Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 60 страниц)

Облегченно выдохнуть удалось лишь в момент, когда Дарина (Всевышний, как же она была рада видеть эту девочку, служившую в их доме еще с момента окончания Катериной Смольного и решившей поехать вслед за хозяевами в Карлсруэ!) сопроводила её в гостевую спальню, выделенную ей Надеждой Илларионовной. Задернув плотные портьеры и затушив две свечи, чтобы комнату окутал полумрак, едва разгоняемый лишь одиноким огоньком, Катерина дождалась, пока все та же Дарина ослабит шнуровку корсажа и поможет ей избавиться от верхних юбок. Оставшись лишь в нижней рубашке, ощутила, как по оголенным рукам побежали мурашки. И, кивнув покинувшей спальню служанке, стремительно юркнула под одеяло, как в детстве укрываясь им с головой и запутываясь ногами в нижнем крае. Сжимаясь в этом коконе так, что колени оказались подтянуты к животу, она медленно выдохнула, стараясь расслабиться и отпустить мысли.

Но вместо того разум, взбудораженный долгожданной встречей и утомленный всем происходящим на протяжении последних месяцев, тут же воскресил за опущенными веками недавние эпизоды.

Крепко зажмуриваясь, Катерина позволила себе просто утонуть в этих воспоминаниях, надеясь, что сон придет быстро.

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 16.

Ему следовало наконец побеседовать с королевской четой и обговорить дату свадьбы, чтобы уже одним грузом на душе стало меньше. Хотя внутри все вновь обратилось в хаос, и одна только мысль о том, чтобы сейчас затронуть вопрос помолвки казался каким-то предательством и откровенной ложью, особенно перед Дагмар. Последняя ночь в Потсдаме и эта абсолютно неожиданная встреча всколыхнули все то, что улеглось на самое дно и более не тревожило так явно.

Стоило только остаться наедине с собой, как все оживало перед глазами, будто случилось мгновением ранее: даже руки все еще помнили то родное тепло и острые грани изумруда в помолвочном кольце.

Оказалось, он уснул, сжимая её тонкие пальцы в своих. Лишь на несколько минут – быть может, на четверть часа, – но провалился в непроглядную тьму, совсем не зная, что происходит вокруг. А когда разомкнул глаза, не сразу понимая, почему так темно, и где он находится, заметил справа силуэт, едва обрисованный тусклым светом, пробивающимся через дверной проем и узкое окно.

Она ему не померещилась.

Она вправду была здесь, оставшись по его эгоистичной просьбе. Недвижимо сидела все так же на краю постели, не расплетая их пальцев, и смотрела куда-то перед собой: он мог видеть её мягкий профиль с невысоким лбом, прямым носом и едва шевелящимися губами. Правая рука её лежала на груди, что-то сжимая – по всей видимости, крест.

Молилась. Мысль обожгла цесаревича что недавняя боль.

Беззвучно, но горячо – рваные тяжелые вдохи и выдохи говорили о том, что на сердце у нее неспокойно. Очень хотелось верить, что не он тому виной.

– Вы решили до утра просидеть так? – шепотом (знал – она услышит) осведомился, стараясь, чтобы вопрос звучал с привычным весельем.

Катерина вздрогнула, словно не думала, что он может проснуться. Обернулась, хоть и в этом особого смысла не было: мрак, царивший в спальне, едва ли позволял что-то разглядеть в лице.

– Вы не спали?

– Не знаю, – честно отозвался цесаревич уже чуть громче. – Кажется, словно провалился в черную дыру, упустив какой-то отрезок времени, и снова вынырнул.

По движению её головы, как-то неодобрительно качнувшейся, он понял, что Катерину его ответ не порадовал.

– Прошло уже около двух часов. Я надеялась, Вам удалось расслабиться.

Увы, то, что он описывал, на спокойный сон не походило.

Хотя его сейчас волновало отнюдь не это.

– И все эти два часа Вы даже не отпустили моей руки? – теперь и в его тоне слышался укор: как бы плох он ни был, но утомленная дама, проводящая ночь без сна, точно не делала ему чести.

– Вы просили остаться.

– А Вы решили сегодня исполнять все мои просьбы? – с призрачной усмешкой уточнил Николай, пытаясь хоть как-то определять изменения её эмоций, если уж тьма не позволяла этого сделать простым изучением взгляда. Однако Катерина, похоже, не хуже него научилась держать маску невозмутимости: поза её осталась неизменной, вплоть до слабого наклона головы к левому плечу.

– Это было исключение. Вам лучше?

– Определенно, – даже не стал раздумывать над ответом Николай, радуясь, что и его истинных эмоций сейчас не распознать: спина действительно не отзывалась болью, но едва ли это надолго. – Вам бы о себе стоило подумать. Отсутствие сна еще никому на пользу не шло, особенно барышням.

– Не тревожьтесь за меня, Ваше Высочество.

Нахмурившись в ответ на это, цесаревич сделал попытку приподняться, опираясь о продавливающуюся перину свободной рукой – отпускать ладонь Катерины он не желал. Удачно, хоть и поясница не замедлила напомнить о себе.

– Меня уже не удивляет Ваше упрямство, Катрин, однако сейчас Вам его лучше оставить. Мне бы стоило проявить благородство и оставить Вам постель, удалившись на кушетку. Но беда в том, что кушеток здесь нет, а три часа в кресле, боюсь, окажутся для меня смертельными.

Усмешку на последних словах скрывать даже не пытался: знал, что и Катерина ему не позволит такой сон, и сам он при всем желании не обращения внимания на приступы счесть их простым недомоганием не мог.

Продолжая вглядываться в едва читающиеся черты её лица, Николай с той же усмешкой закончил:

– Потому могу только предложить разделить эту постель.

– Звучит крайне двусмысленно, – голос её, в котором сквозила ирония, повеселел, и цесаревич мог представить себе, как расходятся от уголков глаз тонкие лучики, когда она улыбается.

– Не более двусмысленно, чем Ваш ночной тайный визит.

– Ошибаетесь – визит был вечерним. Но, к моему глубочайшему сожалению, Вас застать мне не удалось.

– И судя по тому, что Вы решились на долгое ожидание, Вас привело сюда что-то серьезное. Или же Вы столь сильно тосковали в разлуке?

– Вы себе и представить не можете, как, – выделив голосом последнее слово, заверила его Катерина, склоняясь ближе: стало чуть легче рассматривать её усталое лицо. И тут же отвернулась, резко вставая с постели и одновременно с этим расплетая их пальцы – цесаревич даже не успел воспрепятствовать этому.

Стремительно отходя к окну – так, что теперь её силуэт четко обрисовывал мягкий лунный свет, едва пробивающийся из-за густых облаков – она обхватила свои плечи руками, словно желая согреться. Вся она сейчас состояла из каких-то резких линий, словно бы из обломков, и лишь одно неверное движение могло разрушить эту иллюзорную целостность. Сколь же сильно она отличалась от той девочки, которую он встретил впервые в далеком августе шестьдесят третьего.

Ему бы хотелось обратить время вспять: не столько для того, чтобы вновь прожить каждый миг, проведенный рядом с ней, сколько для того, чтобы увидеть в ней ту искру жизни.

Быть может, именно потому он так быстро решился на помолвку с Дагмар? Она походила на Катрин до тех страшных событий. И словно обещала ему – все можно забыть. Все можно сохранить.

Катрин ведь так и не рассказала, зачем приехала в Потсдам – она вовсе ни единого слова не проронила больше той ночью, а он и не пытался заговорить. Знал – пустое. Только смотрел на её тонкий хрупкий силуэт в обрамлении молочно-сизого лунного света, пока все не слилось в единое туманное пятно и не растворилось во тьме долгожданного сна. И даже она осталась где-то в нем, будто лишь привиделась.

Наверняка он бы уверовал в игры разума, только маленькая лиловая бархатка с аккуратным золотым медальоном, что он обнаружил по пробуждении в своей ладони, говорила, что все случилось в действительности.

Та самая, которая была на ней в день её первой аудиенции у Императрицы. В день, когда он впервые увидел её в платье в дворцовом антураже.

– Вы помните Оффенбах?

Туманной дымкой исчезла картина ночной встречи, уступая место зелени садов Фреденсберга. Возникшие перед ним карие глаза явно ожидали от него ответа, но все, что он мог – эхом повторить последнее слово, абсолютно не понимая, о чем речь, и почему сейчас вдруг зашла речь об этом. Когда он вроде бы должен говорить о своих намерениях относительно их будущего: по крайней мере, королевская чета позволила им удалиться на десяток шагов вперед именно ради этого. Николай не сомневался – королева Луиза даже с такого расстояния слышит каждое слово, что замирает в воздухе между ними, пусть и произнесенное шепотом.

Потому что королева Луиза ждет, как ждет вся Россия.

– Оффенбах-ам-Майн, – пояснила Дагмар, видя пустоту во взгляде цесаревича. – Дворец Румпенхайм, который нам оставил прадедушка. Мы ведь каждое лето отдыхали там, Вы не помните?

В её нахмурившемся лице было столько грусти, что у Николая сжалось сердце, словно бы он разрушил какую-то особо прекрасную девичью мечту. Возможно, это воспоминание было невероятно важно для нее.

– Maman так часто посещала разные уголки Германии, когда мы были маленькими, что, признаться, в моей голове настоящая каша.

– Каша в… голове? – недоуменно моргнула Дагмар.

Уголок губ Николая дрогнул в легкой улыбке.

– Так у нас говорят, когда подразумевают отсутствие ясности в понимании. Путаница.

Принцесса медленно кивнула, словно внутри себя обкатывая несколько раз эту крупицу нового знания. Эти её попытки осваивать сложный язык, который должен будет стать её родным, восхищали и отчасти забавляли цесаревича – она была очаровательна в своем стремлении оказаться как можно ближе к нему. Когда они беседовали, она порой повторяла за ним отдельные слова, просила чаще разбавлять французскую речь (для Николая она была ближе немецкой, а датской он и вовсе не знал) русской и после разъяснять эти вставки. Она уже успела получить с его стороны обещание лично заняться её обучением после того, как она приедет в Россию, но ждать этого момента не желала, и потому начала свой «учебный процесс» уже сейчас.

– Стало быть, Вы совсем не помните ничего из тех лет?

Увы, этот интерес к новой русской фразе не вытряхнул мыслей, что забивали её голову сегодняшним утром. Николай, надеявшийся уйти от той темы, пожал плечами, рассматривая зеленые насаждения, ничуть не привлекающие сейчас.

– Если только то, как сильно Саша не любил поездки на воды, куда нас часто брала с собой Maman.

– И даже поездки в Бад-Киссинген, когда я упрашивала Вас и Аликс взять меня с собой на прогулку в Регентенбау, а потом по глупости поспорила с Вами о глубине озера, и Вы едва не утонули? Пресвятая Дева, – Дагмар выдохнула, закрыв лицо руками, – а я после того случая долго не могла найти себе места. Винила себя за содеянное. И, сознаться, когда мне сообщили, что Вы нанесете нам визит, не знала, как смотреть Вам в глаза – ведь тогда мы виделись в последний раз. Какая же я глупая.

Остановившись, расширившимся глазами цесаревич посмотрел на что-то бормочущую себе под нос уже на датском принцессу. Обрывок воспоминания, снятый с антресолей памяти, был покрыт пылью, но он существовал и даже не успел истончиться настолько, чтобы порваться от одной только попытки прикоснуться к нему. Выговор испугавшейся за него матери, суровый взгляд отца, причитающих вокруг него родственников, и последовавшее наказание он запомнил надолго. Но все это затмевали детские глаза какого-то неясного оттенка и облепившие круглое личико темные кудри, влажные от воды. Наглотавшийся воды, абсолютно не понимающий, где он и почему ему так дурно, он принял склонившуюся над ним девочку за ангела.

И ни словом о ней не обмолвился, когда вновь пришел в себя уже в спальне матери, о чем-то переговаривающейся с медиком.

Ему было одиннадцать, и, как бы ни старался его учитель, он никак не мог освоить плавание: это доставляло привыкшему, что ему все дается легко, мальчику повод для недовольства собой и злости. Особенно если учесть, что в феврале того же года его провозгласили Наследником Цесаревичем, что еще сильнее заставило казаться идеальным. Он старался всячески скрыть сей позорный, по его мнению, факт. И даже тогда, распаленный жарким спором, он объяснял все внезапной судорогой, что помешала тут же всплыть.

Только внутри все оцепенело от ужаса при мысли, что его могли не спасти.

Оказывается, благодарить стоило Дагмар.

Он знал, что она вместе с Аликс брала уроки у шведской пловчихи, чье имя давно уже истерлось из памяти. И, к её чести, делала серьезные успехи. Возможно, именно потому она тогда и затеяла спор – была уверена, что если и придется доказывать свое мнение, она-то под воду не уйдет. Он же, как и всегда, поступил крайне необдуманно, первым прыгнув в озеро.

– Это было лишь моей глупостью, – не дал ей и дальше винить себя во всех грехах цесаревич: хоть и датских фраз он абсолютно не понимал, сомнений в том, что именно можно бормотать себе под нос с таким выражением лица, не имел. – И, благодаря Вам, все же я здесь. Значит, Вам не за что корить себя.

Опустив глаза, Дагмар легким кивком показала, что дальше эту тему развивать не стоит: нарочито заинтересованно рассматривая пышные цветущие кусты, мимо которых они неспешно проходили, она молчала и пыталась решить, о чем заговорить дальше. Вспоминать детские забавы отчего-то расхотелось: возможно, причиной тому странное напряжение, царящее между ними уже с полчаса. Ровно с момента, когда королевская чета, что-то сказав цесаревичу, двинулась вперед по дорожкам, а тот внезапно задержал принцессу на пару минут у какого-то дерева, уточняя его название. Дагмар имела серьезные сомнения в том, что Николая и вправду это волновало, но все же, покопавшись в остатках знаний, казалось, выветрившихся в момент их сегодняшней встречи, сумела ответить.

И на протяжении всей этой прогулки она замечала, как мать вскользь бросает на них короткие взгляды – за полчаса насчиталось около четырех, – словно бы чего-то ждет. Если же учесть, что Тира, обычно составляющая им компанию на этих семейных променадах, осталась музицировать, а братья ускользнули куда-то еще после завтрака, их «уединение» было нарочно подстроено.

Знать бы еще, для чего.

Впрочем, Дагмар соврала бы, если бы сказала, что совсем не догадывается об этом. В конце концов, у повторного визита Николая в Копенгаген была одна-единственная цель, явно отличная от простого лицезрения датской столицы. Вопрос союза с Россией должен был решиться очень скоро. Наверняка положительно – об отказе цесаревич вряд ли бы прибыл сообщить лично. Но отчего-то даже мысль о помолвке сейчас пугала: пропало ощущение сказки, что преследовало Дагмар несколько недель, и она даже не осознавала, в чем причина.

Отношение Николая к ней было таким же, как и в первый день, потому винить его она не могла. Её собственные чувства ни на тысячную долю процента тоже не переменились – она все так же беззаветно и сильно любила его, не видя для себя иного супруга. Но все же что-то, будто из дальнего мрачного угла чудовище в детской спальне, когда нянечка гасит свечи, своим отвратительным шипением вызывало оцепенение.

Сколь сильно ей бы хотелось услышать те слова, столь сильно она боялась их.

Бездумно сорвав какой-то цветок – она едва ли поняла, почему захотела его, – Дагмар потянула за длинный лист: сейчас требовалось хоть чем-то занять мысли, только не утопать в этом невыносимом молчании, которое порождает в её разуме тысячи разных страхов.

– Когда Аликс получила предложение королевы Виктории обвенчаться с её сыном, мне стало грустно, – фразы вдруг сами упали с её губ: совсем не обдуманные – скорее какие-то обрывки воспоминаний, не оформленные мысли. – Я много слышала о том, что браки по любви – не для тех, кто находится у трона. Но когда это затронуло нашу семью, мне стало страшно за сестру – о себе в тот момент я не думала. Мы проплакали всю ночь, хотя тогда еще речь о расставании не зашла: все было лишь на уровне идеи.

Николай слушал её словно бы рассеянно: он не повернул головы и продолжал идти в том же неторопливом темпе, не убавив шагу. Но это было лишь наружным: в действительности он жадно ловил каждое слово, будто надеясь этой беседой отодвинуть ту, что неотвратимо ждет их где-то за поворотом – прогулка не бесконечна. И сегодняшний день тоже – солнце уже скатилось со своего пика и теперь медленно двигалось к горизонту.

– Потом я получила первое письмо: Аликс писала о венчании, так ярко рассказывая все – от утренних волнений до благоговения перед алтарем, словно бы я сама была там, с ней. После были еще письма. И во всех она говорила о своем счастье и любви, что подарили ей небеса: она убеждала меня, что даже не будь её супруг престолонаследником, она бы не смогла больше венчаться ни с кем другим. Тогда мне подумалось, что, быть может, даже династические браки имеют право на счастье?

В голосе её звучала такая отчаянная надежда, что Николай едва сдержался, чтобы не протянуть руку к бледной девичьей щеке, чтобы хоть как-то успокоить это неровно стучащее сердце. Дагмар походила на дитя, что жило в своем уютном коконе из добра и справедливости. Пусть не изнеженная королевскими привилегиями, она все же была убережена от неприглядной реальности, и он бы многое отдал, чтобы не дать ей столкнуться с этой стороной жизни Императрицы. Чтобы сохранить незапятнанной и безмятежной её душу, похожую на едва распустившийся цветок.

Как когда-то это делал его царственный дед: Александра Федоровна была для него маленькой райской птичкой, что могла счастливо жить только в золотой клетке, куда не доберется лапа хищного зверя, или невзгоды вольной жизни. Белой розой, нуждающейся в стеклянном колпаке, хранящем её чистоту.

Все чаще ему думалось, что между ним и почившим Николаем Павловичем было слишком много общего. Сможет ли он так же пронести через всю жизнь любовь к супруге, не уподобляясь своему отцу?

– Ваши родители ведь тоже сочетались браком из династических соображений? – Николай все же обернулся к принцессе, комкающей в пальцах уже потемневший листок, оторванный от стебля.

– У них все ничуть не походило на сказку, – с грустной улыбкой покачала она головой. – Быть может, до нашего с Тирой рождения, их отношения были теплее, но все, что мы видели с детства, полностью соответствовало картине традиционного брака по договоренности. Они любили нас, но между собой всегда вели себя сдержано и даже отстраненно.

– Не всякая любовь выражается ежеминутно и жарко: порой хватает лишь знания, что чувства есть и рядом тот самый человек.

Словно бы прочитав то, что крылось за этой фразой, Дагмар излишне скоро осведомилась:

– Ваши родители тоже редко проявляют чувства друг к другу?

По губам цесаревича проскользнула горькая усмешка: принцессе лучше не знать, что в российской императорской семье сказки – что снег в июньский день. Даже покойному an-papa приписывали многолетнюю связь с одной фрейлиной, хотя в его любви к супруге сомневаться не приходилось.

– Papa часто забывает о том, что он – не только государь. А Maman всю себя отдала детям, – на сей раз губы дрогнули в светлой улыбке. – Но мы никогда не думали, что их брак был несчастливым: стоит только увидеть, как они смотрят друг на друга, когда вечером встречаются перед отходом ко сну.

Если только не вспоминать, что любовь в тех взглядах – лишь у Марии Александровны, наверное, простившей все адюльтеры супругу еще в момент их венчания и навек.

Но когда-то ведь и они любили: он не имел в этом сомнений.

Пусть и совсем недолго.

Останавливаясь перед маленькой клумбой с какими-то бледно-желтыми цветами, что после вечно станут напоминать ему о Дагмар, Николай разомкнул пересохшие губы:

– Не хотели бы Вы в будущем стать русской императрицей?

Он старался не лгать. И желал сразу дать ей понять, какая именно роль для нее станет главной: не его супруги – Императрицы. Матери будущего Наследника Престола. Женщины, которой никогда не оказаться в тени и, вполне возможно, не испытать должного семейного счастья, какое могло бы быть у простой принцессы маленького княжества. Единственная роль, которую он действительно со всей искренностью мог сейчас ей предложить, потому что эту чистую, невинную девочку он не желал обманывать – она по-своему стала ему близка.

Как добрый друг и интересный собеседник, как очаровательная барышня, как светлый ангел. И как та, которая могла бы быть рядом с ним всю оставшуюся жизнь, потому что так того требовал престол.

Дагмар отвела смущенный взгляд: к лицу её прилило тепло – на щеках проявился румянец. Неловко сжимая в пальцах сорванный цветок, она слабо кивнула и вдруг, с какой-то странной решимостью, ошеломившей Николая, обернулась и, поднявшись на полупальцы, мимолетно коснулась его сухих губ своими теплыми и мягкими, прежде чем отстраниться и спокойно дать ответ:

– Если этого хотите Вы, этого хочу и я.

Она наверняка все понимала – это было видно по тому, как потускнели её карие глаза, и какой блеклой казалась улыбка. И сознательно принимала свою ношу, как когда-то это сделала его мать, потому что тоже была до беспамятства влюблена.

На миг сознание ослепила раскалывающая все на части мысль – что, если он ничуть не отличается от своего отца? Что, если Дагмар суждено повторить судьбу Марии Александровны, всю жизнь вынужденную страдать из-за холодности супруга? Что, если его желание сохранить свет и тепло в этой детской душе однажды капитулирует перед случайным сердечным порывом? Что, если затмившая разум влюбленность, нахлынувшая так стремительно, исчезнет с той же внезапностью, и он однажды проснется, ясно понимая, сколь неразумен их союз. Или, скорее, его собственное решение.

Ведь он даже сейчас, с нежностью обхватывая ладонями маленькую ручку и запечатлевая на ней благодарный поцелуй, не может изгнать из памяти совсем другой женский образ. И, вручая датской принцессе обручальное кольцо с крупным алмазом, ощущает, как сжимается сердце – ему хочется, чтобы этот символ верности и твердого намерения предназначался другой.

Когда на стекле Фреденсборгского дворца алмазами из обручальных колец появляется надпись «Дагмар и Николай», ему кажется, все внутри выворачивается не от скрипа, издаваемого при трении, а от желания видеть другое имя рядом со своим.

И от полной утопичности этих желаний.

Комментарий к Глава пятая. Принять свой жребий до конца

*кофейное платье носили институтки младшего возраста.

========== Глава шестая. И зовут тот праздник – разлукой ==========

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 14.

Семейное упрямство, которого с лихвой досталось всем княжнам Голицыным, по всей видимости, ненадолго отступило под натиском радости от внезапного приезда сестры, поскольку Ирина никак не воспрепятствовала визиту Катерины в её спальню, хоть и этого опасались все обитатели поместья. На бледном, осунувшемся лице, и ранее не отличавшемся особой мягкостью черт, но теперь особенно пугающем резкими линиями и краснотой заплаканных глаз, даже промелькнула улыбка. Явно дышащая на ладан, но и это было куда лучше, чем пустой взгляд и полное нежелание беседовать, о котором предупреждала маменька, настороженно наблюдающая за тем, как Катерина несмело нажала на витую ручку, чтобы отворить узкую дверь и прошмыгнуть в спальню, где царила полутьма из-за задернутых штор. Княгиня все полчаса, что ожидала возвращения средней дочери, молилась, недвижимо сидя на кушетке.

Нельзя сказать, что первый разговор за столько месяцев (они ведь даже письмами почти не обменивались) был долгим или откровенным: Катерина ощущала некоторую скованность и замкнутость со стороны сестры, но не могла ту винить – последние события вряд ли бы кого-то сделали особо словоохотливым или живым. Ирина всегда обладала несгибаемой волей и внутренней собранностью, и, бесспорно, от нее не ждали безрассудных действий – все понимали: она сумеет перенести все с честью. Но сколь долгим будет её период принятия случившегося – неясно.

Время, быть может, затягивало раны, но для него, бессмертного старика, столетия были что миг, и потому оно не торопилось.

Сутки, вторые, пятые. Минула целая декада со дня прибытия Катерины в Карлсруэ, а изменения она едва ли замечала: они все так же беседовали не больше получаса, и все еще не затрагивали самых личных тем. Катерина не упоминала ни о своей жизни при Дворе, ни подготовки к венчанию, а Ирина не касалась собственной не состоявшейся свадьбы. Чаще они просто обсуждали какую-то книгу или очередное известие, принесенное в утренней корреспонденции, либо Катерина садилась музицировать за старые клавикорды, а Ирина тихо что-то напевала.

Когда сентябрь вошел в свой самый расцвет, пришло резкое осознание – ничего не переменится. В этом коконе из отстраненности и забвения Ирина может пребывать еще не месяц и не два, а годы: она сдалась. Ровно настолько, чтобы отказываться от врачей, чтобы принимать пищу через силу, чтобы с утра до ночи просто смотреть на цветущий парк, который вскоре затронет дыхание осени, и напоминать бездушную статую. Потому что внутри нее давно остановилось сердце, и Катерина не могла не ощущать за собой вины за произошедшее. Пусть и косвенной.

А потому ей требовалось сделать хоть что-то, чтобы увидеть признаки жизни на родном лице. Чтобы понять – еще теплится огонек, пусть и заваленный еловыми лапами, как свежая могила.

Единственное, что пришло ей на ум, выглядело крайне рискованной идеей, способной разрушить шаткую гармонию, что начала выстраиваться, но вместе с тем, если что и могло возродить из пепла растерзанную душу, то вряд ли это могло быть нечто иное. И потому стоило пойти на риск: кто знает, быть может, им посчастливится разлить шампанское по бокалам.

– Я думаю перебраться в Европу, – медленно произнесла Катерина, теребя в пальцах атласную ленту, служащую закладкой маленькому томику стихов, что она читала вслух до того.

Ирина, занятая вышиванием воздуха в часовню, со слабо читающимся удивлением взглянула на сестру.

– И оставить место при Дворе? – о назначении Катерины фрейлиной она знала, пусть и не расспрашивала, как ей эта служба: маменька всегда охотно делилась новостями, полученными из редких писем.

– Когда-то это сделать бы пришлось, – пожав плечами, Катерина поднялась с кушетки и неспешно прошла к окну, за которым мелко моросил дождь, уничтоживший всякие надежды на прогулку. – Не до старости же на балах блистать. Меня не привлекает мысль повторить судьбу мадам Бартеневой и прочих, доживающих свой век во фрейлинском коридоре.

Она лукавила: мысли об отлучке от Двора и впрямь посещали её, но принесенная клятва верности государыне пересиливала любое желание оставить должность фрейлины. Хотя, если продолжать играть выданную Борисом Петровичем роль, ей придется это сделать в скором времени, пусть и против собственной воли.

– Не думаю, что ты бы сделала это раньше рождения детей, – отозвалась Ирина, не отрываясь от рукоделия. Голос её ничуть не дрогнул, вопреки опасениям Катерины, не решающейся затронуть столь болезненные темы, но вынужденной это сделать.

– Возможно, это не за горами, – губы изогнулись в бесцветной улыбке – похоже, что мысль о детях была куда более нежеланной для нее, а не для сестры. Краем глаза она уловила, как нахмурилась Ирина.

– Ты ведь не хочешь сказать, – начала та и тут же была прервана тихим смехом Катерины:

– Господь с тобой! Но мы с Дмитрием уже не раз говорили об этом, и, если Всевышний будет милостив, я смогу подарить ему наследника в первый год после брака. А еще, – она вдруг посерьезнела, отворачиваясь к окну, – мы бы хотели взять ребенка из приюта.

– К чему это?

Недоумение в вопросе даже не скрывалось, что в какой-то мере было ожидаемо: обычно на усыновление решались лишь в случае невозможности иметь своего, да и не каждый был готов любить чужую кровь, особенно среди дворян, радеющих за передачу титула только родным детям. Однако для Катерины это не имело значения: они уже давно с Дмитрием решили, что она не станет рожать больше трех раз, поскольку это могло бы подвергнуть её здоровье и жизнь серьезной опасности, а большую семью хотели оба. И просто сердце её сжималось всякий раз, стоило ей увидеть приютских малышей, которым, возможно, никогда не доведется получить хоть крохи истинной родительской любви.

– Помнишь, мы мечтали, что наши дома будут заполнены детским смехом? – выводя узоры на холодном стекле, вопросом на вопрос ответила Катерина. – Что обязательно воспримем от купели первенцев друг друга? Что наши дети будут расти рядом, не разлучаясь, как мы когда-то?

Со стороны сестры раздался лишь тихий вздох. Внутри все скрутило узлом; она нарочно резала по живому, ненавидя себя за это.

– Пустые мечты.

Фраза эхом раздробилась в голове. Отчего-то сердце соглашалось с ней.

– Глупости! – с напускным весельем заявила Катерина. – Я уговорю Дмитрия перебраться сюда, в Германию, – пожав плечами, словно бы это уже был вопрос решенный, она сложила руки на груди, – и тебе придется возиться с племянниками. Вот только есть одно препятствие.

– Излишняя преданность графа короне? – с легким оттенком иронии осведомилась Ирина.

Катерина на это лишь закатила глаза, смеясь: не признать правоту сестры было сложно. Но сейчас она хотела говорить совсем о другом.

– Мы обещались выходить замуж по старшинству.

– Тебя больше не должно заботить это обещание, – обронила Ирина, вновь будто забираясь в ледяной панцирь: таким холодом повеяло от её фигуры.

– Клятвы, данные перед образами, нарушать нельзя, – покачала головой Катерина, в упор смотря на сестру. – Не по такой незначительной причине.

– Незначительной? – горечь и злость, пропитавшие одно-единственное слово, могли бы убить за считанные секунды, будь они ядом. – Я теперь абсолютная калека, Катя, ты это понимаешь? – возвращая сестре её пристальный взгляд, медленно произнесла Ирина.

К чести Катерины, минутную борьбу она выдержала, не опустив глаз и даже не изменившись в лице.

– Только это ничуть не смутило барона.

– С чего ты взяла? – теперь уже фразы были облачены в покрывало горечи и усталости; дышать стало легче.

– Я говорила с ним.

Не было слышно даже дыхания – в спальне повисла тяжелым пологом тишина. Четыре простых слова остановили время и, казалось, обратили все в ничто. Ирина все так же смотрела на сестру, но теперь каким-то беспомощным взглядом, в котором сложно было явно определить хоть одну эмоцию, но, по крайней мере, там не читалось ненависти – это уже дарило определенную надежду.

– Зачем?.. – почти одними губами, тише, чем шелест листьев при слабом ветре.

Катерина сглотнула, прежде чем объясниться:

– Он испытывает к тебе сильные чувства. Маменька рассказала мне, что он пытался добиться свидания с тобой еще в первые дни после… той трагедии, – она невольно начала прокручивать помолвочное кольцо на пальце, – но только увидев его на второй день своего приезда я поняла, что им двигало. Если бы он мог, он бы занял твое место. Его страдания не меньше твоих: отдать кому-то свое сердце – то же, что и остаться без ног или рук, только во сто крат хуже. Не мне судить тебя, не мне говорить тебе, как жить – это тебе стоит давать советы нам с Ольгой. Но ты не представляешь, каким счастьем тебя одарил Всевышний – ты любима, и любима искренне и горячо. Возможно, так, как больше никогда не будешь. Не отталкивай его, – уже почти шепотом попросила Катерина, обхватывая себя руками, – позволь вам обоим шанс.