Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 60 страниц)

Николай нахмурился, догадываясь, к чему ведет его спутница. Хотя, если быть точнее, он предполагал куда больше, чем она в данный момент. Возможно, у него не было таких оснований, которые сложно опровергнуть, но шансы проверить похожую на правду гипотезу, благодаря Катерине, появились. Только не сегодня. Стиснув зубы от новой волны боли где-то справа, он попытался сделать пару размеренных глубоких вдохов и выдохов: неизвестный попал ножом по ребрам, и, судя по пропитавшемуся кровью мундиру, явно не ссадину оставил, но если за прошедшие минуты цесаревич еще не разделил участь той неизвестной (с поправкой на то, что его обморок был бы настоящим), возможно, только лишь зацепил. И все же жжение нарастало с каждой секундой.

Катерина, от которой не укрылась бледность Николая, тут же дала себе нелестную характеристику: вместо того, чтобы решать второстепенные проблемы, лучше бы доктора нашла, пока собственными руками не свела в могилу Наследника престола. Бросившись к нему, чтобы поддержать – теряющее краски лицо не оставляло шансов другим мыслям – она постаралась как можно аккуратнее подставить плечо и не касаться раненного бока. Им даже удалось медленно выйти обратно на Малую Конюшенную, чтобы вернуться на Невский, и не привлечь внимания горожан: цесаревич упрямо держал маску благодушия, стараясь, чтобы со стороны они выглядели как прогуливающаяся пара. Но когда Катерина заговорила о том, чтобы срочно найти экипаж и ехать на Литейный (впрочем, она была готова на любую врачебную помощь, просто на ум кроме Мариинской больницы, где работал широкоизвестный Буяльский, ничего не пришло), ей ответом стал непреклонный отказ. Однако мысль об экипаже и впрямь была здравой, только искать никого не пришлось: простая черная закрытая карета Его Высочества ожидала прямо на углу Невского и Малой Конюшенной.

– Катрин, право, я не истекаю кровью и не намерен испустить дух на мостовой, – попытался шутливо успокоить её цесаревич, открывая дверцу, но не преуспел в этом: княжна лишь одарила его укоризненным взглядом, прежде чем молчаливо подняться внутрь. – Ну хорошо, хорошо, – капитулируя, Николай поднял руку, тут же вновь поморщившись от боли, – едем во Дворец: договориться с Федором Феофановичем проще, чем с кем-то еще.

Он не желал показаться героем, пусть и в действительности упасть без чувств из-за ранения на глазах у встревоженной барышни было бы крайне болезненным ударом по собственному достоинству, но дать повод дворцовым сплетникам обсудить это маленькое «приключение», значило позволить длинным языкам донести новость до Императрицы. А то, сколь остро на все связанное с сыном реагировала Мария Александровна, не было известно разве что заграницей. Помимо того, цесаревич прекрасно представлял ярость Императора в адрес его безрассудных действий, вновь (что отец не замедлит подчеркнуть) связанных с небезызвестной барышней, но это все меркло перед тем, сколь сильно может ударить неприятная новость по здоровью матери. Конечно, он сам подвергал ее опасности, сам был виновен в произошедшем (пусть и косвенно), и именно его упрямое нежелание брать с собой охрану приводило к подобным ситуациям (хоть и только во второй раз), но зная, что если бы не этот его шаг, сейчас бы его место заняла Катерина, и вряд ли бы ей повезло больше, Николай не чувствовал за собой вины.

Раздражение. Злость. Тревогу. Но не вину, коей и без того было достаточно.

Чем усерднее он прокручивал в памяти картинки последнего часа, тем сильнее убеждался в том, что случайностью назвать переделку, в которую попала Катерина, нельзя. Он действительно следил за ней от самого дворца: ровно с момента, когда вернулся к площадке Собственной лестницы и – как и ожидалось – не обнаружил и намека на присутствие княжны, а потому был вынужден как можно быстрее преодолеть десятки устланных ковровой дорожкой ступеней и почти вылететь на крыльцо Собственного подъезда, чтобы увидеть, как открытая пролетка медленно отдаляется от Дворцовой площади, и белоснежное пятно бурнуса с выпавшими на него темными кудрями становится маленькой яркой точкой. На то, чтобы растолкать задремавшего кучера, оповещенного о намерениях цесаревича нанести визит Елене Павловне, ушло не более минуты, на то, чтобы раскрыть изменение маршрута – еще столько же. Бедный мужик, не привыкший к столь спешной речи – цесаревич обычно разговаривал с ним размеренно и спокойно – в волнении стегнул лошадей так, что те чуть было в галоп не сорвались. Пришлось уже мягче и четче пояснить, что нагнать за секунды извозчика не требуется: только следовать на приличном отдалении.

У Казанского собора Николай остановил карету, приказав дожидаться его здесь: минутой ранее Катерина зашла в Гостиный Двор, где наверняка могла бы провести и час, и два, но наблюдать за ее прогулкой уже намного проще будет за пределами экипажа.

На его удивление, долго кружить напротив крупнейших торговых рядов столицы не пришлось: княжна довольно быстро вышла на улицу, теперь, по всей видимости, не желая брать пролетку: с такого расстояния, что позволяло ему остаться незамеченным, Николай не мог разглядеть выражения ее лица, но неторопливый шаг, коим она двинулась в сторону Казанского собора после недолгого осмотра Невского, говорил о том, что сейчас она готова насладиться своим променадом, мягко огибая прохожих, всегда заполняющих эту оживленную улицу. Расстояние между ними неумолимо сокращалось, и цесаревич начал раздумывать над тем, чтобы покинуть свое укрытие и присоединиться к Катерине – не станет же она открыто проявлять упрямство посреди Невского, право слово – но та вдруг решила пересечь проезжую часть, и с выходом из тени пришлось повременить. Когда княжна вдруг склонилась над какой-то женщиной, он только усмехнулся, в который раз отмечая ее сострадательность, что роднила ее с государыней; но ни единой дурной мысли не посетило его – скорее порыв помочь, ведь ей явно было непросто поддерживать ослабевшего человека и сохранять прямой курс куда-то вглубь Малой Конюшенной.

Николай уже даже было сделал несколько шагов вперед, но какой-то шум слева, со стороны Казанского, привлек его внимание: двое всадников – один на вороном скакуне, другой на гнедом – с воодушевленным гиканьем неслись вдоль канала, похоже, соревнуясь в скорости. За ними, оглушительно свистя, но со значительным отставанием, гнал офицер, видимо, принадлежащий к стражам порядка. То, что всадники нарушали правила, было ясно как божий день – скакать во весь опор к одной из самых людных улиц, явно не намереваясь резко остановиться на углу, стал бы только сумасшедший. Или самонадеянный юнец. Соперники, по всей видимости, таковыми и являлись, но это мало заботило цесаревича: тем, что действительно заставило его на мгновения забыть о своей почти детской слежке за барышней, был маленький мальчик, едва ли старше десяти лет, оказавшийся на пути у приближающихся лошадей. Ребенок, рассыпавший яблоки, что нес в бумажном кульке, бросился собирать раскатившиеся по брусчатке фрукты, явно больше переживая за то, что копыта несущихся по пустующей набережной животных могут растоптать спелые плоды, нежели за себя.

Видя, что кричать мальчишке что-либо нет никакого смысла – он скорее в ступор впадет, испугавшись – Николай кинулся к сидящему на корточках ребенку, старающемуся сразу ухватить два яблока и не растерять уже собранные. Схватив его за шкирку, словно какого котенка, он сделал еще несколько быстрых шагов к площади, прежде чем остановиться и обернуться: спустя четыре гулких удара сердца мимо пронеслись горе-всадники, преследуемые стражем порядка, и, чуть замедлившись, свернули в сторону Адмиралтейства, распугивая прохожих и запряженных в повозки лошадей.

Ребенок дернулся, напоминая о себе, и цесаревич бессознательно разжал хватку, отпуская мальчишку, как-то скомкано буркнувшего «спасибо» и вновь побежавшего к яблокам, часть из которых все же оказалась безжалостно растоптана. С минуту понаблюдав за ним – словно бы совершенно не испуганным и не осознавшим угрозу жизни – Николай вспомнил о причине собственного нахождения на Невском и моментально обернулся к Малой Конюшенной, заполненной смехом и голосами зазывал, обосновавшихся на ярмарке: Катерины и след простыл. Сдержано выругавшись, он поспешил пересечь улицу; как искать среди толпы одну-единственную барышню, которая могла зайти куда угодно, он не знал.

К моменту, когда он прошел почти всю улицу, упиравшуюся в придворно-конюшенное ведомство, пару десятков лет назад обновленное и теперь получившее красно-оранжевую облицовку, Николай, кажется, успел допросить половину посетителей вербного базара: кто-то лишь разводил руками в ответ, кто-то вспоминал всех прекрасных дам, виденных за день, кто-то советовал бросить затею и присмотреться «во-он к тем прелестницам», но все же пара человек указали направление, подтвердив, что, мол, да, шла вдоль рядов барышня в белом бурнусе вместе с барышней в темном платье. Куда шла, неизвестно, но точно не обратно к Невскому.

За ослепительно чистый цвет цесаревич был готов благодарить Катерину, потому как надень она сегодня что-то менее приметное, вряд ли бы он, судорожно оглядываясь по сторонам, сумел различить ее в темноте проулка. Прижатую к стене, безвольно опустившую голову, словно марионетка, оказавшаяся вмиг без поддерживающих ее нитей. Мужчина, грубо схвативший ее за шею, был одет в штатское, темные тона усиливались тенями в проулке, на глаза была надвинута черная шляпа с короткими тульями. Кляня себя за то, что не забрал вечером пистолет у Катерины и сейчас был совершенно безоружен, Николай кинулся в проулок, стараясь ничем не выдать своего появления. Неизвестный, явно не ожидавший его вмешательства и не рассчитывающий на привлечение внимания, что-то процедил сквозь зубы, но попытку бегства не предпринял: видимо, полагал, что справится с двумя. Впрочем, его мотивы сейчас мало заботили встревоженного цесаревича – рывком оттолкнув незнакомца, он попытался нанести ему удар, но тот успешно блокировал и не замедлился с ответом.

То, что в руке нападавшего был нож, Николай понял только в момент прикосновения острой стали к ребрам: если б не распахнутый плащ, сбившийся складками, и не плотная ткань мундира, вполне вероятно, что на месте длинного пореза была бы глубокая рана. А так, бесспорно, приятного мало в отчетливом жжении, пронзающем бок, но сознание пока не стремится его покинуть, и умереть от кровопотери сейчас не грозит.

Когда проклятое оружие все же оказалось выбито из остервенело сжимающих рукоять пальцев, затянутых в темную перчатку, незнакомец, кажется, подрастерял храбрость: по всей видимости, он полагался только на нож, и потому, еще раз послав удар – куда менее уверенный, в сравнении с предыдущими – бросился прочь. Преследовать его цесаревич не собирался, прекрасно понимая, что ничего этим не добьется, но абсолютно инстинктивно метнулся за ним, когда его оглушил грохот выстрела.

Оборачиваясь к стоящей на коленях Катерине, отчаянно вцепившейся в его пистолет, он как-то отстраненно подумал, что недооценил ее.

***

Эту комнату уже девять лет держали нетронутой, и только цесаревич в особо тяжелые минуты приходил сюда; ему казалось, что каким-то странным образом он становится ближе к покойному деду. Он мог просто перебирать письменные принадлежности и листы, постепенно желтеющие, из раза в раз изучать маленький складень, стоящий тут же, и портреты своих тетушек – Александры, Ольги и Марии, и говорить. Вслух или мысленно, быстро, медленно, порой даже обрывками фраз. И сколь бы чудным, ненормальным это ни казалось, но на душе и вправду становилось легче, решения давно мучивших вопросов оказывались ближе. И потому не было ничего удивительного в том, что именно о кабинете покойного Императора он вспомнил, стоило лишь задуматься о тайном и надежном месте.

Дверь из приемной с тихим скрипом, свойственным давно не смазываемым петлям, отворилась; стоило лишь сделать шаг, и в свои сухие объятия принимала сама вечность. Усталая, пропитанная пылью и горечью прошлых воспоминаний, неохотно открывающая глаза при виде новых гостей, потревоживших ее долгий сон, что продолжится, как только новый скрип проводит их.

Сводчатая комната разительно контрастировала с остальными помещениями дворца: небольшая, лишенная богатой отделки стен, покрытых темными обоями с каким-то неброским узором, и потолка, последний раз беленного еще при жизни ее владельца, узкая – в одно двустворчатое окно, выходящее на Салтыковский подъезд и полуприкрытое тяжелыми темно-зелеными занавесями. Все в ней отражало натуру покойного государя куда как лучше, нежели любые рассказы о нем: и небольшой портрет второй дочери, Ольги, на камине, в котором уже давно не горел огонь, и расположившийся у окна письменный стол без внутренних ящиков, сохранивший идеальный порядок, но не пустующий, и множество заключенных в резных рамах картин, отражавших невероятно живые кусочки необъятной Империи, до последнего вздоха обожаемой им. Но самым характерным элементом, безусловно, являлась деревянная складная походная кровать, застланная темным покрывалом, к которой и был отправлен цесаревич: за исключением узкого диванчика, обитого зеленым сафьяном, примостившегося ровно между изголовьем кровати и письменным столом, это было единственным местом, куда была возможность прилечь для осмотра.

Пропитанный кровью с правой стороны мундир с едва слышным шорохом соскользнул с плеч, следуя за ранее снятым подбитым мехом плащом, и нашел пристанище на спинке деревянного стула, передвинутого к постели. Кипенно-белая рубашка с таким же багровым пятном с запозданием была расстегнута, мягко обнажив поврежденный бок, и как бы Катерина ни была смущена или взволнованна, в момент, когда ее глазам открылась длинная, проходящая от подреберья вверх рана, на первый взгляд глубиной не более чем в треть пальца, она утратила все мысли, кроме одной – все могло быть значительно страшнее. Она боялась, что кровотечение окажется столь сильным, что цесаревич потеряет сознание еще в карете на пути в Зимний, но он стойко перенес обратное путешествие и даже дорогу от Собственного подъезда к северо-западному ризалиту, где и находился кабинет покойного Императора. Алая кровь все еще выступала на поверхность, скатываясь вниз тонкими прерывистыми струйками, но уже с меньшей интенсивностью и не так пугала, как в момент обнаружения факта ранения.

Все то время, пока чудом оказавшийся сегодня на дежурстве доктор Маркус колдовал над пострадавшим, Катерина неотрывно наблюдала за его действиями, но старалась вести себя тихо и не выдавать ничем собственной тревоги: опустившаяся на самый край диванчика, беспрестанно комкающая верхнюю юбку, она едва ли вспоминала о необходимости делать вдохи и выдохи. Даже то, что хмурящийся, но вполне спокойный Федор Феофанович сообщил, что угрозы жизни нет, и рана даже затянется без хирургического вмешательства (спорить с цесаревичем, протестующим в отношении необходимости сделать что-то сложнее остановки кровотечения и предотвращения заражения, было нелегко), ничуть не улучшало настроя княжны. Она чувствовала за собой вину, и оттого становилось еще тяжелее. Если бы ей не вздумалось помочь неизвестной женщине, если бы она не была так поглощена попытками привести ту в чувство, она бы сама справилась с нападавшим. Наверняка бы справилась. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Но она напрочь забыла о внимательности и подставила под удар того, кого нельзя было подставлять ни в коем случае.

За считанные минуты вправивший ей запястье гоф-медик уже начал собирать свой чемоданчик, попутно что-то объясняя цесаревичу и изредка обращаясь к ней, а Катерина только рассеяно кивала, совершенно ничего не запоминая и не понимая. Разум ее, вроде бы не склонный к излишним и пустым терзаниям, силился увязать все события последних недель в одну цепочку, но неизменно терпел поражение. Сначала эти отравленные сладости, доставшиеся Сашеньке, теперь нож, задевший Николая: все это предназначалось ей, и причины всего этого оставались размыты. Конечно, все могло быть дьявольским совпадением, и ей бы очень хотелось поверить в такое объяснение, но правда заключалась в том, что для совпадений и случайностей было не время, не место и не та жизнь. Злоумышленник желал навредить ей. Целенаправленно.

– Катрин? С Вами все в порядке?

Одарив непонимающим взглядом сначала цесаревича, а затем гоф-медика, она уверенно кивнула, коротко поясняя, что слишком сильно задумалась. Доктор Маркус, видя ее потерянное состояние, еще раз лаконично обозначил все «можно» и «нельзя», что накладывались на Николая до полного выздоровления (видимо, он уповал на благоразумие княжны и ее способность повлиять на порой мальчишеский характер Наследника престола), и, клятвенно пообещавшись не доносить императорской чете о случившемся, откланялся. На лице цесаревича, наконец лишившегося сурового надзора (пусть и длившегося не так долго), загорелась улыбка, которую дополнили хитрые огоньки в синих глазах.

– Присядьте, Катрин, – мягко попросил он, приподняв подушку в изголовье и поставив вертикально, чтобы можно было опереться спиной. Вообще, стоило бы заставить княжну лечь и отдохнуть, потому как в бледности она уже могла соперничать с бинтом, что он сжимал в ладони, но упрямо желала показать свою стойкость. Даже ее попытка возразить была тому подтверждением. Кладя свободную руку ей на плечо и настойчиво заставляя опуститься на узорчатое покрывало, он не сводил с нее глаз, наслаждаясь этой молчаливой войной взглядов: в зелени напротив плескалось ничуть не меньше упорства, нежели в его собственной синеве.

– И все же, это было необдуманно, Николай Александрович, – тихо, отстранённо произнесла она, против своей воли изучая находящегося так близко от нее цесаревича. Он был лишён особой крепости мышц и силы, на фоне своего брата, пожалуй, смотрелся даже по-девичьи тонким, однако это не делало его менее привлекательным, и уж точно Катерина не могла согласиться со словами Императора об изнеженности старшего сына. Тем более после сегодняшнего. Зачарованная заботливыми прикосновениями, ощущением тепла и защищенности, необъяснимой нежностью, сквозившей в каждом движении, она уже совершенно не замечала того, что уже давно перестала дышать.

Осторожно наложивший крахмальную повязку на пострадавшую кисть и совершающий поверх виток бинта за витком, для чего пришлось временно разорвать зрительный контакт, Николай только усмехнулся. Пальцы аккуратно затянули узел из свободных концов, надежно фиксируя повязку.

– Мне стоило позволить ему ранить Вас еще сильнее?

– По крайней мере, для Империи это бы не несло столь серьезных последствий, – отшутилась Катерина, намереваясь забрать пострадавшую руку из обнимавших ее теплых ладоней, но её запястье тут же было поймано и обездвижено. Удивлённо взглянув на цесаревича, она замерла, наткнувшись на холод и непреклонность в его глазах.

– Жизни всех людей равны, Катрин. И я не могу позволить ранить даму рядом со мной, чтобы остаться в безопасности лишь потому, что я – Наследник Престола.

Спустя несколько секунд молчания, последовавшего за этими твёрдыми и почти бесстрастными словами, он добавил:

– Этот человек будет пойман и наказан. За то, что осмелился пойти на убийство.

Тем более что он догадывался, кто именно виновен. Ни слова не говоря, Катерина отвернулась; она чувствовала, что поимка этого преступника не даст ничего. Он лишь марионетка, потеря которой вряд ли критична для жестокого кукловода. Но как выманить того, кто с такой легкостью распоряжается чужими жизнями, пока не удавалось понять. И почему он скрывается. Чего ждет.

– Он сказал, что это было предупреждением, – рассеянно скользя взглядом по висящим на стенах картинам, она все же решилась поделиться своими мыслями. – Это может быть лишь моя паранойя, но я склонна полагать, что его подослал… Борис Петрович.

Называть того человека после всего произошедшего – после таких действий – дядюшкой не поворачивался язык. Она бы безумно желала верить, что все это дурной сон, и никаких злодеяний старый князь не творил – он ведь всегда с такой любовью относился к племянникам, так ценил свою сестру, был так добр и внимателен, что принять то, что это было лишь напускным, оказалось непросто. И до сих пор где-то в самой глубине сердца тлела пустая надежда на лучшее. То, что не сбудется.

Заметивший, как невысокий лоб прочертила задумчивая складка, цесаревич позволил себе абсолютно детский поступок: все так же удерживая в ладони левую руку Катерины, он осторожно прилег на постель, устраиваясь головой на коленях у опешившей от подобного шага Катерины. В ответ на ее вопросительный взгляд (впрочем, не подкрепленный даже тенью попытки воспрепятствовать), он лишь улыбнулся уголком губ.

– Забудьте об этом хотя бы на пару часов. Вам стоит отдохнуть.

– После обеда я должна вернуться к государыне.

– Maman не будет гневаться, я обещаю, – едва сжав в руке узкую холодную ладонь, обмотанную бинтом, заверил он княжну. – А вот Ваш обморок ее явно не обрадует.

Признавая правоту слов цесаревича, она едва слышно вздохнула и прислонилась спиной к изголовью постели, опуская свободную руку на покрытое смятой тканью белой рубашки плечо. Окутывающие теплым облаком слова и фразы что-то начавшего рассказывать Николая, постепенно смешивались в одно; смысл их исчезал в тенях от усталого разума, измученного новым происшествием, голос, как и всегда, наполненный легкой иронией, проникновенный, низкий, убаюкивал, прося прикрыть сухие глаза. Бессознательно перебирающие мягкие волосы пальцы замедлились, тяжелея, словно бы по венам пустили жидкий свинец; ровное дыхание стало тише, почти невесомым.

Почувствовавший перемены Николай чуть запрокинул голову, чтобы увидеть на лице княжны безмятежное выражение, столько времени отсутствовавшее. Похоже, утомившись, она все же задремала в таком неудобном положении, что неминуемо повлечет за собой боль в шее и спине – он об этом знал не понаслышке. Какое-то глупое желание еще немного посмотреть на эти, возможно, не идеальные, но дорогие сердцу черты, вбирая их в себя одну за одной, заставляло оттягивать секунду до секундой. На мгновение он пожалел, что так и не сумел достойно научиться живописи – как бы ему хотелось запечатлеть расслабленное родное лицо на холсте, чтобы хоть что-то сохранить на память; впрочем, можно было попросить об услуге Сашу – брат наверняка не откажет в маленькой мальчишеской прихоти.

Горькая нежность, разрастающаяся в груди при виде едва подрагивающих ресниц, приоткрытых тонких губ и мерно вздымающейся груди, уже не впервые охватывала Николая. И уже в который раз он понимал, что бессилен перед ней. Возможно, это единственное, с чем уже нет нужды бороться: он просто запрет ее внутри. Навечно.

Робко протянутая рука остановилась в считанных миллиметрах от бледных скул, стоило расположившимся на камине часам звонко отмерить полдень. Пальцы покалывало от непонятного, ранее неизведанного ощущения; неуверенное движение вниз, не касаясь кожи, и рука окаменела, когда спутанные ресницы дрогнули и подернутые дымкой сна зеленые глаза приоткрылись. Изображение было туманным и нечетким, но взгляд цесаревича, направленный на нее, чувствовался даже сквозь дрему.

– Простите, Ваше Высочество, я…

Поднятая ладонь замерла так близко от ее губ, что Катерина могла ощутить тепло, исходящее от кожи, и легкую дрожь.

– Это мне стоит просить прощения, Катрин, – так же тихо не согласился с ней цесаревич. – Вы заботились обо мне, однако сами пострадали ничуть не меньше.

С неохотой поднявшись с постели, на которой они провели последние минуты, Николай задумчиво осмотрелся: кабинет покойного Императора не предполагал особого комфорта – что походная кровать, прикрытая от чужих рук, что несколько деревянных кресел, обтянутых сафьяном, не давали возможности остаться в них надолго. Увы, но приходилось покинуть этот островок покоя и уединения, столь резко контрастирующий с суматошной и живой атмосферой дворца, порой излишне утомляющей.

– Нам пора.

Сожаление, пронизывающее голос, сложно было скрыть; Катерина, уже отошедшая от своего незваного сна, ничего не ответила – оправив едва примявшиеся юбки, она выпрямилась, готовая следовать за Николаем по тому же пути, которым они шли сюда.

Комментарий к Глава четвертая. Без слова, без жеста, без мыслей

*бурнус – женская верхняя одежда, представлявшая собой очень широкое пальто.

========== Глава пятая. Горечь злейших на свете судеб ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 11.

Император редко наносил визиты на половину своей супруги, если не брать во внимание утреннее приветствие: даже завтрак чаще всего проходил в раздельных комнатах, а в последнее время Александр едва ли прерывал бесконечный поток дел на обед, утром полностью забывая о трапезе. Потому, завидев статную фигуру супруга, появившуюся в дверях, она удивленно поднялась из-за богато заставленного различными баночками и флакончиками трюмо и с некоторым промедлением отдала молчаливый приказ фрейлинам, занявшим кресла у окна, покинуть спальню. Впрочем, то, что Александр пришел отнюдь не ради праздной беседы, стало ясно довольно скоро: стоило лишь ему заговорить о приближении лета и успехах цесаревича, как Мария Александровна отвела взгляд к золотым узорам, что украшали стены.

– … Сергей Григорьевич подготовил прекрасную программу, которая позволит завершить этот этап.

Роль графа Строганова в воспитании цесаревича действительно была неоценима, что не отрицал никто из императорской фамилии. Однако далеко не это сейчас волновало Марию Александровну, догадывающуюся о том, что стоит за заграничным путешествием сына: отнюдь не одно лишь знакомство с европейскими дворами ставил в приоритет государь.

– Вы полагаете, уже пора?

– Прошло чуть меньше года с его последней поездки по стране…

– Я не о том, Ваше Величество, – мягко остановила его Императрица. – Вы ведь намереваетесь заговорить с сыном об обручении?

– Мари, видит Бог, я не желаю давить на Николая, – устало прикрыв глаза, после недолгого раздумья произнес Император, – но его интерес к фрейлине Голицыной день ото дня становится лишь сильнее. Я не хочу, чтобы он повторил мои ошибки.

– Вы говорите о своем желании отречься от престола ради женщины, Ваше Величество? – даже говоря о таких вещах, Мария Александровна оставалась безупречно спокойной; словно бы ее совершенно не трогали воспоминания об увлечениях ее царственного супруга. – Никса не столь импульсивен – он не поставит под угрозу судьбу Империи, – она покачала головой, невольно касаясь пальцами жемчужного браслета на своем запястье.

– Видели бы Вы его несколькими месяцами ранее, когда… – он осекся, запоздало осознав, что об этом случае Императрице неизвестно, и узнать о нем она не должна. – Когда он так яро защищал честь mademoiselle Голицыной.

– И одно лишь это привело Вас к подобным мыслям? Он унаследовал Ваше благородство, Ваше Величество, однако никогда не совершал бездумных поступков.

– Мари, – государь приблизился к супруге и осторожно коснулся сухими губами ее руки, – я обещаю Вам, что позволю совершить Николаю собственный выбор, как это когда-то сделали мои родители. И, более того, он будет волен сам решить, когда объявить о помолвке и назначить дату браковенчания.

У нее не было причин не доверять ему. Не было причин сомневаться в его любви к сыну. И все же материнское сердце болезненно сжалось; Императрица понимала, что будет значить одно лишь появление невесты у цесаревича – обязательства. Воспитанный на принципах верности и чести, еще в детстве принявший свое положение и крест, Николай, даже еще не обручившийся, но уже выбравший будущую государыню, более не сможет искать чувств на стороне. Просто потому, что даст обещание и любое отклонение от оного станет предательством. Император действительно знал, на что делать ставку. Если он желал положить конец юношеским увлечениям сына, пока те не перешли дозволенную границу, но при том не настроить цесаревича против себя, создать для него кажущиеся комфортными обстоятельства, он мог выбрать лишь такой путь.

Покорно склоняя голову перед супругом, которому не имела прав перечить, Мария Александровна позволила тяжелому вздоху сорваться с ее губ.

Оставалось лишь молиться о том, что хотя бы одна принцесса придется сыну по душе.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 12.

Слушая речь брата, вызванного сразу после занятий с Борисом Николаевичем Чичериным, преподававшим государственное право, Николай беспрестанно переставлял шахматные фигурки на отполированной до блеска доске, и точно так же перемещались в его голове кусочки мозаики, все никак не желающей сложиться в единую картину. Полученное вчера письмо, долженствовавшее стать ответом на большинство его вопросов, прояснило немногое, и отнюдь не успокоило – скорее заставило построить еще несколько новых теорий и переосмыслить старые.

– Мари… Мария Элимовна, – поправился Великий князь, – весь вечер того дня провела подле государыни, сразу после дежурства отправившись к себе. О беседе с княжной Голицыной ни с кем не говорила. Почему тебе так важно было это узнать?

– Катрин сказала, что mademoiselle Мещерская отрекомендовала ей Гостиный Двор, – задумчиво произнес Николай, оставляя ладью на крайней черной клетке. – Их беседа имела место быть днем, а следующим утром Катрин отправилась на прогулку. Злоумышленник знал, что она будет именно там, иначе бы с той женщиной она столкнулась не напротив Казанского собора.

– Ты не берешь во внимание случайность этой встречи?

– Нет, – цесаревич стиснул зубы, – как бы мне того ни хотелось, но все было спланировано. Не пойми меня превратно, Саша, – он обернулся к брату, и тот поразился безграничной усталости, затопившей синие глаза, – я не желаю обвинить mademoiselle Мещерскую или кого-либо еще: я только лишь стараюсь понять, кого еще удалось привлечь тому человеку.

– Но если Мария Элимовна и вправду непричастна, то как?..

– Беседа ведь не была конфиденциальной?

Александр пожал плечами: об этом он не спрашивал, но более чем был уверен, что подле матери в тот момент находились и другие фрейлины, а у них, как известно, не только языки длинные, но и слух тем лучше, чем меньше чужие речи касаются непосредственно их. Во дворце вообще сложно хоть какую-то информацию утаить, и уж тем более ту, что звучит в женском кругу.

– Мне необходимо точно знать, кто из фрейлин присутствовал у Императрицы в тот момент, и кто из них отлучался из дворца.