Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 60 страниц)

Дагмар поднялась на ноги, внезапно встретившись взглядом с цесаревичем. На лице её промелькнула какая-то непонятная грусть, совсем не имевшая очевидной причины. Уже совсем другим тоном, на чистом немецком, она продолжила:

– А Вы думаете, там действительно так радостно и спокойно?

От этих слов внутри Николая что-то похолодело: ему казалось, что сейчас вопрос ему задала совсем не юная датская принцесса, с чьих губ никогда не сходила улыбка, а из глаз не пропадало веселье. Будто кто-то другой – чужой, вечный, мудрый – на миг посмотрел на него. Вглубь него. В самое сердце, где неделей ранее властвовали тяжелые мысли о смерти.

Тогда он вряд ли думал о Рае на небесах.

– Для чистых душ – непременно, – постаравшись откинуть всяческие воспоминания о тех хмурых днях в Скевенингене, цесаревич улыбнулся. – Но почему же солнце? – кивнув в сторону клумбы, он вернул разговор к тому, что не так омрачало его настроение. – Вам столь сильно запали в душу картины небесных чертогов?

– Ах, нет, – Дагмар рассмеялась – все так же переливчато и тихо, но теперь в ней не было того пугающего ощущения чуждости, и это расслабило Николая, заставляя думать, что ему почудилось. – Это уже совсем другая сказка. Он сознавался нам, что она была особенно дорога его сердцу и единственная трогала его всякий раз, когда он рассказывал её. О маленькой русалочке, что мечтала увидеть солнце и потому посадила цветы на клумбе, напоминающей его. Они даже горели так же ярко.

– Вы тоже мечтали о солнце?

Дагмар вместо ответа бросила взгляд на деревья, растущие вокруг, и медленно сделала несколько шагов вперед, по узкой дорожке, ведущей вниз к парку. Остановившись, едва заметно качнула головой:

– Скорее просто нашла то, что стало символом моей мечты.

И она почти исполнилась.

Маленькая русалочка в день своего пятнадцатилетия не увидела солнце – но повстречалась с тем, кто стал ей дороже всего на свете. Солнце зажглось в её маленьком сердце, слишком горячем и живом для мертвой дочери воды. И это солнце жгло её изнутри, до боли опаляя каждую клеточку, когда она мучилась желанием вновь увидеть принца. Мир же вокруг потух, и даже садик её стал ей не интересен.

Дагмар узнала того, кому желала вручить свою судьбу, еще раньше – хотя едва ли тогда она думала о браке. Но когда эти несмелые мысли, порожденные чистыми первыми девичьими чувствами, пришли к ней, ласковые солнечные лучи согрели все внутри. И стали жгучими и испепеляющими в момент, когда невестой объявили Аликс.

Маленькая клумба в глубине королевского садика медленно зарастала сорными травами – садовники помнили волю юной принцессы и не смели приблизиться к ней.

Мечта обратилась прахом, чтобы фениксом воскреснуть в один из осенних дней.

Алые бутоны вновь радостно распахнулись, обращаясь к свету.

– Впрочем, – вдруг вспомнив о начале их беседы, Дагмар вздохнула, поднимая голову к безмятежно-голубому небу, – он не любит, когда его зовут сказочником. Полагаю, потому, что сказки его и вправду совсем не те, которые обычно читают нянюшки на ночь. Но мы с Тирой их все же очень полюбили. Быть может, завтра он придет к нам, и Вы сможете послушать его чудесные истории.

Николай, который те несколько минут тишины, что висела между ними, бездумно смотрел на распустившиеся цветы, мыслями уже был совсем не в Дании. В голове звучало единственное слово – «мечта». Алые всполохи перед глазами слепили и казались похожими на кровь и закатный багрянец.

Дагмар вдруг обернулась: с прежней веселой улыбкой и искорками в карих глазах.

– Позвольте, я покажу Вам еще одно место, – она вновь вернулась к французскому, с которого невольно перешла на датский минутой ранее, отчего последние слова о сказочнике для Николая остались совершенно неясными.

– С удовольствием, – принимая её приглашение с легким благодарным кивком, он последовал за принцессой вниз, отстраненно рассматривая зелень вокруг.

Звонкий девичий голос оживленно раскрывал перед ним очередной случай из детства, и Николай, почти не вслушивающийся в эту мелодичную французскую речь с редкими вкраплениями датских слов, ощущал умиротворение и легкость.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, август, 16.

– Беда, барин! – громкий девичий голос разбил хрупкую тишину, висевшую в гостиной поместья Шуваловых с полчаса. – Ой беда!

Дмитрий, до того разбирающий утреннюю корреспонденцию, нахмурился. Очередное приглашение на обед замерло в руках не до конца раскрытым. Обернувшись к всполошенной тяжело дышащей служанке, чье круглое загорелое лицо, усеянное веснушками, побледнело, он спокойно осведомился:

– Что стряслось?

– Там! Там! – она всплеснула руками, беспомощно хватая воздух бескровными губами.

– Варя! – одернул её Дмитрий, прекрасно понимающий, что девочка может еще долго от переполняющих её эмоций демонстрировать собственный ужас. – Успокойся и нормально скажи, в чем дело.

С широко раскрытыми глазами та медленно сделала вдох, сглотнула и, наконец, более связно произнесла:

– Собак потравили. Ой, барин!.. – она вновь заголосила, поддавшись новой войне страха. То ли представляя, как разгневается Шувалов-старший, для которого собственная псарня была предметом гордости и любви, то ли вспоминая картину, открывшуюся ей поутру. Для пятнадцатилетней девочки это было серьезным потрясением. Впрочем, ближайшую пару дней у всех слуг эта новость станет главной причиной для сплетен – здесь и слепой узреет стороннее вмешательство.

Сидящая рядом с женихом Катерина окаменела. Пальцы дрогнули, серебряная ложечка ударилась о дно фарфоровой чашечки, издавая негромкий звук. Ей стоило изрядных усилий совладать с собой и все же сделать глоток травяного чая, чтобы не показать, как её взволновало это известие.

Та тонкая струна, что была натянута в ней уже более двух недель, лопнула, хлестнув по сердцу, оставляя после себя рваную кровоточащую рану.

Она абсолютно точно знала, чья вина в этом происшествии.

– Кати, я оставлю тебя ненадолго, – Дмитрий, извиняясь, коснулся холодной руки невесты губами. – Придется срочно собрать дворовых и узнать, не видел ли кто чего, и как вообще все произошло. Ты можешь ответить на приглашения за меня.

– Конечно, – она выдавила из себя понимающую улыбку и, проследив за тем, как жених спешно покинул гостиную вслед за причитающей служанкой, с мысленным стоном откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.

Старый князь устал ждать.

В тот день она вернулась в Семёновское ближе к вечеру – Борис Петрович проявил чудеса воспитания и, помимо того, что спокойно сам вывел племянницу из особняка (она, конечно, запомнила его местоположение, но была уверена, что это ничего не даст), так еще и извозчика нанял, заплатив тому, чтобы он довез барышню до поместья Шуваловых. Все говорило о том, что он абсолютно не боится её осведомленности касаемо его сегодняшнего места пребывания: потому что наверняка уже через несколько часов и духа его там не будет. А еще он явно пытался показать ей, что может быть крайне обходителен, если они действуют сообща.

Её трясло от отвращения, но она была вынуждена абсолютно спокойно распрощаться с дядюшкой. В конце концов, на данный момент она ничего сделать не могла. Не бросаться же к первому городовому, которого удастся встретить на Невском, и упрашивать, чтобы тот задержал особо опасного государственного преступника. Ей ведь и предъявить-то нечего в доказательство своей правоты. А старый князь наверняка тут же найдет, как убедить стражей порядка в своей невиновности и помутнении рассудка племянницы.

Он всегда умел любую ситуацию извернуть себе на пользу.

Её возвращение восприняли так, словно бы она воскресла – оказывается, Дмитрий, появившийся получасом ранее и убедившийся, что невесты в поместье еще нет (когда он не обнаружил её в Гостином Дворе, после длительных поисков решил, что она уехала в Семёновское одна), не избежал вопросов от наблюдательной матери. Как итог, волнения в усадьбе и за её пределами, попытки Елизаветы Христофоровны срочно организовать поиски, и старания Дмитрия успокоить мать.

Не желая сильнее тревожить кого-либо, Катерина принесла горячие извинения за свою «самодеятельность и неразумность», объяснив все сиюминутным желанием зайти еще в несколько лавочек по соседству, а после потерей чувства времени в кондитерской на Миллионной. Ей крайне повезло, что Эллен находилась во Флоренции – подруга бы наверняка не поверила и потребовала выложить правду. Так же рассказать обо всем пришлось лишь Дмитрию.

Тот, как и ожидалось, потребовал от нее вообще не покидать усадьбы до самой свадьбы, что изрядно возмутило Катерину. Но она могла его понять – неясно, чего ожидать от старого князя.

Только почему-то ей думалось – при желании, его руки проберутся и в барский дом.

С того самого вечера внутри поселилось предчувствие беды. Она не имела ни малейшего сомнения – Борис Петрович не просто её отпустил: он дал ей время поразмыслить. Так, чтобы она пришла к положительному ответу. И в случае отсутствия оного с него станется напомнить ей, сколь бессердечна его прогнившая натура.

Каждый день она ждала дурной вести: с тревогой раскрывала письма, особенно приходящие от маменьки (пусть и было их всего два за это время), забывала, как дышать, когда слышала стук в дверь своей временной спальни, ощущала, как все внутри обмирает, когда улавливала посторонний шум в доме или за его пределами. Все в ней было готово рухнуть от легкого толчка, погребая её под пылью и обломками прежней жизни. И сама она, кажется, стала не больше чем мыльным пузырем, что лопнет от случайного прикосновения.

Спокойствие, что она испытывала несколько месяцев, на протяжении которых не слышала ничего о князе Остроженском, кануло в Лету.

Опустив блюдце с чашечкой на низкий деревянный столик, украшенный какими-то венецианскими мотивами, Катерина взяла в руки очередной небольшой конверт, спешно пробегаясь глазами по выведенным каллиграфическим почерком строкам. Обед у князей Успенских. Новое приглашение – празднование именин младшей дочери князя Чесменского, по случаю которых будет дан бал, хотя это скорее можно назвать домашним вечером с танцами. Но летом, в деревне и то – развлечение.

Отстраненно приподняв стоящий тут же, по левую руку, золоченый колокольчик, чтобы вызвать слугу, Катерина быстро посмотрела оставшуюся корреспонденцию. И, убедившись, что с прочими посланиями должен разобраться сам Дмитрий, сделала еще глоток остывающего чая.

На то, чтобы набросать короткие ответы для Успенских и Чесменских, воспользовавшись принесенным слугой письменным набором, ушло не более трех минут. Еще пять – присыпать песком свежие чернила, дождаться их высыхания.

И новой трелью маленького колокольчика вызвать того же слугу, чтобы отдать письма и распорядиться об их срочной доставке адресатам.

Только когда выкрашенная белой краской дверь неслышно закрылась, оставляя Катерину наедине с собой, она стремительно поднялась на ноги, задев пышной юбкой стоящую на самом краю полупустую чашечку. Остатки чая разлились по пушистому ковру, который не так давно Елизавета Христофоровна выписала из Италии, оставляя на нем светлое пятно. Фарфор, к счастью, не раскололся – что-то подсказывало, за него графиня переживала куда сильнее. Сервиз был абсолютно новым, в обиход пошел лишь на прошлой неделе, но уже успел стать предметом гордости в разговорах с заезжающими на чай соседками.

В третий раз раздался переливчатый звук, теперь уже вызывающий отторжение.

Появившейся несколько секунд спустя в дверях служанке Катерина коротко бросила убрать с ковра свежее пятно. И уже было надеялась подняться в свои покои, но на пороге возник посыльный.

Мелькнула было мысль, что с отправленными письмами какая-то ошибка, но когда в её руки попал свежий лист с таким знакомым оттиском на сургучной печати, внутри все похолодело. Недоброе предчувствие вызвало удушье, темная пелена застила глаза.

Отходя к окну, дрожащими пальцами взломала печать и на мгновение зажмурилась, прежде чем начать впитывать в себя торопливо выведенные родным почерком фразы. Пара клякс, так не свойственных аккуратной во всем маменьке, выдавали её подавленное состояние в тот момент. Восемь строчек – почти записка, не полноценное письмо – легко объяснялись их содержанием.

Свадьба Ирины не состоялась.

Руки невольно сжали ни в чем не повинную бумагу, безжалостно сминая её. Сделать вдох оказалось невероятно тяжело. Напрасно глотая воздух через разомкнутые губы, Катерина в упор смотрела на неровные буквы, словно надеялась, что они поменяются местами, образуя совсем иные слова.

– … Барышня? Вам дурно, барышня? – донесся до её слуха встревоженный голос служанки, старательно оттиравшей ковер по её приказанию.

Непонимающе взглянув на нее, Катерина некоторое время пустым взглядом смотрела в юное лицо с голубыми глазами, словно не узнавая, а после только слабо качнула головой, тем самым показывая, что не стоит беспокоиться. По всей видимости, она вслух что-то произнесла, когда испытала ужас от полученной новости – иначе как бы служанке догадаться о настигшем её шоке?

Перелом позвоночника.

Инвалид.

Перед глазами заплясали черные мушки, и Катерина была вынуждена опереться о деревянную раму широкого окна. Свободной рукой скомкав злополучное письмо, она попыталась расстегнуть стоячий воротник домашнего платья. Пальцы не гнулись совершенно, нащупать пуговки на гладком фае было почти непосильной задачей. Сдавшись, она прислонилась затылком к стене, сделала медленный глубокий вдох, и с дрожащих губ сорвался первый неровный звук. Закрытые глаза обожгло слезами.

Оказалось, у нее есть предел.

У князя Остроженского его нет.

Ему мало. Ему всегда будет мало. Он не остановится, даже достигнув цели – найдет новую и новых: цель и жертвы. И, что самое страшное, будет бесконечно увиливать от закона – потому что ему везет, потому что он умеет просчитывать все наперед, потому что… просто потому, что это все – не добрая сказка, рассказанная нянюшкой на ночь. В жизни побеждает не честный и справедливый герой, а тот, кто имеет нужные знакомства и обладает способностью уворачиваться от карающей длани.

Никаких совпадений или случайностей – беда, что стряслась с Ириной, то, что произошло утром здесь, в поместье Шуваловых – все это дело рук князя Остроженского. Негласные напоминания – время выходит. Пора дать ответ.

– Барышня, что с Вами?

Все та же служанка вновь обеспокоенно приблизилась. Катерина с усилием подняла веки, понимая, что слез не скрыть, да и лицо её наверняка искажено рыданиями.

– Воды принеси, – выдавила она сквозь зубы хриплым голосом.

К своему счастью, девочка оказалась достаточно смышленой, чтобы сразу же исполнить поручение, а не продолжать расспросы – не её это дело, в барские проблемы лезть.

Оттолкнувшись от стены, Катерина быстрым шагом (насколько позволяли показавшиеся ватными ноги) приблизилась к разожженному камину – Елизавете Христофоровне даже летом было зябко, а эта неделя выдалась ко всему прочему дождливой, так что сырость в усадьбе беспокоила не только хозяйку. Швырнув проклятое письмо и наблюдая за тем, как его поглощает буйствующее пламя, Катерина обхватила себя руками.

Как бы ей хотелось, чтобы старый князь горел так же, как и смятая бумага. Только дольше. Настолько, чтобы вспомнил каждую загубленную жизнь. Она была готова собственноручно разжечь для него костер, сколь бы греховной ни являлась эта мысль.

Господь завещал прощать врагов своих.

В её душе места прощению уже не осталось.

***

Дания, Фреденсборг, год 1864, август, 24.

Чем лучше цесаревич узнавал датскую принцессу, тем сильнее понимал, сколь сильно она отличается от Катрин – быть может, в силу возраста, быть может, в силу воспитания, но Дагмар была открытой и беззаботной, лучезарной, смешливой. На ее лице еще не успела оставить свой оттиск печаль, а в мыслях не было грусти. Ее нельзя было назвать лучше или хуже Катрин, их вообще не стоило сравнивать – дочь короля Христиана просто была совершенно другой. И если бы не это проклятое внешнее сходство, возможно, он уже бы позабыл о гноящейся на сердце ране. Сейчас Николай прекрасно понимал отца в его чувствах к матери, но клялся – себе, в момент, когда молился подаренному образу (Катрин! Опять Катрин!) – что не позволит страдать своей невесте. Решение не имело прав на отмену, и оставалось лишь надеяться, что Дагмар примет его чувства и желания.

И сможет излечить душу.

– Ваше Высочество! – возмущенный оклик заставил Николая вздрогнуть и вспомнить о том, где он находится, и почему вот уже более часа сидит неподвижно. Мышцы затекли, да и все внутри настаивало сделать хоть что-то – он не выносил бездействия.

Виновато взглянув в нахмурившееся лицо принцессы – она становилась такой забавной, когда пыталась казаться серьезной и строгой, – цесаревич сдержал желание улыбнуться и вместо того покаянно прижал ладонь к груди и склонил голову.

– Простите, принцесса.

И тут же выпрямился, принимая прежнюю позу.

Дагмар смягчилась – она не могла долго сохранять грозный вид, особенно если это касалось Николая. Вновь вернув внимание мольберту, перед которым стояла столько же, сколько Николай изображал из себя мраморную статую, она сосредоточенно продолжила свое занятие, аккуратно набирая краску на кисть и оставляя легкие, воздушные мазки, что постепенно складывались в детали портрета.

Эта идея пришла к ней утром, когда появившаяся в дверях Тира напомнила про торжественный ужин с танцами, который должен был состояться сегодня по случаю отъезда цесаревича. Он пробыл в Дании около трех недель, и это считалось достаточным сроком, чтобы решить все вопросы, касающиеся отношений между государствами. Все должно было определиться сегодня, и оттого Дагмар с самого утра была крайне взволнована: лента никак не желала завязываться в волосах, платья хотелось выбросить одно за другим, чай глотнула слишком стремительно и тут же обожглась, книги вывалились из рук прям в коридоре, хотя несла она всего четыре небольших фолианта. Что-то ей подсказывало – на этом все не окончится, и наверняка что-то случится даже вечером. Потому что судьба никогда не улыбалась ей благодушно в тот момент, когда ей это особенно требовалось.

Будучи освобожденной от занятий полностью, она не нашла ничего лучше, как после завтрака упросить цесаревича попозировать ей для портрета. Он, правда, поинтересовался, к чему ей это, если они уже сделали фотокарточку, еще в один из первых дней, и, признаться, она вышла прекрасной – уже почти полностью привыкший к штатскому Николай, и такая светлая, нежная Дагмар в простом пышном белом платье с аккуратной лентою в волосах, держащая его под руку.

Они уже выглядели обрученными, хотя еще не было ни слова произнесено о помолвке.

Дагмар излучала счастье и хотела запечатлеть его во всем. Сохранить каждую его крупицу, чтобы каждый день, час, минуту, проведенную вдали от Николая, иметь возможность коснуться этого животворящего тепла.

Портрет, написанный собственноручно, должен был стать еще одной деталью, что она сохранит до конца дней как воспоминание об этих полных надежды и веры минутах. Таких портретов она напишет еще много (и фотокарточек у них будут сотни, тысячи!) – правда, если Николай перестанет каждые минут десять забывать о своей задаче, – но этот, самый первый, посвященный именно сегодняшнему дню, навсегда останется самым дорогим. Потому что именно эти три недели вернули ей погасшее когда-то солнце в сердце.

– У меня и вправду такой длинный нос? – прозвучал задумчивый голос цесаревича за её спиной, и Дагмар, до того полностью утонувшая в своих мыслях и портрете, испугано вздрогнула. Кисть сделала слишком жирный мазок по холсту.

Она совсем упустила из виду момент, когда Николай покинул кресло.

Шумно выдохнув, Дагмар медленно обернулась, складывая руки на груди. Кисть и палитра оставались зажаты в них.

– Ваше Высочество, – уже почти не по слогам, с расстановкой и нескрываемым неудовольствием произнесла она на русском, поджимая губы и смотря Николаю прямо в глаза. И тут же взмахнула рукой, оставляя темно-коричневый след на упомянутом носу, только уже не нарисованном. – Вот Вам за то, что подкрались так незаметно, – с укоризной объявила она уже на немецком, – а вот, – она оставила еще один мазок, но теперь уже на высокой скуле, – за критику.

Николай возмущенно-ошеломленно округлил глаза.

– Где Ваши манеры, принцесса? – он неодобрительно качнул головой, но во взгляде искрился смех. – Разве так ведут себя с высокопоставленными гостями? Это практически объявление войны, – спокойно, четко и тихо сообщил цесаревич, в следующую секунду склоняясь ближе, отчего Дагмар обмерла, и внезапно вытягивая из-за её спины такую же кисть, только чуть большего размера. И, воспользовавшись замешательством принцессы, набирая с палитры, что она удерживала в руке, лазурно-голубую краску, чтобы оставить широкий след на тонкой девичьей шее. Почти у самого края стоячего воротника домашнего платья.

Ахнув, Дагмар сверкнула карими глазами и потянулась кистью в ответ к Николаю, но тот успел отскочить, одаривая её подначивающей усмешкой. Спустя несколько секунд они уже увлеченно гонялись друг за другом по гостиной, и когда кому-то удавалось оставить новый цветной росчерк на противнике, раздавался победный вскрик или очередной колкий комментарий, все сильнее распаляющий огонь этой войны.

Неизвестно, чем бы закончилась абсолютно детская игра, если бы не королева Луиза, возникшая на пороге. Она намеревалась поговорить с Дагмар касаемо сегодняшнего вечера и, когда узнала от слуг, где именно (и с кем) находится дочь, совершенно не предполагала, какую картину застанет.

Онемев, она с полминуты искала подходящие слова, а после прозвучало лишь тяжелое и отнюдь не громкое:

– Мария София Фредерика Дагмара!

Застигнутые врасплох, и Николай, и Дагмар замерли на месте. С лиц их слетело всяческое веселье, но если цесаревич просто принял невозмутимый и расслабленный вид, то принцесса испуганно побледнела и тут же спрятала руки с кистью и палитрой за спину. Матери, особенно когда та обращалась к ней по полному имени, она боялась куда сильнее, чем отца или кого-либо из своих гувернанток. Королева Луиза умела внушать трепет перед своей особой.

– Maman, – склонив голову, она присела в книксене. Цесаревич без слов коротко кивнул, приветствуя королеву.

– На кого Вы похожи? – та в ужасе смотрела на дочь. Резкий немецкий говор делал её фразы еще более жесткими. – Askefis!* Немедленно приведите себя в порядок!

– Простите, Maman, – выдавила из себя Дагмар, стараясь не смотреть матери в лицо. Она прекрасно понимала, что заслужила все эти упреки: мало того, что абсолютно забыла о своем положении и том, кем являлся Николай, так еще и вправду выглядела хуже сироты какой – не так давно бывшее молочно-белым платье теперь украсило множество цветных пятен, над которыми служанкам придется изрядно покорпеть, чтобы вывести. Еще и волосы растрепались, да и лицо не чище платья.

– Ваше Величество, – вдруг зазвучал спокойный голос Николая, наблюдавшего за ситуацией со стороны, – если кому и стоит признать вину, так это мне.

Королева Луиза перевела тяжелый взгляд карих глаз на цесаревича. Черты лица её ничуть не смягчились, но обратилась к нему она без того упрека, что звучал в отношении дочери.

– О чем Вы говорите, Николай Александрович?

– Это по моей вине принцесса испачкала платье – я испугал её, когда она писала мой портрет, и затеял эту глупую игру в салочки с красками. Если бы не мои необдуманные действия, этого бы не произошло, поэтому я приношу свои глубочайшие извинения.

Виновато склонив голову перед королевой, он не поднимал глаз, пока та, с полминуты изучая его пристальным взглядом, не разорвала густую тишину, повисшую в гостиной:

– Забудем об этом инциденте, Ваше Высочество, – она даже выдавила из себя кривую улыбку, подавая знак принятия извинений; и тут же обернулась к дочери: – Дагмар, сейчас же смените платье. Через полчаса жду Вас в кабинете.

Когда принцесса, вновь поклонившись матери, выскользнула из гостиной, королева Луиза вновь одарила вниманием цесаревича.

– Позволите отнять у Вас пару минут, Николай Александрович?

Тот, отвечая ей такой же фальшиво-вежливой улыбкой, жестом предложил присесть.

О чем бы ни пошел разговор, он уже был ему не по душе: общение с королевой Луизой никогда не доставляло ему удовольствия.

Впрочем, она, кажется, тоже от их бесед в восторге не была.

***

До ужина оставалось около четверти часа, а Николаю уже казалось, что он пережил по меньшей мере десяток приемов, а после еще с пару часов совершал водные прогулки, лично управляя лодкой. Истощение было и физическим, и моральным. А ведь всего-то – короткая беседа с будущей тещей.

После этого разговора как-то очень сильно захотелось, чтобы в число родственников датская королева никогда не вошла.

Николай не выносил давления. И речь шла не о тяжести императорского венца, не о могильной плите долга перед страной, а о совершенно иной форме, которую принимали лишь чьи-то настоятельные советы и пожелания. Обычно он выслушивал их со стороны отца, хотя в такие моменты тот становился государем. Иногда свой авторитет проявлял его воспитатель – граф Строганов, который имел крайне непростой характер, и, даже действуя во благо своего подопечного, делал это очень своеобразно, что когда-то сильно возмущало юного Наследника Престола. Со временем он примирился с натурой своего наставника, научился видеть за его жесткими словами почти отеческую любовь, но все же изредка внутреннее самолюбие брало свое.

Теперь же к числу лиц, старающихся как-то воздействовать на цесаревича, присоединилась королева Луиза.

В том, что вся инициатива относительно союза России и Дании исходила от нее, Николай уже давно не имел сомнений, и каждый раз убеждался в этом все сильнее. Король Христиан тоже пару раз говорил с ним об этом, но скорее мимолетом, нежели целенаправленно и обстоятельно. Еще в день прибытия Наследника Российского Престола они сошлись на том, что решение будет принято ближе к осени, и обязательно после беседы с Императором: хоть и Николай являлся прямым преемником трона и посетил Фреденсборг по настоянию отца, требовалось соблюдение всех формальностей.

Король Христиан все это принял без каких-либо возражений. Королева Луиза ждать не желала.

Она вновь попыталась подвести Николая к ответу касаемо его намерений в отношении Дагмар. Её излишняя активность заставляла думать, что она бы уже завтра и к венчанию все подготовила. Лишь бы еще одна потенциальная российская Императрица не потеряла этот заманчивый титул. Или, точнее, она сама не лишилась статуса матери российской Императрицы.

Николай, пусть уже и внутри себя избавившийся почти от всех вопросов, сказать что-либо определенное датской королеве просто не желал.

Если бы об этом его спросила Дагмар, наверняка, он бы дал ответ. Правда, долго бы подбирал верные слова – он не желал лгать этой чистой, невинной девочке, влюбленной в него со всей искренностью, на которую было способно её большое, горячее сердце.

Если бы об этом его спросила мать, он бы сказал то, чего она ждет. Потому что не желал разочаровать. Не желал видеть снова прочерчивающую высокий лоб мучительную складку и тоску в голубых глазах.

Если бы об этом его спросил Саша, он бы… возможно, он бы раскрыл правду. Хотя будет сомневаться, а стоит ли тревожить брата. Лучше тому верить, что он действительно счастлив.

Но датская королевская семья о его решении узнает не раньше, чем он нанесет визит родителям.

Перо с едва слышным скрипом вывело первые буквы. Черные острые линии на желтоватом фоне. «Дорогая Maman». Ни капли лжи – и ничего, что могло бы взволновать Императрицу. Обо всем, что тяготит сердце, он расскажет брату, когда они свидятся – Николай питал надежду, что Саша еще будет в Дармшадте, когда он прибудет. Если же нет… если же нет, он оставит эту беседу до лучших времен. Быть может, даже она и не состоится вовсе – все это временное.

Сомнения, тревоги. Они рассеются туманом по утру.

«…Если бы Ты знала, как я счастлив: я влюбился в Dagmar. Не бойся, что это так скоро, я помню твои советы и не могу решиться скоро. Но как же мне не быть счастливым, когда сердце говорит мне, что я люблю ее, люблю горячо… Как мне описать ее? Она так симпатична, проста, умна, весела и вместе застенчива. Она гораздо лучше портретов, которые мы видели до сих пор. Глаза ее говорят за нее: такие добрые, умные, бойкие глаза».

Только бумага не заменит живого слова, а ему сейчас так было нужно увидеться с матерью. Ощущение, что он совершает что-то неправильное, зудело где-то под лопатками, не давая покоя. Он мог отправить через телеграф прошение отцу и решить все сейчас, но все внутри требовало отправиться в Дармштадт.

Взглянуть в родные глаза и убедиться – так надо.

Это – его судьба.

Даже при том, что Фреденсборг являлся одним из крупнейших датских дворцов, тем более на данный момент являлся основной резиденцией королевской семьи, сегодняшний ужин проходил довольно скромно. И даже танцы, последовавшие за ним, едва ли можно было назвать полноценным балом. Гостей едва ли насчитывалась сотня, да и зал они заняли не самый большой. Выводя на первый танец принцессу вслед за идущей рука об руку правящей четой, Николай невольно вспоминал последний вечер в Царском Селе. Такой же уютный, без излишней помпезности, но все же куда более домашний, поскольку там не было ни одного незнакомого лица, или кого-то, кого ему бы не хотелось видеть.

Здесь же один только взгляд королевы Луизы, весь вечер пристально наблюдающей за дочерью, напоминал ему, зачем он прибыл в Копенгаген и что от него ожидают.

Николай не мог даже полностью расслабиться – внешне он выглядел абсолютно невозмутимым, на лице заняла свое привычное место полуулыбка, обращенная к юной принцессе. Однако внутри все находилось в том напряжении, что обычно его охватывало лишь в дни военных парадов, или когда его внезапно требовал к себе отец. Даже большие придворные балы, вроде того, что устраивали по случаю годовщины браковенчания императорской четы, не требовали такой эмоциональной собранности.

Отточенные движения и заученное наизусть раз-два-три – единственное, что присутствовало в этом вальсе. Маленькая Дагмар, едва достающая ему до плеча, вскинув голову, чтобы не разрывать их зрительного контакта, радостно щебетала что-то, изредка прерываясь, чтобы сделать вдох – все же, так быстро кружиться по залу и успевать разговаривать было непросто. Николай пристально смотрел в светящиеся карие глаза, и радужка медленно зеленела, а девичье лицо теряло детскую округлость, приобретая более острые, резкие черты. И казалось, что сейчас он вновь услышит возмущенную просьбу прекратить ангажировать её на танец и вспомнить о приличиях.