Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 60 страниц)

Похоже, внушение с ее стороны мало подействовало на дам: тишина была недолгой, после чего, без особых усилий, ей удалось расслышать несколько нелестных фраз и в свою сторону – они явно вознамерились возвести всех приближенных к императорской семье в статус фавориток. Ощущая, как внутри все сжимается от отвращения в адрес сплетниц, княжна волевым усилием обратила свое внимание к завершившей чтение Долгоруковой.

Смущенно улыбаясь в ответ на аплодисменты, та приблизилась к государыне, дабы поцеловать протянутую ей руку. Несмотря на то, что все ее действия выглядели искренними, что-то во взгляде, покорно опущенном в пол, было настораживающим: Катерина не могла объяснить охватившего ее беспокойства, но на мгновение показалось, что в прозвучавших ранее сплетнях крылась частица правды. Долгорукова склонила голову, но не преклонилась – уважение не шло от сердца. И одно лишь это заставляло испытывать к ней легкую неприязнь.

Государыня же, даже если и знала куда больше своей фрейлины, ничем не выказала личного отношения к той, что была выделена среди прочих ее супругом: коротко поблагодарив ту за чудесное чтение, она поднялась со своего места, чтобы проследовать за начальницей института в столовую. Знакомство с институтскими талантами на сем было завершено, и визит Императрицы подходил к концу, что вызывало печальные вздохи и взгляды девочек. Впрочем, как успела заметить Катерина, Долгорукова к этим разговорам не присоединилась, предпочтя им компанию своей младшей сестры.

За трапезой, сидящая подле своей государыни княжна невольно заметила, как подошедший к Долгоруковой офицер – из тех, что сопровождали Марию Александровну сегодня – достав из-за отворота мундира конверт, передал его ей. Катерина, уверяющая себя в том, что не пристало воспитанным барышням дознаваться до чужих тайн, старательно отгоняла мысли о всяческой связи этого письма с Императором. Право, быть может, при дворе у юной воспитанницы Смольного имеется поклонник, и она ведет с ним романтическую переписку? Какая глупость – думать, будто автор того послания сам царь.

Мельком брошенный на Марию Александровну взгляд уверил Катерину в том, что не одну ее посещали подобные мысли: Императрица, похоже, весь день держала в поле зрения Долгорукову, и тоже питала сомнения касаемо этого короткого контакта приближенного к государю офицера и «смолянки». В очередной раз княжне подумалось, что изредка хочется сменить высокий статус на крестьянскую долю – в царских семьях не бывать ни сказке, ни счастью. И вырваться из этой трясины тем, кто поневоле в ней оказался, нельзя.

Сердце не заставить замолчать.

Возможно, именно тягостные мысли стали причиной отсутствия аппетита у государыни, что едва ли притронулась к жаркому, хотя сама она ссылалась на то, что после надлежало посетить благотворительный обед в Воспитательном доме, с устроением которого ей помогала Александра Петровна – супруга Великого князя Николая Николаевича, урожденная принцесса Ольденбургская, ныне не только Великая княгиня, но и представительница Совета детских приютов, частая гостья в гимназиях и больницах. С Марией Александровной их нельзя было назвать подругами, однако Императрица относилась к ней с подобающим теплом и расположением, часто беседовала о делах общины.

Катерина, держащаяся, как и полагалось, на расстоянии, но не отходящая от государыни излишне, наблюдала в глазах той бескрайнюю усталость, появившуюся после визита в Смольный, и, невольно хмурясь, теребила край перчатки. Николай, присоединившийся к матери с ее свитой уже на подъезде к набережной Мойки, проявил редкое чутье, тут же обратившись к Катерине с вопросом о настроении и самочувствии Марии Александровны: он лучше других знал, что та не станет жаловаться, а вот наблюдательная княжна вполне могла бы рассказать ему правду. Однако, на сей раз Катерина как-то помедлила и пояснила, что это обычная усталость, и не стоит беспокоиться понапрасну. Цесаревич, ничуть не удовлетворенный подобным ответом, с минуту раздумывал, стоит ли допытываться, но все же что-то заставило его отказаться от этой мысли – то ли безжизненное лицо Катерины, тенью следующей за государыней, то ли вновь загорающаяся улыбка матери, принимающей учтивые поклоны членов Опекунского совета и некоторых воспитанниц дома.

Немногим позже, когда Императрица, выслушав все просьбы и даровав несколько произведений французских просветителей библиотеке дома, отправилась на смотр воспитанниц, как делала всякий раз, и свита последовала за своей государыней, Николай, не оставивший желания узнать, случилось ли что при посещении Смольного, вновь приблизился к Катерине, чуть отставшей и отчего-то побледневшей. Опасения за ее самочувствие заставили цесаревича держаться рядом, в готовности оказать поддержку.

– Мне кажется, или черная тоска сегодня вопреки празднику передается по воздуху? Сначала Maman, теперь Вы, – шутливо нахмурился Николай, желая тем самым отвлечь княжну от ее безрадостных мыслей. – Источник болезни искать в Смольном, или он перенесся и сюда?

– Дмитрий всегда мечтал, что наш дом будет полон детского смеха, – медленно, прокручивая в пальцах обручальное кольцо, проговорила Катерина; во взгляде ее, направленном на демонстрирующих Императрице результаты своего труда девочек, читалась безграничная тоска. – Мы думали взять кого-нибудь из Воспитательного дома – он даже говорил об этом с государем, – как-то болезненно приподнялся уголок губ в ответ на это светлое воспоминание. – Знаете, мы даже спорили, кто это будет: Дмитрий так хотел девочку, чтоб с такими синими-синими глазами…

А еще она часто представляла, как будут выглядеть их собственные дети: каким храбрым и честным будет сын, какой благородной и самоотверженной – дочь, ведь им передадутся лучшие качества их отца. И совершенно точно у них будет его взгляд: понимающий, теплый, ласковый. Они будут дружны – а как иначе? – и во всем станут поддерживать друг друга. И они обязательно станут предметом гордости своих родителей. Катерина не думала, что готова сейчас быть матерью, но знала, что если бы того захотел Дмитрий, она бы и слова против не сказала: она уже любила этих детей и их семью.

Его гибель стала тем, что дало ей понять, сколь дорог ей был жених, и сколь мало в их обручении было отцовской договоренности. Она была готова вручить ему свою жизнь и верность, без остатка.

Или, по крайней мере, думала так.

Прикрыв задрожавшие губы ладонью, Катерина на мгновение отвела взгляд в сторону, уговаривая себя успокоиться: эта тоска была сейчас совершенно не к месту. И слова ее – тоже.

– Я.. простите, Ваше Высочество. Мне не стоило говорить всего этого.

– Катрин, я Ваш друг, – Николай, на лице которого промелькнула тень вины, осторожно коснулся её поднятой руки. – Вы можете говорить мне абсолютно все, даже если это кажется Вам сущей нелепицей.

Их глаза встретились лишь на несколько секунд, проведенных в тишине; сожаление и что-то совершенно не читающееся в синеве, борьба с собой и благодарность – в тусклой зелени. Рука опустилась, прощаясь с недолгим теплом. Губы дрогнули.

Быть может, эта неуверенная, короткая улыбка еще была далека от той, что желал видеть цесаревич, но с ней лицо княжны перестало походить на посмертную маску. И он сделает все, что в его власти, чтобы однажды тень этой улыбки отразилась в зеленых глазах.

Он обещал. Матери и себе.

Комментарий к Часть II. Зеленоглазая душа. Глава первая. О чем молчат твои глаза

Год. Ровно год с момента первой публикации. Полтора – с момента начала работы над историей. Два с половиной – с момента появления не дающей покоя задумки. Какое-то скомканное авторское спасибо и попытка понять, где взять силы до самого конца.

========== Глава вторая. И станет ночь длиннее дня ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, март, 29.

– Его Высочество, похоже, питает к тебе теплые чувства, – бросила хитрый взгляд над книгой, что держала в руках, Сашенька. Катерина, которой была адресована сия фраза, вздрогнула и медленно обернулась, удерживая на лице крайне недоуменный вид, однако глаза ее выражали… испуг? Жуковская и сама не поняла, что за эмоция там была, поскольку исчезла она столь же быстро, сколь и появилась, но не увидеть того, как верно оказалось почти в шутку брошенное предположение, было сложно. По крайней мере, с ее развитой при Дворе наблюдательностью.

– О чем ты? – осматривая перчатки на предмет изъянов, как можно более спокойно осведомилась Катерина; надлежало как можно скорее перебрать свой гардероб, чтобы заказать у портнихи несколько выходных туалетов (на этом настояла Елизавета Христофоровна), да и нести дежурство в траурном простом платье было слишком непочтительно по отношению к государыне. Не сказать что бы княжна находила удовольствие в этом абсолютно девичьем занятии, но светское общество диктовало свои правила, и не ей было идти против них. Сашенька, конечно же, ничуть не верящая в увлеченность соседки, только вздохнула, даже не пряча улыбки.

– Пока ты была у государыни, к тебе посыльный был. Точнее, он с Лизой встречался – она уже корзинку-то и принесла, – пояснила Жуковская, неотрывно наблюдая за изменением эмоций на лице Катерины; та все так же не отрывалась от разложенных рядом пар перчаток, однако прежде чем взять новую пару, чуть помедлила, реагируя на сказанное.

– И зачем бы Его Высочеству передавать мне что-то через посыльного и Лизу?

– Как же, чтобы сохранить все в тайне, – словно бы неразумному ребенку, понизив голос, сообщила Сашенька. – Ему уж точно известно, как ты не желаешь слухов. И вообще, – вдруг возмутилась она, – не о том тебе стоит спрашивать: неужели тебе не интересно, что в корзинке?

– Ничуть, – пожала плечами Катерина, – если тебя гложет любопытство, можешь развернуть обертку.

– И послание прочесть? – уточнила Сашенька, захлопывая маленький томик, который уже потерял для нее всякую ценность: когда здесь рождается настоящий любовный роман, к чему искать вымышленных историй?

– Если оно тебя убедит в том, что Его Высочество не имеет ко мне иных чувств, кроме дружбы – изволь.

Бросив что-то о святой простоте и наивности, Жуковская соскочила с постели, на которой и сидела все утро, пребывая в наслаждении слогом де Лафайет, и мгновенно завладела оставленной на туалетном столике невысокой корзинкой, перевязанной лимонно-желтой лентой. Тонкая блестящая бумага шуршала под нетерпеливо разворачивающими ее пальцами, пока хитрые глазки прыгали туда-сюда, стараясь углядеть как можно больше. Катерина, в действительности слукавившая – все же, ей было интересно, что именно передал ей цесаревич, раз уж сделал это через посыльного – старательно не замечала восторженных вздохов и ахов соседки.

– Я полагала, что Его Высочество больший романтик, – заключила Сашенька, обозревая содержимое корзинки, – или же вы решили обмениваться посланиями на языке цветов? – обернувшись к Катерине, уточнила она.

Та как-то неопределенно качнула головой, однако просто оставить эту тему не вышло – Жуковская могла быть очень настойчива, когда хотела того. Махнув перед лицом княжны перевязанным букетиком желтых крокусов, она потребовала отдать ей все внимание.

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь, – устало произнесла Катерина. – Мы не состоим в переписке – ни в любовной, ни в какой другой. И не думаю, что Его Высочество действительно желал задать мне этот вопрос**.

– А если бы задал?

Закатив глаза в ответ на этот подкол, княжна с укором взглянула на соседку, но та, похоже, порой была еще более невыносима в вопросах сердечных, нежели Эллен. Впрочем, переключилась она еще быстрее, чем упомянутая графиня Шувалова: вновь запустив руку в корзинку и на сей раз выудив оттуда золотисто-желтый шарик в бумажной «чашечке» – глаза Сашеньки сияли сейчас не хуже бриллиантов в императорской короне.

– Ты только посмотри, какие чудесные профитроли! – восторженно разглядывая сладость, выдохнула она. – Здесь и с кремом, и с шоколадом, и… ой, даже с миндальным ликером, – едва не зажмурившись от наслаждения, протянула Жуковская. – В меню моего свадебного стола первым пунктом бы стал croquembouche.

Ее завороженный взгляд ласкал угощение, а совесть, столь не вовремя очнувшаяся, требовала испросить разрешения у адресата на то, чтобы попробовать хотя бы одно пирожное. Катерина же как-то настороженно взглянула на корзинку, впервые действительно заинтересовавшись ее отправителем: в том, что им являлся не цесаревич, она теперь имела полную и непоколебимую уверенность. Николай хорошо знал о ее нелюбви к профитролям и вряд ли бы стал присылать сладости лишь для того, чтобы подразнить ее.

– Там точно нет никакой записки? – осведомилась Катерина, откладывая в сторону перчатку. Жуковская бросила на нее торжествующий взгляд.

– Все же, должно было присутствовать письмо?

Не обращая внимания на комментарии соседки, княжна подошла к столику, чтобы осмотреть подарок и лично убедиться в отсутствии любых посланий, указывающих на личность адресанта. Увы. Таковые и впрямь не существовали, и даже содержимое корзинки не давало возможности определить таинственного дарителя. Нахмурившись, Катерина дотронулась до желтых лепестков, раздумывая, кому могло понадобиться отсылать ей сладости и цветы. Она ведь даже друзей в Петербурге не имела, не считая Эллен, находившуюся сейчас в Семеновском, да и то – та бы ей точно не профитроли с крокусами дарила, а скорее письмо с уведомлением о необходимости появиться у портнихи, да какой-нибудь гарнитур.

– …значит, ты меня простила? – вопрос Сашеньки оказался упущен.

Озадаченно моргнув, княжна взглянула на что-то желающую соседку: глаза напротив умоляли так, что отказать им не удалось бы, даже если бы они просили о невозможном. Махнув рукой, уже и не помнящая о недавней размолвке Катерина молчаливо дала разрешение, даже не вникая в суть и довольствуясь просиявшим лицом Жуковской, тут же изящно подхватившей профитроль из его «чашечки». Стоило сразу догадаться, что известная любительница французских сладостей не устоит перед искушением.

– Следите только за тем, чтобы служанкам не пришлось тужиться, затягивая на Вас корсет, mademoiselle, – насмешливо бросила ей княжна, возвращаясь к прерванному занятию и надеясь, что в ближайшее время ее не побеспокоят новыми глупыми вопросами, особенно затрагивающими тему ее отношений с Наследником Престола.

Менее всего она желала давать хотя бы малейший повод для обсуждения этой темы.

Предположения оказались верны: с полчаса Сашенька медленно наслаждалась изысканными сладостями, вновь раскрыв французский роман, и лишь раз она уточнила, действительно ли Катерина не желает, чтобы ей осталось хоть немного профитролей. Та ответила категоричным отказом, и Жуковская, надкусив еще один золотистый шарик, упрятала корзинку в комод, чтобы не иметь соблазна перед глазами: сладости таяли с пугающей скоростью. Все же, о корсете стоило побеспокоиться. Хотя в сравнении с иными фрейлинами она куда меньше уделяла внимания своей талии, давно сославшись на то, что фигурой и ростом она пошла в батюшку, а потому не быть ей тонкой и звонкой. Впрочем, судя по тому, с какой частотой ей оказывали знаки внимания кавалеры на балах (Сашенька уступала разве что Ланской), столь незначительный недостаток ее внешности мало кого волновал. Тем же, кто адресовал ей язвительные замечания на сей счет, Жуковская обычно отвечала примером королевы Виктории.

Покончившая с отбором перчаток и приступившая к украшениям, правда, не из желания найти причину для обновления их коллекции, а с мыслями продать часть и на вырученные деньги заказать мраморный бюст на могилу жениха взамен деревянного креста, Катерина потянулась к сапфировому браслету, оказавшемуся на самой вершине небольшой сияющей кучи. Пальцы ощупывали гладкие камни, пока мысли вновь возвращались к чужим судьбам, стоившим жизни ее близким.

Неужели можно было любить столь сильно, чтобы пойти на обман? Чтобы совершить один из самых страшных грехов перед Богом – руки на себя наложить? Воспитанной на христианских заповедях и наставлениях помнить о чести – девичьей и дворянской – ей было слишком сложно понять что Ольгу, что прочих барышень. Памятующей о долге и месте, ей было почти невозможно принять чужие попытки претендовать на любовь вышестоящего. Но порой видящей в своих снах невозможно синие глаза – не ей было кого-либо осуждать.

Потому что каждый вечер она каялась перед иконами в том, что дав согласие Дмитрию и будучи готовой поклясться ему в верности, она не могла заставить себя отвести взгляд от цесаревича, не могла запретить вероломному сердцу биться чаще в его присутствии. День за днем вымаливая прощение перед образами, ощущала тщетность этих молитв. И что-то ей даже шепнуло однажды, после гибели жениха – теперь не придется лгать в церкви, радуйся, дева.

Должно быть, так звучал дьявол, вручая Еве запретный плод.

Грани обручального кольца, казалось, сверкнули в мягком свете огней с презрением: она не имела прав хранить этот символ любви Дмитрия к ней, она не была достойна этой любви. Елизавета Христофоровна настояла на том, чтобы Катерина оставила кольцо себе, уверяя – даже если она не стала официально им дочерью, отношения всей семьи Шуваловых к ней это не изменит, и она навсегда для них будет родной. Резко захлопнув шкатулку, чтобы только не видеть этого укоряющего блеска, княжна сжала виски пальцами; пульсирующая головная боль, преследующая ее с самого утра, усилилась. То ли ночные кошмары были тому виной, то ли холодный ветер, на котором, пожалуй, не следовало стоять так долго. Если завтра мигрень не отпустит, пожалуй, стоит наведаться к гоф-медику.

Решительно собрав все драгоценности в ридикюль – остался лишь пресловутый браслет да тонкое ожерелье из рубинов, подаренное маменькой на шестнадцатый день тезоименитства, как самые дорогие сердцу – Катерина поднялась с постели, намереваясь сейчас же и наведаться к оценщику. Однако хрипящие звуки откуда-то сбоку привлекли ее внимание: недоуменно обернувшись, она вздрогнула и как-то неловко оступилась, едва не падая на упавшем вниз покрывале.

Сашенька, до того увлечено листавшая роман, сейчас была белее мела, губы ее, обычно яркие, почти алые, приобрели оттенок синевы, грудь неравномерно вздымалась и опадала. Девушка держалась за горло, из которого вырывались рваные, грудные вздохи, а взгляд ее, покрасневший, подернутый мутью, блуждал. Книга, похоже, выпавшая из ослабевших рук, лежала рядом корешком вверх.

– Сашенька? Сашенька, ты слышишь меня?! Que vous arrive-t-il? – растерянная и перепуганная, сбиваясь с русского на французский, кое-как совладавшая с равновесием и подлетевшая к соседке, Катерина замерла, склонившись, не зная, что ей предпринять. Найдя в лифе нюхательную соль, она поднесла флакончик к теряющему краски лицу Жуковской, но та никак на это не отреагировала, продолжая заходиться в кашле. Дыхание ее сбивалось, а удары сердца, которые Катерина с трудом смогла уловить под тонкой кожей, были не ритмичны. На невысоком лбу уже выступил пот, который княжна попыталась утереть чистым платком, однако в этой затее не было никакого смысла: Сашенька захрипела и обмякла, теряя сознание. Побледнев, княжна застыла, занеся руку над плечом соседки. Дрожащие пальцы так и не коснулись плотного бархата, в следующий миг уже прижавшись к раскрывшимся в немом ужасе губам.

– Доктора! Au secours! Срочно, позовите доктора! – истошный крик выбежавшей в коридор Катерины вряд ли кто услышал – третий этаж, принадлежащий в большинстве своем слугам, был почти не обитаем, если сравнивать его с нижними этажами, где кипела жизнь и не было никакой возможности оказаться наедине с собой.

Бросившись в сторону лестницы, княжна, придерживая юбки, старалась следить за своими шагами, пока каблучки мягко отбивали встревоженный ритм.

Ей повезло. Или же, напротив, считать это невезением. Впрочем, на тот момент Катерине было не до философии – налетев в Ротонде на цесаревича, выходившего из Арапской столовой, она быстро поклонилась, на одном дыхании выдав сбивчивое извинение, и намеревалась уже направиться к темному коридору, ведущему в ризалит государыни, однако Николай успел сомкнуть пальцы на запястье встревоженной княжны. Какой-то сумасшедший, болезненный взгляд, которым она его одарила, обернувшись, ничуть не способствовал радужным мыслям: нахмурившись, цесаревич сделал шаг вперед.

– Катрин, что-то стряслось? На Вас лица нет.

– Молю, скажите, где можно найти гоф-медика? – до сего дня ей даже не приходилось задумываться о месте проживания дежурных врачей: несколько раз она по утрам сталкивалась с лейб-медиком государыни, но самой прибегать к его услугам не приходилось.

– На нижнем антресольном, – отозвался Николай, не сводя внимательного взгляда с Катерины. – Что с Вами, Катрин? Сегодня papa навещал Николай Федорович (Здекауэр, прим.авт.), возможно, стоит к нему обратиться?

– Слишком много чести простой фрейлине, – задыхаясь, отклонила идею княжна, – Вы не соизволите провести меня к дежурному гоф-медику, Николай Александрович?

Дежуривший сегодня доктор Маркус* с изумлением встретил на пороге своей квартирки в Новом Эрмитаже Наследника Престола, явно нечасто сюда захаживающего, и тяжело дышащую бледную барышню рядом с ним. Медику не дали возможности даже соответствующе поприветствовать гостей – проникшийся волнением своей спутницы, цесаревич лаконично и быстро пояснил причину их визита и, дождавшись, когда Федор Феофанович соберет свой чемоданчик, вышел, готовый показывать путь. Катерина, безмолвно сопровождающая Николая и не способная уже выдавить из себя хоть слово, поэтому просто сжимающая крестик и обескровленными губами шепчущая молитвы одну за другой, последовала за ними.

Все то время, пока за высокими белыми дверьми суетились служанки и доктор Маркус, Катерина ходила от одной стены к другой по узкому пустому фрейлинскому коридору, не обращая внимания на просьбы Николая присесть, пока она от волнения не потеряла сознания. Ожидание было невыносимым. Кажется, столь сильно ее трясло в последний раз – в день, когда она решилась на иллюзию убийства Великой княжны: внутри все скручивалось в тысячи тугих узлов, которые пронзали сотни игл, сердце гулко колотилось в груди, и этот звук разносился по всему телу, кажется, даже отдаваясь пульсацией в покрасневших глазах. Цесаревич, всерьез опасающийся за состояние княжны, на исходе десятой минуты (хотя по ощущениям уже минул не один час) все же резко остановил встревоженную барышню, положив ладони ей на плечи и несильно встряхнул.

Будто очнувшаяся от кошмарного сна, Катерина подняла голову на стоящего в шаге от нее Николая, не совсем понимая, почему он с такой горечью смотрит ей в глаза. Почему так тверда его хватка и почему на лице нет привычной улыбки. Почему ей сейчас совсем не до мысли о непозволительной близости и нет совсем никаких эмоций, кроме всепоглощающего страха. Почему она с необъяснимой для самой себя надеждой что-то ищет в синеве напротив.

И вдруг, словно гранитную плиту с ее плеч сняли – стало так легко, и тело совершенно перестало ощущаться. Голова – пустая, ноги – чужие.

Рвано вздохнув, абсолютно не отдавая себе отчета в своих действиях, Катерина опустила взгляд и прислонилась лбом к грубой ткани военного мундира, закрывая глаза. Безвольно повисшие руки не осмелились довершить объятие, но вместо этого другие-родные ладони легли на выпирающие лопатки, позволяя.

И до того, казалось, парализованный язык все же послушался; сбиваясь, тихо-тихо, перемежающимся с кашлем шепотом, Катерина рассказывала о том, что произошло, стараясь как можно яснее и лаконичнее донести смысл. Николай, не перебивающий дрожащую княжну, мрачнел с каждым новым словом. То, что Жуковской стало дурно отнюдь не из-за злоупотребления пирожными, было очевидно, и не окончится ли все худшим для нее образом – никто, кроме гоф-медика, сказать не мог.

Цесаревич не желал даже и мысли допустить о том, что на ее месте сейчас могла бы оказаться Катерина, однако даже при таком раскладе, нельзя было оставить произошедшее без внимания. Кто мог поручиться за то, что это случайность, и неизвестный не постарается компенсировать неудачу новой попыткой?

Постепенно, речь Катерины затихла, да и сама она перестала трястись как осиновый листок. Отстранившись (благо, Николай не удерживал ее и послушно опустил руки, впрочем, готовый поддержать, если потребуется), она извинилась за столь нескромный поступок и все же приняла предложение присесть. На смену выплескивающемуся за край страху пришла задумчивость, и княжна ушла в себя, опершись спиной о холодную стену, к которой была прислонена скамья.

Впрочем, недвижима она была недолго: стоило скрипу прорезать тишину коридора, Катерина вскочила навстречу выходящему мужчине. Доктор Маркус нахмурился, прикрывая дверь, за которой все еще суетились служанки.

– Как она, Федор Феофанович?

– Господь милостив, m-le Жуковская слаба, но ее жизни ничего не угрожает.

Размашисто перекрестившись, княжна прикрыла ладонью тонкие губы. В глазах ее стояли слезы облегчения. Николай, находящийся в шаге от фрейлины, чтобы поймать ее в случае потери сознания, молча слушал гоф-медика; в его мыслях уже складывалась цепочка предположений, однако озвучивать их сейчас, в присутствии постороннего человека, он не намеревался. Да и вряд ли следует сегодня добавлять волнения и без того едва держащейся на ногах Катерине.

– M-le Жуковской крайне повезло, что яд содержался в пирожных – похоже, злоумышленник не догадался, что сам же предлагает антидот.

Катерина, до которой его голос доносился как сквозь вату, почему-то подумала, что адресант той злополучной корзинки просто не пожелал убивать или же намеревался растянуть ее агонию. Судя по тому, как мучилась Сашенька, яда не пожалели и положили в каждое пирожное. Кивнув в ответ на просьбу гоф-медика не беспокоить пока пострадавшую, княжна поблагодарила его за помощь и ответила на неприкрытый вопрос:

– Я не имею ни единого предположения о том, кому обязана столь щедрым подарком.

– Возможно, кто-то из фрейлин, завидующих Вашему положению, княжна?

– Какому положению? – горько усмехнулась та. – C’est impossible. Не думаю, что я могу являться предметом чьей-то зависти.

– Его Высочество благоволит к Вам, да и государыня Императрица расположена к Вам, – доктор Маркус развел руками, словно поясняя очевидное.

Катерина нахмурилась: вариант с исходившей от кого-то из свитских угрозой она совершенно не рассматривала, и до последнего полагала, что корзинка попала к ней по чистой случайности. А то, что посыльный, со слов служанки, настаивал, чтобы подарок передали именно ей… он мог и перепутать что. В общем, в целенаправленное желание отравить ее княжна практически не верила, но после предположения медика как-то задумалась.

– Или же здесь замешаны отнюдь не фрейлины… – тихо проговорил Николай: так, чтобы расслышать его могла только стоящая рядом княжна. Вздрогнув, она обернулась.

– Что Вы имеете в виду?

– Катрин, это всего лишь мое предположение, пока не имеющее никаких доказательств, – попытался успокоить ее цесаревич. – В любом случае, необходимо допросить служанку, которая виделась с посыльным, а потом разыскать и его. Возможно, так мы узнаем хоть что-то.

– Вы позволите, я заберу пару пирожных?

Непонимающе взглянув на гоф-медика, Катерина как-то отрешенно кивнула: сейчас ее ум заняла последняя фраза Николая. Сам цесаревич о чем-то говорил с доктором, намеревавшимся вновь войти в комнатку фрейлин, дав княжне возможность обдумать чужие и свои предположения.

– Доктор Маркус все сохранит в тайне. Но сейчас Вы составите мне компанию в променаде до библиотеки, – раздался рядом тихий, спокойный голос.

Не нашлось сил даже на то, чтобы удивиться, сколь ясно были прочтены ее мысли о нежелании, чтобы история разлетелась по всему дворцу: Катерина с благодарностью приняла поданную руку. Она действительно нуждалась в прогулке.

***

Окраины столицы мало чем отличались от окраин любого другого городка: те же ветшающие дома и вековая пыль на стенах, те же люди и та же тень неблагополучия, что осточертели еще в Твери. Права была тетушка – стоило покинуть эту страну, когда была возможность, и никогда боле не возвращаться. Но нет, она понадеялась на то, что хватит просто уехать из Петербурга, сменить имя да несколько месяцев никак не давать о себе знать. Похоже, своего покровителя она серьезно недооценила. И уверовала в его милосердие, коего не существовало. Потирая ледяные ладони друг о друга, женщина с беспокойством осмотрелась: солнце катилось к горизонту, расплескивая по выцветшему голубому полотну алые лучи – быть морозу, и улицы понемногу пустели. Уже утих детский смех, что доносился с соседней улочки, все реже стал перестук лошадиных копыт: благовоспитанным барышням стоило в такое время домой спешить, а не стараться как можно незаметнее проскользнуть по проулку.

Сверяясь с адресом, что был зажат в левой руке, она разглядывала невысокие одно-и двух-этажные строения, когда-то принадлежавшие зажиточным дворянам, а теперь отданные на милость разрухе и холодному апрельскому ветру, что заставлял стекла дребезжать под резкими порывами. Один из таких все же сумел сдернуть гладкую темную ткань, обнажая светлые, когда-то золотистые, а теперь словно бы тронутые пылью времени, волосы, убранные в тугой низкий пучок. Опасливо набросив капюшон обратно, словно бы по одной лишь прическе ее мог здесь кто-то узнать (да и кому бы это делать кроме невесть как забредшей сюда полосатой кошки с оборванным ухом), женщина ускорила шаг: нужный дом все же был обнаружен.

Ее уже ждали. Несмотря на то, что ни в одном окне не было и намека на свет, дверь с легкостью поддалась, принимая уже давно потерявшую свою аристократическую стать фигурку в цепкие объятия мрака. Почти наугад продвигаясь по коридору и вздрагивая каждый раз, когда очередная половица под ногой издавала старческий скрип, она наконец заметила, как тени стали прозрачнее, и уже даже удавалось разглядеть рельеф на стенах и трещины вдоль него.

Источник света был найден в одной из дальних комнат, по всей видимости, служившей спальней: на большой постели покоились останки поеденного мышами покрывала, похоже, когда-то богато расшитого, рукомойник в углу затянулся паутиной, но все еще старательно ловил пузатым боком блики свечи, зажженной в витом подсвечнике из темного металла. Пламя подрагивало, заставляя тени на худощавом лице стоящего у окна мужчины танцевать без остановки.