Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 60 страниц)

– Она пока об этом даже не помышляет, – с явным облегчением в голосе отозвался Великий князь, чем заслужил легкую улыбку со стороны брата – тот в который раз задумался, что при необходимости будет всеми силами отодвигать момент его женитьбы. Либо же найдет способ устраивать ему встречи с дамой сердца. Цесаревичу претили адюльтеры, но счастье Саши было во сто крат дороже.

– Фрейлине Императрицы сложно остаться незамеченной, тем более что она часто появляется на балах и вечерах с mademoiselle Жуковской, а вокруг той всегда немало кавалеров. Ей даже Литвинов не так давно интересовался.

Великий князь на это удивленно округлил глаза, силясь понять, не шутил ли брат.

– Николай Павлович? Да ему ж четвертый десяток пошел, – представить помощника своего воспитателя рядом с юной фрейлиной матери он не мог, хоть и относился к тому с теплом.

– Судя по тому, как беззастенчиво mademoiselle Жуковская флиртует с каждым своим кавалером, ему не на что надеяться.

– А я полагала, что обсуждать чужие романы свойственно только скучающим фрейлинам, – цокнув языком, протянула вошедшая в гостиную Катерина, успевшая уловить последние фразы диалога. Она переменила платье на домашнее, из плотной ткани и с высоким воротником, успела переплести волосы (наверняка не без помощи Марии, стоящей за её левым плечом) и держала в руках мундирный полукафтан, по всей видимости, намереваясь его вернуть законному владельцу.

Цесаревич, моментально обернувшийся на звук её голоса, поймал в зеленых глазах насмешку; губы его сложились в ответную саркастичную улыбку:

– И подслушивать чужие разговоры – тоже.

– Для приватных бесед следует запирать двери и говорить шепотом, – словно прописную истину сообщила ему Катерина, вместе с Марией проходя к диванчику.

– Боюсь, это лишь подогреет аппетит к чужим беседам и вызовет скорую смерть от любопытства. Не хотелось бы брать грех на душу.

– Вы хотите сказать, что я питаю страсть к подслушиванию? – зеленые глаза сузились.

Николай изобразил искреннее удивление.

– Помилуйте, Катрин, мы ведь говорили о фрейлинах.

– Так значит, сплетничали, – подвела итог она, с трудом сдерживая улыбку. Сидящая рядом Мария, понимающе переглянувшись с Великим князем, прикладывала те же усилия, дабы сохранить серьезность.

– Каюсь, не без греха, – повторив жест, что ранее адресовал брату, цесаревич признал поражение; глаза его смеялись. Катерина все же отпустила самообладание прочь, позволяя себе улыбнуться, и с немой благодарностью протянула ему мундир:

– Думаю, этот грех Ваше благородство сегодняшним вечером покрыло.

Когда кончики пальцев случайно задели её холодные руки, Катерина вздрогнула и мысленно умоляла быстрее прервать этот внезапный тактильный контакт. Всевышний, вероятно, счел, что получил слишком много молитв с её стороны, посему исполнять просьбу не торопился, как не торопился и Николай просто забрать свой мундир.

– Зато Ваше покушение на мою жизнь еще не забыто.

Одарив цесаревича ошеломленно-негодующим взглядом, она недоверчиво хмыкнула:

– Сомневаюсь, что краткое купание могло так расцениваться. И, между прочим, Вы не вернули мне кольцо.

– И не верну до завтрашнего вечера, – безапелляционно уведомил её цесаревич. – Умейте проигрывать, Катрин.

– И это говоришь ты, – не смог дольше выдерживать роль безмолвного наблюдателя Великий князь, на пару с Марией Мещерской старающийся смехом не прервать этой увлекательной пикировки. – Вспомни, как ты полторы недели не разговаривал с отцом только потому, что не сумел сдержать обещания и проиграл в споре? Дулся, как мышь на крупу. Только представьте.., – обратился он уже к дамам.

Бросив уничижительный взгляд на брата-предателя, цесаревич собирался было припомнить тому что-то из детства, но гостиную заполнил слишком долго сдерживаемый женский смех. Спустя мгновение его перекрыл хохот Александра Александровича, продолжившего вещать старую историю, и Николай не сумел отгородиться от этой заразительной атмосферы, тотчас же попадая под её влияние.

***

Российская Империя, Петергоф, год 1864, июнь, 11.

Катерина никогда не находила особого удовольствия в раннем пробуждении: в детстве все трое сестер Голицыных (даже ответственная и следящая за порядком Ирина) старались любыми правдами и неправдами вымолить у нянюшки и гувернантки возможность понежиться в постели еще хоть чуточку. Смольный, бесспорно, такой милости уже предоставить не мог, поэтому, после его окончания, Катерине казалось, что ничто больше и никогда ее уже не заставит просыпаться так рано: зимой даже задолго до рассвета.

Она еще не знала, что ей уготовано принять шифр Императрицы, который вновь вернет в ее жизнь строгий распорядок, не терпящий опозданий. Особенно в дни дежурств.

Но дело было не только в этом – ранние пробуждения любил цесаревич.

Когда впервые слуга передал ей записку о встрече на рассвете, она, признаться, растерялась. Однако ответила согласием. Другое «свидание» было уже визитом Николая, осмелившегося разбудить ее (чудо, что в ту ночь она ни с кем не делила спальню). И после как-то так повелось, что в Царском Селе большинство их тайных встреч, которые умелые сплетники уже приравняли бы к бурно развивающемуся роману, приходились на рассветные часы. Только в этих «свиданиях» не было ничего компрометирующего или носящего хоть сколько-то интимный характер: лишь неспешные прогулки по едва-едва пробуждающемуся саду, когда ни одна живая душа не может нарушить эту тонкую гармонию. Лишь короткие беседы, а порой и долгое молчание, словно ставшие причиной прожить надвигающийся день.

Эти утренние променады поддерживали равновесие в душе, но волновали сердце.

И они стали так привычны, что утро в Александрии непроизвольно началось для Катерины на рассвете, стоило лишь пташке зачирикать за окном, перекликаясь с такими же певунами. На удивление, сон будто испарился, стоило только открыть глаза, хотя весь Фермерский дворец еще явно был погружен в сладкую дрему, особо крепкую именно перед пробуждением. Одевшись, хоть и не без труда, самостоятельно (от корсета пришлось отказаться, будить служанок не хотелось), собрав волосы в две простых косы и подколов их шпильками, она выскользнула из спальни, почти на цыпочках продвигаясь вдоль по коридору.

Прогулка в одиночестве – тоже прекрасное начало дня.

На всей огромной территории Пейзажного парка, раскинувшегося внизу, близ побережья Финского залива, не было ни души. Возможно где-то между деревьев и пряталась охрана, привыкшая бодрствовать в пятом часу, ведь не могла же императорская резиденция обойтись совсем без тех, кто бдит каждый шаг и каждую мысль недоброжелателя, но ее было так мало, либо же она быть столь скрытна, что создавалось ощущение истинного единения с собой и природой. Даже Царское Село, столь уютное и по-домашнему простое, казалось просто переполненным свитскими в сравнении с Александрией. Отчасти Катерина могла понять, почему Николай желал остановиться здесь хотя бы на день – находиться в бесконечном напряжении, под прицелом сотен – тысяч! – пар глаз было воистину утомительно. И обрести пусть даже несколько часов блаженной тишины дорогого стоило.

Беседка, выкованная из металла так искусно, словно бы это была тончайшая нить, создающая кружево, такая же зеленая, как и деревья вокруг, вынырнула из-за оных столь внезапно, что Катерина на миг опешила. Однако еще более неожиданным было увидеть здесь худощавую, чуть сгорбленную женскую фигурку в полночно-синем платье с высоким воротником и длинным рукавом. Лицо и без того бледное, на контрасте с темной материей и каштановыми кудрями, собранными в высокую прическу, каких уже почти никто не носил, казалось выточенным из фарфора. Дама сидела на узорчатой чугунной скамье и была глубоко погружена в чтение: настолько, что Катерина уже почти приблизилась к подпирающим круглую стеклянную кровлю решетчатым столпам, а она так и не пошевелилась, давая понять, что заметила чужое присутствие.

И все же, когда нога соскользнула по гладкому от ночного дождя камню, и Катерина невольно ахнула, стараясь удержать равновесие, неизвестная вздрогнула и отняла взгляд от книги: на лице ее отразилось замешательство – она была то ли удивлена нежданным визитом, то ли раздосадована. По всей видимости, в такую рань и она не ожидала здесь кого-либо встретить.

– Excusez-moi, я не желала нарушить Вашего уединения, – не зная, как обратиться к даме, Катерина привычно заговорила по-французски, на миг подумав, что та могла ее не понять – темнота кудрей и глаз, черты лица делали ее похожей на итальянку. И разве что излишне бледная кожа опровергала это подозрение.

Впрочем, незнакомка, как оказалось, прекрасно понимала не только французский, поскольку ответила она, не медля, на чистейшем русском:

– Не стоит – Вы меня ничуть не потревожили.

Некоторая грубость и отчужденность взгляда ее, пожалуй, обусловленные не самым привлекательным видом (если под этим понимать миловидность), никак не вязались с мягкостью фразы, не показавшейся Катерине неискренней. Преодолев последние шаги, она вошла в павильон и с легким книксеном представилась:

– Княжна Екатерина Алексеевна Голицына, фрейлина Ее Императорского Величества.

Незнакомка аккуратно прикрыла томик, что держала в руках, и склонила голову; по губам ее проскользнула вежливая полуулыбка.

– Варвара Аркадьевна Нелидова, бывшая камер-фрейлина покойной государыни Александры Федоровны.

Катерина, силясь скрыть изумление, вгляделась в лицо перед собой: только после этого удалось заметить, что оно уже потеряло свежесть молодости и присущие юным барышням краски – под большими карими глазами залегли тени, из уголков разбежались лучики морщинок, румянец явно был заслугой краски. Если она служила предыдущей Императрице и даже имела статус камер-фрейлины, ей было по меньшей мере за сорок, а то и поболе. Однако на первый взгляд ей не дали бы и тридцати, хотя прическа, определенно оставшаяся напоминанием об ушедшей эпохе, выбивала Нелидову из рядов юных модниц сегодняшнего времени.

– Я не думала, что здесь еще кто-то есть – Александрия показалась мне оставленной Двором.

– Тем она и прекрасна, – кивнула Нелидова, поднимаясь с чугунной скамьи. – Даже когда Их Величества приезжали сюда, это место оставалось умиротворяющим. Ни одна императорская резиденция не могла подарить того же покоя.

В словах ее можно было уловить тихое сожаление и печаль, что свойственны всем воспоминаниям о днях, которых уже не вернуть. Катерина невольно задумалась: как это, словно перешагнуть через незримую границу, соединяющую два разных временных отрезка. Потерять все то, что было рядом столько лет, и словно бы оказаться в пустоте – каким бы ни был новый Двор (где, стоит сказать, она никогда не видела ранее Нелидову), каким бы ни был новый государь, все это не могло заменить родных лиц. Фрейлинский штат – те его части, что не оставляли службу в связи с семейным положением – оставался до самого конца с той, кому принадлежал: Императрицей, Великой княгиней или княжной. А после – доживал свой век в дворцовых стенах, пребывая в забвении.

Что чувствовали эти женщины за стеклянными стенами своего одиночества?

Желая отвлечься от тягостных мыслей и попросту не зная, нужно ли ей как-то отвечать на последние фразы, Катерина осведомилась:

– Вы любите прогулки на рассвете?

Нелидова улыбнулась, догадываясь, что породило этот вопрос, и в ее улыбке была какая-то затаенная светлая грусть.

– Мы перенимаем привычки тех, кого любим.

Суть ответа Катерину настигла значительно позже – уже когда перед ней вновь раскинулся величественный Большой Царскосельский Дворец. А в тот момент, неспешно следуя за намеренной покинуть павильон Варварой Аркадьевной по песчаной дорожке в противоположном направлении от Руинного моста, откуда пришла сама Катерина, она едва ли могла сопоставить все те слухи, что уже давно стихли и лишь изредка всплывали с темных глубин, с личностью дамы, составившей ей компанию в этом утреннем променаде.

Имя Нелидовой ей, барышне Александровской эпохи, не могло ни о чем сказать так сразу. Особенно потому, что интереса к дворцовым сплетням она не питала.

И скорее углядела в этой фразе отражение ее собственных мыслей.

Маленькое (по меркам царских резиденций) двухэтажное строение в английском стиле, выкрашенное бледно-желтой, разбеленной краской, медленно вырисовывалось слева: именно туда по неизвестной причине направлялась Нелидова, и Катерина вместе с ней.

– Вы впервые здесь? – раздался голос Варвары Аркадьевны, отвлекший от созерцания крытых полукруглых балкончиков и изящных стрельчатых арок. Кивнув, Катерина пояснила:

– Я приняла шифр лишь в конце осени, поэтому еще не имела возможности бывать в летних резиденциях помимо Царского Села, – и, уже тише, смущенно добавила: – Признаться, я не знала о существовании этого места.

– Александрия – воплощение любви. Той, о которой стоит слагать поэмы. Или рыцарские романы, – Нелидова улыбнулась. – Александра Федоровна их очень любила. А Император, – она замешкалась, прежде чем закончить, – очень любил ее.

В словах ее, будто вымученных, но пропитанных теплом, было столько невысказанного, что Катерина невольно бросила внимательный, изучающий взгляд на свою спутницу. Что, впрочем, ничего не принесло: прочесть что-либо по ее лицу, обращенному к Коттеджу, или же по прижатым к груди рукам, поддерживающим края воздушного шерстяного палантина, было абсолютно невозможно. Одно лишь Катерина понимала точно: то время, что Нелидова провела подле императорской семьи, для нее значило больше, чем простая служба. Возможно, в этом крылась причина ее одинокого пребывания здесь.

– Если Вас не затруднит, расскажите мне об Александрии?

Почему-то ей подумалось, что Нелидова способна поведать ей совсем не то, что видело большинство фрейлин, служивших в Николаевскую эпоху. Что ей было известно нечто, сокрытое от чужих глаз. Что она сама олицетворяла эту эпоху, являясь ее неотделимой частью, по смерти которой окончательно погрузится в свой беспробудный сон Коттедж, поглощенный безмолвием и остановивший время внутри в момент, когда навечно закрылись глаза его единственной хозяйки. Той, которая не просто обожала рыцарские романы, а сама словно бы сошла с их страниц.

Катерине показалось, что просьба ее не достигла ушей Нелидовой. Однако, стоило им вступить под бело-голубые своды широкой арки, ведущей к лестнице, что приглашала каждого попавшего в стены Коттеджа гостя на второй этаж, как Варвара Аркадьевна заговорила. Глубоким, размеренным тоном она начала с момента своего появления при Дворе – совершенно случайного, обязанного маскараду и танцу с самим Императором. Она не стремилась раскрыть своих воспоминаний о первых днях в статусе фрейлины, но была вынуждена коснуться их, дабы как можно более полно представить личности тех, кому принадлежал этот оазис отдохновения и спокойствия. Потому как иначе понять глубокое чувство Императора к своей супруге было невозможно.

Эту бескрайнюю, возвышенную любовь, стремящуюся оберегать и преклоняться. Любовь, под влиянием которой родилась дача, подаренная даме сердца сразу после восшествия ее рыцаря на престол. Молодая Императрица питала слабость к средневековым романам, и Император желал, чтобы жизнь ее походила на такой роман. Даже герб – щит и обнаженный меч в ореоле белых роз – был создан для нее.

Хоть и другим рыцарем.*

В появившемся пять лет спустя Коттедже все дышало той благородно-героической эпохой и все было противопоставлено помпезно-вычурному Петергофу, расположившемуся неподалеку. Четкие геометрические рисунки наборного паркета во всех комнатах, стрельчатые арки, остроконечные высокие кровли, готические орнаменты в отделке печей, каминов и даже мебельных гарнитуров, средневековые резные узоры, витражи. Даже капелла, ставшая домовой церковью для царской семьи на время пребывания в Александрии, не имела ничего общего с православными храмами: всякий, кто попадал сюда, скорее вспоминал католические молитвы, нежели христианские. Восьмигранные шпили капеллы, получившей имя святого Александра Невского, должны были стать тонкой ниточкой для российской Императрицы к прусской принцессе, оставленной в затуманенном прошлом.

Здесь все дышало той, кому предназначалось.

Однако после смерти своего царственного супруга, Александра Федоровна ни разу больше не приехала сюда – оставшиеся пять лет она провела в Малом дворце Царского села, изредка путешествуя в Ниццу и Швейцарию на воды. Нелидова все это время была при ней, и лишь после кончины государыни перебралась в Александрию, где и прошли последние четыре года ее жизни.

Хотя, жизнью ли это было? Она словно бы стала призраком этого места, которое забыла всякая жизнь. Тем более что и новый Император, и его дети предпочитали останавливаться в Фермерском дворце, а Коттедж медленно приходил в запустение.

Катерине казалось, что от нее ускользает что-то очень важное: то, что проглядывает из-под плотной канвы стройного рассказа, захватившего ее мысли. То, что является причиной долгого пребывания одинокой женщины, оставившей свет, в холодных стенах, покрывающихся пеплом истлевших воспоминаний.

– Вы прибыли сюда с цесаревичем? – вопрос раздался столь неожиданно, что вызвал минутный ступор.

Катерина удивленно обернулась: она не предполагала, что Нелидовой это известно. Впрочем, та вполне могла быть осведомлена благодаря слугам или же лично увидеть приезд царской кареты. Что частично подтвердилось в следующей фразе:

– Я видела вчера Вашу прогулку у залива.

Ощутив, как лица касается тепло смущения – неизвестно, что именно довелось лицезреть Варваре Аркадьевне – она отвела взгляд.

– Его Императорское Высочество изъявили желание посетить Александрию вместе с Великим князем и просили меня и Мари Мещерскую о сопровождении.

Нелидова понимающе кивнула, видя некую скованность в речи и жестах Катерины.

– Наследник похож на Него, – она явно имела в виду покойного Императора. – Даже излишне.

Но о чем именно она говорила, так и осталось загадкой для Катерины. Невольно зацепившись взглядом за каминные часы в золоченом корпусе, она замерла: совсем забылась. Наверняка во дворце уже все проснулись, и ее отсутствие рискует оказаться обнаруженным.

– Прошу простить, я вынуждена Вас покинуть, – с тихим вздохом произнесла Катерина, искренне жалея, что не может продолжить беседу. Не то чтобы оная была уж слишком живой, но казалось, что еще немного, и то, что неоформленной мыслью рвется на поверхность сознания, наконец примет ясный вид. А теперь приходилось оставить это зудящее желание разгадать очередной вопрос.

И еще один, появившийся, когда последние фразы Нелидовой отразились внутри эхом:

– Благослови Вас Всевышний, – на прощанье та осенила ее широким крестом. – Будьте сильной, Екатерина Алексеевна.

Молчаливо склонив голову в знак благодарности, Катерина выскользнула из погруженного в бесконечный сон Коттеджа.

***

Небольшая столовая – пара саженей в ширину и не более четырех в длину, чьи стены были выкрашены в голубой и увешаны картинами, которые так старательно собирал Император, сейчас была залита лучами утреннего солнца. Четыре узких окна – два центральных являвшиеся дверьми, ведущими в садик – уже не заслонялись тяжелыми портьерами, поднятыми вверх, и даже тонкие газовые шторы были собраны по бокам. Блики от высоких пятирожковых подсвечников, золотых и серебряных ваз, позолоты на рамах и даже фарфоровых тарелок усиливали эффект. Овальный стол на восемь персон в центре комнаты еще не был сервирован – до завтрака оставалась пара часов, если верить круглому циферблату, где маленькая изогнутая стрелка подходила к цифре семь. Конечно, можно было распорядиться о ранней подаче блюд, но аппетит, похоже, дремал, соглашаясь подождать. Да и картина, открывшаяся взору тихо скользнувшего меж приоткрытых дверей Николая, сдвигала куда-то в сторону любые мысли о завтраке.

Катерина, по всей видимости имеющая привычку пробуждаться с рассветом, одетая в простое закрытое утреннее платье из тонкой светлой ткани с вышивкой, звонко смеясь, дразнила невесть откуда взявшуюся пушистую трехцветную кошку лентой. Животное то выжидало момента, чтобы прыгнуть на игрушку, то неторопливо кружило рядом, не сводя внимательных зеленых глаз с ходящей волнами атласной полосы. Если судить по ее оттенку – лимонно-желтому, в тон вышивке – и отсутствию каких-либо украшений у подхваченных шпильками в пучок кос, лента была изъята из прически.

– Мне бы хотелось видеть Вас здесь каждое утро, – раздавшийся от двери голос заставил Катерину испугано смолкнуть и выпрямиться, резко делая шаг назад и едва не сбивая напольный фарфоровый вазон.

Кошка, внезапно оставшаяся без внимания, нацелилась на безжизненно свисающую вдоль пышной юбки утреннего платья ленту. Однако, коварное нападение пришлось переосмыслить, потому как лента вдруг оказалась вне поля ее зрения, будучи сжатой в руке. Застигнутая за совершенно детской забавой княжна старательно прятала «улики», запоздало вспоминая об этикете и склоняясь в книксене.

– Мне испросить у государыни перевода на кухню? Возможно, мне даже доверят сервировку, – делая вид, что ничуть не смущена этой фразой, она беспечно передернула плечиками.

– Вы голодны? – без лишних слов принимая этот шаг с ее стороны, осведомился цесаревич.

Катерина отчего-то посмотрела на пристроившуюся у ее ног кошку (по всей видимости, не теряющую надежды заполучить ленту) и неопределенно качнула головой:

– Завтрак подадут в девять; полагаю, я дождусь.

– Вы со вчерашнего обеда не взяли в рот ни крошки, – укоризненно напомнил ей Николай, чем заслужил удивленный взгляд в свой адрес – она и не предполагала столь хорошей его осведомленности.

– Я не голодна.

Беспокоить слуг раньше времени не хотелось, равно как и идти против заложенных порядков. Однако цесаревич, похоже, желал последние дни провести, игнорируя все правила. Решительно сократив остатки расстояния между ними (а она и не заметила, когда они стали ближе), он уверенно взял ее за руку и потянул за собой, прочь из столовой. Озадаченно моргнув, она не стала протестовать, но все же поинтересовалась:

– Куда мы идем, Ваше Высочество?

– Вы никогда не совершали набег на кухню? – загадочно понизив голос, вопросом на вопрос ответил Николай.

Катерина хотела было заявить о своей честности и непогрешимости, но как-то некстати вспомнились украденные у кухарки пирожки. Пусть они и были взяты для бедных детей, но парочка-то все же осела в желудках у юных воришек. И ведь мало того, что она организовала эту авантюру, так еще и Дмитрия тогда подбила на пособничество. Маменька, помнится, долго еще внушала ей, что благочестивые барышни так не поступают. Благочестивые барышни вообще много чего не совершали, в то время как Катерина порой сильно выпадала из этого образа, благодаря помощи брата.

– Эта информация не дойдет до Третьего Отделения? – «уточнила» она, против своей воли улыбаясь. Цесаревич обернулся через плечо и заговорщицким шепотом уверил:

– Клянусь.

– Лишь однажды. Но я искренне покаялась и замолила сей грех, – борясь со смехом, созналась Катерина, влекомая по зеленым дорожкам, и с наслаждением жмурясь от яркого солнца.

– Обещаюсь на сей раз покаяться за Вас.

Кирпичный кухонный корпус за Коттеджем выглядел под стать дворцам – такой же невысокий, пусть и в два этажа, выкрашенный бледно-бежевой краской, с маленькой трехступенчатой лесенкой у входа и узким козырьком над ней. Вырубленные прямоугольные окна в аршин шириной давали столь скудное количество света, что после такого ясного утра полутьма скромного по своим размерам помещения оказалась совсем неожиданной. Впрочем, стоило отдать должное тому факту, что первый этаж, куда Николай с Катериной попали, занимали кладовые, а сама кухня с очагами размещалась на втором. От мысли подняться туда отказались сразу – условились не привлекать чужого внимания, а наверху все же должны были быть слуги. Все же, несмотря на свой статус, Александрия не являлась заброшенной резиденцией.

Николай тут же заинтересованно прошелся вдоль больших ларей, открывая то один, то другой, попутно разглядывая связки копченостей под потолком: вид у него был крайне серьезный и осторожный, словно у заправского воришки. Катерина даже не удержалась от беззвучного смешка, наблюдая за ним. От цесаревича это, похоже, не укрылось – он вдруг обернулся и сощурился:

– А Вы, полагаю, боитесь небесной кары, делая вид, что непричастны ко всему?

Задохнувшись возмущением – в трусости её еще никто не обвинял, Катерина отошла от двери и решительно двинулась в другую сторону, заглядывая в большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами. Медленно вдохнув аромат зимних яблок – небольших, с медовым бочком и наверняка такой же сладкой мякотью, она выудила одно из них и повертела перед собой, прежде чем надкусить и прожевать. Предчувствие не обмануло – вкус был ничуть не хуже вида.

– Вы надеетесь полный завтрак сервировать? – краем глаза продолжая следить за все что-то выбирающим Николаем, осведомилась она. Тот вновь уделил ей внимание, не изменяя себе – на губах царствовала прежняя усмешка.

– Только если Вы настолько голодны.

– Помнится, авантюра исходила от Вас – я лишь составила Вам компанию.

– Однако это Ваши голодные глаза сподвигли меня на такой риск, – парировал цесаревич, делая несколько шагов в её сторону.

– Стало быть, весь грех – на мне? – театрально оскорбилась Катерина, прижимая к груди яблоко. – Притворство! Ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню: ведь так легко на воске наших душ искусной лжи запечатлеть свой образ, – патетически декламируя Шекспира, она медленно завела руку за спину, находя еще одно яблоко в большом мешке. – Да, мы слабы, но наша ль в том вина, что женщина такой сотворена?

– А не искусная ли маска – та женская слабость?

Прежде словесного ответа – прижатое к груди яблоко отправилось в короткий прицельный полет, ударяясь о деревянный ларь: не было сомнений в том, что Николай сумеет уклониться, продолжая сокращать расстояние между ними.

– Как знать – в нашем обществе без маски что без перчаток.

– Но руки обнажаются вне сотен пар чужих глаз.

– А души – лишь наедине с единственными достойными.

С каждой брошенной шпилькой очередное яблоко оканчивало свой полет глухим стуком где-то там, где громоздились деревянные лари с мукой и крупами. Впрочем, последнее оказалось поймано цесаревичем, после сделавшим последнюю пару шагов, чтобы полностью отсечь возможность к побегу для вжавшейся спиной в мешок с фруктами Катерины.

– Звучит как признание, – понизив голос, уведомил её Николай, тут же останавливая готовую взметнуться руку.

Перехваченная кисть, кажется, державшая очередное яблоко, онемела, но как-то странно. Не болезненно. Просто словно бы перестала существовать. Как перестали существовать покрытые деревянными панелями стены, какие-то шкафы, мешки, корзины. Все кануло в небытие, превращаясь в клубы густого тумана. Единственное, что имело четкость – и та постепенно смазывалась – невозможно синие глаза напротив. То изучающие ее собственные, зеленые, то опускающиеся на приоткрытые в удивлении пересохшие губы. Цесаревич сейчас был так близко, что она могла разглядеть не только рисунок радужки, но и почти незаметную, светлую родинку у виска, мелкие, едва-едва наметившиеся лучики морщинок от частой улыбки. Той, что видели лишь его близкие, потому как придворные чаще удостаивались вежливо-отстраненного взгляда. Не более. Даже дамы, казалось, не вызывали у него никакого интереса. Впрочем, их больше интересовал подрастающий Алексей Александрович.

Когда ощущение тепла на запястье исчезло, вместо того сменяясь холодными касаниями пальцев к скуле, по коже прошлось множество электрических разрядов. Не впервые она оказывалась в ожидании поцелуя, но впервые – с таким трепетом и таким… страхом? Пожалуй, ощущение какого-то иррационального страха сейчас главенствовало над прочими чувствами, хоть и пыталось сквозь него пробиться желание, отвечая нежности в глазах напротив.

Сеть трещин внутри замкнулась. То, что было когда-то цельным, теперь не больше чем множество мелких кусочков, пока еще сохраняющих иллюзию единства. Но стоит только тронуть один из них, как осыплются дождем, оставляющим кровоточащие порезы.

Все казавшиеся нерушимыми «нельзя» и «никогда» обернулись бумажными листами, что с легкостью истончались от влаги, рвались от небольшого усилия, обращались пеплом от малой искры. Кольцо на пальце сейчас было не более чем красивым украшением, мысли о свадьбе – лишь мечтами девочки, не знавшей иной любви. Важным оставалось лишь одно обещание, данное пред образами, даже не облаченное в слова – нечеткий сгусток-клятва.

Ей казалось, что она даже не дышала, когда теплое дыхание коснулось ее губ. Что совсем обратилась в камень, но тянулась к цесаревичу. Что гул в ушах был громче церковного набата воскресным утром, но даже сквозь него прорвалось произнесенное шепотом ее имя.

И чей-то удивленно-извиняющийся голос.

– Ваше Высочество?.. Ой, а я тут…

Стремительно отпрянув, Катерина даже не осмелилась взглянуть на свидетеля ее едва не случившегося падения, вместо того отворачиваясь и стараясь выровнять дыхание, наконец вернувшееся к ней. Николай, тоже явно не ожидавший появления кого-либо из слуг на кухне в такой час, напротив, устремил тяжелый взгляд на вошедшего. Им оказалась полноватая женщина с темной косой, уложенной вокруг головы в два ряда. Кажется, она была в числе дворцовых поваров, однако нечасто наносящий визиты в Александрию цесаревич не мог за это поручиться.

– Я шум услышала, – пояснила она, ощущая, как с каждой секундой отчего-то над ней все сгущаются грозовые тучи, – дай, думаю, посмотрю. Вдруг опять Гришка залез, чтобы пирожные стащить. А мне ж потом перед Вами отвечать за недостачу.

Махнув рукой на торопливо оправдывающуюся женщину, Николай отдал распоряжение о подаче завтрака раньше означенного в расписании времени, поскольку брат уже тоже должен был проснуться. Катерина, вернув злополучное яблоко в корзину, избегая каких бы то ни было вопросов и даже взглядов, выскользнула из кухни, надеясь хотя бы ненадолго – ровно до завтрака – остаться в одиночестве. Ее снедала вина и желание провалиться сквозь землю за возобладание сердца над разумом, в то время как она была свято уверена, что разум и уверения ее непоколебимы.

Однако предаться самоуничижению не вышло. Цесаревич, похоже, тоже не собирался задерживаться: нагнав княжну на выходе из Кухонного корпуса, он осторожно придержал ее за локоть, вынуждая остановиться. Хотя ей очень хотелось бежать со всех ног и как можно дальше – словно бы можно было сбежать от самой себя. Уже пыталась – бестолку.