Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 60 страниц)

Отец же, скорее, старался всякий раз напомнить о долге.

Порой Николай задавался вопросом: неужели он, тот, кто и сам будучи в этом возрасте не испытывал желания вступить на престол и, пуще того, жениться, не осознавал, каким грузом эта обязанность ложится его душу? Или же, как и всегда, прекрасно знал и видел, и оттого усиливал давление? Мысли и деяния отца – нет, государя – для него всегда были окутаны туманной дымкой, недоступны к прочтению и пониманию. Возможно ли, что таким и должен быть истинный монарх? Но An-papa был другим: пусть суровым, пусть непреклонным, пусть подавляющим своим величием, но другим. И всегда открытым для цесаревича. Для своей семьи.

Невольно бросив пронизанный горечью взгляд на портрет покойного Императора, Николай протянул руку к шероховатому прямоугольнику письма.

«…Многое тебя прельстит, но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что многое достойное уважения, там где есть, к нам приложимо быть не может; мы должны всегда сохранять нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, если от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость. Но чувство это не должно, отнюдь, тебя сделать равнодушным или еще менее пренебрегающим к тому, что в каждом государстве или крае любопытного или отличительного. Напротив, вникая, знакомясь и потом сравнивая, ты много узнаешь и увидишь полезного и часто драгоценного тебе в запас для возможного подражания. Везде ты должен помнить, что на тебя не только с любопытством, но даже с завистью будут глядеть. Скромность, приветливость без притворства и откровенность в твоем обращении всех к тебе, хотя и нехотя, расположит. Будь везде почтителен к государям и их семействам, не оказывая малейшего различия в учтивости к тем, которые, к несчастью, не пользуются добрым мнением; ты им не судья, но посетитель, обязанный учтивостью к хозяевам. Оказывай всегда полное уважение к церковным обрядам и, посещая церкви, всегда крестись и исполняй то, что их обрядам в обычае».

Подавляя в себе желание скомкать ни в чем не повинный лист, Николай выдохнул сквозь стиснутые зубы и медленно, тяжело сдвинул бумаги к краю стола.

***

К семи часам в зале уже было людно. Евгения Максимилиановна, единственная из всех младших Лейхтенбергских оставшаяся в России даже после отъезда матери, на правах негласной хозяйки вечера отдавала последние указания, освободив цесаревича от решения множества мелких вопросов. Её старшая сестра, Мария Максимилиановна, прибывшая часом ранее, присоединилась к ней не так давно и на данный момент вела беседу с кем-то из гостей. Стоило отметить, что происходящее и впрямь больше напоминало журфикс, нежели пышное торжество: вместо оркестра – лишь чье-то прелестное исполнение Глинки на рояле, приглашенные преимущественно были одного возраста с хозяевами вечера, что позволяло частично избежать неловкости и скованности в разговоре. За одним из столиков уже, похоже, началась партия в преферанс, за другим же бравый офицер собравшимся рядом с ним выразительно декламировал стих. И, судя по выражениям лиц внимающих, имел успех.

Катерина, не сумевшая избежать сопровождения Николая, вошла под своды Парадной столовой с некоторым опасением, готовая ускользнуть от острых взглядов, что непременно окажутся устремлены в её сторону, стоит только гостям заметить её подле Наследника Престола. Придворный этикет предполагал одновременное появление хозяев вечера, и потому её место должна была занять младшая герцогиня Лейхентенбергская. Однако, шаг, другой, третий, а в её адрес если и обращались чьи взоры, то скорее заинтересованные или же абсолютно равнодушные. Бесспорно, без настороженных и даже презрительных не обошлось, однако по большей части они принадлежали фрейлинам. И уж точно насчитывались не в том количестве, что могло бы быть (да и было) на любом официальном торжестве.

– Улыбайтесь, Катрин, – едва склонившись к ней, почти шепотом произнес цесаревич. – Вы дрожите так, что я всерьез начинаю волноваться за Вас.

Она намеревалась было ответить какой-нибудь колкостью, однако все слова застряли где-то в горле, когда взгляд её зацепился за Евгению Максимилиановну, отвлекшуюся от своих забот и направившуюся в их сторону. И промедление Катерины относилось отнюдь не к тому, что она не знала, как вести себя с герцогиней – ей овладело изумление. Этикет требовал от барышень особого фасона платья для балов и торжественных вечеров (даже если это были почти домашние салоны), которому в обязательном порядке следовали все члены царской семьи, тем самым задавая тон для остальных. И потому увидеть, как лицо императорской крови позволяет себе некую… экстравагантность, было в высшей степени шокирующим зрелищем.

Девятнадцатилетняя герцогиня Лейхтенбергская разительным образом отличалась от прочих присутствующих здесь дам даже при том, что оные были преимущественно её сверстницами. Против глубоких декольте с кружевными оборками и пышных юбок на кринолине из китового уса – глухой верх на пуговицах и значительно менее объемный силуэт от туго утянутой талии. Против потрясающих своими расцветками и изяществом шелков – песочная тафта и воздушный белый батист. Такое платье могло бы носить характер лишь утреннего, а потому столь явно бросалось в глаза.

И, тем не менее, Евгения Максимилиановна подавала себя так, что едва ли кто мог бросить в её адрес негодующий взгляд: достоинства в её движениях было куда больше, чем у любой одетой по всем правилам светского этикета барышни.

– Никса! Как всегда удивительно пунктуален! – она счастливо улыбнулась цесаревичу, подавая ему руку для церемониального поцелуя, а после переводя взгляд лучащихся теплом глаз на его спутницу. – Вы, должно быть, Екатерина Алексеевна? – и, не дожидаясь подтверждения, тут же добавила: – Позволите называть Вас «Катрин»?

Та смешалась на мгновение, прежде чем, мысленно отчитав себя, склониться в книксене.

– Как Вам будет угодно, Ваше Высочество.

Она, признаться, не сразу поняла, как ей стоит именовать Евгению Максимилиановну: по отцу она носила титул «Светлости», однако как лицо императорской крови все же являлась «Высочеством» после смерти своего отца. А все правила на сей счет вдруг как назло выветрились из головы, оставляя там лишь девственную пустоту.

Герцогиня отреагировала тихим смехом, жестом давая понять, что с формальностями можно покончить.

– Оставим эти церемонии, – раскрыв веер, произнесла она и созналась: – Никак не привыкну к этому «Высочеству». Наслаждайтесь вечером, Катрин – Вам крайне повезло сегодня со спутником. А ты, – вновь перевела она внимание на цесаревича, который все это время лишь отстраненно следил за общением барышень, и аккуратно пригрозила вполовину сложившимся веером, – будь мягче с дамой.

Николай мысленно застонал: если кузина сейчас начнет припоминать ему старое…

К счастью, этого не произошло: обернувшись, Евгения Максимилиановна вдруг нахмурилась и, коротко распрощавшись (с обещанием еще найти их обоих), куда-то спешно упорхнула. Катерина, все еще воспринимающая происходящее с некоторой долей недоверия и изумления, медленно отвела взгляд от удаляющейся спины герцогини, чтобы заметить промелькнувшую на лице Николая тень облегчения.

Правда, радость его охватила рано – стоило им только проследовать к свободному столику, за который Катерина изъявила желание присесть (и, признаться, была бы не против на некоторое время остаться в одиночестве, а после, возможно, найти Сашеньку), как рядом, практически из ниоткуда, возник новый гость. И если цесаревич отреагировал на это абсолютно спокойно, то Катерина, медленно обводящая взглядом зал в поисках знакомых лиц (или, если говорить начистоту, повода сбежать), внезапно заметившая движение по правую руку, вздрогнула. Обернувшись к подошедшему, она несколько недоуменно моргнула, но, заметив, что цесаревич поднялся, поспешила последовать его примеру. Мало ли, с кем ей выпала честь обменяться приветствиями.

И, как оказалось, поступила разумно.

– Как всегда, стараешься появиться внезапно, – бросил тому Николай, впрочем, улыбаясь.

Гость пожал плечами, делая вид, словно это уже давно не стоит даже малейшего упоминания, и с такой же улыбкой сделал еще шаг. В следующий момент Катерина лицезрела крепкие объятия, говорящие обо всем лучше любых слов.

– Катрин, позвольте представить, – обернулся к ней цесаревич, отстраняясь от новоприбывшего. – Его Императорское Высочество, герцог Лейхтенбергский. Николай Максимилианович.

Она спешно склонилась в реверансе, мысленно укорив себя за невнимательность – ведь должна была сразу догадаться, что это не кто-то из свитских. Герцога Лейхтенбергского она видела впервые, однако имела «знакомство» по портретам, которые обязана была знать каждая фрейлина. И при личной встрече убедилась, что он обладал немалым сходством с цесаревичем: возможно, в силу того, что взял черты матери, великой княгини Марии Николаевны, в свою очередь крайне похожей на покойного Николая Павловича и лицом, и натурой. Но, как позже показало их более близкое общение, Николай Максимилианович характером значительно отличался от цесаревича – более легкий на подъем, более эмоциональный, в чем-то напоминающий ребенка с его впечатлительностью и живостью. В способности находиться в нескольких местах одновременно и вовлекать в игры каждого гостя на вечере ему могла составить конкуренцию разве что его младшая сестра, Евгения Максимилиановна.

– Вокруг тебя стали появляться прелестные барышни? – герцог одарил заинтересованным взглядом Катерину, которая в легком смущении опустила взгляд и силилась скрыть румянец, проявившийся, когда на ее руке был запечатлен легкий поцелуй. Цесаревич же вместо ответа ограничился формальным представлением:

– Екатерина Алексеевна Голицына, фрейлина Её Императорского Величества.

Интерес его кузена стал еще более явным. С полминуты он изучал черты её лица, прежде чем задумчиво осведомиться:

– Петр Алексеевич случаем ли не Ваш брат, mademoiselle?

Катерина ошеломленно воззрилась на него.

– Вы имели с ним знакомство?

– Он служит у Maman, если мы с Вами говорим об одном и том же человеке. Но вы так похожи на лицо, что мои сомнения едва ли живы.

Катерина выдохнула. Флоренция? В этом был смысл. Даже при том, что Голицыных в Петербурге было столько, что выйди на Невский – обязательно попадешь на одного из них, но то Петербург, а то Европа. И если герцог уверял, что они похожи на лицо…

– Надо же, какие судьба шутки шутит, – весело проговорил тот, – я и не догадывался, что у него сестра в России есть. Семья, как мне было известно, в Карлсруэ. Отчего же Вы здесь?

С лица её резко спала всякая радость, что от Николая Максимилиановича не укрылось. Но прежде чем Катерина сумела помыслить об ответе, пришло спасение:

– Монаршие приказы сложно оспорить.

Бросив благодарный взгляд на цесаревича, она посчитала вопрос закрытым, не добавляя к этому объяснению ничего со своей стороны. В конце концов, здесь не было ни капли лжи. Герцог, похоже, удовлетворился оным – по крайней мере, допрашивать усерднее не стал, перебросившись с цесаревичем еще парой фраз и откланявшись.

Правда, ненадолго: прошло едва ли более получаса, как он появился вновь – с неизменной улыбкой и явным воодушевлением на лице, которое уже в тот момент должно было насторожить Катерину. Однако она слишком плохо еще была знакома с герцогом Лейхтенбергским, чтобы читать его по одному лишь взгляду, Николай же не считал нужным предупредить. Хотя, возможно, он-то в этом всем ничего дурного не видел, как не видел в их близком общении, которого Катерина так старательно избегала.

– Мы думаем затеять игру в фанты. Вы составите нам компанию, mademoiselle? – жестом указал на столик, где уже сидели обе его сестры и Мари Мещерская, о чем-то беседующая с Великим князем Александром Александровичем, герцог. Но Катерина не успела даже подумать об ответе, как возникшая словно ниоткуда Сашенька Жуковская схватила её за запястье и потянула к собравшимся:

– Конечно же она не откажет, – весело бросила та, не оставляя подруге выбора: порой она могла быть настойчивее Эллен, хоть и казалось, что это совершенно невозможно.

Впрочем, не сказать чтобы Катерина действительно была против провести вечер в этом кругу: скорее она все еще ощущала некоторую скованность, общаясь с лицами императорской крови. Тем более что те, похоже, никакой разницы между их положением не замечали – что фрейлины и свитские офицеры, что члены императорского Дома: каждый удостаивался приветливого обращения. На удивление даже не так давно находящаяся в штате Мария Мещерская воспринимала это как должное, в то время как уже не первый месяц носящая шифр Катерина все еще старалась сохранять ту зыбкую границу, что удерживала её в трезвости ума.

Устраиваясь по левую руку от Николая – по правую расположился Александр – и едва заметно отвечая ему на приветственную улыбку, она с некоторым напряженным ожиданием взглянула на Сашеньку, по всей видимости, принявшую на себя роль ведущей. Сказать по чести, Катерина скорее ожидала, что руководить игрой будет Евгения Максимилиановна, задумчиво осматривающая их небольшой кружок, или же её брат, в последний момент занявший место подле Катерины и моментально начавший что-то вдохновенно рассказывать графу Шереметеву – двадцатилетнему корнету Кавалергардского полка, входящему в близкую свиту цесаревича.

Младшие Великие князья – Николай Константинович и Алексей Александрович от игры отказались, вероятно, найдя для себя более интересное и подвижное занятие, поскольку в гостиной их не было видно. Судя по тому, что отсутствовал и Владимир Александрович, он составил им компанию.

– Попрошу всех игроков сдать мне любую мелкую личную вещь, – громко объявила Сашенька, выдвигая на центр стола большой серебряный поднос. – А… хм, Вы, принцесса, – обратилась она к Марии Максимилиановне, как раз намеревавшейся что-то сказать, – поможете мне со списком заданий.

Та охотно покинула свое место, перебираясь ближе к Жуковской и вооружаясь новеньким пером: судя по хитро блеснувшим глазам, старшая из Лейхтенбергских в желании устроить развлечение ничем не уступала остальным, хоть и на фоне брата с сестрой порой уходила в тень. Впрочем, ей, как уже замужней барышне, следовало быть более степенной – титул принцессы Баденской, сменивший статус герцогини, обязывал к иному поведению. Хотя с момента замужества прошло чуть более года и сама она почти не ощутила изменений, особенно вернувшись в Россию, где вновь ощутила себя свободной и юной, находясь в обществе брата с сестрой. Признаться, их ей очень не хватало в далеком и чужом Карлсруэ.

Подготовка к игре заняла не более пяти минут, из которых две ушло на то, чтобы участники действа сумели выбрать разные предметы в качестве фантов – Сашенька настояла, объясняя это тем, что может произойти путаница. Остальные три были посвящены таинственным перешептываниям Жуковской и принцессы Баденской, порой стреляющих коварными взглядами по собравшимся. Николай Максимилианович заговорщицким шепотом оповестил всех, что ум его старшей сестры иной раз бывает даже изощреннее его собственного, наслаждаясь произведенным эффектом. Но по итогу испытать на себе плоды этого ума первому пришлось именно ему.

– Сначала я буду зачитывать задание, а после вынимать наугад фант, – пояснила дальнейшие действия Сашенька, пробегаясь взглядом по подсыхающим чернильным строчкам. – Если кто-то не желает выполнять то, что ему было уготовано, он может откупиться, – заметив заинтересованные взгляды – похоже, некоторые искали пути отступления – она сообщила: – Пятьдесят рублей.

За столиком послышался возмущенный вздох – даже при том, что вещицы, попавшие под узорчатый платок, в большинстве своем стоили даже более ста, для шуточного откупа цена была слишком высока.

Жуковская довольно улыбнулась и вновь опустила глаза на список:

– Этому фанту сочинить для соседа стихотворение, которое бы выражало его чувства.

И почти сразу выудила из-под платка позолоченные карманные часы с инкрустацией мелкими рубинами, образовывающими букву «Н». Подняв вещицу так, чтобы, покачиваясь на тонкой изящной цепочке, она была видна всем, Сашенька выжидающе обвела взглядом игроков, призывая владельца принять выпавшее на его долю испытание.

Уговаривать оного не пришлось. Посмотрев на расположившегося по его левую руку графа Шереметева, Николай Максимилианович картинно повинился:

– Простите, граф, нас не поймут, – и с широкой улыбкой, полной восхищения, обратился к Катерине: – mademoiselle, один лишь взгляд в Ваши глаза рождает в моей душе рифмы.

Я помню миг – о Боже правый! –

передо мной явились Вы:

Словно Венера, возрождаясь

из чистой моря синевы.

Тогда, в час грусти безнадежной

и сердца сумрачной тоски,

Я ясно в первый раз увидел

Ваши небесные черты.

Шли годы. Этого страданья

испепеляющей любви

Не знали Вы. Но прочитали

мои бездарные стихи.

За столиком раздался приглушенный смех: манера общения молодого Николая Максимилиановича с дамами давно уже не воспринималась всерьез – его легкий флирт никогда ни к чему не обязывал. Ему просто нравилось оказывать знаки внимания хорошеньким барышням, но при этом он никогда не претендовал на роль сердцееда и не давал ложных надежд, будучи предельно честен с каждой из них. То, что сейчас он с воодушевлением патетически декламировал наспех сочиненное стихотворение Катерине не отрицало вероятности танца с любой другой барышней уже спустя несколько минут. И, признаться, этот факт успокаивал Катерину: она лишь благосклонно улыбалась, не чувствуя никакой скованности.

Насколько все было просто, когда нет ни единого намека на возможные чувства.

– Мне кажется, или нечто похожее я слышала у покойного Пушкина? – с наигранным подозрением протянула Евгения Максимилиановна. «Оскорбленный поэт» воззрился на сестру:

– Ему повезло, что он уже умер, иначе я бы вызвал его на дуэль.

Все утонуло в громком, чистом смехе, за которым остались незамеченным и слишком долгий проницательный взгляд цесаревича на своего кузена, и не менее проницательный – но уже Великого князя Александра Александровича – в его адрес.

– Вы на себя наговариваете, – все еще открыто улыбаясь, проговорила Катерина, обращаясь к герцогу Лейхтенбергскому, – Ваши стихи отнюдь не бездарны. Я бы с радостью услышала продолжение.

– В том заслуга моей музы, – галантно коснувшись губами затянутой в белоснежную лайковую перчатку руки, он явно намеревался было исполнить её пожелание, но Сашенька громким голосом возвестила:

– Фант оплачен, – после чего передала карманные золоченые часы их владельцу и вернулась к списку заданий, одновременно с этим гуляя рукой под покрывалом, дабы выловить новую вещицу.

Неспроста Жуковская так быстро вернула внимание собравшихся к игре: еще с самого начала, когда она только зачитывала условие возвращения фанта, зная, кому он принадлежит, ей овладевало любопытство, и оное оказалось полностью удовлетворено. Цесаревич, внешне сохраняющий самообладание, явно не остался равнодушен к этой сцене, в то время как Катерина абсолютно искренне с легким румянцем смущения, но без явной неловкости принимала поэтический порыв окрыленной души.

Довольно усмехнувшись, но так, чтобы это восприняли за реакцию на представление, разыгранное графом Шереметевым, обязанным ангажировать любую барышню, находящуюся за соседним столиком, на тур вальса, Сашенька мысленно уже вспоминала, как выглядит вещица, принадлежащая Катерине, чтобы не вынуть оную раньше времени. Напрасно собравшиеся думали, что она не запомнила всего и не сумела соотнести со списком.

Впрочем, её интерес распространялся не только на подругу (коей она уже давно воспринимала Катерину), но и на прочих участников этого собрания, разделивших один столик: Александр Александрович, обычно в компании застенчивый и старающийся лишний раз не привлекать к себе внимание, был вынужден перед услужливо принесенным графом Шереметевым зеркалом нахваливать себя, что изрядно повеселило всех, а самого Великого князя заставило смутиться поначалу. А уж летящие со стороны собравшихся «подсказки» с лучшими качествами, которые еще не были перечислены, еще пуще вгоняли его в краску. Однако веселый смех, что не умолкал еще с момента начала игры, сделал свое дело, и к концу представления Александр Александрович, казалось, даже вошел во вкус.

Едва ли знающей, что есть грусть, Евгении Максимилиановне выпало целую минуту изображать обиду, пока остальные всеми правдами и неправдами (а кто-то даже не совсем честными способами, на что она сама попеняла брату по окончании своего задания) силились сменить её настроение. И если первые секунд пятнадцать она стоически удерживала маску неприступности и злости на весь мир, то позже уже можно было заметить, как подрагивают уголки сложенных бантиком губ, и каких усилий ей стоит не дать прорваться смеху. Хотя, по итогу, на исходе последних секунд самообладание герцогиню покинуло, за что стоило «благодарить» цесаревича, явно включившегося в нечестную игру. Пряча выступившие в уголках глаз слезы за раскрытым веером, она удостоилась шутливого комментария брата о «неподобающем светской барышне громком смехе» и еще с минуту обменивалась с ним колкостями.

Мари Мещерская и вовсе была обряжена цыганкой и пошла гадать каждому, кто расположился за столиком, а после даже перешла к соседним. Причем, свой перфоманс она начала крайне колоритно – исполнением пары куплетов настоящего цыганского романса, что изрядно удивило как саму Жуковскую, так и Катерину, не подозревавших в этой сдержанной, серьезной барышне такого артистизма. Даже говор её существенно изменился – французское грассирование уступило место звучности. Быть может, тому виной оказалась близость Александра Александровича, или же повлияло общее настроение вечера, но она и впрямь раскрылась с новой для большинства стороны.

Когда Сашенька озвучила новое задание, и в игре оказалось золотое кольцо с изумрудом, Катерина вздрогнула – улыбка на губах Жуковской не сулила ей добра. Даже при том, что до сего момента условия выкупа фантов были абсолютно безобидны, они словно по волшебству подбирались под каждого с целью заставить его действовать против своих привычек. Впрочем, для герцога Лейхтенбергского стихосложение вряд ли представляло какую-либо сложность, особенно в отношении дамы, но о прочих того же сказать она бы не могла. Даже о себе, потому как публичные выступления ей не приносили удовольствия.

Как и иные барышни дворянского происхождения, Катерина обучалась и танцу, и музыке, и живописи. Однако если вальсировать ей удавалось более чем достойно, рисовать – вполне сносно, музицировать на клавикордах – по настроению и лишь при огромном желании, то пение, даже при наличии развитого слуха и недурного голоса, едва ли шло как до́лжно. Она даже домашних концертов стремилась избегать, а уж вечер с такими гостями… вызывал в ней искреннее содрогание.

– Катрин, прошу Вас, спойте, – Евгения Максимилиановна, приметившая, как она замешкалась, умоляюще взглянула на нее, словно бы от ее согласия зависел успех всего вечера. Напрасно Катерина надеялась переключить внимание герцогини – та упрямо стояла на своем, не желая даже слушать о том, что голос княжны едва ли подходит для подобных развлечений. Последняя тонкая ниточка, ведущая к спасению, оборвалась, стоило бросить взгляд на цесаревича – он отнюдь не думал, как бы освободить ее от цепких рук своей кузины.

Точнее, его предложение выглядело еще более диким, нежели задание от Сашеньки.

– Я могу выкупить Ваш фант, – в ответ на её безмолвную просьбу отозвался Николай, едва заметно улыбаясь. – Однако, он будет храниться у меня до того, пока Вы не исполните мое желание. – И спешно добавил: – Обещаю, ничего предосудительного.

Катерина переменилась в лице и тут же отвернулась, дабы цесаревич не сказал еще чего-либо, способного опорочить ее в глазах собравшихся. И мысленно проклиная свою неосмотрительность – стоило отдать в игру нечто менее ценное, нежели помолвочное кольцо: тогда бы удалось уклониться от исполнения задания, не слишком расстроившись от потери мелкой вещицы. Однако именно кольцо, что прокручивалось на пальце в волнении тогда, первым оказалось под рукой. И теперь она расплачивалась за этом.

Поколебавшись, Катерина перебрала ноты, стопкой сложенные на краю рояля и протянула тонкую папочку Ольге Смирновой, сегодня развлекающей гостей своим восхитительным исполнением Глинки, Алябьева и Баха. Памятуя о любви герцогинь Лейхтенбергских к итальянским композиторам, она остановилась на сонате Скарлатти, действуя согласно заданию, самолично уже вынужденная переложить любую поэзию на произвольно выбранную мелодию.

В памяти сами всплыли строки Лермонтова, прочтенные не так давно и потому решившие судьбу этого несуществующего романса. Но стоило сказать, что задача, вставшая перед ней, выглядела даже куда сложнее, чем выпавшее герцогу Лейхтенбергскому стихосложение – пусть и плести строки, даже зная парные рифмы, ей было непросто, там не существовало необходимости за несколько секунд определить, как ляжет ритм фраз на мелодию. А перебирать до бесконечности поэзию и ноты она не могла.

Оставалось лишь надеяться, что Ольга сумеет каким-то образом подстроиться, поймать эту тонкую нить, которая должна связать воедино две абсолютно разрозненных материи. Хотя в момент, когда её уже наверняка утомившиеся пальцы взяли первый аккорд, выпуская на волю весенние переливы минорного ряда, Катерина как-то внезапно совсем потеряла веру в успех. И потребовалось около пятнадцати тактов, чтобы, тяжело сглотнув, все же разомкнуть губы.

Возьми назад тот нежный взгляд,

Который сердце мне зажег

Голос звучал уверено, но каких трудов ей это стоило. Пожалуй, большей мукой было лишь ровно и с задумчивой тенью полуулыбки смотреть перед собой и ни за что не оборачиваться – она нарочно встала так, чтобы столик их остался где-то по левую руку. Иначе бы не выдержала этих взоров, устремленных на нее с излишним вниманием. Пусть и от прочих собравшихся она внезапно получила не меньшую долю интереса, то были почти незнакомые лица.

Перед ними – не так страшно.

Перед ними – не так опасно.

И нынче бы зажечь не мог, —

Вот для чего возьми назад,

Возьми назад.

Кажется, Ольга нарочно добавила репризу там, где её не стояло, иначе бы окончание строфы так ровно не легло. Эту сонату Катерина помнила почти наизусть, когда-то вынужденная учить её для домашнего концерта – маменька тоже любила итальянских композиторов. И хотя в поместье Голицыных чаще звучали произведения Баха, несколько сонат Скарлатти и даже отрывки опер Верди (особенно Травиата) старательно разучивались девочками.

Впрочем, сейчас мелодия воспринималась так, словно впервые: стоило лишь выдохнуть для перехода ко второй строфе, и сразу же вернулся страх – она не понимала, где вступить вновь. Если бы не diminuendo – явно подсказка от Ольги – Катерина, возможно, опять бы упустила не один десяток тактов, прежде чем продолжить.

Слова любви возьми назад,

Другую ими успокой!

И ощутила на себе чей-то тяжелый взгляд, вначале воспринятый за порицание её неопытности и ошибки. Столь ожидаемо.

Однако, найдя адресата – юная девочка с чудесными каштановыми кудрями и мягкими чертами лица, что так резко контрастировали с темными глазами, смотрящими на нее так пристально – видела что угодно, но не укор. Злость. Раздражение. Боль.

Ничего общего с её вокальными данными. Но, возможно, что-то, пробужденное этим романсом.

Я знаю, лгут они порой,

Хотя б не знать была я рада!**

Не романс – прощание. Быть может, неспроста пришли на ум именно эти строки, неспроста она не могла повернуть головы. Безлично и чужими устами сказать то, чего не суметь никогда своими – это ли не спасение?

Если для нее спасение еще возможно.

Ольга мягким diminuendo подвела игру к концу, а Катерина ощутила, как подгибаются ноги. Новый вздох вышел каким-то судорожным, словно паническим, перед потерей сознания – но она не намеревалась падать в обморок. И хоть как-то показать, чего ей стоил этот выход к прекрасному темному роялю, с которым Ольга словно бы сроднилась – столь виртуозно она извлекала музыку из этого инструмента.

Столовую заполнили аплодисменты. Кто-то даже подошел выразить свой восторг, хотя Катерина была готова опровергнуть все те слова, что ей адресовали – она и на сотую долю не владела голосом, как ей говорили. Это было недурно, бесспорно, но не более.

– Вы зря смущались, Катрин, – она даже и не заметила, как рядом оказалась Евгения Максимилиановна, и едва подавила в себе порыв вцепиться в её руку, желая спасения и хоть какой-то опоры в этом внезапно покачнувшемся мире. – Вы исполнили свое задание с блеском.

Герцогиня улыбалась, и Катерина совершенно не понимала, каким чудом у нее нашлись силы сделать то же, да еще и ответить совершенно ровно, с долей доброй шутки:

– Полагаю, после такого гостям стоит познакомиться с настоящим искусством. Вы ведь не откажете?

– Всенепременно, – рассмеялась Евгения Максимилиановна, увлекая Катерину за собой обратно к столику, за которым внезапно обнаружилось сразу три пустых места, что не укрылось от обеих.

– Похоже, это не было столь прекрасно, как меня уверяли, – с иронией произнесла Катерина, опускаясь на самый край услужливо выдвинутого резного стула. – Или же Его Высочество решили избежать своей участи?

Из всех собравшихся за фант действительно не расплатились лишь цесаревич и Мария Максимилиановна, однако последняя ожидала окончания вокального перфоманса, в то время как Николай куда-то исчез. Вместе с братом и кузеном. Граф Шереметев остался в женском обществе, о чем не преминула отпустить шутку Сашенька Жуковская, вгоняя молодого поручика в краску.

Дожидаться возвращения покинувших их общество по-английски никто не стал: Сашенька, как только закончились поздравления с успешным дебютом в адрес Катерины, продолжила действовать согласно выбранной на этот вечер роли, и вскоре свое задание получила старшая герцогиня Лейхтенбергская, вынужденная убеждать графа Шереметева жениться на ней. Бедный поручик хоть и понимал, что все это не более чем шутка, но от столь явного внимания особы высокого происхождения уже был ни жив, ни мертв. Он попытался было окончить эту сценку напоминанием о её семейном статусе, однако ожидаемого эффекта это не возымело, и он еще добрых минут шесть искал причины отказать настойчивой барышне, с каждой новой фразой все больше входящей во вкус.

За этим крайне занимательным представлением никто и не заметил возвращения троих Великих князей. Разве что кроме Сашеньки, от которой едва ли что-то могло бы укрыться (хотя бы потому, что она сидела лицом ко входу и внимательно наблюдала за каждым). Для Катерины же, расположившейся напротив нее и бессознательно сжимающей в ладонях драгоценное кольцо, движение за спиной вовсе не существовало – помимо того, что она была увлечена презабавнейшей сценкой, так еще и запоздалая дрожь, помноженная на осознание произошедшего, служили дополнительным щитом от всего внешнего. Только сейчас она поняла, как гулко стучит сердце и кровь в висках, как туго сдавливает грудь корсет, сколь противна похолодевшим рукам ткань перчаток.