина впервые видела как этот спокойный, в чем-то даже суровый, часто отчитывающий наследника человек плачет, пусть и силясь сделать это как можно тише, и целует обтянутые желтоватой прозрачной кожей руки цесаревича.

Быть может, в тот момент он осознал, сколь дорог ему был старший сын, и сколь несправедлив он был по отношению к нему.

Катерина не имела ни доли представления о том, какие мысли владели Императором, когда тот узрел умирающего – это уже было не скрыть – Николая. Но могла поклясться – он испытывал боль, и это не минутное чувство, легко развеиваемое любой радостью.

Князь Остроженский получил то, чего так желал.

***

Франция, Ницца, год 1865, апрель, 12.

Последний врачебный консилиум, на котором уже присутствовал и Здекауэр, служивший императорской семье, и австриец Опольцер, изрек неутешительное заключение – спасения нет. Поставь они верный диагноз ранее, не назначь того лечения, что проходил цесаревич, был бы шанс. Но теперь даже все главные светила медицины, собравшиеся на маленькой французской вилле, могли только развести руками, сокрушенно покачать головой и принести соболезнования императорской семье. Как скоро эта мучительная агония цесаревича, начавшаяся в полвосьмого вечера, перемежающаяся беспамятством и бредом, окончится, мог сказать лишь Господь.

Кто-то предположил, что, если цесаревич после принятого лекарства сегодня проспит ночь спокойно, будет шанс на удачный исход.

Но готовились все к худшему.

Когда ближе к полуночи стали заводить в спальню тех, кто желал проститься с цесаревичем – полные ужаса и неверия лица – Мария Александровна улучила минуту, чтобы склониться над сыном.

– Если хочешь, я… – ее голос, и без того нетвердый, срывался на грудной, хриплый кашель за каждым словом, – …позову Катерину.

Сейчас к нему могли войти абсолютно все, вплоть до последней служанки с кухни, потому что каждый здесь был искренне предан государю-наследнику, даже жители Ниццы, не так давно узнавшие его лично. Фрейлины из окружения Императрицы вряд ли бы у кого вызвали подозрения или осуждение.

Николай прикрыл глаза; грудь его тяжело вздымалась.

– Не нужно, – с трудом разомкнув губы, он практически выдавил из себя эти слова, выходящие с черной пеной.

Он желал её видеть. Пусть даже в последний раз. Увидеть, коснуться руки, запомнить зелень глаз и темноту кудрей, изгиб губ, белизну кожи, загадочность улыбки, чистоту смеха. Сказать все то, что так старательно держал в себе, потому что перед лицом смерти отчаянно хотелось жить и разрушить рамки. Стоило только погрузиться в темноту, так любимую его сознанием, как всплывал ее родной образ, ослепительно-солнечный, созданный крупицами его воспоминаний, всех пережитых моментов. Он желал ее видеть, но над его сердцем всегда довлел долг. И долг обязывал до самого конца оставаться тем, кем его назвали по рождению.