Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 60 страниц)

Опасаясь столкнуться с тем же и на фрейлинской части, Катерина тяжело вздохнула, чуть замедляя шаг. Николай, остро ощущающий настроение своей спутницы, встревоженно обернулся и нахмурился.

Вместо того, чтобы свернуть вправо, к Ротонде, он потянул княжну влево, к Фельдмаршальскому залу. Но и оттуда повел ее не к Малому тронному и через военную галерею в юго-восточный ризалит, а к Иорданской лестнице. Сколько бы раз ни случалось Катерине оказаться здесь, она не могла удержаться от беглого восторженного взгляда на подпираемый фигурами атлантов высокий потолок с «Олимпом» Дициани, от которого кружилась голова, от легкого прикосновения к серым колоннам холодного сердобольского гранита, белому с прожилками мрамору балюстрад; сияние золоченых узоров, буквально горящих от пламени свеч в изогнутых богатых канделябрах, слепило, и от благоговейной роскоши перехватывало дыхание. Возможно, это было одной из самых впечатляющих частей Зимнего, наравне с Большим залом, что они покинули минутами ранее.

Осторожно ступая на красную ковровую дорожку, протянувшуюся через все лестничные пролеты, расходящиеся по обе стороны от портика и плавно сходящиеся на нижней площадке и сливающиеся в единую широкую лестницу из пятнадцати округлых ступеней, поддерживаемая Николаем, держащимся на шаг впереди, Катерина старалась скрыть легкую дрожь, проскальзывающую по спине от ощущения чего-то таинственного. Невольно вспомнилось, что именно Посольская лестница использовалась для торжественных выходов Императорской четы – не далее чем сегодня Их Величества восходили по ней в Невскую анфиладу, и это странное – практически запретное – сравнение, невольное, пустое, порождало внутренний трепет. Как бы ни старалась она убедить себя в том, что даже думать о чем-либо подобном ей не пристало, грудь сдавливало от волнения.

Силясь отвлечься на монументальные статуи, занявшие ниши и искусно скопированные с тех, что были созданы для Летнего сада, она не заметила, как были пройдены последние ступени, и каблуки вновь мягко застучали по мрамору. Только в этот момент Катерина осознала, что впереди белые стеклянные двери, за которыми открывался парадный двор, вымощенный булыжником и лишенный всяческой зелени, поскольку предназначался для военных построений.

– Отчего-то мне подумалось, что Вы бы желали окунуться в тишину, которой в дворцовых стенах сегодня не сыскать, – пропуская княжну перед собой на крыльцо с изгибающимся пологим спуском, цесаревич ответил на не заданный вопрос.

– И потому Вы решились предложить мне прогулку по ночному Петербургу?

– Если будет на то Ваша воля, – в шутливом тоне поклонился Николай, наблюдая за тем, как посветлело лицо его спутницы, словно бы один только глоток свежего холодного воздуха мог сотворить чудо и изгнать всю ее усталость.

– Не стоит, Ваше Высочество, – мягко отказалась Катерина, делая медленные шаги по широкой дорожке, мимо невысоких полосатых павловских столбиков, окружающих гауптвахту; часовые на своих постах застыли, словно деревянные солдатики, которых ей довелось увидеть в играх младших детей государя. – Эти выходы в город инкогнито слишком дорого обходятся.

– Боюсь, что для Вас они опасны не меньше.

– Моя жизнь имеет меньшую цену.

Николай остановился, легким, но уверенным жестом заставляя и свою спутницу прекратить движение. Вопросительно обернувшись, она уловила в его обычно лучащихся весельем глазах гранитную твердость; даже всегда изогнутые в улыбке губы сейчас отражали лишь непоколебимую уверенность в чем-то.

– Никогда не говорите так, – тихо, со сталью в голосе произнес цесаревич, не давая возможности княжне отвести взгляда или даже сделать слишком глубокий вдох. – Вы дороги мне, Катрин. И Ваша жизнь для меня всегда будет первостепенна.

Оглушенная внезапным откровением, она могла только смотреть, не мигая и, кажется, совершенно не дыша. Кончики пальцев холодели, теряя чувствительность. Тяжело сглотнув, Катерина на непослушных ногах сделала неглубокий книксен, покорно принимая приказ. Потому что она не могла – не имела права – расценивать эти слова иначе. Она хорошо знала свое место.

И молилась о том, чтобы Николай перестал испытывать ее чувства.

========== Глава седьмая. День за днем – кораблекрушение ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 18.

Николай бы с огромной радостью не вовлекал Катерину в расследование, однако прекрасно понимал, что она не согласится пребывать в неведении до полного прояснения всех обстоятельств, поимки и вынесения приговора преступнику. В определенный момент она начнет допытываться до правды, и лучше бы ему самому обо всем оповестить княжну, нежели позволить той влезть в новую неприятность. В дни праздненств поднимать столь неприятную тему ему не хотелось, но торжества закончились, двор начал приготовления к переезду в Царское Село, и дальше тянуть стало попросту некуда. Когда двери распахнулись, впуская не ожидавшую приглашения Катерину, Николай, с самого утра страдающий от головной боли, даже не расслышал этого.

– Это свидание, Ваше Высочество? – иронично поинтересовалась княжна, оценив задернутые плотные шторы, мешающие проникновению солнечных лучей в кабинет. Единственным источником мягкого света было пламя в камине и свечи в трехрожковом настольном подсвечнике. В ожидании прояснения причин, по которым получасом ранее к ней постучался посыльный от цесаревича, она прошлась вдоль книжных шкафов, с привычным интересом разглядывая корешки фолиантов различных размеров, раздумывая, какой попросить в личное пользование на сей раз.

– Что Вам известно об отношениях между Вашей сестрой и графом Перовским? – массируя виски, осведомился цесаревич.

Катерина озадаченно обернулась, возвращая тяжелую фигурку в виде какой-то древнегреческой нимфы на камин; в простой интерес к чужой личной жизни не верилось. Но какой бы ни была причина, она не знала, что ей ответить: несмотря на их близость с Ириной, сердечными тайнами они почти не делились – сестра часто ставила ей в вину неспособность понять настоящего чувства, полагая, что она сама дала согласие Дмитрию только по настоянию папеньки. А еще Ирина, в отличие от Ольги, была довольно замкнута, о личных переживаниях говорила с неохотой.

– Они познакомились в июле, на балу в Петергофе, – медленно заговорила Катерина, – тогда же граф был представлен маменьке и произвел на нее положительное впечатление. Кажется, именно тогда они и начали обмениваться письмами, но виделись редко – граф единожды наносил нам визит и несколько раз назначал ей свидания. Это все, что мне известно.

Старательно вспоминая, она внимательно наблюдала за цесаревичем. Тот выглядел чем-то утомленным; прикрыв глаза, он подпирал голову ладонью, словно бы сил удерживать привычное величественное положение не было. На ее рассказ он, казалось, никак не отреагировал, будучи погруженным в свои мысли. Однако, это оказалось заблуждением – стоило только Катерине замолчать, зазвучавший голос Николая не дал воцариться в кабинете тишине.

– Ваша сестра была влюблена в графа Перовского?

– Ирина, она… она никогда не демонстрировала своих чувств открыто. Ей определенно польстило его внимание, она отчитывала меня, когда я в шутку зачитывала письма, что доставляли ей от графа, из чего я могу судить, что они не были ей безразличны. Впрочем, это могло быть и простым желанием попрекнуть меня в плохих манерах – Ирина всегда следила за нашим воспитанием куда строже, нежели даже маменька.

Цесаревич потянулся к высокой стопке бумаг, находящихся справа от него, похоже, намереваясь что-то найти в них. Катерина с необъяснимой для себя тревогой следила за тем, как папки раскладывались на несколько кучек, как нетерпеливо перебирались листы, похоже, опознаваемые по одному лишь заголовку – так быстро изучить их содержимое было невозможно. Услышал ли Николай ее ответ и придал ли ему значение, она не могла сказать, но в следующий момент, когда с шелестом и глухими звуками документы выскользнули из дрогнувших рук на пол, это стало не таким уж важным. Нахмурившись, Катерина пересекла кабинет, присаживаясь рядом с покинувшим свое место, чтобы устранить создавшийся беспорядок, цесаревичем.

Словно бы невзначай коснувшись его руки, когда решилась поднять ту же папку, что и Николай, она вздрогнула и стремительно – уже совсем не случайным жестом – дотронулась тыльной стороной ладони до его лба.

– Ваше Высочество! – она в ужасе округлила глаза. – Вам стоит немедленно лечь.

– Оставьте, Катрин, – поморщился Николай, опираясь спиной о письменный стол и делая глубокий хрипящий вдох. – Это всего лишь легкое недомогание.

– Вы выглядите так, словно не спали несколько ночей, и способны соперничать с любым драконом по температуре дыхания. Это называется легким недомоганием? – невольно она повысила голос; цесаревич стиснул зубы – похоже, громкие звуки доставляли ему дискомфорт.

– Это не смертельно.

Катерина закатила глаза. Потрясающий ответ. И невероятное упрямство.

– Я позову гоф-медика, – она намеревалась было подняться на ноги, но на запястье сомкнулись горячие пальцы, вынуждая остаться на месте.

– Не нужно, Катрин, – Николай качнул головой, не обращая внимания на ее укоризненный взор, – мне уже легче.

– Если побелевшее лицо – это легче, я боюсь спросить, как Вы будете выглядеть, когда Вам станет хорошо. Вы можете встать?

Получив утвердительный кивок, она подала вторую руку все так же удерживающему ее за запястье цесаревичу, помогая ему осторожно принять вертикальное положение. Бумаги были забыты как нечто незначительное: сейчас следовало дойти до кушетки, раз заставить Николая забыть о делах на сегодня невозможно. Подкладывая ему под спину сразу две подушки, чтобы не создавать напряжения в спине, Катерина надеялась было все же отправиться за доктором Маркусом или Здекауэром, но не отпускающий ее руки цесаревич, как и всегда, не позволил этого сделать. Он тяжело дышал, и ни в какое улучшение состояния не верилось, но, тем не менее, старался выглядеть как можно более спокойным и даже слабо улыбался.

– Побудьте рядом, Катрин.

Это было просьбой. Не приказом. Под ее пристальным взглядом он разомкнул пальцы, освобождая ее, но блеклая синева покрасневших глаз была хуже любых оков. С усилием сглотнув, Катерина все же соскользнула с обитой бархатом кушетки.

– Я должна идти, Ваше Высочество.

Склоняясь в реверансе, прежде чем исчезнуть из кабинета, она старалась не смотреть на Николая: она должна была оповестить медика. И должна была еще несколько минут назад быть у государыни.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 19.

Сразу после торжеств двор должен был переезжать в Царское Село, что происходило ежегодно в середине весны, однако на сей раз высочайшие планы пришлось отложить на неопределенный срок: вечером камердинер доложил государыне, что Его Высочеству нездоровится – цесаревич был непривычно бледен и как бы ни старался скрыть недомогания, в обед отменил все запланированные встречи и занятия, вынужденный лечь от охватившей его слабости. Доктор Шестов, находящийся в личном штате Наследника престола, успокоил Императрицу: ничего серьезного не произошло, всего лишь легкая простуда, и никаких препятствий отъезду в Царское Село нет. Однако ночью проявились боли в пояснице, из-за чего Николай проваливался в короткий сон, а потом вновь просыпался, стараясь удобнее повернуться и тем самым облегчить свое состояние, но спустя некоторое время едва затихшая боль возобновлялась.

Утром цесаревич даже не смог подняться с постели, его мучил жар, однако осмотревший его медик продолжал стоять на своем: это только простуда, а она скоротечна. Испарина на лбу больного – добрый знак, после которого болезнь обычно идет на спад. Уверяя Императрицу в том, что приготовления к переезду останавливать не нужно, разве что придется все же немного отсрочить дату, Шестов остался дежурить у постели цесаревича, периодически разводя для него лекарства и охлаждая лоб. В спальню не допускали никого, особенно остальных императорских детей, чтобы те не заразились, и единственной, кто все же несколько раз за день зашел к больному, была Мария Александровна: словам Шестова она верила меньше, чем мнению Здекауэра или Маркуса, а потому просто ожидать выздоровления сына не могла.

Тревожно всматриваясь в его белое, почти такое же, как цвет идеально накрахмаленных простыней, лицо, она хмурилась и в который раз задумывалась о том, чтобы позвать к сыну еще кого-нибудь из врачей. Но только так, чтобы об этом не стало известно супругу – тот и без того часто укорял ее в излишне трепетном отношении к первенцу, полагая, что именно ее желание опекать и защищать превратило Наследника престола в изнеженного и болезненного мальчишку. В сравнении с младшими братьями, особенно с Александром, Николай и вправду казался каким-то хрупким, что беспокоило не только Императрицу, но и самого цесаревича, однако как бы он ни старался укрепить здоровье и выносливость, все было тщетно. Порой Марии Александровне думалось, что в недугах сына виновата именно она, так же плохо воспринимающая суровый климат северной столицы, вынужденная часто ездить на курорты и получать как можно меньше поводов для волнений. Первая дочь, Александра, Лина, как любовно звал ее отец, скончалась в возрасте шести лет, и ее здоровье внушало не меньшие опасения на протяжении всей жизни, нежели здоровье Николая.

– Насколько мне известно, Его Высочество вскоре отправляется заграницу? – обернувшись к государыне, произнес Шестов. – Ему будет полезно посетить воды: морские купания укрепят здоровье.

– Полагаете, стоит в маршрут включить Либавы?

Балтийское побережье было уже почти привычным пунктом, однако на сей раз не значившимся в плане, подготовленном графом Строгановым. Мария Александровна предполагала, что сын будет находиться вместе с ней в Бад-Киссингене, но если это необходимо…

– Я бы рекомендовал Голландию – Скевенинген хорошо зарекомендовал себя.

Оспаривать слова личного медика Наследника Престола никто не стал.

***

Сашенька уже вторые сутки с беспокойством наблюдала за Катериной, которая словно отгородилась от всего мира: задумчивость, так ей несвойственная, теперь была столь сильна, что она могла не расслышать адресованного ей вопроса даже с третьего раза. Взгляд ее постоянно блуждал где-то, даже если перед ней находился собеседник; порой она вздрагивала, словно приходя в себя, и начинала тревожно осматриваться. Свободные минуты она проводила в дворцовой церкви, где долго и горячо молилась, порой не сдерживая слез; в комнате всегда сидела с книгой или же перебирала какие-то письма, изымаемые из плотного свертка. С ней что-то происходило, и Сашенька едва ли могла с точностью сказать, только ли внезапная болезнь Наследника Престола была тому виной. Но спрашивать боялась: знала, что ответов не получит – они делили комнату уже более полугода, но все еще между ними не установилось того доверия, которое бы позволило обмениваться всеми душевными тайнами.

– К Его Высочеству не допускают, – расстроенно покачала головой Катерина, закрывая книгу: она не могла запомнить ни единой строчки, будучи погруженной в тревоги за здоровье цесаревича. На ее настроении сказывалось и состояние государыни, обеспокоенной состоянием сына, уже вторые сутки не встающего с постели: Мария Александровна старалась не показывать волнения, однако от фрейлин ее бледность и отстраненность не укрылись, а сделать соответсвующие выводы труда не составило никому. Хоть и некоторые из них предположили, что виной тому новое увлечение государя.

Катерина же переживала того сильнее, поскольку винила себя: наверняка сказалась прогулка после бала – апрельский северный ветер с сыростью, что тянулась от Невы, мало кому пошел бы на пользу, а уж тем более цесаревичу, заметившему, что его спутница вздрагивает от холода, и решившему совершить очередной благородный поступок – мундир тут же перешел на оголенные и покрывшиеся мурашками женские плечи. Как бы Катерина ни сопротивлялась, настаивая на возвращении во дворец, Николай упрямо стоял на своем: прогулка сейчас действительно необходима, и он стараниями покойного Императора не имеет такой чувствительности к холоду, поэтому беспокоиться не о чем. Как же. Судя по тому, что сегодня утром к нему вызвали штатного врача, порывистый ветер, проникающий даже во внутренний дворик, и простуда все же оказались сильнее. Если бы цесаревич не решил последовать за ней, его бы здоровью ничто не угрожало, как и жизни парой недель ранее.

Называя ее своим ангелом-хранителем, Николай явно ошибся.

– Это всего лишь простуда, Катрин, – Сашенька присела рядом на постель и ободряюще сжала холодные руки подруги в своих. – Я сама слышала, что доктор Шестов заверял государыню в этом.

– Шестов? – она нахмурилась, силясь вспомнить лицо штатного медика, с которым сталкивалась от силы пару раз: Николай предпочитал обращаться к доктору Маркусу, поскольку тот не стремился сразу же донести до царской четы о произошедшем, а значит, не тревожил Императрицу. К тому же, при дворе не раз признавали легкомыслие Шестова, и потому в тяжелых случаях явно стоило доверить болезнь не ему. Но раз никого более не привлекли, возможно, все и вправду не так страшно.

– Если Его Высочеству сделается хуже, вызовут Здекауэра, но не думаю, что в этом возникнет необходимость: беспокоиться не о чем, Его Высочество идет на поправку.

Обернувшись к образам, занявшим угол у окна, Катерина чуть дрогнувшей рукой осенила себя крестом – лишь бы словам Сашеньки сбыться. Но ей все же что-то не давало покоя: словно неспроста сгустились по углам тени, порожденные отсутствием солнца на затянутом толстыми серыми облаками небосводе, и не разгоняемые даже двумя одинокими свечами, что примостились на низком комоде.

***

В Малиновом кабинете сегодня было на удивление тихо: если бы не мелодичный напев Ольги Смирновой, занявшей место за резным золоченым роялем, присутствующие бы погрузились в тяжелое молчание. Даже вечно обсуждающие последние новости фрейлины, порой забывающиеся и слишком громко выражающие свое удивление или неодобрение, переговаривались едва-едва, и столь низким шепотом, что тех, кто расположился в нишах возле окна, сидящая на кушетке у камина Императрица не слышала. Впрочем, она была занята достаточно, чтобы не обращать внимания на очередную сплетню: надиктовывая ответное послание, неизвестно какое по счету за сегодняшнее утро, она то и дело умолкала, мыслями возвращаясь в спальню сына, новостей о состоянии которого ждала ежеминутно. Катерина не осмеливалась напомнить государыне о ее занятии, полагая, что сейчас письма с поздравлениями имели куда меньший вес, и потому покорно ожидала, когда та самолично обратит внимание на замершую с пером над бумагой фрейлину.

Остальные же радовались возможности манкировать своими прямыми обязанностями, отчего Мария Анненкова уже более часа перебирала бусины, раскладывая их по ящичкам, но едва ли преуспела в этом; Елизавета Волконская, последние дни носящая звание фрейлины, поскольку готовилась в конце апреля венчаться с князем Куракиным, куда больше обсуждала предстоящее замужество, нежели подшивала кружева на ночное платье; Екатерина Гагарина, заступившая на службу только сегодня, беспрестанно обращалась за помощью к более опытным «подругам», а Мария Мещерская, уже неплохо освоившаяся в новом статусе, похоже и вовсе откровенно скучала, забыв о данном ей поручении. Даже если государыня старалась скрыть по возможности свое волнение, фрейлины догадывались, что сейчас ее ум занят здоровьем цесаревича, и потому можно позволить себе определенные вольности. Катерина на это только хмурилась, но как и Императрица, внимания почти не обращала: она и сама превратилась в напряженную струну, что была готова порваться в любой момент, стоит только появиться дурной вести.

И все же, некоторые из фрейлин покорно следовали розданным указаниям: Елизавета фон Вассерман, в девичестве Нарышкина, занималась осмотром драгоценностей, сверяя их со списком и тем самым подготавливая вещи государыни к переезду в Царское Село. И именно с ее стороны донесся удивленный возглас, на который мало кто бы обратил внимание, если бы баронесса не обратилась напрямую к Императрице.

– Ваше Величество, нет ли больше каких шкатулок с украшениями?

Мария Александровна, отвлеченная от тягостных мыслей, с искренним недоумением перевела потухший взгляд на говорившую.

– Из тех, что я бы желала забрать в Царское Село, это все. Вас что-то тревожит, баронесса?

– В некотором роде, – уклончиво отозвалась та, вновь заглядывая в длинный перечень, – отсутствует корсажное украшение с топазами, а также нет кольца с кабошонами-изумрудами. Возможно, они были перемещены?

Императрица отрицательно качнула головой: все свои украшения из тех, что надевались не по случаю, а дополняли ее платья каждый день, она хранила в трех шкатулках, кои были переданы сегодня баронессе фон Вассерман для проверки и сборов. Фрейлины, что снимали с наряда государыни драгоценности и укладывали их в отведенное место, делали это под ее личным контролем; шкатулки же хранились в будуаре, куда не было хода посторонним без ведома его хозяйки.

– Осмотри еще раз шкатулки и трюмо внимательно, – распорядилась Мария Александровна и обернулась к все так же ожидающей ее дальнейших слов Катерине. – Зачитайте ответ с самого начала.

Пока княжна выполняла указание и озвучивала уже написанные строки, дабы государыня могла решить, нуждается ли письмо в дополнении, или достаточно поставить свою подпись, прежде чем запечатать оное, баронесса выскользнула из кабинета в будуар, откуда вернулась минутой позднее и с сожалением опустила голову.

– Увы, Ваше Величество, украшения действительно пропали.

Музыка стихла – фраза донеслась даже до Ольги Смирновой, тут же отпустившей клавиши; разговоры в оконных нишах тоже прекратились. Все с изумлением, а порой и с недоверием, смотрели на баронессу фон Вассерман.

– Как это возможно, mademoiselle? – мягко, пожалуй, даже излишне, осведомилась Императрица.

– Имею смелость предположить, что это дело рук кого-то из фрейлин: доступа в будуар более ни у кого не было. Либо это случилось в Ваше отсутствие, либо в момент предыдущей проверки.

– Кто занимался осмотром украшений в прошлый раз? – Мария Александровна оглядела собравшихся, медленно переводя взгляд с одной барышни на другую, словно пытаясь только лишь этим выпытать у них правду по незначительному жесту или даже вздоху.

– Я, Ваше Императорское Величество, – Елизавета Волконская поднялась с обитого алым штофом стула, – однако могу поклясться пред образами, что все драгоценности до единой были на месте.

– Стало быть, пропажа имела место быть после.

Едва слышные перешептывания фрейлин, недоумевающих, как подобное могло случиться, заполнили каждый уголок кабинета. Никто не сомневался в том, что к вечеру эта новость, будучи изрядно видоизмененной, разнесется по всему дворцу. Катерина аккуратно свернула оконченное послание, откладывая от себя и бумагу, и перо.

– Прикажете обыскать личные вещи фрейлин, Ваше Величество? – задала насущный вопрос баронесса, за что удостоилась задумчивого взгляда государыни.

– Повремени с этим. Mademoiselle Волконская, – обернулась к Елизавете Императрица, – приведите мадам Тютчеву.

Названная фрейлина покорно склонилась в книксене, прежде чем выпорхнуть за двери. Мария Александровна жестом показала остальным вернуться к своим занятиям и забрала у Катерины бумагу для подписи: не стоило устраивать волнения.

Анна Тютчева, сопровождаемая своей посыльной, явилась по приказанию в считанные минуты и после церемониального приветствия замерла, ожидая монаршей воли. Фрейлина Волконская ни словом не обмолвилась о причинах подобного вызова, поэтому сейчас ее, пусть и слабо, но точило любопытство. Императрица ждать не заставила: кратко разъяснив инцидент, она распорядилась пройти с проверкой по Фрейлинскому коридору, уделив внимание комнатам тех дам, что несли дежурство в последние два дня, а также находились при ней. Если кто осмелится протестовать, уведомить, что на то был высочайший приказ. Анна Фёдоровна послушно склонила голову, покидая кабинет; Мария Александровна вернулась к прерванному занятию – Катерина уже раскрыла новую поздравительную открытку, готовясь зачитать текст, адресованный царской чете. Оставшаяся без дела баронесса фон Вассерман облокотилась на вновь зазвучавший рояль, с видом надзирательницы осматривая барышень, однако почти тут же получила новый указ касаемо сборов.

Причина, по которой Императрица доверила проверку Анне Тютчевой, заключалась в высшей степени доверия к последней: если и впрямь пропажа была делом рук кого-то из подневольных ей дам, вручить в руки одной из них подобную ответственность означало дать шанс скрыть свое преступление. И в силу того, что никого лично Мария Александровна не подозревала, а значит, в равной степени распределяла вероятность вины между ними, отдать распоряжение она могла только Тютчевой, в преданности которой не могла сомневаться. Анна Федоровна уже была одарена невероятной милостью – приставлена в качестве воспитательницы к Великой княжне, что означало особую к ней расположенность, укреплявшуюся в течение десяти лет. Мало кто мог бы удостоиться того же отношения.

Из-за вынужденной проверки спален всем фрейлинам было приказано находиться подле государыни до самого вечера. Тем, чьи комнаты подверглись инспекции, не дозволялось отлучаться, дабы они не воспрепятствовали процессу, а остальные могли находиться в сговоре и потому были вынуждены тоже следовать за Марией Александровной везде: пожалуй, столь пышного выхода, не приуроченного ни к какому празднованию, давно не видели, особенно если принимать во внимание нелюбовь Императрицы к окружению себя большим количеством свитских дам. Рядом всегда находились только те, кто непосредственно исполнял какие-либо поручения, в то время как остальные были предоставлены самим себе – нужды собирать всех фрейлин, чтобы они составляли ей компанию, она не видела. Возможно, именно потому барышни зачастую страдали от тоски: однообразие дней, сливающихся в тусклую череду без начала и конца, едва ли разбавляющихся длительными дежурствами, было той самой неприглядной изнанкой бриллиантового шифра штатской дамы.

И даже несмотря на это за место при дворе продолжали вести войну, не останавливающуюся ни на минуту; в любой момент приближенная к высшему свету могла оказаться низвергнута. Достаточно лишь знать, куда ударить.

– Мной было проверено пять комнат, Ваше Величество, – склонилась перед государыней вернувшаяся Тютчева; часы к тому моменту уже пробили девять, и некоторые из фрейлин начали с неудовольствием перешептываться, – попрошу Вас засвидетельствовать найденное, – она раскрыла какой-то кусок материи, что держала в руках, позволяя присутствующим, что находились рядом, увидеть блеск отполированных камней.

– Корсажное украшение с топазами и кольцо с одиннадцатью кабошонами-изумрудами, как и отмечено в общем перечне, – сухо подтвердила баронесса фон Вассерман, чьи обязанности на сегодня даже без этого инцидента продлились бы до конца дня.

– Украшения были найдены в личных вещах Екатерины Алексеевны Голицыной.

– Ч-что? – только и смогла произнести охрипшим от ошеломления голосом Катерина. Широко раскрытые глаза вперились в принесшую эту весть Анну Федоровну, силясь найти в лице той хотя бы намек на шутку.

Тщетно.

В ее сторону тут же было брошено более десятка взглядов: презрительных, злобных, насмешливых, фальшиво-жалостливых. Ее падения ждали, ее падения желали едва ли не меньше, чем окончания Великого Поста, ее падение старались приблизить. Две пары глаз смотрели с недоумением – Мари Мещерская и Ольга Смирнова – но за той липкой, грязной волной отвращения они терялись, растворяясь в зловонии чужого торжества. Даже если виновных среди фрейлин не было, удовольствия им этот инцидент принес ничуть не меньше. Впрочем, кто-то все же должен быть иметь причастность к произошедшему – пусть и косвенно, но доступ к половине государыни имела только ее свита.

– Что еще было ожидать от той, кто осмелилась поднять руку на Великую княжну.

Разодравшее тишину в клочья шипение выбило последние остатки воздуха из легких. Но прежде чем Катерина успела хоть как-то отреагировать на это, прозвучал ровный и совершенно безжизненный голос Императрицы:

– Объяснитесь, mademoiselle.

И, на удивление, обращен он был не к Катерине.

– Я прошу прощения за то, что напоминаю о столь страшном происшествии, – глубокий реверанс и склоненная голова Ланской отдавали невероятной фальшью, а за стеной робости, совершенно ей не присущей, Катерина отчетливо различала радость. – Однако не могу понять, по какой причине фрейлина Голицына после преступления государственной важности была возвращена ко двору.

– О каком преступлении идет речь, mademoiselle Lansky? – Мария Александровна нахмурилась; она уже давно ощущала неприязнь между Александрой и Катериной, впрочем, к последней любви не питала добрая треть штатских, однако до сей поры в клевете Ланская не была замечена.

– Как же, Ваше Императорское Величество? – подняла изумленные глаза та. – Княжна Голицына осмелилась совершить покушение на Великую княжну Марию Александровну, однако была всего лишь отослана из Петербурга на два месяца. Неужели ее никому не известные заслуги перед короной столь велики, что затмили даже этот проступок?

В какой-то момент Катерина осознала, что не может даже губ разомкнуть – внутри все сковал страх, и отнюдь не за свою участь, а за то, как воспримет это известие Императрица, и без того лишенная сна из-за тревог за сына. Хотелось заставить замолкнуть Ланскую, воззвать к ее рассудку, узнать – неужели она совершенно слепа и не отдает отчета в том, что каждым новым словом подкашивает и без того болезненную государыню. Но из горла не вырывалось даже выдохов; спазм, сковавший все тело, превратил Катерину в подобие живой куклы, способной лишь смотреть вперед и видеть, как расходятся перед глазами золотые и малиновые пятна. Наверное, она была бы даже рада лишиться сознания сейчас, но разум продолжал хвататься за рассыпающуюся под кровоточащими руками реальность.

Как и когда Императрица отослала всех фрейлин прочь, Катерина даже не уловила: просто в определенный момент в кабинете остались лишь мадам Тютчева и сама государыня, тяжелым взглядом смотрящая на нее.

– Анна Федоровна?..

– Это правда, Ваше Императорское Величество, – склонила голову Тютчева.